***
Следующим утром Мирон просыпается в отличном настроении. Ну как утром, скорее днём — развлечения продолжались до окончательной потери сил и потребовали долгого и глубокого сна для восстановления. Зато пробуждение приносит прилив особенной энергии. Кто-то бы назвал это счастьем. А как иначе назвать то, когда хочется прыгать на месте и выплёскивать из себя целый фонтан не имеющих начала и конца эмоций? Оголённый по пояс, Мирон выходит во двор, делает зарядку, подтягивается на турнике. Не может надышаться чистым сладким воздухом, вдыхает и вдыхает налитой, напряжённой грудью. Надо бы сегодня вечером выпустить Ваню из дома, так, у порожка посидеть, покайфовать. Ему тоже не помешает впустить в лёгкие воздух. Заслужил. Комната, конечно, проветрена, но всё равно — не то. — Мирош! — Раздаётся у забора. — Долго же ты спишь. Думала уже в дверь стучать. — А что стряслось, Лариса Леонидовна? — Мирон подходит к калитке, улыбается дружелюбно цветастому пятну. — Помощь нужна? — Пока нет, милок. Нет. Сказать тебе хочу кое-что важное. Подойди поближе, — пришёптывает заговорщицки старушка и оглядывается. — Видала я вчера тут кое-что, покуда ты на работе был, а сказать не успела… Знаешь, говорят ходют грабители и проверяют какой дом заброшен. Так мне кажется, такого как раз я и видала ворюгу. Ходил он вчера, что-то тут высматривал, вынюхивал. Сначала думала — друг твой иль гость, а потом пригляделась — нет. Чужой. Не похож на здешних. Да и, завидев меня, сразу дёру дал. — Да бросьте, Лариса Леонидовна. Чего здесь грабителям надо? Все здесь живут скромно, нечего красть ни у кого, — играя с щеколдой калиточной двери говорит Мирон. — Правда твоя, милок, но ворам разве объяснишь? Видел бы ты, как этот гад вокруг твоего домика круги наворачивал. Заприметил, точно тебе говорю! Дверь-то у тебя старая, замок такой на раз вскрывается. Сколько раз говорила поменяй, а ты всё не слушаешь. Обтащат же, пока на работе будешь, а я женщина старая, помочь не смогу. В милицию-то позвоню, но толку от них… Они сюда долго едут. Уж поверь, я вызывала всё, что вызвать можно, когда с соседским мальчишкой то несчастье случилось. Еле дождались. Ах, храни его Господь! Мирон сочувствующе покачал головой, поблагодарил старушенцию за заботу и наблюдения, сердечно уверил, что всё будет хорошо и отправился обратно в дом. — Похоже твой лабрик смог напасть на след, — с восхищённым присвистыванием сообщил он Ване. Тот поднял равнодушный взгляд. Подумал что-то, морща лоб, но ничего не сказал, и продолжил в своей медленной и неуклюжей манере делать бутерброды.8. Яблоко в меду
17 октября 2021 г. в 20:48
— Ты вообще понимаешь, что происходит?
Вязкая капелька пота, ползущая вниз по виску, резко изменяет траекторию и исчезает в волосках над ухом. Розоватое сверху ушко, маленькое и матовое, как ранет. Мирон подхватывает его языком, лижет медленно, мокро и размашисто, от чего Ваня дёргает болванчиковой головой. Он и сам перезревшее яблоко, готовое сорваться в ветки.
Кончик языка обходит рельеф ушной раковины по часовой стрелке.
Любимое: Тик. Так. Тик…
Шипение прерывает счёт бесполезного времени. Зубы, вгрызшиеся в хрящ, смыкаются сильнее, смакуют вкусность, с хрустом пожёвывают её со всех точек и линий, нисколько не церемонясь. Особенно им нравится вонзаться в мягкую мочку. Она немножко солёная, и любит твердеть, пока Мирон её кусает и обсасывает. Отдалённо напоминает женский клитор.
Непонятно почему Мирон сейчас вспоминает об этом. Он не из любителей отлизывать девкам. Делал это пару раз, и то — из чистого любопытства. Искал то, что будет заводить именно его и хоть как-то разбавлять унылый процесс сношения, но не находил.
Да, Мирон искал, пока окончательно убедился, что секс — это не то, от чего может рвать башню. Но от Вани рвёт, просто так, безо всякой причины. У корня пережатого в боксерах члена тянет противной болью, дыхание проседает, мышцы напрягаются, нервы доходят до тупика и не находят выхода — ни развернуться, ни выплеснуться. Они перекручиваются внутри, бултыхаются, промоченные, как тряпки в стиральном барабане.
Мирон плавно моргает, не открывая глаз на все сто процентов, утирает бороду. Пьяненький, пиздец. Ослабленный. Голодный.
Как же его мучает голод. Снова и снова.
Как же способствует этому спёртый, стоящий стеной воздух. Густой слой силиконового герметика. Мутное сизое месиво.
Комната заперта, окно закрыто, занавешено плотно. Весь день спрятанное здесь тельце коптилось в полнейшей духоте. Костлявая тушка в духовке, обтянутая бесценными кусочками мяса. Их так мало, где не укуси — на один зубок. Всё не хватает и не хватает. И Мирон, дикая прожорливая зверюга, не может остановиться кусать.
Закончив с раскрасневшимся, опухшим и мокрым ухом, он перебирается к шее, прилипает надолго к оставшейся ранее пурпурной мишени.
Ошейник снят. Каждый участок тела освобождён, открыт, доступен. Телу нужна была эта свобода. Получив её, оно особенно хорошо стало отзываться на прикосновения. С благодарностью, с энтузиазмом. Оно притягивается само. Даёт себя пробовать.
На шее кожа другого вкуса. Она сладкая, немного с ржавым привкусом. Мягкая и тянущаяся медовыми лентами ткань.
В детстве Мирон обожал мёд. Мать разрешала только натуральные сладости. Часто приносила соты, говорила, что их можно разжёвывать до состояния жвачки, типа полезно. Забрус, так вроде называлась эта хуйня.
Вот Мирон и рассасывает Ваню сейчас, как этот забрус, а тот крошится, превращается в неоднородную массу. И постанывает так тихонько, деликатно аккомпанирует некультурному чавканью. Сложно сказать, что ему больше приносит удовольствия: пальцы, нещадно теребящие кольцо в соске, переворачивающие его на триста шестьдесят градусов. Или же всё-таки пиявка-Мирон, со своей ненасытной зубастой пастью.
Ваня какой-то сегодня не такой. Обычно зажатый, деревянный, сегодня он податливый, мягкий.
Ещё бы. Сидеть столько часов без свежего воздуха, со включённым отоплением, хотя на улице и так достаточно тепло. Ваня неизбежно разварился. Организм его дошёл до предобморочного, колюче-ватного состояния. Перед глазами его задребезжала звёздная пыль, а внутреннее, осознанное, кусками превратилось в подобие той самой Мироновой кровавой каши. Это охуенно, да. Лучше, чем Мирон ожидал.
Ему показалось отличной идеей — включить котёл, закрыть коробочку и уехать на работу. Хотелось как-то себя и Ваню порадовать, подготовиться к особенным выходным. Между ними в последние дни нестерпимо и бешено искрило, но Мирон же джентльмен — он ничего лишнего не позволял. Хотел собрать максимальную концентрацию чувств.
Даже вчера, после встречи с Абрамовым младшим, имея невообразимое желание сожрать Ваню с потрохами, Мирон сдержался.
— Видел сегодня твоего пёсика, — оповещал он, как бы невзначай, за ужином. — Интересно, какой он породы? Ушастый кокер-спаниель? Тупоголовый лабрадор? О, точно. Лабрик. Похож. Такой же светленький и смешной… Ха. Ты бы его видел. Как он скулил… Малыш потерял своего хозяина! Меня это, признаюсь, растрогало.
Ответа от Вани не последовало. За ним окончательно закрепилась тактика молчания (та вспышка случайной экспрессии не считается). Обычно на сто Мироновых слов Ваня выжимал из себя от силы пару-тройку. Да и похуй — не страшно. Мирон не печалился. Наоборот, он чётко понимал, что находится на верном пути. И пусть путь этот скользкий, хитровыебанный и невозможный — Мирон знал дорогу и собирался идти до конца. Он слышал в молчании всё, что нужно было. И самое главное, он слышал искренность.
Наконец-то Ваня не притворялся, выдумывая реплики, и не напрягался. Он лишь существовал. Голый морально и физически. Освобождённый от остального, искусственного, чуждого мира с помощью заточения. Эмоционально освежёванный, вздёрнутый на крюке памяти, и теперь взгретый, приготовленный, исходящий вкуснейшим соком. Довольный Мирон с достоинством вкушал полученную плоть.
Измучив шею, окрасив её огромными багровыми пятнами, он вытаскивает язык, собирает через зубы кровавую пузырящуюся слюну, сплёвывает на поднимающийся Ванин живот. Откуда Ваня находит силы настолько быстро дышать? В комнате просто невыносимо, каждый вздох на вес золота, каждый выдох — раскалённый. Мирон побыл здесь недолго, но уже успел наполниться жаром и вспотеть.
Он снимает с себя прилипшую футболку, стягивает штаны с трусами, поворачивается обратно к распластанному на кровати Ване. И… кто бы мог подумать! Этот негодник себя гладит! Размазывает по животу слюну, ведёт быстро иссыхающие разводы вниз к шершавому лобку. Останавливается кончиками пальцев у головки полустоячего члена, будто не решаясь дотронуться. Мирон вроде разрешает взглядом и кивком: «Ну же, давай, подрочи, чего медлишь?» Но стоит наивному Ване коснуться, как руку звонким ударом откидывает в сторону. Следом Мирон одаривает шлепком дрогнувший член. Не со всего размаху, но достаточно, чтобы Ваня вскрикнул.
— Нетерпеливая шлюха, — шепчет Мирон в искусанное ухо.
Оно, наверное, ужасно горит. И шея. И член. И рука. И последующие укусы тоже будут гореть, но не сгорать. Без кислорода невозможно. Это невидимый огонь, он везде и нигде, а Мирон его создаёт, выдыхает изо рта, выплёвывает лавой. На его клыках стучит колечко, зажатое вместе с крошечным лоскутком плотной вспухшей кожи. На его руках твёрдые рёбра, которые можно так легко просчитать и так легко сломать, стоит сильнее опереться. На его языке глубокая вертикальная впадина, расчерчивающая пресс посередине.
Поглощать это тело, ощущать его яркий вкус, вводящий в озверение запах намного приятнее, чем проникновение и долбёжка. Всё потому, что Ваня вовсе не человек, а сосредоточение кристального физического желания. В нём нет ничего другого. Всё остальное испарилось, вышло через поры вместе с солью и сахаром. Да и было ли когда-нибудь?
Мирон ловит пьянящую росу чуть отросшими ногтями, царапает выпирающую ключицу, оставляя за собой кровавую галактику, затем с злобным шипением раздирает мягкий низ живота и бедро, покрытое длинными кольцевыми синяками. Пожелтели уже с последней порки, побледнели заметно. Ещё немного – недельку примерно, или чуть больше, и можно будет стегать снова. Нет ничего прекраснее — видеть, как белая молочная кожа покрывается мурашками, ягодицы вздрагивают мелко, а на отёкшей красной полосе появляется синеватый налёт.
— Ты понимаешь, что вообще происходит? — хрипловато выговаривает Мирон.
Одной рукой он выправляет свой член наверх, дёргает пару раз крайнюю плоть, поддразнивая сам себя. Другой рукой продолжает оставлять красочные царапины на животе. Он даже не царапает, а чешет до мельчайших кровоподтёков. Чешет так, будто хочет содрать шкуру.
— Понимаешь, что ты со мной делаешь?
Ваня не отвечает, конечно же. Подрагивает неконтролируемо. Лëгкие ищут наполнения, ищут воздух. Такое ощущение, что впалая грудь — это клетка, и там бьётся пойманная птица. Глаза широко раскрыты, смотрят в потолок, кажется, не моргают.
Странно, но именно сейчас Ваня не такой горячий. Или Мирон сам перегрелся? Совершенно не чувствует свойственной Ване высокой температуры. Чувствует лишь влажное, растекающееся под пальцами тепло.
— Я хочу, чтобы ты делал это со мной.
Спустившись ниже, Мирон полностью высовывает язык, расправляет его лопатой, с силой проводит по стоящему члену. Снизу-вверх по стволу. И так несколько раз, размазывая выступающую смазку, растягивая её тонким крутящимся тросиком от собственной нижней губы. Ваня внезапно очухивается, смотрит вниз, явно неготовый к подобной нежности.
Лицо Мирона гладкое, растянутое от возбуждения. Совсем другое. Веки приоткрыты на четверть, а рот – на одну фалангу. Крупные сильные ладони гладят ноги, сгибают их в коленях, раздвигают чуть шире. Они непривычно ласковы.
Если Ваня сегодня сам не свой, то и Мирон тоже. Что-то произошло, но что — непонятно.
Прежде они ебались без контроля. Несмотря на перерывы, всё равно жёстко всё получалось. Мирон ставил раком, натягивал за цепочку ошейник, пока сдавленное горло не начинало вибрировать от хрипов, загонял с хлёстким ударом и бешенным темпом, окрашивал в красное ягодицы. По окончанию Ваня обессиленно падал на бок, жмурился, придерживая поясницу, выдвигал таз с напряжённым выдохом, выдавливал из себя сперму и некое подобие остаточного оргазма.
Боль оказывала удивительное влияние на наслаждение. Мирон с трепетом представлял, как в дальнейшем будет раскрывать все её секретные проявления. Неспешно, отрывать по лепесточку, осторожно продвигаясь вперёд, пробуя и смакуя очередную ступень близости. Он никогда не хотел просто так, варварски, с бессмысленным и некрасивым насилием, а хотел с любовью.
В любви спешка не нужна. Нужно только терпение. Ваня ещё не скоро сбросит свою обгорелую кукольную оболочку и станет тем, кем суждено. Он пока в самом начале, и Мирон это понимал. Кто, если не он? Ведь он один, единственный во всём мире, избранный, мог брать пламя в руки.
То самое дрожащее ярко-жёлтое пятнышко от свечи, вскидывающее свои крошечные ручки, стрекочущее, щекочущее центр ладони. Когда-то маленький Мирон обожал играть с веселыми огненными духами, а потом, позабавившись, просто сдавливал их в кулаке. Ваню же он, наоборот, собирался разжигать. Он мечтал раскалить его до предела.
Отчасти поэтому, Мирон превратил комнату в печку. При необходимости, он готов был превратить весь дом в адскую клоаку, извергающую столбы синего пламени. Всё равно от этих гнилых старых стен больше не осталось проку. Изначально казалось, что они нужны для бесценных, якобы полезных воспоминаний, но в какой-то момент Мирон поймал тонкую ниточку осознания — нет, нихуя, не нужны. В Ване всё сохранилось. Просто лежит под особым слоем пыли.
— Ты на вкус как человек, — сочно выпуская член изо рта говорит Мирон. — Кожаный. Склизкий. Грязный…
Острый красный край языка вонзается в уретру, двигается там потерянным в лужице мальком. Ваня мучительно закатывает глаза, хватается за глянцевые Мироновы плечи.
— Но внутри ты другой… Я знаю… И я не про твою задницу. Не про эту неутолимую, жаждущую дырку, — указательный палец уверенно вкручивается в мокрое отверстие.
Ненадолго Мирон затыкается, засасывая член, даёт Ване ответить чередой коротких, плачущих от нетерпения стонов. Они гораздо красноречивее, чем слова. Без притворства, Ваня умеет разговаривать на одном только языке телесных звуков. Он рождён был немым. Спросить у кого угодно, из тех людей, что Ваню знали с детства — он никогда не терпел разговаривать и произносил ожидающиеся от него фразы будто перешагивая через себя.
— Мир… Мир… — то ли слышится, то ли на самом деле звучит сверху.
Двигающийся по нёбу член начинает пульсировать, становится сладковатым. Мирон делает плотный вакуум, пока у самого в челюсти не заболит, и резко выпускает.
— Нет, нет, нет, солнышко, — рычит, скалится.
Жестоко, ну а хули? Растерянный, застрявший на предоргазменном пике Ваня пытается приподняться на локтях. Зачем, правда? Мирон тут же припечатывает его обратно. Пальцами в горло, другими пальцами в простату. Сильно. Очень. Чтобы прям спрессовать, уничтожить, выдернуть наружу.
Душит. По-настоящему.
Лицо Ванино, до этого обезвоженное, бледно-голубое, с чётко прорисованными венками вокруг глаз, мгновенно наливается краской. Ноздри раздуваются. Глазные яблоки, украшенные мокрой каймой, вываливаются их орбит. Но, как ни странно, руки, ни уродливая, ни нормальная, не пытаются спасти хозяина, они, видимо, забыли за всё время связываний, что могут двигаться. Не встречая ни малейшего сопротивления Мирон буквально скукоживает в своих клешнях пойманное тело с двух концов.
Он может легко сломать эту тонкую шейку. Может подержать чуть дольше, сомкнуть пальцы чуточку сильнее, и Ваня откинется. Такой открытый, насаженный, с истекающим стояком — умрёт и всё. Была бы, наверное, пиздатая смерть. Лучшая из возможных. По Ване видно, как ему хорошо. Он стремительно рушится в ярчайшее, ослепительное ничто. Перед закатившимися глазами вспышками рассыпаются картинки произошедшего когда-то и ещё не случившегося.
В прошлом кроваво-алый полумрак. Предметы и люди плоские, вырисованные чёрными гранями. Там, где-то среди них, огонь бешенным псом накидывается на стоящего смирно мальчишку. Образ пробегается краем лезвия по мышцам, вспарывает их пушисто и воздушно, точно клубок шёлковой нити.
— Лёша! Не надо! Прекрати! Остановись! Видишь, она цела… Посмотри же! Видишь, она плачет. Всё в порядке. С ней ничего не случилось… – мать нервно качает плачущего младенца. – Боже, что же такое происходит… За что… Что за проклятье… Лёша, не надо. Не трогай его, он не хотел. Он это случайно…
— Нет, — отрезает грубый мужской голос. — Он не случайно.
Рука мерзко вцепляется в костлявый локоть, выводит… нет — выталкивает задеревеневшее тело во двор. Мальчик не возражает и не защищается, но он не особо подвижен, словно отстранился разумом от всего физического. Лишь его большие, неестественно синие глаза механически следят за движениями мужчины. За тем, как тот носится по двору, ужаленный злостью, хватает розжиг, ищет, чем можно поджечь горючую жидкость.
Лицо мальчишки не отражает абсолютно ничего. Мыслей в его голове никаких. А что тут можно думать? Отец намеревается осуществить наказание, а лучше сказать — кару. Справедливо. Его можно понять.
Отец потерян, оглушён, он не контролирует свои действия, не знает, как лучше осуществить вонзившееся в мозг желание. Пусть и безумное, но единственно верное из всех возможных. Мечется, отмахивается от сплетённых в гул криков жены и младшей дочери. Они обе, что взрослая, что несмышлёная, взывают к голосу совести главы семьи. Но чем громче они кричат, тем больше их невозможно услышать.
Мальчишка не мешает. Даже когда огонь охватывает его тело, он ещё секунды две не двигается. Пытается в полной мере прочувствовать новые ощущения. Обычно он не способен собрать воедино миг, когда нечто портит физическую оболочку, а тут почему-то и не надо собирать. Оно всё само обрушивается. Невыносимо. Страшно. Ярко. Глаза почему-то иссыхают и проваливаются за веки, царапают изнутри, как застрявшие изюмины.
— Ты что творишь! Ты сошёл с ума! Лёша, потуши его! Потуши! – плачет мать. – Что ты наделал… Кто-нибудь! Спасите, помогите! Ванечка… Ванечка… Бедный… Боже… Отче наш, сущий на небесах…
Пламя вползает змеями в вены, иссушивает бурлящую кровь, откусывает мясо с полых костей. Ничего нет. Мир исчезает в огне, и мальчик с ним, ничтожной искоркой, частичкой пепла летит в темноту.
Ваня не запомнил свой нечеловеческий ор и неконтролируемый рывок в сторону. Если бы не колодец, забытый в суете. Если бы не тонкие доски ограждения, слабо придавленные кирпичами. Неизвестно, чтобы было.
Да нет. Вполне известно. Ваня бы просто сдох. И морально он всё-таки сдох. Правда, немного ранее, ещё в тот день на торфяниках, когда лишился своего единственного и верного друга.
Тогда Ваня тоже непростительно накосячил. Как же отец вскипел и выбесился! Схватил Ваню и поволок его куда-то, так же за локоть, по заросшим тропкам, на пустырь. Морта, как всегда, бежала рядом. Она слушалась только Ваню, неизвестно по какой причине выбрав его своим хозяином, но к отцу, человеку, который нашёл её заблудшим щенком на трассе, относилась с собачьим уважением.
Красивая. Прекрасная умная собака. Пусть и не добрая, но такая забавная. Она весело бежала, виляла хвостом, радовалась прогулке. Она очень любила гулять. Конечно, Морта не знала человеческий язык и не поняла зачем отец приказал Ване подвести её ближе и держать крепко. Обхватить ручонками мохнатую шею так, чтобы не возникло никаких шевелений. Морта и не поняла, зачем над ней занесли топор, считала, что всё очередная игра. Она до безумия обожала Ванины игры. Как чудесно она улыбалась своей чёрной пастью и пыталась лизнуть обнимающие руки большим ярко-розовым языком.
Да, отец сделал это в наказание. Да, его можно понять. Ваня, по крайней мере, пытался. Искренне, с присущими ему старанием и… сыновьей любовью. Он всегда пытался выполнять то, что говорит отец. Иногда получалось, иногда нет, но пытался же. Сколько уходило сил на эти попытки, никто себе и представить не может.
«Так нельзя делать. Это плохо! Очень плохо! Ты же не плохой. Ты хороший мальчик. Ты не должен так поступать». Ты не должен это, не должен то… Вечно одни запреты и ни одного разрешения.
«Прости, я не хотел тебя расстраивать…»
«Почему ты не можешь быть нормальным? Разве это так сложно? Посмотри на других. Разве они так делают?»
«Нет».
«Нет, ты посмотри! Смотри внимательнее!»
Смотреть на других детей. Делать то же самое, что и они. Не выделяться. Хорошо. Так надо.
«Я буду смотреть, пап. Буду. Обещаю».
Как тяжело выполнять обещания при отсутствии всякого понимания. А зачем? Так надо. Липкая собачья кровь на руках, воняющая кислой сыростью — так надо. Огонь — так надо. Надо. Хорошо. Нормально.
— Дыши, Вань, — звучит мягко, спасительно.
Ладонь, удерживаемая горло, отпускает. Ошпаренное фейерверком образов и ощущений тело продолжает подергиваться, но по-другому. Уже не бьётся в предсмертных конвульсиях, и на том спасибо. Оно лишь падает и падает медленно вниз, тяжелея с каждой секундой на тонну. От кончиков ног, до самой макушки бежит волна бесконечных уколов тончайших иголочек. Мирон вгоняет их глубже под кожу своим весом, размазывает влажными горячими руками.
Ваня нехотя возвращается в реальность. Он, мать его, здесь! Целиком и полностью. Он не сдох. Он всё чувствует.