***
Мужики в сервисе ржут и хмыкают, прикидывая, какая могла заварушка произойти, что Мирона так тупо укандохало. С кем это, и когда, и почему подрался плюшевый мишка? Видно же, удар не случайный. Чем-то зарядили по башке и получилась очень прелестная пурпурная звёзда, украшенная кривой царапиной. Мирон сам удивляется, как сраная кружка, кинутая без размаху, смогла ему оставить столь красноречивое послание. Что бы оно значило? Интересно и волнительно. Мирону нравится ощущать эту то появляющуюся, то исчезающую пульсацию в голове. Во время работы случайно (неслучайно) задевать, утирая пот плечом, трогать ногтями, продавливать опухшесть, вызывая мягкую вспышку болезненного наслаждения. Целый день он об этом только и думает. Чувствует нарастающую в теле тяжесть. Внутренние органы сбиваются в стаю голодных волков, царапаются изнутри и воют. Хотят мяска. Это первый осознанный удар. Первый порыв настоящих эмоций, а не выдрессированных. Тот укус в начале был вызван необходимостью, растерянностью. Перфоманс с "Кротом" — прощупывал почву, а сейчас Ваня наконец разозлился. Интересно, насколько сильно он способен злиться? Он так долго находился по ту сторону, что теперь не имеет понятия, как это делается. Может, надо было раньше затянуть песенку про папашку? Нет, Мирон не хотел так легко и просто. Он мог о многом рассказать и дёргать за ниточки разные остренькие тоже мог. Но тогда бы прошлое смешалось с настоящим и лишилось всякого смысла. Мирона не заботит что случилось с Ваней когда-то, но он искренне верит, что для человека, прошедшего адский круг, это должно быть пиздецки важно. Это должно остаться с ним навсегда, возвышая его над остальными, иначе нахуя? Если прочувствовал боль — нужно её запомнить. Уж Мирону ли не знать, что в момент ощущения боли всё становится чётким и понятным, доказательным и действительным, а момент причинения ещё и приятен. Всегда восхищало, как может меняться мир с помощью такого простого, но бесценного инструмента. До сих пор странно (обидно), почему Ваня решил отдать этот инструмент, или, лучше сказать, орудие какой-то дряхлой одноглазой посредственности. Мирон смотрит в открытый багажник загнанного старенького Пассата. Вода откуда-то протекает — надо боковые окна разбирать, смотреть в каком состоянии уплотнитель, искать откуда протечка. На карпете куча разных пятен образовывают букву «М», если присмотреться. А если ещё внимательнее присмотреться, можно увидеть, что там лежит Мирон собственной персоной, еле помещающийся, согнутый в три погибели. Выглядит не очень живым, покрытый подозрительным серым налётом по коже, с фиолетовыми пятнами по голому торсу, с разбитой в хламину мордой, и не разобрать, где нос, где глаза. Прощупав лоб Мирон уверяется, что рана не такая страшная. Рано его ещё увозить на этой ржавой лодке. — Ты чё завис, Мир? — спрашивает кто-то. — Дай. Я сам гляну. А ты иди… Иди, там вроде к тебе пришли. И правда. Напротив ворот стоит чужеродное вытянутое пятно, явно и ожидающе пялится на Мирона. Идти к нему не хочется, но приходится. На половине пути становится понятно, кто это припёрся. Вот кого-кого, а этого чепушилу с полупрозрачно-розовыми ушами Мирон никак не ожидал увидеть. — Какие люди, — усмехается он, приветственно протягивая руку. Грязную руку, липковатую, ту самую, на которой есть подсушенный след от кое-чьих зубиков. Лёха жмёт после пары секунд промедления, без напора, еле-еле, брезгливо и осторожно. Его маленькая мягкая ладонь напоминает вялый член. — Не отвлекаю? — Да ты чё, Лёх, — о, Мирон само очарование, улыбается широко. — Лучше скажи, откуда? Откуда ты вдруг взялся в наших краях? В ответ что-то тоже вялое: «Да случайно… Да так вышло… Нет, в Москве… Нет, я своим ходом добрался… Да какой зазнался… Мир, давай отойдём, покурим на минутку? Я буквально ненадолго… Да узнать просто, как дела. На Зелёнке тебя не видел. Пацаны сказали, что ты нечасто заезжаешь… А, много работы. Вижу-вижу. Круто…» Внешняя доброжелательность Мирона включена на полную. Это он умеет. Поддерживает диалог, слушает, радуется типа встрече со старым приятелем (но без фанатизма, всё же они не были так уж близки), а про себя хмыкает, дожидаясь, пока Лёха разродится. Конечно, сразу понятно по какому вопросу визит. Мирон ожидал, что какой-нибудь дружбан заявится рано или поздно с вопросом: «А не видел ли ты Ваню?» Кто-то же должен был заметить его пропажу, ну в конце-то концов. Но Лёха Абрамов? Серьёзно? Он-то как это почуял через километры? — В смысле пропал? — кривится Мирон. — Ванёк? Он же в Олимпе работает. — Уже не работает. Перестал на работу выходить. Лёха старается быть серьёзным, холоднокровным, деловым даже, но его традиционная грустенькая, неуверенно-звенящая нотка в голосе выдаёт всё с потрохами. — А-а. Ну точно. Он же, вроде как, долго на работах не задерживается. — Это да, но он и дома давно не появлялся. Соседка его не видела. Телефон недоступен. — Да ну? — качает головой Мирон, типа не веря, хотя сам лично разбил и выкинул Ванин телефон в канаву. — Неужели тоже съебался из города, как и ты? — Не, Мир, — Лёха глубоко затягивается, прижимая подрагивающие красноватые пальцы ко рту. — Вещи нетронуты. Всё лежит дома, как и лежало. Он походу с работы не дошёл до квартиры, исчез где-то по дороге. По дороге — это конкретно за углом бесконечной стройки на Лесной. Долго Мирону пришлось выжидать момент, когда Абрамов старший наконец перестанет пасти Ваню, возить туда-сюда, либо забирать в свой дворец. Идеальные несколько минут, чтобы поймать неподозревающее тело в безлюдной темноте, вырубить и запихнуть в тачку. Казалось, такое провернуть невозможно, но вышло очень легко. Мирон действовал выверенно и бесстрастно, ни разу лишний раз не вздохнул, не истратил ни единой нервной клетки. Возможно впервые он делал что-то правильное и реальность полностью благоволила ему. Она открывалась бархатным бутоном еле горящих фонарей, рваным Ваниным дыханием, его полусознательным шевелением и мучительными постанываниями (спасибо кочкам на просёлочном съезде). Воспоминание вызывает у Мирона тёплую волну возбуждения. Странно, тогда он не был так возбуждён, как сейчас, лишь воспроизведя эту потрясающую картинку в памяти. А тут Лёха. Сидит, блядь, и сбивает весь настрой своим жалобным скулежом. — Что могу сказать... надо обратиться в полицию, — Мирон пожимает плечами. — Этим уже занимаются. — В розыск объявили? — Да. Наверное. Не знаю, — Лёха дерёт закровивший заусенец. — Отец там с этим разбирается, он скажет, если появится информация. А, ну да, разумеется. У Абрамова связи, он может весь город на уши поставить, каждый угол перерыть, если захочет. Только он не захочет. Старый волчара свою репутацию кровью и потом зарабатывал, ему нежелательно, чтобы все вокруг узнали о его занятненькой пидорской связи. И если в Олимпе прихлебатели к подобному привыкли и язык за зубами держать умеют, то за пределами божественной обители дело обстоит иначе. Любая, летящая наковальней новость здесь, на Земном диске, выворачивается шиворот-навыворот. — Отец? — Мирон наивно хлопает глазками. — Вы помирились что ли? Не вопрос, а выстрел из дробаша. Младшенький Абрамов дёргается, чуть отпрыгивая в бок на лавке, ищет слова в напряжённом рту. — Откуда ты шнаешь? Мирону хочется сказать: «Я и не только это знаю. Я вообще всё знаю. И о том, что твой любимый папочка твоего любимого Ванечку ебал знаю». Но нет, Мирон отвечает абстрактно, мол, все знают, город маленький, компания общая и так далее. Да, он мог бы разбить Лешино слюнявое сердечко прямо сейчас, без проблем и зазрения совести, раскрошить его одной только репликой, но нет ведь ни малейшего смысла. Кто-то скажет — жалость. Кто-то — человечность. Мирон скажет — идите нахуй. К Лёшке у него никогда не было претензий. Он был для него розоватым пятном, беленьким кроликом, шепелявым занудой, но не объектом ненависти или ревности уж точно. Ну как можно ненавидеть это существо? Стоит посмотреть на пшеницу, растущую из его головы, и эти два вареника по бокам, на его гнущийся от любого ветерка стержень. Лёха же даже не полноценная деталь, он приваренный кусочек металла — крошечная часть большего, настоящего тяжёлого и стального Абрамовского. Он — вылизывающий Ванины пятки пёсик. В какой-то степени Мирон к нему испытывает подобие симпатии. Если отсутствие презрения можно назвать симпатией. У Лёхи есть феноменальное качество — не раздражать. Сидеть с ним разговаривать об этой ерунде не кажется таким уж тупорылым занятием. Мирон даже берёт у него сигаретку, откидывается на спинку лавочки, закуривает. Сидят оба, курят в тени навеса, слушают мерно доносящиеся из гаража постукивания и маты. Оба объединённые дымом, тёплым весенним ветерком и Ваней. — Слушай, Лёх, а ты не думаешь, что он сейчас с кем-то? Ну ты понял… — Нет. Не понял. — Да понял ты всё. В Олимпе много разных падких на сладенькое мужиков, а Ваня, сам знаешь, он же… шлюха, не обессудь. Покажи мне человека, с кем он не ебался. Вдруг он наконец остепенился? Бросил всё и живёт, в ус не дует. Нечего на это Лёхе сказать, лишь вздыхает горестно. Он и не обижается, знает, что в предположении Мирона есть правда. Знает, что удивляться Мироновой излишней осведомлённостью глупо. Многие в компании давненько подозрения кидали о странной связи двух дружков-голубков, ещё и через подружку подружки Лильки слухи разбежались сто лет назад. Хоть никто никому и не отчитывался, но догадаться о происходящем было не так уж и сложно. — Может и тебе бросить? — продолжает Мирон с несвойственным для себя заботливым порывом. — Забить хуй. Вернуться в Москву и не ворошить то, что тебя давно не касается. Сколько можно за Ваней бегать? Знаешь же прекрасно, что не угонишься, только ещё больше настрадаешься. — Мир, блядь! — обугленный фильтр беспощадно раздавливается неприлично белоснежным кроссовком. — А если с ним что-то случилось плохое? Ну не мог он… так просто… так надолго, без всего… насовсем. Всё бросить вот так? Нет, Мир, он не мог. Под «всё» Лёха имеет в виду себя. Какой же он несчастный и далёкий. Способен ли он на мизер представить, что Ваня сейчас находится в полном здравии, лежит в своей постельке со связанными руками, или ходит из угла в угол, рассматривая наклеенные узкими кусками обои. Дверь в его комнату открыта, но почему-то он совершенно не старается найти способы выйти, ни открыть входную дверь, или вылезти в окно, например. Он не хочет сбегать — Мирон сполна убедился в этом. Ваня послушно ждёт. Единственное, что ему необходимо — это ждать. И нет в его ожидании никаких Абрамовых, никаких других людей и стрекоз. А чего ждать?7. Пшеница растёт из головы
25 августа 2021 г. в 11:12
На заднем дворе, прямёхонько посередине, стоит старая яблоня. Ствол серо-плесневелый, изгибается буквой «Ч», доски к нему какие-то присобачены криво-косо, на манер доспехов, ветки редкие, листочки унылые вниз опущены.
Ваня смотрит на это уродливое дерево долго. Снова и снова. Одно только чудовище яблочного Франкенштейна, спутанные малиновые кусты и полукруг поломанной теплицы — больше из окна его комнаты ничего толком не разглядеть.
— Оно меня бесит.
Говорит тихо, но его слышат. Уже пару минут у порога притаился Мирон, завороженно считающий Ванины остро выступающие позвонки. Встречать утро и видеть рядом живое, стоящее на собственных ногах существо, доставляет ему своеобразное наслаждение. Это незнакомый ранее уют. Вечно теневой, борющийся с постоянными нападками лучиков света. Буро-оранжевый из-за тяжёлых чужих штор, окружённый частичками дрейфующей золотистой пыли.
— Почему? — Мирон сразу понимает, о чём речь.
— В детстве я слетел с такой же яблони. И ладно бы просто ёбнулся, но на земле валялась мотыжка и я ей локоть распорол, — Ваня выкручивает руку, выискивая былой шрам, но ничего найти не может из-за паутинок ссадин.
Заживают. Коркой покрылись. Это ещё с последнего раза, когда места на кровати выбешивающе не хватило и пришлось переместиться на пол. Там столько грубых слоёв краски зигзагами и непонятно откуда появляющихся щепок, что получился не догги стайл, а тёрка стайл. У Мирона самого на коленях остались следы.
— Бывает.
— Ещё один раз я зацепился ногой за арматуру, — продолжает Ваня, — когда колодец делали. И пилой себе чуть палец не оттяпал как-то.
Мирон нарочито вздыхает.
— Бедненький… Что ещё?
— Ещё? — Ваня призадумывается, чешет подбородок. — Ещё… Ещё сирень.
— А она-то чем тебя обидела?
— Ничем. Она просто была красивая. Огромная, пушистая. Почему-то с синими цветками, я таких больше нигде не видел. И внутри, в глубине веток, в прохладной тени, сидели стрекозы. Тоже синеватые, мелкие такие, с огромными глазами. Полупрозрачные. Я их так обожал, думал, что они пластиковые.
Он теперь разрешает себе говорить. Потихоньку, но говорить. Силы появились, воспоминания потянулись, пока сомнительной, но уже путеводной ниточкой, что не может не радовать. По мнению Мирона, мозги, лишённые воспоминаний — ледяной и бесцветный кусок мяса, а разум — пустота, создающая из несуществующего ложные образы. Например, то самое бесконечное звёздное небо под закрытыми глазами, которого никогда нет и не было. Лови — не лови эти точки, цепляйся за них или отпускай в свободный полёт, мол, пущай вырисовывают, что им вздумается — их всё равно не существует.
Вот и чего только люди вечно пытаются избавиться от прошлого? Обзывают бессмысленным грузом, чемоданом, якорем и прочими негативными эпитетами. А ведь если убрать прошлое, то ничего не остаётся. Настоящее — это секунда. Щелчок и вдох. А будущее отсутствует по умолчанию.
— Какая же это… — Мирон усмехается. — Чудесная-пречудесная хуита. Пойдём-ка лучше завтракать.
После небольшой заминки Ваня идёт, садится на своё место, медленно опуская задницу на тыльные стороны ладоней, как-то по-детски сводит плечи друг к другу. Рябой экран включённого телика встречает его задорными возгласами о пробиотиках и полезных бифидобактериях.
— Чего расселся? — Мирон насыпает в чашки сублимированный кофе. — Руки у тебя пока свободны — делай бутеры.
Ожидающегося вопроса: «Опять связывать будешь?» больше нет. Надоело, видимо, Ванечке строить из себя тупоголового попугая, повторяющего постоянно: «Опять? Опять? Опять?» То ли надежды необоснованные имелись, то ли это была попытка давить на жалость. Хрен его разберёт.
Послушно взяв маленький ножик (да, ножик — Мирон позволяет спокойно), Ваня пододвигает доску, режет хлеб, масло, разворачивает брусок рыжего сыра. Невыносимо медленно всё делает — сильный тремор мешает. Хоть и окреп Ваня за последнюю неделю в связи со снижением ограничений, но вряд ли скоро сможет вернуть нормальное состояние. Ещё бы, он так мало ел и практически не двигался, не считая секса. Мирон это отчётливо осознает и даёт передышки. Довести Ванино тщедушное тельце до полного изнеможения не входило и не входит в его планы. Он в него и сам не входит некоторое время, даёт восстановиться. Понимает, что жопа, к сожалению, не резиновая.
В целом, для Мирона общение с Ваней и организация досуга для возлюбленного не доставляет особого труда. Особенно сейчас, когда первоначальное трепетное возбуждение поутихло. У Мирона есть чёткое видение, что надо делать. Когда разговаривать, а когда молчать, когда оставить в полнейшем покое, а когда потянуть за цепочку подарочного кожаного ошейника, заставляя сесть Ваню у ног. Или, как позавчера, поставить его в угол и раскрашивать небольшие ягодицы и бёдра флоггером в розовый.
Это даже не наказание, но спрашивать «Так всё и будет, Мир?» явно было лишним.
Как же это нелепо прозвучало. Хорошо, что Мирон безмерно терпелив.
Вообще, для него ситуация схожа с обычнейшим ремонтом (в принципе, любого механизма) — прислушиваешься к звукам, разбираешь по деталям, наблюдаешь, проверяешь, и всё становится ясно. Ваня, в целом, хорошо откликается. И в его молчании можно отыскать отклик, и в матовом, полупустом взгляде, неловких движениях, и в его молниеносной эрекции. Стоит только Мирону оказаться достаточно близко — Ваня реагирует жёстким напряжением.
Он всё-таки сложный человек. И до ужаса упрямый, но Мирон его не винит. Кто знает, как он сам бы реагировал, окажись на Ванином месте, несправедливо отрубленный топором прошлого, вынужденный отказаться от слишком многого.
Картинка на телевизоре ускользает полосами. Мирон дрыгает хлипкую антеннку, скорее для успокоения.
— Никогда не любил частные дома, — признаётся. — Здесь всё работает хуёво. Разваливается на глазах. Чини — не чини. Мусорка сраная, да только.
Ваня, в сотый раз оглядывает заваленные разным хламом углы, торчащие всюду провода, порванные обои, перекошенный диван с обгрызанными подколотниками, к которым он несколько вечеров прислонялся спиной. Где-то что-то припаяно, приколочено, где-то замазано наотъебись, прибрано условно, но всё равно это не дом, а сарай. И кухней окружающее пространство язык никак не повернётся назвать. Стол, холодильник и плитка стоят — вот тебе и кухня.
— Не очень, да? — Мирон замечает унылый взгляд, снимает приготовившуюся овсянку с огня. — Ты же когда-то жил в похожей халупе. Разве не так всё у вас было?
В ответ отрицательное качание головой.
— Жаль я не видел. Ты нас почему-то никогда не звал в гости.
Каша, противно-серая, разварившаяся, вываливается сгустками, делится на двоих. Ваня пялится на неё без аппетита, но ложку берёт.
— А как было? Расскажи, Вань.
— Не знаю.
— Как это не знаешь? А откуда тогда сегодняшний приступ внезапной ностальгии взялся? — Мирон разочарован.
Ваня пожимает плечами, собирает овсянку с боков тарелки, перекладывает в центр.
— Как же ты не любишь напрягать извилины. Или, может, просто ссышь?
Нет никакой реакции.
— Вот до чего доводит медвежья забота и замалчивание. Такой чудовищный вред наносится и в итоге одни лишь страхи и слабости остаются, — Мирон закидывает бутерброд разом, продолжает вещать с набитым ртом. — Хуй знает, в курсе ты или нет, но нам в детстве классуха просила тебя ни о чём не спрашивать, дабы лишний раз не травмировать. Говорила отнестись с пониманием, мол, Ванечке и так тяжко. Он еле в себя пришёл, бедненький, и, к счастью, плохо всё помнит. Не затрагивайте болезненную тему, ребятки…. Ц-ц-ц. Какое же тупое и унизительное снисхождение! Будто если делать вид, что ничего не произошло, типа твой ебанутый папашка не поджигал тебя, то, значит, ничего и не было.
Чайник закипает со свистом. Мирон наливает себе в чашку кипятка, а Ване нет. Не хочет, чтобы Ванечка здесь в барышню балованную превратился, за которой нужно ухаживать и сопли подтирать. Сам пусть справляется с обслуживанием себя, он не на курорте.
— Ну и к чему мы пришли? Ты не можешь взглянуть правде в глаза и какой-то хуйнёй занимаешься, и я вместе с тобой. А могло быть всё иначе, понимаешь? Ты мог бы быть на вершине, с твоей-то силой, а вынужден остаться в грязи и мраке. И всё почему? Потому что боишься задать себе очевидные вопросы. Вот, Вань, ты задавал их себе хоть раз? А?
Восковая фигура Вани не отвечает.
— Не, не думай, что я решил в мозгоправа поиграть, — Мирон усмехается. — Я в этих делах не шарю. Мне просто интересно. По-человечески. Скажи, Вань, ты хотя бы один вопрос себе задал? Например, почему? Хороший вопрос, не правда ли? Почему тебя захотел убить собственный отец? У вас же вроде была нормальная полноценная семья, жили — не тужили. Что стряслось? Неужели он проснулся и без всякой причины решил: «О, отличный день чтобы сжечь живьём собственного сына»? Или скелеты в шкафу его надоумили? Знаю, они у всех есть. Сидят смирненько в своих саркофагах, а потом выскакивают в самый неожиданный момент и щёлкают челюстями. И какой же скелет был у твоего батьки? Может, он бил тебя втайне? Или развращал, или…
Взлетевшая над столом чашка не даёт закончить предположения. Как-то слишком уж быстро Ваня её кидает своей тонкой ручонкой, даже Мирон со своей реакцией мангуста не успевает среагировать. Отклоняется, конечно, но не совсем. Дно бьётся о матёрый лобешник, отскакивает и летит на пол. Звон в голове заглушает звон разлетающихся во все стороны осколков. Мирон, сморщенный весь, расстроенный в нулину за секунду, прижимает ударенное место ладонью, шипит.
— Блядь, ты серьёзно?
Сюрприз — высший класс. Кто бы мог подумать. Хорошо, что кипятка в чашке не было. Получилось не столько больно, сколько удивительно. Именно так, Мирон удивляется. Глядит на вскочившего с места Ваню одним, не простреливающим нервом глазом, в полном изумлении.
— Он меня не трогал! — поспешно выпаливают бесцветные губы.
Хрипловатый, полусогнутый Ваня, готовый к прыжку, готовый задохнуться от сомнительных оправданий.
— Он был хороший. Он любил меня.
Висок щекочет горячий ручеёк (кожа лопнула). Мирон неуклюже пытается поймать его пальцами, ищет на столе салфетки. Как назло, ничего нет полезного, и несколько красных капель падают в овсяночное месиво, разбрызгиваются красивыми кляксами. Обидно, блядь, но не выкидывать же еду теперь. Устало вздохнув, Мирон дотягивается до висящего на духовке замызганного кухонного полотенца, придавливает вереницу весёлых уточек к ране и возвращается к завтраку.
— А, ну да, — говорит спокойно. — И поджёг он тебя тоже от любви.
— Ты ни хрена не понимаешь! Всё было не так. Он не хотел мне зла. Просто у него не было выбора.
— Выбор… Пф… — кровь медленно размазывается в тарелке, как варенье, розоватая кашица подносится ко рту. — Выбор нужен только тем, кто не знает, а твой отец знал. Всё отличненько знал… Ваня, блядь, ты можешь сесть? Сядь, не маячь, а то у меня от тебя голова кружится.
На вкус каша почти такая же, как и без кровавой добавки. Немного солоноватая разве. И во рту тоже приправлено солью, попало, видимо, с уголка губ. Мирон берёт с полки над столом сахарницу, подслащивает. Продолжает есть с наклонённой набок головой. От этого несуразного (забавного?) зрелища Ваня немного растрачивает свой пыл, плавно успокаиваясь, присаживается обратно.
— Слушай, зачем ты притворяешься, что ничего не помнишь? — Мирон хлюпает кофе.
— Я правда не пом…
— Не надо. Не пизди, пожалуйста.
Какое-то время они сидят в молчании. В телеке журчит какая-то дребедень — грибы вступают в симбиозы с деревьями, а те сопротивляются. Грибам же насрать, они оплетают корни своими гифами и блокируют воду.
Вялое жевание отзывается для Мирона болью в челюсти, а там и до травмированного виска доходит. Веко начинает дёргаться, где-то в надбровной кости зудеть. Раздражённо плюнув и поняв, что закончить завтрак нормально не удастся, Мирон откидывает полотенце, щупает липкую половину лица. Кровь приостановилась, и то ладно. Можно умыться, намазаться зелёнкой и двигать на работу.
— А неплохо получилось, — осколки противно хрустят под ногами, впиваются в подошвы тапочек. — Хороший бросок.
— Могу повторить, — любезничает Ваня.
— Попробуй, солнышко, — пальцами Мирон вытаскивает из сахарницы приблудившийся кубик рафинада, макает в собравшуюся на углу стола лужицу, ждёт, пока кристаллики лениво окрасятся в красный. — Это меня даже немного завело.
Кубик игриво закидывается в рот, влажно нюнит у нёба, пробегается с еле слышным стуком по задней части резцов. Неотрывно смотрящий на этот сахарно-кровавый танец Ваня неопределённо ёжится, поднимается в места с очень задумчивым, но куда-то опаздывающим видом. Два коротких шага до Мирона, измеренных одним полётом кружки. Прижимающаяся подрагивающая нижняя губа, служащая шатким мостиком для голодного сухого языка. Мирон ждёт терпеливо соединения, не шевелясь, не отвечая на поцелуй, великодушно позволяет разделить десерт.