Огненный домик

      В конце улицы есть маленький одноэтажный домик под номером десять. Его почти не видно из-за стоящих плотным кольцом деревьев.       Если подойти с угла к провисшему сетчатому ограждению, можно увидеть, как сильно зарос и захламился участок. Им давно никто не занимается. Неудивительно — у хозяина дома нет времени, он много работает.       Ковалёва, из четвёртого дома, встаёт рано и каждый день провожает белый каблучок Рено Кенгу взглядом. Водитель улыбается ей и машет рукой, а вечером он машет Семёну, возвращающемуся из города на велосипеде.       Хороший этот парень Мирон. Вежливый, воспитанный молодой человек. Всегда поможет, о чём ни попросишь. Даже после тяжёлого рабочего дня в автосервисе он спокойно соглашается перетащить какую-нибудь рухлядь или починить проводку, к примеру. У него есть всевозможные инструменты, руки из плеч и поразительная, редкая в наше время скромность. В благодарность Мирон может взять максимум еду, от денег категорически отказывается.       Одинокая бабулька из одиннадцатого сразу просекла эту фишку и за борщецы да пирожки стала использовать Миронову полезную безотказность по всем своим нуждам. Ей даже уже начали говорить: «Оставьте бедолагу в покое, Лариса Леонидовна, дайте ему передохнуть», а та не слушала, отмахивалась, мол, молодой, здоровый — наотдыхается ещё. Да и что ему дома делать? Холостой же он, одинокий, грустненький, а так хоть какое-то ему развлечение.       Такое себе, конечно, развлечение — кому-то дрова колоть после работы, но что поделать. Будто одиночество — это что-то плохое, от чего надо спасать.       В самом начале, когда Мирон здесь появился, кто-то из местных вынюхал, что его мать была старицей в местной церквушке, воспитывала сына одна. Когда отошла в мир иной, Мирон квартиру продал и домик здесь, в дачном товариществе, прикупил. Стал жить тихонько, в отдалении.       Закрытое от закрытого. Одинокое от одинокого.       Многие жалели Мирона. Жалели, что ему ещё и этот дом проклятый достался (хреновенькая у домишки репутация значилась много лет), но Мирон на всё лишь пожимал плечами и, покончив со всеми делами, прятался за большой чёрной дверью.       О, Ваня помнит эту дверь слишком хорошо. Помнит.       Она снилась ему тысячи раз.       Помнит шершавую ручку, оставляющую на ладони песочное ощущение. Помнит узоры-круги на двери, похожие на огромные призрачные глаза. Помнит удар головой о косяк. Случайный, несильный, но достаточный, чтобы очнуться. Помнит машинальную попытку закричать сквозь заткнутую в рот тряпку. Вкус ржавчины, солёный, вяжущий. И жжение в горле. А потом падение на веранду, смачный толчок в рёбра, от чего его безвольное, связанное тело перекатилось под скамейку. — Мироша, сынок! Ты уже приехал? — заскрипел старушечий голос. — Забежишь ко мне сегодня на ужин? — Конечно, Лариса Леонидовна, — заурчал низкий голос сверху, совсем рядом. — Сейчас только затащу кое-что в дом и прибегу. — А что у тебя? Картошки мешок что ль купил? Не вижу отсюдова…       Ваня догадался, что мешок картошки — это он (часть туловища осталась торчать из-под скамейки). Закричать бы... Вот он я, никакой не мешок, а живой человек!!! Спасите-помогите!       Не вышло. Получилось лишь жалкое бульканье... Почему? Почему? Заблокирован рот? Точно... Тогда (когда?) этот ублюдок (похититель?) что-то всовывал, чуть не выбил зубы, проталкивал до самой глотки...        Услышав Ванино бурчание он недовольно цыкнул и предупреждающе наступил ботинком на руку, не сильно, но достаточно, чтобы Ваня уяснил — если не заткнуться, то его пальцам несдобровать. — Это? А, нет, это мне по работе, хлам всякий набрал, надо починить... Да вы идите, идите, Лариса Леонидовна. Я сейчас подойду. — Хорошо, Мирош, давай, жду, — обрадовалась старушка. — Только, милок, захвати стремянку.       «Милок» кивнул, дождался, пока бабка отковыляет от забора подальше и вернулся к Ване. Ухватил его одной рукой за ворот рубашки, другой за ремень. Поднял в воздух. Прямо, как чемодан, взял и потащил в дом.       Колени пошуршали по доскам, смачно стукнулись о порожек, и Ваня снова забулькал. Жалко-жалко, до тошноты, до тошнотворной ненависти к своему унизительному и невозможному положению. Не крикнуть, не поднять голову, или хотя бы немножко повернуть, выкрутиться как-нибудь. Ни одно мало-мальское действие не получалось, тело потеряло контроль над своими членами.       Как Ваня оказывается на койке, с задранными наверх, привязанными к стальному изголовью руками, понять сложно. Вероятно, в какой-то момент он потерял сознание.       Смотрит - через крошечную щёлку плотных штор пробивается полоска света. Маленькая оранжевая стрелочка, указывающая на запертую дверь. Она начинает расплываться, качаться из стороны в сторону, и к горлу Вани подступает кислотный комок.       Нельзя. Нет! Если начать сейчас блевать, то можно просто захлебнуться. Сранная дрянь во рту… Нет, только не это…       Ваня бьётся на кровати, стучит ногами, извивается. Борется, как может. А кто хочет умереть от собственной блевотины? Никто не хочет себе мерзкой смерти. Хотя какая разница.       Дверь быстро распахивается, в комнату влетает огромная фигура, жёстко выдёргивает кляп, наклоняет Ванину голову с кровати. Та гаркает, уэкает, выдавливая из себя липкие нити слюны и пузырящуюся желчь. Глотает освобождённым ртом воздух.       Кричать. Кричать. Надо закричать. Не получается. Нет сил. Вместо крика приходит другое. Вопрос - неподъёмный камень. — За-чем?       Усталый, непонимающий вопрос.       Мирон призадумывается, потом неожиданно растягивает улыбочку. — А зачем Солнце освещает пустоту?       Вопросы бессмысленны. Они нужны тем, кто не способен помнить. Тем, кто как Ваня, обнуляет счётчик. Разрушенным, забывшим, выстиранным изнутри человечкам.       Но ничего страшного, Мирон умеет контролировать смысл. Он помнит. Помнит.       Неестественно синие глаза, очерченные тёмным кольцом — сейчас полуприкрытые, закатывающиеся, опухшие. Помнит руки — сначала молочно-белые, тонкие, затем ставшие обожжёнными, пятнисто-пурпурными. Одной руке совсем тяжко досталось — врачи латали, как могли. Ваню даже увезли в Москву на пересадку кожи. Он чуть не остался на второй год в школе из-за пропусков, но всё более или менее быстро разрулилось.       Спустя время, после окончательного заживления, на уроках, Ваня бывало закатывал рукава, давая чужим взглядам невольно улицезреть новоявленное уродство. Ничего не стеснялся, будто специально, наслаждался тем, как все отворачиваются. Все, кроме Мирона, смотревшего искоса, жадного и ждущего, видевшего шевеление червяков под изувеченной кожей, чувствовавшего запах подгоревших волос и плоти. Запах крутящегося на вертеле поросёнка, истекающего липкими каплями жира.       В детстве Мирон с матерью ходил на рынок, и однажды увидел там отрубленную свиную голову с весёленькой мёртвой лыбой на морде.       И внезапно стало невыносимо дышать, и стоять, и видеть. Грохнувшись на пол камнем, Мироша маленький, всегда спокойный и хороший мальчик, начал орать не своим, дьявольским голосом, выворачиваться и исходить пеной. Еле успокоили.       После этого случая, мать его стала водить в церковь каждый день. Она и до этого его частенько таскала туда, а тут вообще помешалась. Демоны-демоны, духи злые. Выпей святой воды. Поцелуй распятие. Попроси прощения у батюшки, у Бога попроси, он всё слышит.       Мирон делал, как ему велели и не сопротивлялся. А зачем? Его это даже прикалывало. Стоять в тишине. Целовать липкое стекло и холодный металл. Слушать тихие напевы. Молиться.       Была в этом какая-то успокаивающая магия. Правда, Мирон только делал вид, что молится, а на самом деле придумывал собственные песенки и бурчал их себе под нос.       Больше всего он обожал залипать на свечи. Грязные, кривые, оранжевые, обрастающие восковыми каплями. Трескающие приятно — щёрк-щёрк. Подрагивающие. Щекотненько. Казалось, что эти талые подвижные капельки медового воска — крошечные голые тела людей. Что это всё и есть люди, которые горят в аду, а Мирон просто может их видеть напрямую. Может слышать их крики. Чувствовать их. Понимать.       У огня была пасть. Он глотал и пережёвывал уползающие тела на своих зубьях пламени. Но также у огня были и руки. Умелые и нежные. Играющие с плотью, возводящие на пик блаженства. Проникающие внутрь и вытаскивающие души из оболочек, как вытаскивали и Ванину душу.       За что? За что Ваню сожгли живьём? Ведь он не был грешен. Ванечка — хороший. Не Ванька, не Вано, а именно «Ваня». Из всех уст, звучащее одинаково — ласково и мягко.       Все любили Ваню. Учительницы — за послушание, кротость, за старание и успехи в учёбе. Одноклассники — за компанейский характер, за отзывчивость. Поэтому все очень распереживались, когда Ваня получил свои ожоги. Они не знали ещё, каким образом произошло несчастье, сетовали на жестокий рок. Поговаривали, что Ваня может не выжить, либо куда хуже — остаться калекой. Но он, несмотря на свой хиленький видок, оказался крепким орешком.       Феноменально быстро отрегенерировав, он вернулся в школу. Как ни в чём не бывало. Как всегда, спокойный. Никто у него ничего не спрашивал из-за боязливой неловкости, и эта тема больше нигде не всплывала.       Мирон поражался: «А почему?» Как такое огромное увечье, заметное издалека на лице и на теле, потеряло свою значимость. Стало невидимым. Невидимый огонь. Невидимая боль.       Невидимая для всех, кроме Мирона. Он всегда смотрел. На руки, которыми Ваня пытался защититься от огня, на это деформированное ухо, на плешивый висок и щёку, украшенную витыми красными следами. Они так невыносимо долго оставались красными — до самого окончания школы. Мирон помнит. Знает точно, несмотря на то, что сам вынужден был уйти после девятого в техникум, а потом в армейку.       Столько времени прошло. Столько времени напрасно. Сейчас Мирон может нарисовать схему каждой спирали рубца, каждую чёрточку сморщенной кожи.       Всего лишь треснутый сосуд, но какое невероятное значение он имел. Он создавал неосязаемую нить, растягивающуюся, но не рвущуюся. Наоборот, крепчающую с каждым годом, обматывающую Мироновы рёбра. Не дающую дышать. — Вань… Вань, проснись…       Мирон вцепляется пальцами в тонкое плечо. Трясёт, дожидаясь пока тяжёлые веки не приподнимутся. Пробуждающийся Ваня вертит пьяно головой. Он очень ослаблен, ему сложно отойти от хлороформа. Наверное, Мирон перестарался. Два раза пришлось использовать этот яд. Для такого тщедушного тельца — это слишком много. — На, держи, попей, — бутылка минералки подставляется к губам.       Те вяло хлюпают, пытаются поймать влагу. Струйки текут по шрамам, гладкому подбородку. Мочат подушку, но ничего страшного. Главное, чтобы Ваня попил. Блевать он перестал — это уже неплохо. — Хочу проснуться, — тихо произносит.       Пытаясь помочь, Мирон щипает закинутую к изголовью руку. Её обладатель никак не реагирует. Глядит стеклянным взглядом в никуда. Тусклый свет настольной лампы отражается в блестящих белках глаз. — Это не сон, да? — равнодушно спрашивает. — Нет. Это ты, а это я. — А… если я сейчас закричу?       На тумбочке лежит нож, но он его не видит. Ну, посмотри. Посмотри. Пойми, что тебе не стоит кричать. Пойми всё сам, пожалуйста.       Ваня не понимает, резко напрягается, открывает рот, но тут же Миронова ладонь ловит проклюнувшийся крик. Сдавливает его сильно, до жужжания. Мирон приподнимается, нависает сверху, вжимается в несчастную голову обеими руками, словно желает раздавить, как тыкву. — Я не хочу тебя убивать. Не хочу. Понимаешь, Вань? Просто, блядь, молчи, пожалуйста. Будь тихим, будь послушным, как всегда. Ты же умеешь. Ты умеешь, правда?       Не моргающий, уставившийся снизу взгляд не отражает никаких мыслей.       Нет. Ваня пока ничего не понимает, но он поймёт. Он умный парень. Сможет отличить зло от желания восстановить справедливость. Он должен узреть чистоту и праведность порыва разрушить удушающие границы. Границы, удерживающие их обоих многие годы, отделяющие их за непробиваемой толщей физического, пустого, слепого.       В наивной надежде на понимание Мирон медленно убирает руку от Ваниного рта и… раздаётся крик.       Его собственный крик. Резкий, короткий.       Зубы беспощадно вгрызаются в палец, челюсти защёлкиваются, как у питбуля. Это, блядь, не столько больно, сколько неожиданно и обидно. Мирон пытается отцепиться, хватает Ванины волосы, тянет назад со всей силы. Глупо, но в такой момент сразу и не поймёшь, что делать-то.       Может, лучше за горло?       О, а это помогает. Рот машинально распахивается, выплёвывая палец вместе с кровавыми пузыриками, начинает беззвучно открываться и закрываться, подобно рыбе, выброшенной на берег. Здорово он укусил, надо отдать должное — кровь течёт ручьём. И о слабости своей позабыл, вон, как дёргается, просто потрясающе! — Да откуда такая любовь к моим пальцам? — раздражённо цыкает Мирон и, продолжая держать горло, оценивает повреждение. — Отрубить что ли один, поджарить и дать тебе сожрать, чтобы ты успокоился? Ты этого хочешь? А?       Кровавая ладонь замахивается, бьёт по щеке, оставляя яркий красный горизонтальный мазок. Голову откидывает в сторону, но, несмотря на удар, она продолжает злобно фырчать и плеваться. Мирону неприятен этот гадкий звук, и он выключает его кляпом, затягивает тугим узлом. Вздыхает тяжко и уходит.

***

      Можно подумать, что похитить человека способен только безумец. Человек с диагнозом. Полный псих. Но Мирон не считал себя сумасшедшим, он хорошо осознавал происходящее и отдавал отчёт своим действиям. Он давно всё продумал холодным разумом, и даже задавался вопросом насколько всё нормально.       Если обернуться назад, то окажется, что зачатки этой идеи появились несправедливо рано. Не про похищение, нет, конечно. Мирон же был ребёнком. Неосознанным существом, примагничивающимся к другому существу, но не способным понять причины. В голове Мирона что-то постоянно шевелилось, вызывая чесотку головной коры, не переводилось в мысли.       Ощущение. Да. Пусть будет так. Неуловимое, подвижное ощущение. Вроде тени, которую нельзя поймать. Вроде инстинкта, который невозможно контролировать.       Оно началось из ничего. Без причины, без озарения. Оно и не начиналось, а словно всегда имело место быть. Оно существовало задолго до Мироновых внимательных глаз, до его странных, невозможных в реальности желаний, до случившейся трагедии, до разрушенной жизни (жизней?)       Мирон тут вообще не при чём, он просто случайно поймал сигнал. И, может, был бы и рад всё отменить, да нихуя. Кто он такой? Всего лишь помеченный. И кто его пометил?       Верно — Ваня лично.       Ваня это сделал сам. Обрёк Мирона страдать.       И всё из-за обычной собаки.       Собака у Вани была ещё с момента, как он под стол пешком ходил. Белая такая, пушистая, голубоглазая, черноносая, похожая на лайку. Откуда Ванины родители её нашли только? Слишком красивая псина для этих краёв. Умная ещё — команды с лёту понимала. И воспринимала Ваньку за своего щенка. Считай, вырос он на её глазах. Вот она везде за ним ходила, защищала, вставала между, если кто близко подходил.       Однажды, какой-то левый мужик, у магазина, на Ваню голос повысил за херню, а собака возьми и накинься на него с лаем. Покусать не успела, отогнали — Ваня потом в школе рассказывал это со смехом, как тот мужик удирал. Ваня вообще очень любил о своей собаке рассказывать.       Только вот как же её звали? У Мирона почему-то из головы выпало имя, хотя и слышал его сотни раз. — Слушай, а как звали твою собаку, не напомнишь? — спрашивает он, задумчиво постукивая висок тыльником ножа.       Ваня смотрит без эмоций, его рот плотно пережат мокрым, побагровевшим платком. — Имя такое необычное. Норта, Карта, Марта? Блядь… Как же звали эту чёртову собаку…       Ладно, неважно. Она давно сдохла. Потерялась в один момент, а потом нашли её за пригорком с проломанной головой. Нашли — это Мирон имеет в виду себя и ещё нескольких пацанов, которых Ваня уговорил помочь с поисками. Хуй разберёт, почему Мирон согласился. Он же даже и не дружил с Ваней близко, так, в одном классе учились, не больше.       И, вот, пошли они с компанией шерстить местность, спрашивали у всех, может, кто видал псину, может, к кому приблудилась она. Полдня искали, и тут крикнул Серый: «Реще сюда!»       А что бежать-то — смысла никакого. Туша уже разлагаться начала, понятно по вони стало сразу. Ваня подходил к месту на негнущихся ногах, ледяной весь, бледно-синий — каждую венку на висках можно было посчитать. Взглянул на труп он, значит, и замер, не моргая, сам, как трупак.       Пацаны посочувствовали и хотели уж разбрестись, потому что всем это зрелище порядком настроение испоганило, а Ваня внезапно: «Надо её похоронить».       Гениальное предложение! До сих пор удивительно, как пацаны его поддержали. Ясно же было сразу, что затея обречена на провал.       Труп провалялся не так уж долго, но из-за погоды быстро сгнил. Шкура местами посерела и покоричневела, истончилась. Глаза — чистые голубые глаза, превратились в белёсые дырки. Из них что-то вытекало. Но эта, блядь, вся херня никого не остановила.       Начался мозговой штурм: «Так, она уже разложилась сильно. Мы её не перенесём руками. Надо на какую-то подставку… О, у меня есть санки старые. Возьмём лыжи и палки, приподнимем, положим на доску. Выкопаем на поле могилу… Отлично. Давайте».       Ага, давайте. Как же. Только начали приподнимать тело, заметались по очереди в рвотных позывах. Воняло так, что вздоха не получалось сделать, слёзы текли, желудок выворачивало. Приходилось по сто раз отбегать, подышать (натянутые на носы футболки не помогали).       Длилось это мучение вечность. Из-за торфа мясо тянулось вместе с шерстью, отрывалось кусками. Скелет превратился в жвачку и гнулся во все стороны, как та разноцветная пружинка детства, еле успевали понять, куда загнётся, и подловить.       То бросали свои палки, то поддевали мертвечину снова. Полный пиздец, но остановиться уже не могли.       В один момент у всех пацанов получилось скоординироваться, наконец поднять тушу достаточно высоко над землёй и начать потихоньку двигаться. Мирон посмотрел на оставшийся внизу след — там всё шевелилось серебристо-белым. И под самой шерстью тоже шевелилось и вздувалось, будто собака ещё дышала.       Это было поразительно. Такая бурлящая жизнь в куске чего-то необратимо мёртвого. Мирон раньше не видел ничего подобного и не задумывался. На секунду, он, восхищённый, стушевался, и, собачья голова, которую удерживала его лыжа, надломилась.       Легко отделившись от тела, она полетела вниз, неестественно крутанулась, демонстрируя всем зеленовато-коричневую дырку, слившуюся от шеи до зубов в единое, плюющееся опарышами месиво.       Странно, но всё выглядело таким ненастоящим и глупым. Захотелось пнуть эту голову и посмотреть, полетит ли она так же легко, как упала. Посыпятся ли эти прожорливые маленькие червячки следом, крича: «Ах, наша вкуснятинка! Куда же ты?!» Или нет?       Мирон неожиданно усмехнулся, представляя эту картину, и поднял взгляд. Прямо на Ваню.       Небо за его всклокоченной чёрной головой побагровело, задрожало. Тучи наполнились свинцом, а в глазах блеснуло ярко-синим. Точно комфорку включить — щёлк — и два огонька. Мирон ясно помнит тот момент по сей день.       Помнит резкий взмах.       Должен был случиться удар. Ваня, однозначно, хотел ударить, но в последнюю секунду передумал. В самом конце, когда лыжа почти достигла Миронова непроницаемого лица, приостановился. Как Ванька удерживал лыжу своими тонкими ручонками, абсолютно ровно, как ниндзя — осталось загадкой. Он продержал её несколько секунд идеально, дав Мирону в достаточной степени насладиться вонью оставшихся на деревянном конце выделений. А затем... практически любовно мазнул ими по щеке.       Оставшийся след коричневой гнили, если хорошенько посмотреть, похож был на тот, что красуется сейчас на Ванином лице.       Кровь потемнела. Так жалко. Когда она была яркой — смотрелось красиво. Ваня двигает тазом, указывая, что ему надо поссать. Первый раз они провернули эту процедуру весьма неудачно — Мирон остался не доволен. Хотя он и старался подставлять ведро ближе, немного пролилось мимо. А оттирать блевотню и мочу со старых досок — это совсем не то, что хочется делать в свой законный выходной день.       Вздохнув утомлённо, Мирон передвигает Ванины руки к краю кровати. Запястья скреплены знаком бесконечности, так, чтобы можно было водить их по всей длине железной конструкции и тянуть за собой тело. Скреплены вроде не сильно, но это же пластиковые хомутики. Они жёсткие и тонкие. Кожа от них уже посинела, пошла белыми точками.       К тому же острый пластик слишком сильно впивается краями, оставляет порезы. Видимо, пока Мирон отходит, Ваня пытается освободиться, мотает руки туда-сюда. Если так дальше пойдёт, то могут начаться проблемы. Не хотелось бы — ампутации не входят в список вещей, которые Мирон умеет делать. — Бля, Вань, когда ты успокоишься? — спрашивает он. — Ни тебе, ни мне этого не надо.       Оттягивает резинку трусов (ширинка с последнего раза так и осталась не закрыта), двумя пальцами направляет член в ведро. Ждёт терпеливо, пока напряжённый Ваня, хлопая глазками в неуместном смущении, соизволит отлить. Ему тяжело, но кому сейчас легко?       Закончив дело, Мирон решает не убирать член, просто бросает, как есть, и отталкивает тело на спину. В таком положении Ване катастрофически неудобно и стыдно. Он весь выгибается и тяжело дышит. Единственная сносная поза на этой узкой койке — это полусидя, в углу, бочком. Так, кстати, вполне себе можно дотянуться и вытащить кляп, но Ваня этого не делает. Хрен знает почему. Может, тупой и не догадывается, а может, пальцы онемели настолько, что не могут пошевелиться, болтаются, как переваренные сосисочки. — Готов поговорить? — с надеждой уточняет Мирон. — Я понимаю, прошло пока немного времени, но лучше бы нам это сейчас сделать, потому что завтра мне с утра на работу. Я уйду на целый день, слышишь?       Живот, приоткрытый задравшейся толстовкой, идёт неровной волной. Он белоснежный и гладкий, вогнутый сильно. Мирон осторожно дотягивается перемотанным бинтом пальцем до тазобедренного выступа, ведёт к рёбрам. Как маленький сноубордист, лавирующий с вершины снежной горы. — Тебе надо есть, иначе от тебя ничего не останется, — тонкий кожаный слой двигается по жёсткой кости кружками.       Торчащие с бинта нитки щекочут, вызывают у Вани непроизвольные мурашки. Холодно проследив за этой тревожной, мурашечной лавиной, Мирон убирает руку. — Но как ты будешь есть в таком виде, сам подумай? Засрёшь весь матрас, и что? Приятно тебе будет лежать в грязи и дерьме?       Нет никакой реакции, лишь наблюдение огромных мокрых глаз. Становится скучно. — Ладно. Я пойду спать, завтра вернусь поздно. Надеюсь, ты тут не откинешься за это время, — поднимается Мирон. — Хотя вряд ли, ты крепкий, перетерпишь обезвоживание, но рукам точно придёт пизда.       Это чистый блеф. С утра Мирон всё равно бы заглянул и напоил пленника, помог бы с туалетом, он же не бездушный маньяк, в конце-то концов. Но, благо, Ваня сейчас плохо соображает, ведётся, пугается. Принимается мычать горлом. — О, поговорить надумал? Отлично. Только обещай не кричать? Хорошо? Вань, слышишь? Не кричи, пожалуйста. Веди себя прилично.       Платок сползает на подбородок вместе с шумным хрипловатым вдохом. Язык перекатывается во рту, раскручивается багряным бутончиком. Слюней нет. Всё пересохло, но следы от Мироновой крови на губах и зубах ещё видны. Похоже на тёмную размазанную помаду. Помаду дешёвой шлюхи, которая делала минет. Да, точно. Грязная развратная шлюха, облизывающая свои вспухшие красные губы, после того, как проглотила сперму.       Словно специально желая раззадорить фантазию, Ваня громко глотает. — П-п-оче-му? — еле-еле произносит. — То «зачем», то «почему». Пф… Спроси что-нибудь поинтереснее. — Почему я? З-за что? Что я тебе сделал?       Медленно так спрашивает. Вяленько и плаксиво. И в глазах слёзы. Такие невыплаканные слёзы, которые оказались на перепутье и не могут ни вперёд, ни обратно. — Не дави на жалость, — раздражённо отмахивается Мирон, — и не глупи. Пораскинь мозгами. — Я ничего тебе плохого не сделал. — А мне никто и никогда ничего плохого не делал. — И зря… — внезапно вырывается у Вани.       Он сам пугается собственного ответа, смотрит так, будто его за это прикончат, но Мирону безразлично. — Оглянись и подумай хорошенько, — говорит и показывает ладонями в разные стороны. — Да о чём ты… Боже. Мир! — голос Вани с надрывом, но слёзы так и не текут. — Мы же дружили… — Мы никогда не дружили. — Да ты… т-ты же следил за мной… Точно! Я видел тебя кучу раз за последние месяцы… Я запомнил. Я видел тебя на Ленина, и недалеко от ротонды, и у Ильяза… Да ты же его терпеть не мог в школе! Чё ты вызвался ему помочь в гараже? Просто так, да? Зная, что я там часто бываю? Какое совпадение! Да ты… Да ты же просто сошёл с ума! Тебе надо ко врачу!       Ой, как запел. Силёнки на звуки накопил, видимо. Мирон глубоко вздыхает, приподнимается. — Месяцы? Пф… Годы, не хочешь? Бесконечные годы, века, тысячелетия! Как же медленно шло время… но я ждал, Вань. Ждал, как верный твой пёс. Как твоя та любимая собака. Как её, блядь, звали?       Говорить имя Ваня не собирается, будто забыл вообще. Он елозит пятками по койке, собирая простынь зигзагами, пытается двинуться наверх, уползти подальше. — Слушай, я дал тебе времени сполна, хотя ты не представляешь, как мне было сложно. Видеть, что ты с собой делаешь… — Что?! — вскрикивает Ваня. — Что я с собой делал? Я просто жил и никого не трогал. Просто пытался жить нормально!       Никто его не слышит. Никто ему не верит. — Я хотел разочароваться… — продолжает Мирон, присаживаясь рядом. — Хотел признать ошибку… Блядь, сколько же страданий причинили мне эти отвратительные мысли. Они выли. Они стояли в тени, выглядывали из-за каждого поворота. Думали, что собьют меня с истинной цели. Грезили обмануть, но не вышло… Я увидел тебя с ним.       Забивающийся в угол Ваня резко приостанавливается, поднимает голову. Слушает. Правильно, пусть слушает внимательно. — Он всего лишь кусок дерьма, не способный осознать ни на грамм, ни на каплю крови, что ему досталось. Извращённый вседозволенностью. Жалкий и слабый, жадный и слепой старик, желающий подпитываться твоим огнём. И тушить. Тушить и тушить снова. Знаешь о ком я, Вань?       Знает, конечно. Молчит. — Сначала я злился, — Мирон выставляет вперёд мизинец и безымянный палец, оглядывает их со всей серьёзностью. — Я даже подумывал об убийстве. В тот вечер, когда ты вылез из его машины, прикрывая глаз рукой, напяливая кепку пониже. Я понял всё сразу. И когда увидел этот синяк — огромный гадкий синяк на здоровой части твоего прекрасного лица — мне захотелось убить ту мразь, которая это сделала. — Ты сумасшедший… — тихонько шепчет Ваня. — О, нет. Со мной всё в порядке. Я честен перед своей совестью и полностью себя контролирую, а ты… Ты, Ванечка, меня удивил. Вот скажи, откуда эта омерзительная патология к самообману? Бессмысленные извороты, стремление показаться тем, кем не являешься. Разве отсутствие смысла — не есть безумие? — Да это ты… Ты безумен! Сумасшедший выродок!       На этот раз уже не шёпот, а крик. Слишком громкий, а Мирон же просил не кричать. Он вздыхает утомлённо, тянет руки к платку, чтобы снова закрыть непослушный рот. — Отъебись! Не трогай меня! — бесится Ваня, брыкается, прыгает, оглушающе скрипя пружинами. — Убери руки, псих! Убери! А-а-а…       Снова приходится его ударить. Освежающая оплеуха, ничего страшного, лишь для заминки. Пока в голове звенит и мысли откинуты прочь, можно закрепить кляп, не беспокоясь об очередном укусе. — Ну зачем ты так? — Мирон заталкивает тряпку поглубже в рот. — Я же хотел тебя освободить. В смысле, не совсем, но сделать твоё пребывание здесь покомфортнее. Надо только быть чуточку попослушнее и посообразительнее. Понимаю, стресс и всё такое, но уже пора включать голову.       Ваня рычит, шевелит растянутыми фиолетовыми губами, раздувает ноздри, ноги его хаотично скользят туда-сюда. По всей видимости, до включения головы ему ещё далеко. Неудивительно, столько лет существовать в логически объяснимых границах, а тут всё взяло и перевернулось. Это неприятно. — Поверь, мне тоже не нравится, — сочувственно кивает Мирон. — Не хочу случайно травмировать тебя. Ты должен быть целым, здоровым.       Он смотрит на руки. На одной закатался рукав, демонстрируя расплавленную восковую кожу.       Каждый раз, как в первый раз, увиденное зачаровывает Мирона. Из шрамов выстраивает перед ним какие-то буквы, вроде знакомые, но разобрать их не выходит. Появляется идея, что этот шифр можно прочесть касаниями.       Мирон наклоняется поближе, упираясь локтем в подушку у Ваниного уха, прикладывает сначала безымянный и мизинец, потом добавляет остальные пальцы. Ведёт по выпуклым линиям кругами.       Это должен был быть особенный момент, но Мирон почему-то ничего не ощущает. Даже не ощущает человеческого тепла, словно перед ним не живое существо, а кукла из гуттаперчи. Грустно, но это необходимо преодолеть. Принять, что часть, искорёжившая нежную идеальную оболочку, принесла взамен гораздо большее. — Знаешь, как я мечтал о тебе? — пальцы ведут вверх к припухшему запястью, надавливают, и Ваня дёргается. — С той самой секунды? Той самой, помнишь, Вань? В темноте… Поднимающее до небес «тик». Разбивающее о землю «так».