***
Абрамов. Жалкий кусок дерьма. Не Лёха, а его отец, местный олигарх, как говорят некоторые. Бандюган то есть. Да и Лёха тоже ничем не лучше… Пустышка сраная. — Что он с тобой делал? — Мирон медленно расстёгивает молнию толстовки. Обычная чёрная толстовка, а под ней белая футболка без надписей. Ваня всегда простенько и невзрачно одевался, но аккуратно. Следил за собой. Причёсывался, сбривал свои жиденькие усы и бородку, душился. Его никогда нельзя было увидеть с грязными ногтями или сальной головой. Мирону это нравилось. Мама привила ему любовь к чистоте, заставляла в детстве стирать свои вещи вручную, выглаживать всё идеально, вплоть до носков. Говорила, что грязь для людей бездуховно-ничтожных. Для людей, которые живут по правилам Земли, а надо жить по правилам Небес. Куда парням из маленького города до таких высших материй. Они все поголовно — бытовые инвалиды. Верят рекламе «Эффект дезодоранта на 72 часа» и носят одни и те же труселя до дыр. В сервисе так вообще — мужикам глубоко похуй. У них руки матёрые, замызганные, шмотки вечно в пятнах, запах соляры и сигарет въелся в грубую кожу насквозь. Поначалу эта вездесущая грязь бесила Мирона до трясучки. Каждый день он драил свои пальцы в кровь специальной пастой, замачивал одежду в пятновыводителе, мучился-мучился, а потом вроде смирился. Сейчас он смотрит на кипенную футболку с особым удовольствием. Шагает по её поверхности ладонью, словно по свежевыпавшему девственному снегу, оставляет огромные смятые следы. На ощупь немного влажно, жарко и жёстко. Грудь у Вани излишне костлявая. Кажется, чуть сильнее надавишь, и рука провалится вниз, с хрустом. Нет, ничто повредить нельзя. Мирону нужно контролировать силу и понимать правила. Это тельце в его руках восхитительно в своём противоречии, но всё ещё является объектом крайне хрупким. И бесценным. И опасным. Стоит сделать что-то не так, лишний шаг указательным и средним пальцем по дорожкам рёбер, лишний паскаль и всё — Мирона уничтожит взрывом. Футболка уже достаточно заправлена наверх. Почему-то, на секунду, её хочется натянуть на неподвижно наблюдающую голову, но, наверное, не стоит. Пусть смотрит, если хочет. — Он бил тебя кроме как по лицу? — спрашивает Мирон. Осматривает открывшееся взору туловище, не находит никаких следов. Ни синячка, ни царапинки. Может, на ногах? Повернувшись резко, Мирон стягивает джинсы вместе с трусами. Напряжно. Ваня начинает пинаться, но его противодействие — курам на смех. В Мироне веса сто кило и лапы-молоты, ну, что ему эти болтающиеся палочки? На которых, кстати, тоже не находится ни единого повреждения. — Какой же он скучный и грубый, этот твой Абрамов, — разочарованно резюмирует Мирон, ведя кончиками пальцев по голой ноге. — Обыкновенная мразь. Неужели тебе было этого достаточно? Я уверен, что нет. Пальцы проваливаются в телесную мякоть. Поднимают мышцу бедра, словно желая отодрать её от кости. Больновато — Ваня дёргается. И дёргается ещё сильнее, когда его пытаются таким образом перевернуть на бок. — Хотя, я могу его понять, — Мирон наваливается на бочину, оценивает состояние задницы. Маленькая, круглая. Идеальная. Молочная. Нетронутая, конечно, но только внешне. Внутри, наверняка, эта задница попринимала не один хер. Между ягодиц всё идеально выбрито, приглашающе подготовлено. Ещё бы. Это же Ваня, Мирон другого и не ожидал. — Он человек старой закалки, — средний палец прикасается к липковатому от пота анусу, чуть надавливает. — Думает, что при помощи физического насилия возможно получить контроль. Ступня протестующе скребёт по простыне, но Ваня не произносит ни звука. — Мы-то с тобой знаем, что дело в другом. Знаем, что боль несёт освобождение. Абрамову такие истины непостижимы. Он просто старик. Мирон приподнимается, переступает через Ваню коленом. Примеряет таз к заднице. Неудобно, пиздец, а ничего не поделать — запястья вывернуты и так больше некуда. Ну, можно положить Ваню на спину и ноги его закинуть себе на плечи, тогда ещё более или менее будет, но всё равно пиздец. Пружины скрипят и прогибаются в добавок… Всё как-то не так. Бесит. Чертовски жалко, что Ваня пока тупит и не даёт перевязать себя нормально, либо вообще отвязать. Все были бы в выигрыше. Поправив топорщащиеся треники, Мирон делает несколько пробных движений. Тыкается ровно стояком к промежности. Раздвигает немного ноги, нагибается к закаменевшему телу, вдыхает жаркий запах пота и нервов. Тревожный запах. Звенящий, острый. От него сразу внизу живота тянет, но Мирон не спешит. Хотел бы выебать — выебал, но тут же цель совсем иная. — Я могу тебе дать то, что тебе нужно, Вань, — шёпот вибрирует, опадает на голую, тяжело вздымающуюся грудь. — Только я один. Понимаешь? Просто возьми мой подарок. Не сопротивляйся, пожалуйста. Мирон почти целиком сверху. Двигает тазом осторожно вперёд, будто и не специально. Он знает, что он тяжёлый. Знает, что Ване трудно дышать под таким весом. Бедненький, как Ванечка морщится и пытается отклонить голову, глотнуть воздуха. Это его царапающее, выдавленное дыхание ужасно заводит. Член в штанах компрессирует. Ваня чувствует. Издаёт неопределённый хриплый звук, и Мирон, желая расслышать реакцию получше, опускает лицо ниже. К щеке, блестящей, коричневой, вздутой из-за тугого платка. К щеке, похожей на подкопчённую свиную шкурку. Мирон медленно слизывает с неё соль, смакует, вдыхает возбуждённо Ване на ухо. — Порадуй меня завтра и, поверь, я не останусь в долгу, — прикасаясь губами к мочке произносит, делает ещё несколько лже-толчков, поднимается и уходит.***
Легкий тёплый ветерок приносит запах сирени. Вся улица сейчас в цветах. Птички скачут по кустам, сбивают крыльями мягкие утренние лучики солнца, весело щебечут. Есть что-то в этом приятственное и завораживающее. Мирон, проживший всю жизнь в квартире, пока не привык. Выходить вот так, с кружкой кофе, сразу на природу. Дышать тишиной. Впитывать беззаботное спокойствие. Понаслаждавшись, он идёт в дом, моет посуду после завтрака, переодевается в рабочий комбез, заходит во вторую комнату. Тело на кровати лежит в той же позе, что и было оставлено. Оголённое, вытянутое. Делающее вид, что спит, но Мирон точно знает, что это ложь. Ваня всю ночь не спал, ворочался, скрипя пружинами — через стену всё хорошо слышно. — Попьёшь воды? Ваня приоткрывает глаза, глядит устало на открывающуюся бутылку, кивает. — Умница, — Мирон оттягивает чуть вниз кляп, подставляет горлышко к бесцветным онемевшим губам. — Слушай, я хочу убрать эту штуку, она уже воняет. И ещё хочу покормить тебя вечером. Как ты на это смотришь? Будешь послушным котиком? Снова кивок. — Замечательно. Может, если всё пройдёт гладко, душ примешь, сходишь нормально в туалет. Я даже купил тебе зубную щётку. На новость о зубной щётке Ваня реагирует как-то неправильно, хмурится и отворачивает голову к стене. — Ну, хорошо, время есть ещё подумать. Отдыхай, — Мирон нагибается, чмокает прохладно-липкий висок и летит на работу. Одна и та же схема: закрыть дом, выехать со двора, открыть ворота с территории, помахать серому пятну в цветастом платье, говорящему, как всегда, противным голосом: «Доброго утречка, Ми-ро-ш!». Приехать, пожать руки мужикам, постоять поболтать с ними о какой-то хуйне, что творилась в сервисе вчера. Почистить дроссель, заменить подшипник у Нексии, перебрать ящики, в которых опять сторонний хаос. Пожрать в местной узбекской столовке. Попить чай с Юбилейным печеньем под жужжание телека. Доделать мелкие дела и двинуть домой. Ничего сложного. Мирон существует это время отдельно от себя. Считает часовые сегменты на пальцах, по собственной схеме, и оставляет безымянный и мизинец правой руки свободными. Неизменно и обязательно. И не потому, что они плохо гнутся, а просто потому, что так надо. У дома Мирон видит соседок-подружек. Они обе для него — два круга в цветочек. Два пятна, скалящиеся желтоватыми зубными протезами. У ног их мелькает мелкая псинка с большими ушами, тявкает без остановки. Эту картину Мирон часто застаёт по возвращению и хочет нажать на гашетку, размазать пятна по своему лобовому, смешать их вместе с мерзко-липнущими тополиными семенами. На деле Мирон улыбается и машет ручкой. Он давно просёк такую фишку — если показывать открытые ладони животным, то они неосознанно проникаются доверием. — Мирош, постой! Поди сюда на секунду! — кричит пятно в красных маках, то есть Лариса Леонидовна. — У меня у мужа сегодня годовщина. Я пирогов напекла, с капустой и яйцом, как он любил. Ой, как Сашенька их любил… Возьми, сынок, помяни его… Да не отнекивайся, бери, свежий, ещё тёплый… Ну, что ж. Приятный бонус за терпение и милосердие. Поблагодарив скромно, Мирон берёт пакет, загоняет тачку под навес и идёт в дом. Настроение у него хорошее ровно до момента, когда он заходит к Ване. Там пиздец. Мало того, что в комнате и раньше пахло неприятно стариной, теперь ещё пасёт ссаниной и потом. Ваня весь бледный, измученный, похож на скукожившийся труп муравья. Видимо, замёрз и пытался хоть чем-то прикрыться, одёрнуть футболку или закутаться в простыню. Всё постельное бельё смял в кашу. Кровать умудрился отодвинуть от стены. Ногами пинал что ли? Но это ещё малая проблема — на полосатом матрасе красуется мокрый след, тянущийся в сторону ведра. На полу лужа. Значит, хотел самостоятельно отлить, но не получилось. Ясненько. Мирон вздыхает, возвращается на кухню за ножом. Ваня, как видит нож, начинает брыкаться. Хотя как брыкаться. Вяло перебирать ногами. Сил у него практически не осталось, пока он тут целый день веселился в одиночестве. — Правда? — усмехается Мирон. — Так хочешь жить? Оно того стоит? Лезвие прикладывается к области сердца. Не остриём, а обухом, соскабливает бежеватую влагу, затем поднимается выше. Осторожно и медленно, Мирон бы даже сказал игриво, но у Вани в глазах стоит стеклянный ужас. — Ты подумал над моим предложением? Много мелких кивков в ответ. — Ты ж моя умница, — нож резко взлетает наверх, перерезает хомуты. Задеревеневшие руки медленно разваливаются в стороны, как лепестки цветка. Мирон аккуратно проверяет опухшие ледяные запястья, сначала одно, потом другое, под сопровождение тихого Ваниного шипения. Чувствует их, а значит, чувствует боль, а значит, всё восстановится. — Тихо-тихо, это пройдёт, — ласково шепчет Мирон и развязывает кляп. Ване явно хуёво. Он, неожиданно освобождённый, теряет способность шевелиться. Лежит и лишь чуть-чуть двигает обескровленными губами, смотрит в потолок. В этом состоянии он очень необычно выглядит. Как мученик. Как святой. Тонкий, светопроводный. — Тебе, наверное, сто раз говорили, но я скажу сто первый - ты охуеть какой красивый, — Мирон садится на корточки перед кроватью, восхищённо осматривает взглядом голое тело, запрещая себе к нему прикоснуться. — Т-ты убьёшь меня? — практически беззвучно спрашивает Ваня. Так обречённо, драматично, что это бесит. Помирать собрался он. Ага, конечно. Вздохнув, Мирон вытягивает руки, поднимает безвольное тело рывком. Легко и быстро, ведь Ваня, на самом деле, не тяжелее кленового листочка. Физически, но не духовно. Внутри у него стальной неподъёмный стержень. Он не из тех людей, которые отрываются от земли при лёгком дуновении ветерка. Неустойчивые, прячущие под кожей стеклянные трубки вместо костей и стеклянные осколки вместо мыслей. У Вани всё иначе. Его скелет из адамантия. Его стальная серебристая плоть закалена огнём. Мирон прижимает его крепко, как болезненного ребёнка. Качает тихонько. — Я боготворю тебя, как ты не понимаешь? На сказанное нет никакой реакции, но Мирону и не нужно. Он снимает остатки грязной одежды с бесчувственных плеч, несёт Ваню в санузел, укладывает в ванну. Лицо Ванино искривляется от прикосновения холодного чугуна к голой спине, затем разглаживается в шоке. Он явно не был готов к тому, что Мирон начнёт раздеваться следом. Смотрит — ужас, обречённость, ужас, обречённость. За каждым Мироновым движением, за тем, как он снимает трусы, разматывает перебинтованный палец, оглядывает с брезгливостью полукруглый, покрытый зелёнкой след. — Если ты хотел меня трахнуть, мог бы просто пригласить меня на свидание, — выдавливает Ваня. — Хорошая шутка, — равнодушно одобряет Мирон, вставая между раздвинутых ног и настраивая воду. Напор слабый, но достаточный, чтобы помыться. Двоим даже экономнее. Наверное, кому-то это может показаться странным или неправильным. Один мужчина моет другого, вспенивает шампунь в удлинённых волосах, трёт мочалкой тело. Как-то очень нежно. И трогательно, слащаво. Особенно при габаритах Мирона, еле умещающего в этой старой ванне, пытающегося не плюхнуться на Ваню и не раздавить его, бедного. Мирон, правда, старается быть осторожным. По-другому невозможно. Перед ним же Ваня. Он мокрый и доступный, ослабленный, измученный, но взгляд цепкий и внимательный. И теперь холодный. Печально, но ничего не попишешь. — Мир, скажи, что это какая-то игра. — Это игра. — Скажи, что всё в шутку. — Всё в шутку. — Скажи, что отпустишь. — Отпущу. Ваня не знает, что говорить дальше. Не верит и правильно делает. Он терпит до конца процедуры, терпит неприятный подъём. Ваня совершенно никакой, но старается стоять на затёкших ногах самостоятельно. — Мне надо сходить, — показывает на биотуалет несмело. По любому ожидает отказ, либо то, что Мирон будет стоять рядом, бдеть, будто у него других дел нет. Глупенький. — Хорошо, делай свои дела и выходи на ужин. Дверь захлопывается. Мирон стоит секунду неподвижно, без единой эмоции, затем спокойненько идёт на кухню, ставит чайник, достаёт овощи из холодильника, пачку малинового чая и печенье из навесного шкафчика, режет пирог на части, подогревает в микроволновке. Ставит миленькие разноцветные кружки. Ждёт пробуждения. Эта схема проста — ослабление, ложь, надежда. И вот, пожалуйста, результат — шум из ванной. Потерянное ищет способы укрыться. Забитое — защититься. Удерживаемое — сбежать. Классика. Мирон вздыхает, промывает нож, протирает о набедренное полотенце и возвращается обратно. Там голая тощая фигурка уже понаоткрывала все дверцы, устроила погром. Стоит, как Голум, с огромными блестящими испуганными глазищами. Пригибается при виде Мирона, пятится в угол. — Не подходи! — шипит, показывая открытую бутылку «Крота». — Иначе выпью! — Зачем? — Всё равно прикончишь меня, так какая разница?! Хоть не успеешь поиграться! Мирону немного скучно. — Сомнительная логическая цепочка, — говорит он и делает шаг вперёд. — Не подходи, кому, блядь, говорю?! — ревёт Ваня. — Я тебе клянусь, я живым тебе не дамся! Ты конченный! Конченный, блядь! — Ладно-ладно, только не нервничай. Ты ещё так слаб… Вот… держи, — Мирон протягивает нож. Сначала остриём вперёд, а потом, ловким жестом циркового фокусника, подкидывает, ловит лезвие ладонью, мягонько, чтобы не порезало. Рукоятка дружественно оказывается направлена к Ване. На его лице, мелкими чёрточками, вырисовывается полнейшая растерянность. Бедолага. Сначала охуел от этого фантастически-быстрого переворота ножа, а потом, озадачился, что ему, по сути, отдают оружие. Вот так просто — отдают оружие! — Да, держи. Чего ты? — удивляется заминкой Мирон. — Лучше уж меня убить, чем себя, не правда ли? Я ж твой страшный враг. — Хватит! Хватит нести хуйню! Ты меня пытаешься надурить… Я не идиот! Просто уйди с прохода… — Ты меня расстраиваешь, Вань, — Мирон делает ещё шаг. — Возьми, кому говорю… Быстро. Возьми. Сраный. Нож. — Да не буду я тебя убивать! Я не убийца… Не убийца. Не плохой человек. Я не такой, как ты! — Неужели, святоша? Скажи это дверце духовки. — Какой духовки?! Псих ебанутый… — Ах, да, ты ж не помнишь… — подняв вверх кисть, Мирон криво отклячивает два пальца, показывает ими нечто вроде прыгающего зайчика. — Ты же так напился, что забыл всё, да-да. Жаль… а мои пальцы помнят тебя хорошо. — Прекрати, — ошарашенно выговаривает Ваня. — Прекрати. Прекрати. Прекрати… И отойди, нахуй, с прохода! — Слушай, Вань, я, честно, не понимаю. Ты жить хочешь или умереть? В чём смысл? — Я хочу, чтобы ты свалил! — Почему? Боишься меня? — ещё незаметных полшажочка вперёд. — Ха. Неудивительно. Ты всегда был тряпкой. Всегда перед всеми стелился. Старался быть удобным и послушным. Наш хороший, милый Ванечка… Такой безотказный! Лживо улыбчивая шлюха… — Заткнись! — Правда глаза колет? Чего ты так раскраснелся? Обидно, что раскусили? Ну, что ты, не надо… Не дуйся, солнышко. Не плачь… Хотя, знаешь, плачь. Хочу увидеть твои крошечные слёзки. Бутылка очистителя летит в Мирона. То есть мимо, потому что тот успевает быстро увернуться (годы общения с маменькой пошли на пользу). У Вани появляется целая бесценная, длиннейшая секунда для выхватывания ножа. Будто кто-то ему не давал этого сделать. Ну, смешной. Тик. Так. Он, очевидно, не знает способы правильной защиты ножом. Колоть или резать? Куда? Как? Он просто крутит рукой, куда-то попадая, вроде бы. Резко подрывается к двери, надеясь, что рана сможет достаточно отвлечь Мирона, но это слишком глупо и наивно. Ручки-то ослабленные, какое от них может получиться серьёзное повреждение? Мирон усмехается, не обращая никакого внимания на жгущую полосу на плече. Просто ловит Ваню под живот и со всей силы прессует его к стиральной машине. Так основательно, что Ваня вскрикивает. — Смотри, как надо, — Мирон обхватывает его кулак, держащий нож, своей ладонью.— Надо сюда, вот так. Остриё направляется в живот, утыкается между напряжёнными пластинками пресса. Ваня сопротивляется. Не хочет, чтобы его рукой было совершено убийство. Понятное дело. — Не хочешь? Ну, может, тогда сюда? Нож перемещается к груди, тыкается снова, оставляя за собой вытянутую дырочку, стремительно наполняющуюся каплей крови. Ваня снова напрягает руку. Кряхтит, задыхаясь, но противостоять сильным рукам нереально. — Блядь, и сюда не хочешь? — злится Мирон и бодает лбом в лоб. — Капризная сука, тебе не угодишь. Переставший быть необходимым нож покидает пальцы и летит вниз, тут же следом за звонким звуком падения, раздаётся пощёчина. Тик. Так. Ваня шумно заглатывает воздух, удерживая ударенную щёку. Его трясёт. Впервые его трясёт, по-настоящему. Мирон чувствует бедром, как взмокла Ванина промежность. Как он весь взмок. Как он горячо и терпко пахнет. Как горят его ноги. Как дрожит его членик. Ожил наконец-то. Оттаял. Сколько же можно было ждать? — У тебя встал, Вань, — Мирон подхватывает волосы на затылке, поворачивает раскрасневшееся лицо к себе. — Скажи, почему это ты возбудился? — Иди нахуй, — еле слышно звучит ответ. — Что-что? Опять? Просишь мой хуй? Этот? Полотенце падает на пол, демонстрируя наливающийся стояк. — Но, погоди, куда нам спешить? — продолжает Мирон невинно. — Сначала надо извиниться за то, что ты сделал. Показывает взглядом на собственный торс, украшенный двумя тонкими струйками крови. Намекает как бы на что-то, но, не дожидаясь ответной реакции, плющит Ванину голову себе в грудь. Размазывает его носом и губами кровь, водит вправо-влево, как тряпкой. Ваня жмурится, но руки не поднимает. Не сопротивляется. Уже нет. — Полижи, — слышит. Думает недолго — он слишком пропитан адреналином. Вытаскивает кончик языка, дотрагивается до кровавых разводов. Не лижет, а прилизывает. Медленно. Аккуратненько так. Прелестно. Ваня очень милый в состоянии пробуждения. Такой. Яркий. Живой. С красным кончиком носа, с малиновыми щеками и полуприкрытыми веками. Увлечённый. Забывшийся. Постепенно ускоряясь, он попадает языком по соску и, словно найдя Святой Грааль, жадно и нетерпеливо припадает к нему губами. — Да… — довольно шепчет Мирон, поглаживая чёрные волосы, распознавая пальцами каждый корешок волоска, — Пососи. Пососи, Вань. Попей молочка, маленький. Зубы впиваются в затвердевшую вершину соска. Царапают, перетирают жёстко, затем отпускают. Следом губы, мягкие, припухлые, принимаются лечить, причмокивать, затягивать в нежную влажность. Язык подхватывает, смешивая слюни и кровь в розовое, делая всё мокрым и тянущимся. Мирона утягивает. Это особое, тонкое возбуждение, неуловимое, похожее на паутинную блестящую ниточку смазки, тянущуюся от головки Ваниного члена до колена Мирона. Оно почти не имеет сходства с физическим. — Течная сука, — резюмирует Мирон и бессердечно отрывает лже-младенца от своей груди, разворачивает его спиной. На мгновение Ваня дёргается неопределённо, но хуй там было. Живот бьётся об крышку стиралки. Руку заламывает сзади на пояснице, полностью лишая возможности двигаться. — Хочешь, чтобы я тебя выебал? — Мирон подхватывает свободной рукой член и начинает гладить им между ягодиц. — Помнишь, как тогда? Ты же так молил, так жаждал, а потом всё забыл… — Поэтому мы здесь? — хрипло спрашивает Ваня. — Из-за той хуйни? — Значит, всё-таки не забыл… Головка члена плотная, суховатая. Подстёгивает дырку жёстко, войти без смазки не может, но Мирон и не собирается. Пока играется. Хочет, чтобы Ваня немного пострадал этим острым ощущением. Насладился предвкушением. Получается отлично — тот стучит коленом о стеклянную крышку стирального барабана, пытается выгнуться вперёд, сжаться так, чтобы член не мог проникнуть глубже. Ягодицы его то сдуваются, то округляются. Зрелище, конечно, в некотором роде приятное, но обманчивое. Оно вызывает у Мирона гадкое разочарование. — Тело твоё переполнено ложью, — говорит и двигает заломанную руку наверх. — Все эти моральные шлаки, всего лишь продукт горения. Токсичный дым, который следует выдохнуть. Ваня царапает пластик, тихо поскуливает. Интересно, если взять и вывихнуть его руку (сейчас это раз плюнуть), он закричит? Хотелось бы Мирону послушать сладкую, безукоризненно правдивую песнь, но нельзя. Ночь уже, в этой тишине кто-то может из соседей ненароком услышать. Можно сделать то что Мирон, в принципе, не особо сегодня хотел делать. Открыв навесной ящик сбоку от стиральной машины, он смотрит, что подойдёт к экстренному использованию в роли смазки (детский крем «Тик-так» — как иронично. Ладно, пойдёт). Змейка крема устраивается уютно на поясничной ямке, затем Мирон быстрыми прихлопывающими движениями размазывает её по заднице и своему члену. Ваня всё это время бухтит, потому что в ходе этих манипуляций удерживаемую руку болезненно побалтывает. Он настолько увлечён ощущениями в выворачиваемом плечевом суставе, что не замечает первый толчок. Мирон не церемонится, толкается сразу. Он немножко утомлён происходящим, хочет закончить побыстрее, поесть наконец и пойти спать. Член соскальзывает. Мирон упрямо вставляет его снова, наваливается на Ваню всем весом. Тот громко охает, одновременно из-за откинутой в сторону руки и из-за вспышки боли в заднице. Хватается, бедный, за змеевик, как утопающий за соломинку. В Ване тесно. Не сказать, чтобы приятно. Просто тесно. Анус обхватывает член тугим кольцом, сжимается, не хочет пропускать, выгоняет прочь. На несколько секунд у Мирона даже появляется мысль прекратить бессмысленное занятие, но он оказывается уже слишком глубоко. Где-то в горячем ничто. Это полупрозрачное ощущение хочется прочувствовать лучше. Понять, как оно работает, откуда берётся конкретно. Как на мелкой речке, в детстве, Мирон нырял и пытался достать дно кончиками пальцев. И однажды достав, он открыл глаза и увидел оранжево-бурый горизонт, укрытый мутной вихревой дымкой. Мирон подумал, что очутился на другой планете. Сейчас он оказывается близок к этому снова и толкается сильнее. Змеевик трясётся, стучит неприкреплённым концом о стену. Раздражает, ещё и норовит устроить потоп. Мирон отлепляет вцепившиеся руки, хлопает по ним недовольно и нагибается, желая увидеть Ванино лицо. Оно прячется за мокрыми чёрными прядками. Уворачивается, но не издаёт ничего, кроме шумных вдохов. — Тебе не больно? — Мирон добавляет несколько жёстких толчков. — Ты очень тихий. Может, тебе скучно? Неприятно? Хочешь, чтобы я прекратил? Ответом служат цепляющиеся за угол стиральной машины пальцы. Ещё недавно совсем безжизненные, а теперь такие сильные. Мирон накрывает их своими, прячет побелевшие кулачки в ладонях и ускоряется. Бьётся так, что стиралка отъезжает от стены. — Мир… мгхм… — выстанывает Ваня. — Так-то лучше… Что ты хочешь мне сказать? Ничего не хочет. Просто повторяет имя. Толчок за толчком. Не просит остановиться. Не кричит проклятия и ругательства, а просто повторяет. Мир. Мир. Каждый ебаный раз, когда член тонет в теле. Пока Мирон внутри, Ваня растворяется в своём мире. — Мир. Мир. Мир, боже… Голос тягуче мягкий. Дырка тоже размягчилась. Уже без всякого труда член вгоняется до упора, хлюпает и вытаскивает за собой масляно-красноватые линии крема. Конечно, Мирон порвал проход своими бешенными движениями, и любой другой бы на месте Вани орал и плакал от боли, но ничего такого нет. Ваня дрожит и постанывает через раз. Когда его хватают за ногу и переворачивают на бок, будто куклу, набивают мелкими быстрыми толчками, он практически сразу кончает. Кончает, блядь. Как это просто. — Испорченная шлюха, — говорит Мирон разочарованно. — Я не разрешал тебе кончать. В наказание следует смачный шлепок по поджатым яичкам, по заднице, груди. Всюду куда может дотянуться рука. Ваня откидывает голову назад. Щёки его украшены муаровым узором, глаза под тонкими-голубыми веками закатываются. Эта маска мучительного удовольствия окатывает Мирона неожиданно жаркой волной. Он выходит резко и Вани, отталкиваясь, тянет его за плечо, указывает, чтобы встал на колени. Наивные планы — Ваня еле может удержаться, весь растекается без сил, но плевать, пора закругляться. Мирон знает, если упустит момент, потом хрен кончит, хоть стирай член в кровь. Ухватившись за излюбленные тонкие волосы, он яро додрачивает до конца, насильно выжимает из себя оргазм, а оргазм всё не идёт. — Открой рот, будь послушным мальчиком. Не приказ, а мольба. И Ваня, прекрасное снизошедшее с небес божество, откликается. Не сразу, но размыкает искусанные губы. Поднимает глаза. Блядские глаза, нечеловеческие, горящие синим. С этим огнём Мирон уже знаком. Сжав зубы до боли в челюстях, он заливает пламя спермой, растирает мутные капли по прилипшим к щекам волосам. Пару вспышек яркого цвета, несколько мгновений тишины и спокойствия. И снова, блядь, колючая реальность. Усталая и голодная. — Приведи себя в порядок и выходи пожрать, — говорит Мирон, быстренько промывая член и покидая помещение. Через пять минут в ванной комнате никого не остаётся. Никого и ничего, кроме пятен на полу. И ножа.