Огненный домик

      В городе есть одно интересное местечко под красивым названием Олимп. Но в отличие от древнегреческой мифологии, там собираются вовсе не боги, а разного вида падальщики. Они приезжают туда на дорогих автомобилях, вкушают яства, заливают толстые брюхи элитным алкоголем, развлекаются, как могут. Бедные, ведь они так устали.       Они вымачивают в сауне свои пятнистые, лишённые шей телеса. Прилипают к кожаным диванам своими иссохшими сморщенными яйцами. Высасывают кровь из толстых стейков медиум прожарки. Укрывают артритные колени тёплыми задницами молодых девок. Берут все жалкие возможные удовольствия, за деньги, которые некуда девать в этом провинциальном городишке.       Олимпом, как и положено, заведует местный Зевс. И, как и положено богу, он имеет исключительную репутацию, задраенную множеством слухов и догадок, украшенную слоновьей костью, деревом и золотом. Однако в жизни Зевс предпочитает не выделяться. Образ его выверенный, спокойный. Голова белая, рубашки и пиджаки серые, кожа толстая, синюшная от бритья, борозды на лбу глубокие, полные усталости. По виду так и не поймёшь, что это самый настоящий Зевс, пока не заметишь цепкий блеск часов на его волосатом запястье. Кто-то вынюхал, что часики стоят больше четырёх лямов, и их вроде подарил московский друг, сидящий на верхушке. Для этого города довольно солидная вещица. Практически символ владычества.       Так же у Зевса есть ещё одна интересная отличительная черта. Это стеклянный глаз под немного вывернутым веком — как говорят, сувенир из девяностых. Из-за него создаётся впечатление, что Зевс всегда начеку, наблюдает за владениями.       Жёсткое господское око.       Как бы не улыбался Зевс вежливо, как бы не вёл себя тихо и говорил мягко (абсолютно одинаково, что с девочкой официанткой, что с начальником МУ МВД), явно чувствовалась в нём эта свинцовая энергия, и парализовала она смертных неизбежно. Благо, Зевс предусмотрительно держался от окружающих на расстоянии и никогда не нарушал границы. Обычно он усаживался за барную стойку, в стороне, цедил свой Лотрек долго-долго, курил одну за одной, рассчитывался (зачем, спрашивается?) и уезжал.       Скрытность была его коньком. Про то что у него сын имеется люди прознали, только когда мальчик в школу пошёл. Несколько лет спустя зашептали про развод со второй женой и то, что Зевс один в своём огромном доме остался. Барехи местные, лощёные, сразу стали к Зевсу пристраиваться на роль Геры, а тот ни в какую. Не интересовали его увеселения подобного плана. Отгулял он своё так, как другим и не снилось. Пресытился до тошноты, закостенел. Уверен был, что больше ничто в жизни чувства вызвать не способно.       Ничто не способно, но кое-кто способен.       Какой-то простой парнишка — новый бармен Олимпа. Молодой ещё. Господи, какой же молодой, в сыновья Зевсу годившийся, а, может, уже и во внуки. Хиленький, бледный, как призрак. С рукой изувеченной. С выражением лица, чуть приукрашенным лёгкой дежурной улыбочкой. Именно в ней, знающий за человеческое Зевс, неожиданно, усмотрел нечто странное.       Пугающее даже. Да-да. Именно так «пугающее». Противоестественное. Как у старых кукол с открывающимися глазами. Личики у них ангельские, идеальные, реснички длинные, но за яркими ликёрными радужками пустота.       Зевс считывал еле уловимые промедления в ответах. Улавливал подвисающий взгляд. Пытался понять и понял, что видел нечто похожее у людей, всего на секунду, на долю секунды, перед тем, когда их глаза навсегда укрывала стеклянная завеса.       Тень обречённости (Зевсу казалось).       Принятия (Зевс предполагал).       Отблеск истины, к которому никто из живых не способен приблизиться (тут Зевс был не так уж и далёк).       Быстро выведав от надёжных людей всю подноготную этого парня Зевс сложил два плюс два. Сделал выводы, что всему виной та жуткая трагедия, которая произошла. Прошло много лет, но город ещё помнил. А как возможно такое забыть?       Отец вывел своего родного сына во двор, облил розжигом и поджёг. На всё происходящее смотрела мать, но из-за годовалой дочки на руках воспрепятствовать не смогла.       Слава богу, мальчишка выжил, чудом легко отделавшись, но мог ли он остаться после такого нормальным? Зевс задавал этот вопрос себе множество раз. Как можно сохранить человечность, если почувствовал смерть на собственной шкуре и вернулся в живой мир?       Вернулся с того света, ровно как и сам Зевс. Вероятно, поэтому и возникли все чувства. Незримая связь.       Ванечка. Эгида. Тонкий проводок, удерживающий существующее в напряжении. Он проводил ток. Он оживлял Зевса. Заставлял трепетать. Желать. Дышать.       Зевс искренне думал, что любит (какое же чепуховое заблуждение). Он готов был положить всё к тонкокостным узким ступням с самой первой минуты, когда сказал: «Ты, Ванечка, сегодня едешь со мной», до той минуты, когда первый раз ударил по прекрасному лицу, разбивая бровь золотой печаткой.       Это случилось всего спустя месяц. И Ваня виноват сам. Он почему-то взял и отказался ехать в очередной раз во дворец. Просто взял и отказался, без причины. Отмахнулся презрительно, отшил Зевса, как простого смертного. Того словно молнией ударило. Не ожидал, правда. Не думал, что такое возможно.       Всё же было так прекрасно. Они отдавались страсти, наслаждались обществом друг друга. В машине, в джакузи, у камина, везде, где только можно, с жадностью и пылкостью практически подростковой. Зевс почувствовал себя снова молодым.       Что же произошло? С чего случилась такая разительная перемена? Прелестная кротость сменилась раздражением (отвращением?!), руки, бывшие такими ласковыми всего несколько дней назад, выкручивались, отдёргивались от прикосновений (брезгливо?!).       Да, Зевс разозлился. Ударил. Но он контролировал силу, он хотел лишь отрезвить мальчишку и напомнить, с кем тот имеет дело. А то разбаловался, видишь ли. Совсем как Лёшка, в один момент посчитавший, что может перечить отцу.       Естественно, Зевс узнал ещё в начале, что Ваня учился с Лёшей в одном классе. Узнал и о том, что они дружили достаточно близко. В последние годы особенно, до самого последнего дня, когда Лёшка, сосунок гордый, свалил в Москву. А Ваня тут остался. Один.       Их отношения должны были перестать иметь значение. Всё должно было перестать иметь значение. — Это всё из-за Лёши? Из-за того, что я его отец? Ты к нему что-то до сих пор чувствуешь?! — рычал Зевс, пытаясь отыскать объяснение.       Ваня, в очередной раз оказавшийся на полу от удара, кривился от струйки крови лезущей в глаз. Молчал какое-то время, а потом кивал. Зевс ещё больше злился, бил кулаком стену, подходил к Ване, поднимал его за грудки. Тряс, плевался. — Забудь о нём! Он тебя бросил. Он бросил меня. Он эгоистичный сопляк! Неблагодарный… как и ты…       Глаза Вани под опухшими веками блестели мокрым, болезненным, красным. По губам пробегался кончик языка. — Да, я очень плохой. Накажи меня, — произносил он тихо и пошло.       Внутренности Зевса загорались огнём, на переносице темнел крест морщин. Яростный, потерянный Зевс срывал со шторы шёлковый витой шнур с тяжеленной золотой кистью, перебрасывал Ваню через колено, и лупил. Лупил до одурения по наспех оголённой заднице. Сам не свой, а после вспотевший, утомлённый, переполненный горькой печалью, смотрел на Ванино умиротворённое лицо. Не передать словами, что он чувствовал, глядя, как Ваня неуклюже переворачивается, корчась от боли, достаёт член и доводит себя до оргазма рукой.       Ване не нужен был никто в этот момент. Ему было плевать на весь мир, на боль, на богов. А Зевс, величественное и нарциссичное создание, принять такое не мог. Он оправдывал Ваню, искал логику, искал методы воздействия. Он не хотел применять силу, хотел лишь владеть Ваней целиком и полностью, но… по любви (?) Господи, как же ему не хватало простейшей любви, ведь насилия в жизни и так было достаточно.       Зевс не хотел бить. Это был лишь жест отчаяния. И эти отметины на белой коже слишком дорого ему обходились. И каждый раз Зевс надеялся что бить больше не придётся, что Ваня одумается. Полюбит…       Не зря говорят, что старики становятся наивными, как дети. И их также легко можно обмануть.

***

— Нет, солнышко, ты меня не наебёшь, — Мирон оттягивает ремешок кожаного наручника, закрепляет на последнюю дырку.       Потуже. Максимально туго. Пальцы начинают бесконтрольно подрагивать. Крошечные и беззащитные куколки бабочек. Белые пятнышки на коротких ногтях — особенные метки. Мирон царапает их, укрывает холодные липкие подушечки в своей ладони. На мгновение появляется мысль увидеть в этих чудесных пальцах свой член, но Мирон быстро выбрасывает её из головы.       Он здесь не для удовлетворения себя. Не для подобного свинства. Хотя хочется. Глупо отрицать, что Ваня обладает потрясающей способностью вызывать похоть, ничего при этом не делая. Его одновременно и уродливая, и прекрасная плоть выделяет, наверно, какой-то особенный феромон — Мирону невероятно сложно сдерживаться.       Приблизив лицо к закинутым на спинку стула плечам, он собирает влажный запах носом, трётся бородой, чтобы пропитаться невидимой волшебной пыльцой. В области позвоночника, в длинной вертикальной складке между лопатками пахнет особенно хорошо.       Под волосами, если собрать их пятернёй и нагнуть Ванину голову вперед, можно почувствовать специфическую горчинку. И дело не в шампуне или мыле, это естественный аромат. Мирон слизывает его по позвонкам, по тонкой солоноватой кожице за ушами. Смакует медленно.       Мирон никогда не был на море, но думает, что именно такой должна быть на вкус морская пена.       Упругая, белая материя, извивающаяся от прикосновений. Она шуршит, вздымается и дышит, как живая. Практически живая, но нет.       Ваня пристёгнут к старому деревянному стулу — щиколотками к ножкам, запястьями к спинке (удобные, кстати, бандажные крепежи, зря Мирон сомневался, заказывая их по интернету, думал будет полная хрень). Веки Ванины полуприкрыты. На лице слабость и пятнистая лиловость. Сегодня было неожиданно много сопротивления, и Мирону, для того чтобы впихнуть вибратор и усадить, потребовалось немного больше времени, чем планировалось. — Сколько ещё это будет продолжаться? — спрашивает он, усаживаясь на край кровати и пододвигая стул ближе к себе.       Так, чтобы быть лицом к лицу, исказившемуся в неопределённой гримасе. Что-то между удовольствием и дискомфортом. Вообще любой малейшее шевеление вызывает у Вани целый всплеск интересных эмоций. Мирону нравится наблюдать. Он, упёршись пятками в задние ножки, ухватывается за края сидушки, принимается покачивать стул взад-вперёд, на манер колыбели. — Прекрати, — говорит Ваня, сжимаясь насколько может, заглушая доносящееся со дна жужжание.       И не просит же, а практически приказывает, посмотрите на него, какой наглец. — Не нравится? — с жалостью спрашивает Мирон.       Он ведь так старался, подбирал игрушки долго и тщательно. Хорошо смазывал Ваню изнутри, растягивал пальцами проход, проверяя достаточно ли зажили разрывы, делал всё, чтобы исключить боль. А Ване всё не нравится, что же такое?! — Ты в курсе, что ты очень капризный? — А ты в курсе, что ты уёбок? — Если надеешься меня снова разозлить, то смею тебя разочаровать, — равнодушно отвечает Мирон и дотягивается до тумбочки, где, помимо всего прочего, лежит затёртая жестяная коробка из-под печенья. — Вся эта импульсивная ебля не особо меня прикалывает.       Внутри коробки куча какого-то мелкого хлама, но Мирону нужна только маленькая велюровая подушечка и вдетая в неё игла для обуви. Огромная игла, изогнутая — глаза Вани широко распахиваются. — Ты собираешься меня пытать? — Не пытать, не испытывать, ничего такого… Понимаешь, я человек простой, никакой не учёный, не экспериментатор человеческих душ. Всего лишь полезный инструмент… — иголка ныряет в бутылёк спирта. — Делаю то, что нужно.       Тяжёлая ладонь надавливает Ване на плечо, заставляя выпрямиться, затем направляется к груди. Мелкий светлый сосок сжимается между указательным и большим пальцами. Выкручивается до затвердевания, оттягивается беспощадно. Скривившись и шумно дыша через зубы Ваня беспомощно смотрит на то, как игла приближается и примеривается своим туповатым наконечником к коже. Она слишком толстая. Слишком. Она легко может порвать сосок. — Не надо, пожалуйста… — Почему? Назови хоть одну причину, — Мирон приостанавливается. — Хоть одну, Вань. Любую проклятую причину.       Причин нет и никогда не было. Сталь больше не может ждать. Она твёрдо впивается в сосок, с щелчком выходит с другой стороны. Мирон делает это очень быстро, удивительно умело, словно занимался пирсингом всю жизнь. Ваня не сразу успевает среагировать, отклоняет голову назад, прикусывая крик. — Блядь… Сука… — шипит, пытается шевельнуться, и вибратор внутри тут же напоминает о себе. — Тише-тише, — Мирон подхватывает болтающийся на проводке пульт и переключает режим на более интенсивный. — Так лучше?       Ваня ничего не отвечает, закатывает глаза. Член его, ранее сдутый и вжавшийся в лобок от страха, напрягается медленно, тянется к внутренней стороне бедра. Головка выбирается из складок крайней плоти, поблескивает. — Сейчас, подожди, торопыжка, не кончай, я вдену серёжку. — Сука…       Ругается он в таком состоянии умилительно. Наблюдая за вонзающимися в нижнюю губу резцами, Мирон не спешит с принаряживанием соска. Двигает иглу туда-сюда, бряцает по ней хаотично, пока с одной стороны не появится капля крови, и, только наигравшись, вытаскивает. Облегчённо выдохнув, Ваня глядит на своего мучителя. — Всё ещё будешь говорить, что тебя это не заводит? — спрашивает Мирон, улыбаясь довольно, показывает на вздёрнутый к пупку член. — Оно само, — как-то глупо оправдывается Ваня и болтает головой в разные стороны, когда металлическое колечко начинает толкаться в разодранную дырку. — Это всё реакция на стресс… Блядь… — Хватит пиздеть, умник, — говорит Мирон, закручивая шарик.       Руки у него грубые, затёртые мозолями, но двигаются невероятно ловко. Вот они уже снова берут иглу, направляются ко другому соску, повторяют процедуру. Казалось бы, второй раз Ване должно быть легче, а нет. Он совсем роняет голову назад, скатывается немного вниз по стулу сжимая колени вместе, подрагивает.       Застегнув второе колечко, Мирон оценивает результат собственных трудов. Получилось ровненько. На Ване эти блядские сережки смотрятся как влитые. Лучше, чем можно было себе представить. Приложив большие пальцы к покрасневшим, распухшим соскам, Мирон принимается тереть их, сначала мягко, а потом сильнее. По виду Вани сложно сказать насколько это больно, у него все ощущения смешались. Он тихо всхлипывает, но уже не ругается. С члена скатывается тонкая струйка предсемени, Мирон подхватывает её тыльной стороной ладони, пробует на вкус.       Приторно, как сливочная помадка. Мирон терпеть не мог в детстве эту гадость. Казалось, что она очень химическая и масляная, до тошноты, а сейчас почему-то вкусно, аппетит даже пробудился. Точно! Надо поужинать. Мирон так горел быстрее опробовать очередные ништяки из коробки, что забыл покушать после работы. — Ладно, отдыхай, завтра увидимся, — хлопает он по Ваниному бедру и отодвигает стул.       Ваня поднимает растерянное лицо. О, он очень возбуждён, сучонок. И напуган. Если бы он мог схватить встающего с места Мирона за руку, он бы это сделал. — К-куда ты? Куда? Мир... Ты собираешься меня так оставить? — Ну да, а что? — строит невинную морду Мирон. — Мир, пожалуйста… У меня всё горит и болит. Я не смогу так всю ночь сидеть! Вытащи хотя бы эту хуйню из меня… Пожалуйста!       Устало выдохнув, Мирон присаживается перед Ваней на корточки. Прикасается к острым коленкам, ведёт по голым бёдрам, поднимая волоски вертикально. По всей поверхности проглядывают тонкие бледные полосочки, странно, что Мирон их сразу не заметил. — От твоего скулежа в висках ноет, — говорит он медленно. — Мир, Мир, послушай, — Ваня пытается согнуться, почти шепчет. — Послушай, прошу. Я буду делать всё, что ты захочешь. Хочешь избей меня, хочешь опять привяжи к кровати, но не оставляй меня так… Он давит внутри… Я не смогу так! Мир… Пожалуйста… — Закрой свой поганый рот! — пальцы вцепляются в подбородок. — Завяжи узлом! Не могу это больше слушать. Одно разочарование. Я уже сто раз объяснял тебе, что дело не в том, чего хочу я, а в том, чего хочешь ты. Неужели это так сложно понять?       Мирон размахивается и бьёт снова по излюбленной левой щеке тыльной стороной ладони, но на этот раз не предупреждающе, а достаточно сильно. Голову откидывает в сторону вместе с туловищем, чуть стул не переворачивается. Ваня больше не шевелится, повиснув тряпочкой в неестественной позе, возможно, потерял сознание, но Мирон не проверяет, выключает свет, закрывает собой дверь.       Он слукавил, сказав про разочарование. В Ване невозможно разочароваться, как невозможно разочароваться в дожде, идущем с неба, вне зависимости ни от чего. Невозможно разочароваться в огне, который неизбежно обжигает, если поднести к нему руку. Мирон подносит липкие пальцы ко рту, облизывает с упоением. Ещё можно собрать этот солоновато-сладкий вкус. Вот здесь по фалангам. Почти… Ещё немножко, вместе с пылью и скатавшейся между перепонок смазкой. Вместе с прессованным в мышцах напряжением. Как же Мирон голоден. Как же он заряжен.       Оставшейся ночью сон совсем не идёт. Мысли бегают. Мыши бегают под крышей. Каждый чёртов раз Мирон думает, что шорохи доносятся из соседней комнаты.       До чего же крошечный домик. Стена очень тонкая, она так близко, а человек за ней невообразимо далеко. Он даже не понимает где находится. Не понимает, что происходит. Заистерил из-за какого-то жалкого куска силикона в жопе… Он. Такой неприкосновенный.       Это просто ужасно. Мирону кажется, что его заполняет жалостью. А она горькая, эта ваша жалость. Гадкая. От неё сохнут мозги. Сжимаются, как слюда, снятая с сваренной сосиски, зудят, как Ванин задний проход.       Скрипит дверца огромного старого шкафа. Правда шкафом сложно назвать столь уродливую и нефункциональную конструкцию, больше подходит слово «саркофаг». Неудивительно, что рано или поздно какая-то дрянь из неё решила выбраться.       Приподнявшись на локтях, Мирон внимательно смотрит на формирующийся из темноты силуэт. За окном небо уже не чёрное, а синеватое — это придаёт незваному гостю особенную матовую плотность. В отличие от тех залётных, неровных, к которым Мирон привык за свою жизнь, у этого гада можно чётко опознать мужские очертания. И пусть Мирон ни разу не видел его в живую и сейчас не видит лица, он сразу понимает кто это. — И чего ты здесь забыл? — спрашивает. — Ты же вроде повесился.       Мужчина стоит и не говорит ни слова. А как он скажет? Никаких физических способов у него нет. — Твой первый отгул, не знаешь, что надо делать? — не может удержать злорадства Мирон, но не двигается.       Знает, любое лишнее движение и ублюдок свинтит (такие как он всегда сбегают, потому что боятся больше людей, больше чем люди их), а поболтать с ним надо. Есть о чём. — И чего ты хочешь? Остановить меня? Так я ничего плохого не делаю. Наоборот. Я чиню то, что ты, сволочь, сломал.       Голова у гостя раздувается. Шатается из стороны в сторону, трещит. Недовольствует, сука. — Вы же все такие… — Мирон прищуривается. — Грубые. Тупые. Самоуверенные. Суете свои руки куда не следует, не прочитав инструкции. Думаете, что со всем можете справиться по умолчанию. А на деле, мелкую проблемку превращаете в такой пиздец, что лучшим решением будет всё сжечь нахер… Ах да-а-а, ты же это и сделал!       Мирон чувствует своё превосходство, а за ним следует немного чего-то чумного, нездорового в собственном, ставшем толстенным скальпе, в висках и на заросших линиях нижней челюсти. Кажется, этот гандон раздутоголовый решил поделиться своими впечатлениями от встречи. Не хочет мучиться в одиночку. — Э-э, нет, — почёсывая бороду говорит Мирон. — Не приравнивай меня к себе. Мы с тобой совершенно не похожи. Я не хочу, чтобы Ваня страдал. Не хочу, понимаешь? Это же вы, блядь, всё ваше поколение, выдрессированные мазохисты. Думали, что в рай надо плыть по кипящему маслу. Зубрили, что хорошо, а что плохо. Объясняли это приходящим к вам крошкам-сыновьям, а сами нихуя не понимали. Поэтому мы здесь и оказались. Ну ты понимаешь, мужик? Из-за твоей тупой башки мы здесь, под этой гнилой крышей…       Башка ответно закручивается, тянется к потолку. Отрицает, отчаянно уверяет, что Мирон ничего не понимает и ошибается.       Где-то за стеной раздаётся цоканье — коготки по старым лакированным доскам. Тоненько и почти не слышно — цок-цок, цок-цок. Приближается к открытой двери, останавливается у порога, сомневаясь входить или нет. Небольшое, плоское, хвостатое. Мирон наклоняет голову набок — зеркалит. — Слушай, я вот чего до сих пор не понимаю, — размышляет. — Нахуя ты убил её? Её-её. Вот эту шавку. Блядь, да как же её звали, су-ка…       Собака скалит белые зубы, делает молниеносный рывок вперёд. Острейшей чёрной стрелой несётся к кровати, запрыгивает. А Мирон… он был готов. Подкинув край одеяла, отвлекающе, ударяет кулаком в морду. Мокрую, кашеобразную, пиздец. Она быстро разваливается от череды сильных ударов. Хрипит. Ещё. Ещё. Мирон хрипит. Вколачивает дохлую тушу в складки пододеяльника, пока ничего не остаётся. Одно влажноватое пятно от собственного пота.       В комнате никого нет. В комнате уже довольно светло. Предметы имеют чёткую оранжеватую подсветку, но солнце пока не встало. Внезапная смена освещения заставляет скривиться, затереть жгущие поднятой в воздух пылью глаза.       Вскочив с места, Мирон идёт на кухню, берёт из холодильника апельсиновый Добрый. Пьёт жадно, леденеет, пробуждается окончательно, а далее к лженытику. К его растёкшейся по стулу фигуре, на корты, мощной волной прибивается к бледному, опухшему лицу.       Собирать с искусанных в мясо губ сухость, увлажнять собственными кисловатыми слюнями, проталкивать язык в скукожившийся, затёртый воздухом рот. Мирон так голоден. И он так счастлив сейчас. Просто оттого, что Ваня здесь, рядом. И нет никаких когтистых мышей и сто лет назад сдохших собак.       Ваня. Вроде не спит, глаза его приоткрыты, но сознания в них мало. Занемело. Весь занемел. Сколько часов прошло? Стул жужжит слишком громко. Может, надо было сделать вибрацию послабее? Неважно, такая придурь не способна причинить вред. Всего лишь маленькое развлечение.       Мирон отстёгивает ремешки, гладит ожоги, гладит царапанную кожу и водянистые лодыжки. Ваня — планета. Ваня — карта самообмана. Синеватые крапинки. Розовые пятна. — Это я, Вань, — Мирон просовывает ладони в его вспотевшие подмышки, приподнимает легко. — Это я сделаю всё, что ты захочешь.       Пульт на проводочке бьётся о стул, болтается между вялых ног. Надо же, Ваня их ещё умудряется контролировать, прижимает друг к другу. Какой же он крепкий. И всё равно, вибратор должен был выпасть, но почему-то не выпадает. Наверное, прилип, смазка иссохла, вряд ли сфинктер сейчас способен полноценно сжиматься.       Подхватив под колени, Мирон укладывает любимое тело на кровать, разворачивает таз боком, ногу задирает повыше, тянет за провод. Ваня совершенно не реагирует, хоть перекрути его всего в спираль. Лишь смотрит из-под тёмных век. Как он смотрит - с ума можно сойти.       Ресницы, слипшиеся стрелочками, манят Мироновы губы. Колются приятно. Мирон сам не замечает, как приваливается рядом, продолжая зацеловывать немое лицо. Нежно и медленно. Так же вытягивается вибратор. Здоровая чёрная хрень, а когда Мирон её заталкивал, ему казалось, что маловато. Пальцы ощупывают освободившуюся дырку, просовываются по очереди внутрь. Там совсем мягко, но суховато. Благо с вечера на тумбочке весь арсенал остался.       Хлюпает дозатор, пара прозрачных капель попадает на коробку печенья, на улыбающееся румяное лицо Санта-Клауса.       Мирону не очень удобно корячиться — на двоих кровать слишком узкая, поэтому он окончательно разворачивает Ваню на бочок, прижимает ближе. Смазывает задницу, свободно загоняя пальцы, разводит ножницами внутри, потирает кончиками напряжённую простату. — Это ты. Это ты, Вань, владеешь мной, — шёпотно, в подсвечивающееся первым утренним лучом ухо. — Я перед тобой бессилен.       Приспускает трусы, вставляет легко. И медленно-премедленно, толчок за толчком прямо в тепло.       На секс это похоже мало, но в том-то и вся сладость. Полное расслабление Вани, его пластичная покорность. Он живой труп. Только вопрос: когда он умер? — Когда ты перестал всё чувствовать? — внимательно, умеющими читать пальцами, по изувеченной коже, оставляя невесомые блестящие следы от смазки. — Когда горел заживо? Или раньше? Скажи, пожалуйста, Ванечка. Скажи мне…       В нём очень хорошо. Удобно. Мирону даже не нужно ускоряться. Не нужно, чтобы стенки сдавливали член. Они так поглаживают интересно… Робко что ли, ласково. Сложно описать. Словно вновь вернули давно утерянную девственность. Мирон представляет, что он первый, кто оказался в этой нежности. — Проснись. Слышишь? Проснись, Вань.       Мирон поворачивает безвольную голову к себе, убирает с лица спутанные волосы. Целует прикрытый глаз, щёку, дотягивается до губ, влезает через них языком, глубоко по ребристому нёбу. Хочет достать до глотки. Ваня издаёт какой-то звук. Задыхается.       Дышит. Шевелит языком. Хочет оттолкнуть или наоборот? На пару секунд Мирон отстраняется, смотрит в глаза. От одного глаза до другого мелкими маленькими шажочками. Четырьмя пальцами от подбородка вниз по дрогнувшему кадыку, собираясь в выемке между ключиц. В ней немного стало влажно. В Ване влажно. Тянет. Чмокает.       В глазах есть ответ. В губах, возвращающихся обратно в поцелуй, тоже.