Огненный домик

      Остановка чересчур резкая. Лёша ударяется о невидимую преграду, как расшибленная о стекло птица. Не заметила, кроха маленькая, куда летела. Неслась на всех парах, махала крылышками, пищала что-то на своём жалобном, поднимала в воздух вихри пыли, старалась достичь такой очень-преочень важнецкой цели. И что же?       Совсем рядом с дверью, неожиданно и пугающе близко, оказывается та самая цель. Но является ли она тем, чем должна? Является ли она вообще человеком? Кто это? Что это?       Нервно сморгнув, Лёша заглядывается в неподвижно стоящий, тонкий, острый со всех сторон силуэт.       Одни кости. По линии узких плеч несколько выступающих бугорков, по две или три с каждой стороны. Какие-то лишние кости. Не похожие ни на ключичные, ни на те милые особенные косточки плечевых суставов, которые Лёша любил легонько гладить указательным пальцем. Он мог так долго делать, лёжа сзади, смотря на тёмную шелковую макушку, пока не слышал, как меняется дыхание с бодрствующего на спящее, глубокое и спокойное.       На первый взгляд стоящий в комнате человек тоже спит. Тело его находится в неестественном покое и бездействии. Впалая грудь, расчерченная чем-то, запачканная, еле заметно поднимается, выбритая «под троечку» голова опущена, скрывая лицо.       Кто это? Заскрипевшие шестерёнки в голове Лёши не могут переварить, проанализировать и догадаться. Им необходимо пару минут, чтобы разогнать смятение.       Почему этот худющий до ужаса человек стоит прямо у двери? Не шевелится. Не шатается. Абсолютно голый. Грязный. Почему у этого человека знакомые до боли следы от ожогов на руке?       Безумная догадка причиняет боль. Позвать, проверить? Что делать?       В мыслях столько всего мелькало и спутывалось. Был целый вихрь желания, пиздец насколько жизненных необходимостей, потоков энергии, отзывающихся нытьём в мышцах… Оно всё куда-то провалилось, скатилось, собралось в потяжелевших ногах. Пытаясь вернуть здравомыслие, Лёша подрагивает, шевелит пальцами, будто сам ставший обнажённым и пытающимся натянуть одежду обратно. В голове пустота, и отдалённым эхом в ней звучит: — Эй, ну чего ты? Чего встал?       Лёша с трудом осознаёт, что обращаются к нему. Морщится, проводит нервно по волосам, выгоняя низкий, неприятно глубокий голос, и пытаясь вернуть свой внутренний, совсем затихший, не имеющий ни веса, ни значимости. Уши распознают, кому принадлежит этот чужеродный голос — разумеется Миру, вставшему на пороге. Он же тут, блядь. Точно. Самое лишнее существо на всей планете. И Лёша тоже тут. Хотя кто из них ещё лишний.       Тут — это в обшарпанном, забытом Богом доме.       Как Лёшу сюда занесло? Без раздумий, надо рвать когти. Надо бежать. Надо исчезнуть. Назад. Назад…       Свинцовая ступня нехотя пытается отшагнуть к порогу, но сильный толчок в лопатки забирает любые пути отступления. Потерявшего равновесие Лёшу перевешивает вперёд, туда, к голому, изувеченному человеку. Будто комнату перевернули и гравитацию отменили, Лёша к нему буквально летит. Рука, пытающаяся найти опору, касается обожжённого плеча. Хватается, сжимает горячую, напоминающую грубую, теснённую резину кожу.       Кукольная лысая голова вздёргивается от прикосновения.       Это он. Блядь. Всё-таки он. Нет-нет-нет, пожалуйста…       Сколько мечтал Лёша увидеть любимые глаза и представлял, как увидит их снова. Сколько он боялся, хотел, надеялся, выкидывал дурацкие фантазии, бесился и ненавидел, снова увлекался ими, визуализируя разные варианты желанной встречи. Он не мог жить, зная, что не увидит Ваню. Ему нужно было верить, звать это к себе, тянуть за несуществующий канат.       Невыносимое ожидание, целый сраный год! И вот оно — то нужное, важное, рядом. И синие глаза. Глядят, ледяные. Не моргают, стеклянные. Вот он — Ваня. Прямо здесь и сейчас. Живой. — Вань… Это ты? — как-то нелепо вырывается на изломанных гласных. — Боже…       Потерянные силы мигом поднимаются обратно, тошнотной волной прибиваются к горлу. Сглотнув кислотную слюну, Лёша увлекает Ваню, ухватывая его жёсткие плечи, потряхивает, пытаясь убедиться, что тот настоящий.       Осматривает бегло его лицо: бледная, нездорово желтушная кожа; потерявшие контур губы, с трещинками и парой колючих чешуек; на левой щеке затвердевшая припухлость, соединяющаяся синеватым пятном с отёкшим сухим веком.       А на шее… Что за хуйня? Быть не может. Автоматически хочется дотронуться до прошитой крупной белой нитью инородной штуки, туго впивающейся в тёмную кожу, но Лёша брезгливо и опасливо отдёргивает руку.       Во-первых, потому что Ване будет чертовски больно — на бедной шее нет живого места, там и полосы, и пятна… Смотреть невозможно, отвратительно. Ваня, как человек, которого лишили головы на гильотине и пришили мясницким образом обратно.       А во-вторых, потому что на нём, на Ване, мать его, мерзотный, настоящий ошейник, со стальным колечком по середине для карабина. Похожий Лёша видел когда-то, получал в виде подарка, слышал просьбу: «Примерь. Тебе так пойдёт. Я хочу, Лёшка…»       Лёшка, конечно же, не мог отказать и в полной мере прочувствовал эту гадость на своей шкуре. Некомфортная, давящая, вызывающая клаустрофобное ощущение тревоги, медленно и незаметно придушающая хуйня. Особенно, когда Ваня заставлял встать на колени, дёргал и накручивал на кулак цепочку. У Лёши тогда чуть истерика не случилась, всё возбуждение спало, и больше он носить подобное не соглашался.       Теперь на Ваню самого примерили ошейник. Лишили его контроля и воли, но это его ничуть не напрягает. Он бесстрастно даёт себя рассмотреть, не выражая никаких чувств и эмоций при Лёшиных прикосновениях. Хотя где-то должно быть стыдно, или больно, или неприятно. На теле уж точно.       Тело, ёбанный в рот… С ним совсем всё хреново. Что случилось с когда-то нежно-розовыми крошечными сосками? Они изуродованы пирсингом и заметно воспалены, торчат вишнёвыми уголками. Вокруг множество следов и багровых точек. Блядь! От шеи вниз округлые следы от зубов. Недавние укусы. И царапины, сука… Свежие.       Изначально Лёша принял разнообразные метки за грязь, расфокусированное зрение отказывалось принимать увиденное целиком, но сейчас наконец всё стало видно в малейших деталях. — Что за хуйня… Вань… Ваня, блядь, ответь, ты в порядке? — Лёша хватается за Ванино лицо, старается осторожно, но разве тут можно осторожно. — Ты в порядке? — Да в порядке он, угомонись, — отвечает Мир, закрывая за собой дверь.       А Лёша даже и не слышит хлопка. Ничего не слышит, повторяет одно и тоже, вглядывается в широко раскрытые глаза, смотрящие в ответ очень внимательно. Оглаживает, ощупывает непривычно обритую голову, гладкие щёки, плечи, потом вновь голову. Раньше он никогда не видел Ваню с короткими волосами, лоб всегда прикрывали чёрные пряди. Это так странно и почему-то неприятно.       Внешних физических повреждений нет, ничто не сломано, не травмировано критично, что не может не радовать, но ненормально спокойное Ванино лицо вгоняет в ужас. Оно совершенно не задурманенное. А Лёше хотелось бы обнаружить следы какого-то дурмана — наркотиков, алкоголя, таблеток, чего угодно, говорящем о том, что Ваня не в себе.       Почему он настолько равнодушен? — Малыш, блядь, ответь… Ответь, что он с тобой сделал?       Внезапно вспомнив о Мироне, причине происходящего пиздеца, Лёша быстро разворачивается, оттаскивает за собой Ваню к стене. — Это всё ты! Ты с ним это сделал! Сука, уёбок, блядь! Как ты мог? За что? Почему?       Мир облокачивается на дверь, скрестив руки на груди, передёргивает плечами. — Почему люди так любят задавать вопросы? Ответы — это не путь к истине, а конфигурация букв. Можно сложить, что угодно, нет никакой разницы. — Хватить говорить хуйню… — злится Лёша, прикрывая собой Ваню.       Тот очень лёгкий и подвижный, передвижение его тела похоже на передвижение воздушного шарика на ниточке. Как же он исхудал и потерялся. Какой хрупкий, болезненный. Нет, он точно не понимает, что происходит. Не может понимать. Эта мысль даёт Лёше смелости для защиты. — Слушай сюда, Мир… — шипит он. — Мне нахуй не нужны твои ответы. Можешь ими подтереться, понял? Ты, мразь такая, будешь делать то, что я скажу… И сейчас ты медленно отойдёшь от двери и дашь нам выйти. Ты понял, Мир? Понял? — Прекрасно понял, можешь не утруждаться и по сто раз не повторять, — доносится насмешливое. — И я бы с радостью исполнил твои пожелания. Правда, Лёш. Но не уверен, что наш Ванечка это одобрит. — Чё ты несёшь? — кривится Лёша, чувствуя сзади неопределённое шевеление.       Он пытается, не глядя, нащупать Ванину руку, схватить её, показать любимому: «Я рядом. Теперь всё хорошо. Не бойся». И дальше, в первый возможный момент, выскочить с ним прочь, но рука выскальзывает, прячется. Ну ничего, он, наверное, слишком сильно боится. Главное, что откликается, приваливается торсом. Лёша чувствует тепло. — Блядь, Лёша, я ж говорил, что не надо лезть, куда не следует. Чего ты упрямый-то такой? У вас, у Абрамовых, это что, в крови? — спрашивает Мирон, поднимая светлые брови. — Вот придумаете себе какую-то чушь, уцепитесь за неё, и клещами не отодрать. Полнейший эгоцентризм.       Здесь у Лёши в голове начинает звенеть зловещий колокол. Нет, что-то не так. Мир, уёбок чёртов, не должен так реагировать и нести бесцельный бред. Типа всё окей, и его не поймали с поличным. Он не злится, не выглядит агрессивным психом. Он расстроен? Он жалеет? Кого, Лёшу? Какого хуя… — Ты мне угрожаешь? — Лёша хватается за карман, нащупывая отцовский подарок, и успокоительно царапает гравировку на рукоятке. — Господь с тобой, — охает по-бабушински Мир, вскидывая руки. — Ты мне симпатичен. Я не собираюсь делать тебе больно. Ты же не Ваня, в конце концов. У меня только на его боль стоит. — Заткнись… — Хотя-я-я… — Мирон на злобное шипение не обращает никакого внимания. — Мне, признаюсь, нравится, как ты сейчас гавкаешь и скалишься. Интересно выглядит. Необычно. Не думал, что ты способен показывать зубки.       Руки сзади отвлекают, стискивают толстовку, ползут выше по лопаткам. Лёше хочется обернуться, посмотреть, вернулся ли Ванин разум на место? Понять бы, что за сигналы. Эти дрожащие прижимания, поглаживания. Мир замечает движение, чуть наклоняется вбок, глядя куда-то Лёше за плечо. — Тебе тоже нравится, Вань? Любишь диких псов? Спорим, что ты завёлся? — Блядь, да захлопнись ты уже! — не выдерживает Лёша, и хочет что-то ещё высказать гневное, но тут руки доходят до плеч, перевешиваются и плавным ласковым объятьем забирают все слова.       Прилепившись окончательно, вспомнивший про реальность Ваня утыкается носом в Лёшину шею, трётся. От неожиданности Лёша замирает. Надо обернуться, а нельзя. Опасно.       Дыхание Вани горячее, шумное, обдаёт ухо вибрирующе, вызывая мурашки. Это мурашки страха, растерянности и, самое странное и противоестественное — удовольствия. Лёша пиздецки скучал. Он знает это возбуждённое дыхание наизусть. — Ты приятно пахнешь, — шепчет Ваня, урывками втягивая запах с Лёшиных волос и капюшона. — Сигареты… Мои любимые…       От его родного голоса. Мягкого, бархатного. От его слов долгожданных, приятных, хочется провалиться, рухнуть на колени. Вырвать бьющееся бешеное сердце, выбросить его нахуй. Умереть прямо так, опустошённым, непонимающим нихуя, но счастливым. Слова причиняют боль и воздушнейшую радость одновременно. Лёша едва сдерживается, чтобы не прикрыть веки и застонать, растерзанный несовместимыми чувствами. — Тише-тише, куда разогнался? А то заревную ведь, — усмехается Мир и делает шаг ближе.       Это отрывает Лёшу от физических ощущений, возвращает обратно к страху. Он выхватывает ножик, выставляет его вперёд. — Не подходи! Сука, только попробуй! — Ладно, — выставляет ладони Мир. — Но я же помочь хочу. — Тогда свали. Уйди нахуй. Туда, в угол, к кровати. Быстро! Пошёл! — Гав-гав-гав, — пародирует Мирон, но, на удивление, легко выполняет приказ. Отходит, плюхается на кровать, принимается отвлечённо гладить смятую белую простынь. — Пойдём, Вань. Осторожно. Медленно. Пойдём на выход, — Лёша поворачивается, ищет глазами глаза.       Он столько времени искал. Ждал. Увидеть бы ещё один раз. Это лицо. И пусть оно отдалённо Ванино, с этими синяками, провалившимися глазницами и безобразными, выступившими острыми скулами. Оно всё равно Ванино. То самое, которое снилось тысячи раз. То самое, которое Лёша целовал миллионы раз, отслеживая с каждым годом, как изменяются черты, становятся всё красивее.       Лёша прекрасно помнит, как увидел это лицо «по-настоящему» и понял, что больше не сможет без него. Случилось озарение очень быстро и легко, само по себе, без размышлений и поиска причин, смыслов. Вспыхнуло чистое: «моё», и всё. — Ну хватит нежничать, — прерывает мысли Мир.       Забывшийся Лёша отрывает руку от Ваниной щеки, словно обжёгшись. Весь порыв прижаться и расцеловать любимое лицо в миг улетучивается. Нет, что-то явно не так. Какие тут могут быть нежности? Сейчас, когда Мирон пялится? Какие могут быть сейчас поцелуи? Какой-то пиздец… А Ваня… Он явно хочет… Чуть облизывает искусанную, нижнюю губу, смачивая слюной корочки, залипает на Лёшин рот недвусмысленно. Зрачки его расширены. Костлявые пальцы вжимаются в ворот худи, тянут к себе.       Да, блядь, что с ним? Он не хочет никуда уходить. Он возбуждён — Лёша ощущает его стояк где-то у кармана джинсов. — Прекрати… Нам надо идти… Малыш, пойдём…       Ваня не слышит, тянет непонятно откуда взявшейся с силой, упираясь лбом в лоб, потираясь мягким кончиком носа. Лёша пытается уклониться, отпрянуть, тяжело дышит, не даётся. Задыхается от незнакомого запаха. От всего Вани задыхается. От его ебливо прислоняющегося голого тела и нездорового желания. — Прекрати, пожалуйста. Успокойся. Пойдём отсюда… — Да, бля, выеби его уже, — советует Мир с кровати. — Или мне это сделать? Он как раз хорошо растянут. Вань, не желаешь ли показать ему?       Вцепившиеся добела пальцы тут же отпускают ворот, жаждущие поцелуя губы отступают, давая Лёше сделать вздох. Воспользовавшись ступором, Ваня легко выныривает, отдаляется, оставляя за собой противное остывание смятой ткани. С ровнейшей осанкой и уверенной поступью он идёт к пустому столу, ударяется животом о край. На пару мгновений Ваня зависает на зашторенном окне, вроде обмозговывая что-то.       Мир приподнимает торс, буравит приблизившуюся фигуру заинтересованным взглядом. Лёша нихуя не понимает, как за минуту всё перевернулось вверх тормашками. Они оба — Ваня и Мир, оказываются вместе, рядышком, последний может дотянуть руку и коснуться голой ноги, а Лёша остаётся здесь один у стены. Трясущийся, как шавка, замерзающий. Совсем один, точно на отколотой, уносящейся в открытое снежное море, льдине. — Вань, вернись, подойти ко мне, не делай ничего, что он велит. Хватит, ты не обязан. И неважно, что тут происходило и почему… Он будет наказан… А ты свободен… — звучат вяло и тихо собственные слова. — Ты уже не шепелявишь, — неожиданно говорит Ваня, не оборачиваясь.       Вот те новость. И правда. Лёша наконец замечает, что нет никакой шепелявости, хотя утром, прощаясь с мамой, дефект речи проклёвывался, всё от нервишек, как всегда. Но сейчас челюстное напряжение исчезло, немеющий, прибивающийся полудохло к резцам язык поджался к нёбу. — Жалко, звучало забавно, — вставляет своё Мир, опечаленно положив голову на кулак.       Глядит на Лёшу, потом на изуродованные полосами ягодицы, несмотря на худобу ещё округлые, и опять на шокированного Лёшу. — Красиво? Нравится? Хочешь так же тебя разрисую? Или предпочитаешь сам творить? — Мир, блядь, зачем? — Лёшины глаза начинает предательски жечь. — За что? Что вообще здесь нахуй происходит? — Ты ж любезно предложил подтереться ответами, чего теперь ноешь? Не надо, а то весь настрой сбиваешь. Забей, возьми себя в лапы, давай повеселимся… Посмотри, как красиво…       Этот уёбок дотрагивается до Ваниного бедра, проводит по нему тыльной стороной ладони, легонько, нежно, но Лёше нестерпимо больно. Он ощущает никак не причастное к нему прикосновение на себе.       Лёше хочется разреветься и убежать. Нельзя. Нельзя без Вани. Никогда. Ни за что. А он там, в чужих руках, а Лёша здесь. Вынужденный беспомощно смотреть, как его самый любимый на свете человек, превращённый в многоцветное болезненное пятно, изувеченный, очевидно сошедший с ума, укладывается животом на стол, отодвинув вниз гениталии, раздвигает ноги, ухватывает себя за ягодицы и показывает то, что никто посторонний видеть не должен.       В открывшейся заднице красуется стальной блестящий круг. Заглушка анальной пробки, но больше походит на крышку гвоздя. Гвоздя, заколоченного в Лёшин гроб. Взбешённый Лёша подрывается, чтобы прекратить этот пиздец, закрыть интимное место и не дать Ване продолжить безумствовать, и ни черта не получается. Находящийся на стрёме Мир вскакивает, врастает между огромной стеной. — Ты такой же резвый, как Морта, — говорит с некоторым восхищением. — Помнишь, Лёш, эту суку? Она чуть не отгрызла мне руку в детстве, набросилась просто так, типа случайно. И прикинь, после, на той же самой руке Ваня сломал мне пальцы. Думаешь, совпадение?       Подняв к лицу собственную молотообразную кисть, Мир оглядывает её с большим интересом со всех сторон, покручивает крупными, покрытыми темноватым налётом и ранками пальцами. — При чём тут Ванина собака… Ёб твою мать, ты конченный, Мир! Тебе надо лечиться! Псих ебучий, отойди в сторону!       Ножик снова устремляется вперёд. Да, маленький он, но очень острый, пару дырок сделать успеет, если что. Если что, только вот что… От этой мысли Лёшу подташнивает. Он начисто теряет способность мыслить и выстраивать логические цепочки. Например, вспомнить бы, что Морта и его покусала тоже в детстве, да куда уж Лёшке. — Подожди, не спеши, — просит Мир, совершенно не парясь на счёт наточенной угрозы. — Сначала я объясню тебе кое-что простым языком, а после делай, что хочешь. Хорошо, Лёш?       Его морда ублюдская растекается в благодушии, рот чуть выгибается ненавязчивой улыбкой. Да как такое возможно?! Как он проворачивает такое? В Мироне, как бы не хотелось, ничего враждебного нет и не находится. Он весь какой-то чистый и светящийся, со своей шелковистой светлой шевелюрой и бородой, облачённый в кипенно-белую футболку. Ангел сраный. Его невозможно ненавидеть и опасаться. Даже здоровая мощная рама с широкими плечами и сильными ручищами, против которых Лёша ничего не сможет сделать и с десятком таких ножичков, не пугают. — Понимаешь, это же не случайно, — продолжает Мир терпеливо. — Блохастая тварь накидывалась, потому что Ванечка так хотел. Он её натравливал. И я был не первым и последним. Я тебе даю зуб, за это её и прикокошили. Сначала я думал, Ванечка сам это сделал, но… — Заткнись! Заткнись-заткнись! — выпаливает Лёша, ударяя себя ладонями по ушам. — Это было сто лет назад. Это нахуй никому не всралось. Ебанная бредятина! Имеет значение лишь то, что ты запер тут ни в чём не повинного человека! Ты, гандон, мучал Ваню! Да мы же… Мы же все выросли вместе, дружили, а ты… Что ты с ним делал? Извращенец, Боже… Просто нахуй отойди…       Тяжко вздохнув и заметно расстроившись от того, что его не слышат, Мир опять поддаётся на уговоры, отходит назад, показывая на время скрытого Ваню.       Тот до сих пор валяется туловищем на столе. Шевелится тихо, елозит щекой по лакированной поверхности. Глаза закрыты. Одна рука держится за угол, другая закинута назад, двигается как-то криво и неловко. Лёша не сразу вкуривает в чём дело, и что Ваня, собственно, делает. Мозг отказывается воспринимать происходящее. А вот Миру заебись, он усмехается, и физиономия его становится кошачье-довольной. — Ладно, ты прав, Лёш, что было, то прошло, — говорит многозначительно, с прищуром оценивая входящую и выходящую из ануса пробку.       Объёмное, пирамидкообразное тело игрушки блестит, хлюпает, собирая у розового припухлого края белёсые сгустки. С небольшим сопротивлением проваливается и снова вынимается. Ване пиздец неудобно, приходится чуть приподнять ногу, отклячить, чтобы удерживать кончиками пальцев плоскую заглушку, иногда рука соскальзывает, и он недовольно дёргается. Он распалён и одурманен ощущениями. На всё остальное ему очевидно глубоко похуй.       Мышца у Миронова глаза, залитого пожелтевшим фингалом, нервно сокращается, собирая веер тонких морщинок. Грудь его высоко поднимается, набирая загустевший воздух. Он что, в самом деле, возбуждается, сука?! Бесстыдно поправляет свой член через карман? Какое убожество…       Кто здесь свихнулся? Мир, Ваня? Или сам Лёша? Пиздец… Кошмарный гадкий сон.       Да такое и в кошмаре не приснится — Ваня ублажает себя на столе, зная, что на него смотрят, и на вид ему очень хорошо. Он развозит пальцами вытекающую изнутри сперму, быстро подносит ко рту, слизывает с неподдельным удовольствием, возвращает руку обратно, продолжает трахать свою раздолбанную дырку. — Кайфуешь, моё солнышко? — ласково произносит Мир, приближаясь к голой заднице. — Хочешь ещё немного меня? С утра не хватило? — Сука… — шипит Лёша и накидывается на ублюдка.       Удар. Удар. Глухой, за ним шуршащий. Пыхтение. Ловкий защитный манёвр, схваченное запястье и больно вывернутое набок. Лёша, вывернутый задом-наперёд, с задранной толстовкой, с потерявшими пол ногами. Швейцарский нож с грохотом падает вниз, а вместе с ним и уверенность. Остаётся лишь злость. — Что ты с ним сделал? Что ты с ним сделал?! — кричит Лёша, брыкается, с дикой силой пытается вырваться их хватки. — Я убью тебя! Я тебя прикончу, Мир! Клянусь! — За что? — удивлённо впечатывается в ухо. — Я ничего плохого не делал. У нас всё по любви, разве не видишь? — на этих словах Ваня заталкивает обратно пробку, поворачивается, безразлично оглядывает потасовку. — По настоящей любви, а не как у вас было. Ты миленький, но до смерти скучный, понимаешь, Лёш? Ты не можешь дать ему то, чего он заслуживает. Ни ты, ни твой папаша тем более. Никто, кроме меня. Вы не способны видеть дальше своего члена. А суть-то в другом. Не в ебле, не в чувствах, и даже не в огне…       Мир держит жёстко, просунув руки под Лёшины подмышки и сцепив их на затылке. Полная беспомощность, и ногами не пнёшь, ничего не сделаешь, можно только дрыгаться, как пойманная в силки зверушка, шипя и извергая ругательства. Да и это быстренько заканчивается. Лёша натыкается на Ванин взгляд. Тот самый, блядский, безумный, нечеловеческий, уродующий прекрасное лицо, хуже, чем любые шрамы и раны. — Малыш, пожалуйста… — мгновенно ослабев шепчет Лёша. — Малыш, вернись ко мне. Очнись… Я люблю тебя. Люблю… Как же я тебя люблю… За что, сука… Сука! Блядь, лучше бы я сдох, чем любил тебя! Лучше бы я сдох! Ненавижу… Ненавижу!       Слёзы набираются шипучим ядом в глазах, обжигают щёки. Человек у стола склоняет голову задумчиво, отталкивается, нагибается куда-то вниз, но Лёша не видит зачем. От слёз он ослеп, от клокочущего в каждой части тела сердца оглох, от вспышки гнева потерял все силы до последней.       В какой-то момент Ваня материализуется у лица, тянет липкие, испачканные в чужой сперме пальцы к Лёше, но тот уклоняется. — Лёшка, ну не плачь. Я сделаю то, что ты хочешь, — звучит с забытой нежностью. — Только не плачь. Тебе очень больно? — мутно-синие глаза с невыносимой жалостью обводят слёзные дороги, замирают на беззвучно шевелящихся губах.       Ему правда жалко. Он что-то понял, осознал, протрезвел, стал нормальным. Жар ненависти укрывает приятным теплом надежды. Обрадованный Лёша выдыхает, повержено улыбается, и Ваня улыбается в ответ. Боже, как редко можно было видеть его улыбку. В такие бесценные моменты Ваня очень красив. Это какая-то невероятная оплошность природы. Лёшу сносит от прилива любви и восторга причастности к чему-то настолько прекрасному. Он совершенно забывает, что его держат, и не может перестать лыбиться, как счастливый дурень. — Люблю, — выговаривает, прежде чем его липкие солёные губы накрывает любимыми губами.       Он тут. Он рядом. Он мой.       Это последние мысли, которые успевают пронестись чёткой строчкой в захваченной глубоким поцелуем голове. Безразмерное, поглощающее счастье срывается острой болью в области шеи. Сознание ударяется хлопком о стенки черепной коробки. Лёша распахивает глаза и видит перед собой яркие цветные круги. Нет никакого Вани, но он всё ещё во рту, шарится языком, мнёт, покусывает губы, ловит проваливающееся в глотку дыхание. Лёша чувствует, знает каждое последующее движение своего возлюбленного. Он с ума сходил от этих специфичных поцелуев. А сейчас их разбивает что-то лишнее, ужасное и неправильное.       Второй толчок. Необъяснимый логикой тугой прорыв. В горле сдавливает, боль перекрывает гортань, простреливает к седьмому позвонку. Тело инстинктивно вздрагивает, желая спастись, но третий удар ножом лишает всякой возможности шевелиться.       Рот наполняется расплавленной сталью. Лёша видит её цвет, распознаёт каждый насыщенный, переливающийся оттенок. Ослепительно жёлтый, оранжевый, уходящий в красный, а после в болотный, тёмный, гнилой. Снизу доносится неровное курлыканье, неизвестно кому принадлежащее.       Наверное, какому-то умирающему зверю. Челюсть безвольно падает, и Ваня ловит её горячими мокрыми руками. Он продолжает остервенело целовать, прижиматься и похотливо тереться. Глотает выплёскивающую потоком жидкость, высасывает звонко. Уже и не понять, что это и откуда льётся.       Наверное, оно и не надо. Пусть Ваня пьёт. Для него ничего не жалко. Лёше уже по барабану, нет никаких мыслей и воспоминаний, бегущих друг за другом кадров уходящей жизни. Ничего нет, как было обещано. Телу очень легко, а голове ещё легче, это главное. Лёша нихуёво так устал всё обдумывать и переживать. Слишком долго он не спал. Мама всё беспокоилась, наливала валерьянки. Теперь и не надо. Всё сошлось, как должно. Всё хорошо. Теперь всё хорошо. Тихо.       Долгое время Ваня не отлипает от тяжелеющего, всё провисающего и провисающего тела. Мирон не мешает, держит себе спокойненько, глядит зорко. Никогда прежде подобного он не видел и не мечтал увидеть. Захватывающий процесс соединения жизни и смерти, потрясающий спектакль боли и наслаждения. Приятные конвульсии уходящей из плоти упрямой души — Мирон ощущал каждое движение и подёргивание своей грудной клеткой, впитывал своими медленными сердечными ударами чужие, затихающие, вдыхал запах сигарет и металла с особенным трепетом.       Мирону повезло — ему достался билет в первом ряду. Да, это непередаваемо, поразительно и… страшно.       Да, как бы не было охуенно, Мирону страшновато, до мороза по позвонкам, до вставшей на загривке шерсти. Совершенно новый опыт чувствования.       Ничего такого грандиозного не планировалось на сегодняшний день. Мирон и представить не мог, что Ванечка своего пёсика прикончит, максимум поиграется с ним, а, может, присоединит его к компашке. Мирон бы не был против. Любопытно, конечно, что всё вышло иначе, но…       Бедный глупый Лёшка. Говорилось же ему: «Не надо», а он не слушал. И чего добился? От него остался один мясной мешок. Стоит Ване закончить свой кровавый поцелуй, Мирон без малейшей жалости бросает тушку на пол. Та, глухо стукнувшись, неестественно вытягивает конечности, словно сонно подтягивается. Тёмная жижа выбулькивается из продырявленной шеи, растекается под запрокинутой взлохмаченной головой. Светлые волосы, слипшиеся от пота пёрышками, окрашиваются на концах в красный. Трогательно и мило, как вплетённые цветочки или бабочки.       В целом так сразу и не скажешь, что Лёша откинулся. Кожа его побелела, но Лёшка и до этого был бледный, зеленоватый, похожий на испуганную лягушку. Поэтому особой разницы нет. Кажется, бедолага уморился и просто прилёг вздремнуть. Веки его безмятежно опустились, оставив тонкую полоску бесцветного глазного белка, а ручки сложились крестом. Всю картину успокоения портят лишь щедрые алые разводы на нижней части и пузырящаяся чёрная у уголка губ кровь… Как-то больно это неуместно и неаккуратно выглядит. Лёшка ужасный свинюшка. Чем он извазюкался? Где нашёл варенье, негодник? — Иди сюда, — напоминает о себе Ваня.       Он тоже весь в клубничном варенье. Сладкий. Освобождённый. Самый желанный. Мирон перешагивает через труп, быстро подхватывает невесомую фигурку, усаживая себе на пояс, и с перевозбуждённым рычанием впивается в горячий вкусный рот.