***
Когда Лёша был совсем маленьким он любил тыкать в батины шрамы пальцем. «Шрамы украшают мужчину», — замечала мама. Правда потом, почему-то, плакала, когда батя приходил домой с ссадинами на лице, вздувшимися мясными костяшками, или другими травмами. Просила накапать корвалолу, садилась на диван в гостиной и долго курила, туша сигареты о хрустальную пепельницу. Смотрела на огонь в камине. Позже снова плакала, закидывая рубашку, испачканную кровью, в отбеливатель. Хлопала дверью в их с отцом спальню, кричала отчаянно, до кашля, а отец кричал в ответ сердито, до полного молчания. Лёша их слышал из своей комнаты на втором этаже, включал телевизор погромче, засыпал перед ним. Как-то ссора слишком затянулась. Что-то разбилось о стену, затем выскочила мама, побежала вниз, схватила шубу и начала резать её кухонным ножом. — Дура, — холодно говорил отец. Через неделю на плечах матери красовалась другая шуба, в ушах сверкали новые бриллиантовые серёжки. Когда мама не плакала и не разрывалась от криков, то выглядела потрясающе. С её длинными белокурыми локонами, огромными голубыми глазами, родинкой на скуле, она походила на актрису из голливудских фильмов. — Моя богиня, — говорил отец и обнимал её сзади, целовал в висок. Они куда-то уходили, оставляя Лёшу с няней, возвращались весёлые, терпко пахнущие, счастливые безмерно, но ненадолго. Неудивительно, что в один момент всё закончилось. Лёша сделал вывод, что так и должно быть. Ни криками, ни деньгами разбитую чашу не склеить. Мужчина и женщина никогда не смогут друг друга понять, как бы не пытались. Возможно, поэтому Лёша влюбляться никогда не спешил и к отношениям не стремился. Когда все пацаны про девчонок трындели, да шишки тушили, у Лёши на душе царило железобетонное спокойствие. К слову, помогало и то, что он ещё никому и не нравился. Не замечали его девушки, максимум как друга рассматривали. Одноклассницы при нём могли о своих делах болтать, не стесняясь, будто он мебель какая-то. А Лёша и не обижался. Его куда больше расстраивало, когда кто-то называл его «сын Абрамова». Странное словосочетание, безымянное, неполноценное. Рядом с ним даже детская кличка «слюнявый» — из-за шепелявости, звучала не так обидно. Хороший парень. Ни дать, ни взять. Норм чувак. Лёха. Его никто не трогал, а он не трогал никого. Не любил идти на конфронтацию. Не выделялся. Маму просил, чтобы шмотки дорогие не покупала, подарками родительскими ни перед кем не хвастался. Одноклассники узнали, что у Лёхи приставка имеется совершенно случайно, та успела пылью покрыться. Сразу стали в гости напрашиваться, поиграть. Как-то так незаметно и собралась небольшая компания друзей. Все ребята были из семей небогатых, как и большинство местных. Лёша отчётливо помнит их восхищённые взгляды и блестящие глаза, оглядывающие дом. И ощущение неловкости Лёша тоже помнит. Собственное тихое попискивание: «Да тут ничего такого… Да ерунда это… Мам, да не надо нам ничего, мы не голодны, мы тихонько у меня в комнате посидим, поиграем…» Ребята офигевали от того, что им предлагают свободно колу и импортные шоколадки. Серый никогда не упускал возможности, соглашался и сидел лопал всё, что мама приносила, а та и рада. Она вообще очень радовалась, когда в доме ещё кто-то появлялся. Готовить бежала сразу, пекла маленькие хот-дожки и пиццу с очень большим слоем сыра. Пацаны о пицце только в «Черепашках-ниндзя» слышали. Как же они реагировали! Смущали Лёшу ужасно. Лёша много чего стеснялся, сам не понимая почему. Так продолжалось до самого развода родителей, а после переезд, квартира поменьше. Но стало полегче. Круг друзей резко сузился. Ближе всех остались Серый, Ильяз и Ваня. Самые спокойные. И то, они тоже к выпускным классам всё мечтали о девчачьей ласке и гулянки-буханки искать порывались. Хотя нет, не совсем. Ваня себя нормально вёл. Он тоже, как и Лёша, не шибко активничать любил. Разные запретные штуки и подростковые увлечения его интересовали слабо. Одно время Лёша считал что они могут стать лучшими друзьями, но как-то не срослось. Всё-таки закрытый Ваня был. Из-за случившейся с ним беды, наверное. Судьба у него сложная складывалась, и никто в эти дебри лезть не отваживался. Не знали толком, что там происходит в его жизни за пределами школы, но что-то происходило. Ваня не рассказывал, не жаловался. Держался молодцом. Пацаны его за это искренне уважали. Насколько же все выпали в осадок, когда в один обычнейший весенний день Ваня, с поразительно необычайной лёгкостью, рассказал то, о чём слышать никто не хотел. Никогда и ни за что. Ну, как рассказал. Вывалил. Выстрелил. — Бля, пацаны, у меня отец повесился, — сказал он и спокойно посмотрел на всех, затихших, прихуевших от неожиданности. Никто не знал, как надо в таких случаях реагировать и чего говорить. Молчали, искали куда руки деть, куда глаза выкрутить. Серый закурил, Лёша тоже попросил сигарету. Ильяз пожал плечами: — Хуёво. — Да не оч, — отмахнулся Ваня. — Этого следовало ожидать. И всё. Вот так просто. Отец, чуть не убивший собственного сына, повесился в тюрьме. Этого следовало ожидать от больного на голову человека. Всё правильно. Ничего сверхъестественного. Он заслужил. Ему многие в городе желали смерти. Ваня, наверное, тоже. Пацаны покачали головами в неопределённом то ли сочувствии, то ли согласии. И тяжко сразу стало всем, неприятно, словно на плечи груду кирпичей вывалили. Чёрт Лёшу дёрнул взять на себя ответственность по поднятию всем настроения. Предложил собраться у него дома, мол, маму можно спровадить к подруге, напиться, нажраться, отвлечься. Не думать обо всём этом дерьме, и так проблем навалом перед выпуском. Пацаны идею воодушевлённо поддержали. Пить решили водку, хотя обычно не осмеливались, максимум пивком баловались. Сидели у Лёшки, смотрели фильмы одним глазом, трепались, курили одну за одной, хлопали рюмашки, запивая апельсиновым соком. Веселились. И Ваня тоже. Он в тот вечер, несвойственно для себя, много смеялся. «Истерическое», — думал Лёша. Наклюкались быстрее, чем предполагали, спать захотели. Серый завалился, как всегда первый, на диване прям там, где и сидел. Его невменяемую тушу никто сдвинуть не смог. Ильяз кресло рядом разложил. Ваня же спать отказывался, стоял на балконе долго, курил пошатываясь и сплёвывая в темноту каждые секунд пятнадцать. — Ладно, пойдём, Вань, — Лёша подошёл сзади. Сам достаточно бухой, но мозги кое-как умудрялись работать. — А пойдём, — быстро согласился Ваня. — Пойдём-ка, Лёшка, с окна. На улице крапал мелкий дождик, тихонько шуршали деревья, где-то вдали лаяла собака. Странно, но в этом мягком, дружелюбном звучании ночи, предложение не показалось чем-то невероятно бредовым. — Далеко не уйдём, ноги переломаем, — хмыкнул Лёша, чуть нагибаясь и глядя на пятнистый козырёк подъезда. — Тут невысоко. — Тогда пойдём сейчас на крышу? Здесь стоило бы забеспокоиться и вслушаться в Ванин ледяной голос, вычленить из него совершенно серьёзные нотки. Не было в нём шутки ни грамма, а Лёша не понял. Он оценивал ситуацию через плавно-волшебную призму алкоголя. В руках его звенело, в глазах мерцало крошечными точками. Единственное, на что хватило разума — это захотеть посмотреть на Ванино лицо, узнать, не поймал ли тот белочку на фоне стресса и выпитого. Никак не получалось — Ваня отворачивался, прижимая руку ко лбу, прятал глаза. Вытащив сотлевшую сигарету из его пальцев и выкинув на улицу, Лёша подхватил негнущееся тонкое запястье и потянул за собой. Инстинктивно, жёстко и безоговорочно. Смекнул хрен пойми как, что людям в подобном состоянии нельзя давать времени на сопротивление. И верно — Ваня не успел сориентироваться. Побрёл, как миленький, шаркая ногами. Весь путь до спальни молчал, а потом внезапно спросил: — Думаешь, он мучился? — Не знаю, — как-то быстро ответил Лёша, будто дверью хлопнул с размаху, не желая развивать проблемную тему. — Почему ты всегда ничего не знаешь? — Ваня усмехнулся грустно. — Боже, ты такой глупый, Лёшка. — А ты такой пьяный… Ложись давай. — Чё за приказы? От тебя это звучит просто смешно. — Не смешнее, чем твоя пьяная физиономия. — А я и не пьян, не придумывай, — тело упрямо отмахнулось, не давая себя толкнуть на кровать. — Я как никогда ясно всё вижу… Например, этот твой ёжик на голове дебильный вижу. Ты знаешь, что у тебя отвратительно кривая голова? Тебе надо отрастить волосы. И уши свои слоновьи прикроешь заодно. Лёша сделал вид, что не слышит колкостей, присел, принялся стягивать с себя носки и джинсы. — Тебе надо поспать, Вань. Ложись. — Чего ты одно и тоже заладил? Ложись и ложись… Почему ты всегда такой скучный? Нельзя быть немножко поприкольнее? Может, надо ещё выпить? А? Рано ещё спать, Лёш. Давай выпьем. Прямо здесь на твоей чуде-е-есной огромной кроватке… Зачем вообще одному человеку столько места? И подушек-хуюшек… — Ваня резко скинул на пол одну из подушек. — Принцесска, блядь! Раньше агрессивности и такой рваной болтливости у Вани не замечалось. Лёша осознавал — алкашка способна менять людей до неузнаваемости, потому не обижался. Пусть по внешнему виду Вани нельзя было сказать, что он совсем в говно, двигался и говорил он довольно чётко, но его округлившиеся влажные глаза явно сбивались с фокуса, шарились по разным сторонам, словно ища опору. «Понесло, беднягу. Не надо было ему, дрищу, столько пить», — сочувственно подумал Лёша и решил задушить психоз в зародыше. Выключив свет, он быстро подошёл к Ване, одним движением свёл его локти за спину и потащил на кровать. Буквально бросил мордой в подушку, и пока та, болтаясь туда-сюда, что-то неразборчиво бормотала, лёг рядом. — Заебал, давай спать. — Ой, какие мы строгие. Обычно, хвост поджимаешь, поскуливаешь, а тут раскомандовался… Лицо обдало тяжёлым дымным дыханием — у Лёши ноль реакции. Колено пихнуло в бедро — Лёша лишь перевернулся на спину, подложив руку под голову. Уверенный, если никак не реагировать, буян успокоится сам по себе. Ничего подобного. Ваня, подождав немного и неопределённо фыркая, подполз ближе, положил ладонь на Лёшину щёку и толкнул пальцами. Раздразнить хотел, придурошный. Раз толкнул, два… На третий, когда ногти слишком сильно царапнули кожу, Лёша не стерпел, шлёпнул по наглой пьяной руке. — Угомонись, иначе замотаю в одеяло. — А что потом? — Спать будешь крепким и сладким сном. — А разве сейчас не сон? А, Лёшка? Разве ты меня видишь? В полной темноте от Вани просматривался лохмато-нечёткий контур, приподнявшийся на локте, и серое лицо, непонятно куда глядящее, лишённое каких-либо черт. — Первый раз вижу тебя таким. — Каким? — Бухим в зюзю. Ваня усмехнулся сухо, пригнул голову, шумно, практически по-звериному, принюхался. От такой неестественной близости внутри Лёши что-то медленно ухнуло, прибилось тяжестью к позвоночнику. Он мигом попытался отстраниться, но пальцы, мгновенно вцепившиеся в его футболку, не позволили. Они беспощадно скрутили ткань спиралью, потянули вниз до острого упора рукавов в подмышках. — На меня не действует вся эта чушь. Неужели непонятно? Я. Ничего. Не чувствую. Ни-че-го. Ни огонь, ни вода не могут меня уничтожить. Они не могут изменить меня… Они не могут забрать мою душу, она всегда находится намно-ого выше… У самого неба! — Хорошо, Вань. Ладно, — тут Лёша начал потихоньку пугаться. — А давай-ка я тебе водички принесу? Или отведу тебя проблеваться… — Боже… Замолчи, а то меня и вправду вырвет от тебя… — рука разжала хватку, скользнула по животу и дальше без промедления к трусам. Успеть за её передвижением и оттолкнуть Лёше помешал полупьяный вязкий шок. Мыслительный процесс нещадно запаздывал, превращая сопротивление в неуклюже-детскую возню. В какой-то момент стало совсем непонятно, где собственные, возражающие руки, а где среди них запуталась чужая, ловкая и дерзкая. Слишком много стало жёстких пальцев. Они то сплетались, царапались, то отпускали растеряно. — Чего ты, блядь, выдумал, Вань? — Пытаюсь сделать этот ебучий день чуточку интереснее, — холодно раздалось у самого уха. Холодно голосом, телом, прижимающимся очень крепко, жарко. Воздух сконцентрировался вокруг водочно-обжигающий и темнота, под его свинцовым весом, начала растекаться и раскачиваться. — Да, ебаный в рот, Вань, успокойся! Ты перепил… А, может, это не он перепил? А кто? А где? Всё сбивалось в кучу и было не разобрать. Хотелось выплеснуть: «Убери руки, не трогай меня, нельзя», но это означало бы признать постыдное происходящее. Ванин расплывающийся силуэт, в самом деле, приставал. Да, он делал это. Он лапал совсем не по-дружески, не по приколу. Рука, извиваясь змеёй, забиралась под футболку, шкрябая соски, впивалась в мышцы пресса сильно и болезненно, и так же несуразно хваталась за пах, сдавливала мошонку, щипала за внутреннюю сторону бёдер. Везде успевала побывать. — Да чё за хуйня?! Ваня, блядь! — Не кричи, а то пацанов разбудишь, — посоветовал этот сумасшедший, наглаживая чуть твердеющий член через трусы. Лёша сам не понимал, откуда у него так стремительно возникает эрекция. Он вообще ни хрена не понимал. Не привыкший к таким касаниям. Не подозревающий, что от прикосновений другого парня может возникнуть физическое возбуждение. Хотя возбуждением это сложно было назвать. Скорее растерянность. Беспокойство. Адреналин. И странное состояние оглушённости собственным сердцебиением. Стучало везде, в голове особенно, вызывая тупую затылочную боль, перемещалось резким рывком к промежности. К жарящей на живую Ваниной руке. Температура её, должно быть, превышала все допустимые человеческие нормы, оставляла дымящие следы. И это дикое, смешанное горячее с неправильным, неприятное с приятным, стыдливое с почему-то необходимым, не давало ни малейшей возможности Ваню отпихнуть. А ведь у Лёши была возможность всё прекратить. Он мог ударить друга, на худой конец, чтобы тот пришёл в себя. Он был сильнее, но сила куда-то испарилась. Лёша затих. Парализованный и… испуганный? Это как перед прыжком с тарзанки. Уже держишься за хлипкую палку, скрипишь верёвкой, понимаешь, что не стоит — опасно, но отпустить не можешь. Впереди только прыжок. Отступиться нельзя. Нельзя. Ваня не позволил бы. Он находился впереди, сзади и по бокам. В тёмно-синем везде, с сотней обхватывающих рук и ног. Его волосы щекотали лицо, лезли в рот и глаза. От них пахло сладковато-горько, орехово, как жаренные на костре каштаны. У Лёши от этого тяжёлого запаха закружилась голова, а остановиться дышать им он не мог, пьянея всё больше и больше. — Вань… — непроизвольно и крайне жалобно вырвалось у него. — Ты заткнёшься уже или нет? — донеслось в ответ, и чужие губы накрыли Лёшин нелепо хлопающий рот. Язык резво прорвался внутрь, задвигался, занимая всё пространство. Мокро и немного кисловато. Пьяно. Очень пьяно. Неправильно. Стыдно пиздец. Лёша повержено захрипел горлом. Его мутило, в животе сжималось до предела, выталкивало съеденное и выпитое наружу. На секунду он снова попытался отстраниться, думая, что вот-вот сблюёт, но Ваня клал хуй на эти вялые телодвижения. Он полностью залез сверху, прессуя Лёшину голову между своих горячих ладоней. Протолкнул язык глубже, буквально трахая им глотку. Вгрызаясь, стукаясь зубами, высасывая весь кислород из лёгких, если он там ещё был. Вряд ли. В Лёше всё закончилось. Он превратился в пустоту и ничего не соображал. Летел и летел пушинкой куда-то далеко в мерцающую яркими вспышками темноту. Глаза его закатывались, пальцы впивались в Ванину поясницу, а после, наплевав на позывы остатков разума, бежали вниз к небольшим ягодицам, гладили, мяли, пытались отодрать задние карманы джинсов. И было хорошо. До безумия хорошо. И очень жарко. И Лёша без вопросов бы согласился задохнуться в этих непривычных ощущениях и мягких губах. Легко. Держите, пакуйте. Забирайте всего на блюдечке. Почувствовав победу, Ваня отлепился с шумным и глубоким вдохом. Усмехнулся торжествующе и приподнял торс. Неспешно задвигал тазом вперед-назад, чётко попадая своим бугром в штанах по упруго болтающемуся Лёшиному члену. Когда трусы успели сползти осталось загадкой. Грубый шов на ширинке неприятно тёр оголившуюся головку. Лёша заёрзал с шипением, вдавил руки в обхватившие его бёдра. Внезапно нетерпеливый. Желающий всего. Желающий содрать сраные штаны нахуй. — А член у тебя покрасивее, чем рожа, — заметил Ваня, опуская голову и бесстыдно разглядывая пойманный в ловушку стояк. Как он мог что-то разглядеть в такой темноте? Лёша тут же накрыл своё пылающее от позора лицо плечом. Ваня не должен был видеть его страшное лицо. Не должен был видеть, что на нём красуется это ненормальное желание. Звякнула молния. Что-то зашуршало, и к члену приложилось горячее, влажное. Потёрлось аккуратно, затем игриво стукнуло по головке, ещё и ещё, прилипая. Ноги Лёши заныли, ступни прибило друг к другу. — Чего ты смущаешься, Лёш? Покажи-ка мне личико… Ну же, Лёшка… Не будь такой сволочью, — в предплечье, спасительно прячущее глаза, вцепились острые зубы. Глупо пискнув, Лёша вылез из укрытия, взглянул на укусившего. И зря. Крыша, похоже, поехала окончательно, потому что нависающий сверху Ваня на Ваню ни капли не походил, да и на человека, в целом, тоже. Волосы у него торчали в разные стороны иголками, открывая краснющее лицо, а глаза превратились в две огромные чёрные дыры. Внезапно мозги клюнуло давно забытое воспоминание — выскочившее из-за угла тёмное мохнатое пятно, автоматическая попытка дать дёру, острая боль в щиколотке, шершавая пыль на веках, растёртая со слезами, булькающая от крови пятка кроссовка. Ванино: «Фу! Ко мне, малыш! Фу! Отпусти его!» Затем мягкое поглаживание по всхлипывающей голове, обнимание за плечи, упрашивание долгое и убедительное: «Не говори никому, пожалуйста… Лёшка. Не рассказывай, прошу… Он не нарочно. Он не хотел… Он хороший!» Лёша тогда сказал родителям, что случайно зацепился за забор. Он произносил эту ложь так много раз, что сам поверил. Забыл, сколько швов ему наложили. Забыл о том, как выглядел Ванин пёс. И о том, что они были очень похожи со своим хозяином. — Я соврал, ты не урод, — нежно промурлыкал Ваня, без труда сметая смутную картинку детства. Ладони его в это время обхватили оба члена, сдавили плотно друг к другу, провели вниз лодочкой. — Ты вполне себе миленький. Особенно в таком виде… Лёша скривился, теряясь, на чём нужно сосредотачиваться. На пугающем лице или приятных движениях там, внизу. — За-чем ты это делаешь? — Делаю что? — Ваня потёр головкой своего члена уздечку, потянул выступившую каплю смазки по стволу до самого основания, потом неожиданно ткнулся в яички, подбоднул, можно сказать, и Лёша дёрнулся. — Хочу тебя. А ты меня что, не хочешь? — Вань, тише… Тише, пожалуйста… — Да брось, никто не слышит. Да и какая разница? Я хочу громко. Хочу, чтобы ты стонал. Руки задвигались спиралью. Нежно и плавно, вверх-вниз. Как по команде, Лёша издал робкий стон, откинул голову назад на долгом выдохе. — Неплохо. Давай ещё, — звонко собрав слюну во рту, Ваня плюнул на собственноручное творение, размазал капли. Он делал всё так ловко и умело, будто делал сотни раз. Это ставило в тупик. Сомнительно, что у Вани уже имелся подобный опыт — Лёша бы знал, наверное. Они же дружили, много времени проводили вместе. Нет, тут дело было в другом. В чём-то инстинктивном. Свободном. В исключительном умении отрывать разум от тела. Лёша так не умел, он всегда много о чём парился. О каждом своём грёбанном движении парился. А в тот момент подхватил волну и на всё стало плевать. Остались лишь руки, свои и чужие. Свои — вжимающиеся в острые колени. Чужие — устраивающие самую ахуенную дрочку в жизни. Приятная тяжесть сидящего сверху тела. Подушечки, пристукивающие молоточками, смыкающиеся запястья, позволяющие лёгкой волне воздуха разбавить жар. И безумно плавные движения бёдер на встречу. Полное одурение и ничего больше. — Это нечестно… — сказал Лёша тихонько. — Зачем ты так со мной? — За то, что ты такой хороший. Чистый, светлый, как парное молоко, — Ваня грубо выкинул свой член из сцепки, ухватился целиком за Лёшин, отдавая всю ласку теперь только ему. — И пахнешь так же, и на вкус такой же… Он пригнулся к Лёше, едва коснулся губами его мнущихся в нетерпении губ. Захватил потерянный глоток воздуха, и только потом, вдоволь насладившись игрой, поцеловал. Иначе, чем в первый раз. Отрывисто и невесомо. Беспощадно мало. Недостаточно. Недостаточно до бесконечности. Ещё бы немножко… — Ты… — Ваня резко оторвался, пытаясь поймать закатывающийся от удовольствия взгляд. — Ты моё отражение. Романтик хренов. Нашёл, когда пороть лирику. Лёше, находившемуся на одном шаге до пика, было до лампочки. Смысла сказанного он не понимал и практически не слышал. В ушах у него звенело, а задеревеневшие ноги вытянулись, вот-вот готовые к расслаблению. — И… несмотря на это… — не унимался Ваня, но рука его заметно ускорилась. — Несмотря ни на что… Я люблю тебя.***
В начале своей новой московской жизни Лёша засыпал и просыпался с одной и той же мыслью. Одним словом: «Люблю». А кого? Чего? Зачем? Почему оно внутри? Что оно с собой несёт? Ответов Лёша не находил. Мало ли что можно любить. Например, первый глоток утреннего кофе, обжигающий губы, и зажаренный на сковороде без масла хлеб - хрустящий, с корочкой. Или холодный сигаретный дым на голодный желудок и следующее за ним лёгкое головокружение. Или езду по трассе в солнечный день. Особенно съезжать с холмистого участка и видеть, кажется, край земли, украшенный поролоновыми деревьями. Или сандаловый запах маминой квартиры — она вечно жжёт благовония. И улыбается при встрече, обцеловывает всё лицо, оставляя следы помады. Или вот ещё что прекрасно. То, как Ваня заправляет волосы за уши, а они всё равно слетают на глаза. То, как он пьёт чай, не вынимая ложки, жмуря один глаз. Нет чтобы вытащить ложку, а он предпочитает мучиться. Ещё он любит целовать Лёшу, пока тот курит, и лезть к нему в наглую в трусы. Если подумать, то минетов на балконах и в подъездах было больше, чем где-либо. Один раз в парке, прямо на скамейке. Причём вышло так хитро, что отсасывал именно Лёша, одной рукой держа член, другой сигарету. Охуенно было, хоть для него весь подобный экстрим ощущался похлеще, чем спрыгнуть с парашюта. Дошло до того, что у Лёши теперь яркая ассоциация возникает при чирканье зажигалки каждый раз. Правда раньше это было приятное, а теперь — болезненное возбуждение. Похоже, Лёша так курить никогда не бросит. И не потому, что надеется продолжить традицию, а потому, что это последний мостик между ним и тем, что ещё бьётся. Что-то бьётся. Звонок мамы с просьбой приехать явно это подтверждает. Не просто на денёк, увидеться, как просила целый год, а по какому-то важному делу. Лёша не хочет. Пиздец как не хочет. Не сейчас, когда в душе вроде бы всё успокоилось. Когда, наконец, он нашёл способ договориться с реальностью. Когда он начал спать. Господи, спа-ать! Пусть немножко, но спать, а не ворочать бесконечное «о нём». Не сейчас. Пожалуйста. Лёша не готов, но нет, ему придётся поехать в проклятый родной город, где каждый сраный куст, каждый мимо проходящий человек с тёмными волосами «о нём». Всё «о нём». Нет, надо сжать зубы, взять себя в руки и съездить. Маме нужна помощь, а кто ей ещё поможет? Она же там совсем одна, блин. А Лёша… Ну, он смирился с тем, что нить оборвалась. Он сильный, справится, ничего страшного, он не наделает глупостей, теша себя нелепыми надеждами. Надо значит надо. Просто маме помочь. Увидеть её, в конце-то концов. Нельзя же вечно избегать родных краёв, чисто из-за того, что там есть какой-то человек, которого Лёша никак не может выкинуть из головы.