***
Сказал «А», говори «Б». Сделал один шаг, делай второй. Возможность была вырезать из себя эту опухоль — Лёша её успешно проебал. Опустился на самое дно. Спать и жить, прокручивая в голове миг движения шторы, представляя, что это сделал Ваня — невозможно ни физически, ни морально. С каждым часом придуманные причины, почему Ваня может пребывать у Мирона, становятся всё тупее. Естественно, Лёша едет к старому домику снова. В этот раз он продумывает чёткий план действий. Дождавшись окончания выходных, рано утром, когда все сваливают на работу, Лёша сидит недалеко от платформы тринадцатого километра, высматривает Миронов «Рено», выезжающий с насыпной дороги, и сопровождает машину взглядом. Зная точно, что впереди целый день и можно неспешно исследовать дом, приходит тяжеловесное спокойствие. Лёша непривычно хладнокровен. Раньше его потряхивало от нервяка и неопределённости, но за два дня бесконечных обдумываний всё куда-то выветрилось. Жажда истины дала новый виток силы и уверенности. Единственное, что чуть-чуть беспокоит, это соседка, но и от её случайного взора можно спрятаться. Надо всего лишь забраться на территорию с заднего двора, рыбкой скользнуть по теням деревьев, подставить быстренько что-то из окружающего хлама, заглянуть в окно, постучать. Если никто не ответит, то прокрасться к входной двери. Тут самое интересное. Лёша видел дверь. Она не менялась со времён прежних хозяев. Ужасная, чёрная как уголь дверь с огромными кругами — сложно такое уродство забыть. Ручка металлическая, поставленная косячно, будто вверх ногами. Неизвестно, почему она до сих пор работает. Ну как, работает. В детстве Ваня по приколу, показывал, как она «волшебным образом» открывается. Он резко дёргал ручку, тянул на себя, подпирая левый нижний угол ботинком, и замок, как бы, проваливался. Стоило чем-то поддеть, вроде ножа, и всё — заходите, кто хотите. Не хочется Лёше, конечно, впадать в такие крайности и вламываться в чужой дом, но выбора нет. Стук в окно не помогает — шторы закрыты, ни щёлочки не оставлено. Но надежды особой и не было увидеть по ту сторону знакомое лицо, правда же? Не спуская глаз с соседнего забора, Лёша подбирается ко входу, пригибается на уровень присобаченной не к месту лавки, достаёт швейцарский нож. Подарок отца на пятнадцатилетие, Лёша его не забирал в Москву. Он вообще ничего не брал из старых вещей, уезжал из города с одним рюкзаком, хотел начать всё с нуля. Идеального момента, чтобы воспользоваться секретиком чёрной двери, ждать не стоит. Лёша разворачивается, действует, как помнит. Ручку — вот так. Здесь прижать, потянуть. Так. Ещё раз. Пристукнуть, дёрнуть… Нихуя не получается… Неужели вышла ошибка? Или замок починили? О чём Лёша только думал! Сколько людей здесь успело пожить после Ваниной семьи, наверняка кто-то заметил и исправил поломку. Ну же, дверь сраная, открывайся… Открывайся! — Помочь? — звучит сзади. У Лёши все внутренности рушатся камнями сквозь землю. По голове, укрытой капюшоном худи, бежит волна иголок и простреливает куда-то в глубину левого глаза. Развернуться? Нет. Убежать? Нет. Он подходит ближе. Он совсем рядом. Лёша чувствует чужое прикосновение. — Тю! Зачем так пыхтеть и мучиться? Сказал бы, что хочешь в гости, я бы тебя пригласил, — Мир усмехается и хлопает по Лёшиному плечу. Рука тяжёлая. Она ползёт к шее, сжимает холку крепко, массирует. Лёша — нашкодивший котёнок. Лёша — самый тупой взломщик в мире. — Слушай, Мир, ты неправильно понял… — А что я понял? — Мир поворачивает пойманную бошку к себе, будто кукольную. Улыбается по-доброму. Губами, но не глазами. Глаза у него маленькие, подчёркнутые тонкими морщинками в уголках, по ним никогда не разберёшь эмоций. Лицо гладкое, чистое, не считая светлой, немного с рыжиной, двухнедельной щетины, но она подходит круглым щекам, придаёт некоторую привлекательную мягкость. Мир неизменно выглядит приятным и хорошим парнем. Он совсем не злится, не удивляется. Это и пугает. Нормальный человек охуел бы, увидев, что его в его дом пытаются незаконно проникнуть. — Пойдём, попьём чайку, — говорит Мир, и, не отпуская Лёшину шею, открывает свободной рукой замок. — Можешь не разуваться, у меня, как видишь, не прибрано. Не ждал гостей. Внутри и правда полный бардак. Лёша сам не осознаёт, что он оказывается за порогом, и дверь за спиной захлопывается. — Да не трясись ты. Присаживайся. Спешить некуда. Я отпросился с работы специально, чтобы составить тебе компанию. Присаживайся, говорю, не стесняйся. Мир с силой опускает задеревеневшего Лёшу на стул, снова ободряюще прихлопывает по плечу. Отходит, заливает в чайник воду из баклажки. В это время Лёша успевает шустро оглядеть крохотную кухоньку, закрытые двери спален. Какой-то полнейший пиздец. Мусорка, а не дом. Календарь за две тысячи шестнадцатый год. Какие-то цветастые плакаты оттуда же. Пыльные коробки, ковры, переполненные строительные мешки, кладбище тетрапаков, ободранные обои… — Очень уютно, — не сдерживается Лёша. — Хуйня, да? Сам никак не привыкну. Терпеть не могу грязь и разруху, — кивает Мир и с важным видом вглядывается в наполненный кучей мёртвых мошек плафон. — Зачем же ты сюда переехал? — Как бы тебе сказать… Я люблю вещи с историей. С загадочной, нагоняющей страху историей. Чтоб как в фильмах ужасов… Ну, знаешь — Все жильцы дома не могли здесь ужиться и бежали без оглядки! Виделись им проклятые, злобные духи, жаждущие придушить их во сне… — усмехается. — Да шучу. Успокойся… Я всего лишь хотел сделать подарок. — Подарок? — Лёша сглатывает комок в горле. — Да, знаю-знаю. Я не умею выбирать подарки. Не приучен, — цыкает Мир, открывает навесной шкафчик. — Тебе чёрный или зелёный? А, прости, только чёрный остался. С бергамотом. Не только вкусно, но и полезно. Говорят, бергамот помогает прочистить мысли, сконцентрироваться… — Мир, прекрати… Скажи, пожалуйста, в доме ещё кто-то есть? — Хм… Кто знает? Может, здешние бестелесные обитатели знают? Давай-ка у них и спросим. Бросив чайные пакетики на стол, Мир резко шагает к центру комнаты, широко раскидывает руки, строит из себя шамана, трясется, гудит, закатывает глаза. — У-у-у, мои немые и слепые демоны! Я, простой смертный, преклоняюсь перед вашим безграничным могуществом и взываю к вам! Скажите! О, скажите, не томите, есть ли здесь иные сущности, под стать вам? — Блядь, Мир! — Рассерженный нелепым представлением Лёша вскакивает, но его тут же прибивает к стенке со всего размаху. Календарь падает. Что-то в ящиках, вздрогнув от вибрации, звякает. — Ну куда ты торопишься? — тихо спрашивает Мир. — Ты что, не в курсе, что основа силы и мудрости в терпении, а нетерпение несёт погибель? Его лицо очень близко. Узкие, ставшие совсем тёмными глаза изучают Лёшу. По губам хищно пробегается кончик языка. От него ненавязчиво веет стиральным порошком и чем-то древесно-шершавым, на классический мужской манер. В любой другой ситуации Лёше бы понравилось, возможно, но сейчас от этого чужого запаха скручивает кишки. Дышать выходит с трудом. От неожиданности и страха лёгкие Лёши мгновенно сдуваются в грудной клетке до размера грецкого ореха, рот приоткрывается, хватает воздух короткими быстрыми глоточками, точно собака. Судя по всему, Мир и дальше собирается продолжать свои тупые афоризмы, не обращая внимания, что Лёше хреново, но ему мешает неожиданный посторонний звук. В закрытой комнате. За дверью. Прямо в одном шаге. Там что-то есть. Там что-то пошевелилось! Отозвалось! Дало о себе знать! Сердце заходится молотком, тело вытягивается стальной струной. Лёша дёргается, тщетно желая ускользнуть от стоящей преграды и рвануть на встречу поданному ему сигналу. — Ну, не надо, Лёша, — разочарованно мотает головой Мир. Он вроде не держит, но стоит неприемлемо рядом, нависает горой. Не отпихнуть, не протиснуться. — Лёша, брось, забудь. Иди домой. — Какой нахуй домой? Скажи! Скажи, Ваня там? Ваня?! — Лёша кричит в сторону двери. — Это весело и интересно, согласен, но… Тебе оно не надо, поверь… — Мир как-то слишком быстро протягивает руку вперёд, кажется, что ударит, а нихуя, снова удивляет — принимается теребить Лёшины волосы. — Ты очень хороший пёсик. Ты мне нравишься. Я даже думаю, мы чем-то похожи. Оба безумные от переполняющих чувств. Два луча света. Два беспомощных раба… — Мир, пусти, — шипит Лёша и локтями толкает напирающую грудь. Нехотя, кривясь и цыкая Мирон поддаётся, отходит, приглашающе выставляет руку. — Ладно. Пожалуйста. Иди. Только не говори потом, что я не предупреждал. Лёше глубоко похуй на какие-то предупреждения и вообще на всю логику происходящего. Он прыгает к заветной двери, распахивает её эффектно, с хлопком о стену. Подпрыгивает, готовый заскочить внутрь и останавливается.9. Причины не ходить по заросшим тропам
28 октября 2021 г. в 16:21
Зевс поздно осознал свою ошибку. Да и осознал ли? Боги уверены, что не способны ошибаться. Правда, Зевс не бог, не проводник судеб. Он обычный бывший зек. Его напускное благородство, выверенная стать, его сложные мотивы — гниль и грязь. Грязь, которую не очистить годами праведной и мирской жизни. Зевс крупно облажался, и понял он это лишь оказавшись лицом к лицу с сыном.
Они сидели на Олимпе. По одну сторону — голова гигантского убитого лося с печально смотрящими янтарными глазами. По другую — латунный бра в версальском стиле. Тусклый сонный свет, глянец шёлка и лакированного дерева. Маслянистый налёт и горький воздух.
За выпитым Лотреком следовал кофе. Маленькие обжигающие глоточки за долгими успокаивающими глотками дыма. За пустыми, скупыми словами, что-то пытающимися объяснить (только вот что?), следовала мучительная тишина. Молчание ни о чём и обо всём.
Лёша нервно теребил угол тканевой салфетки, глядел на стену, на потолок, потом играл в гляделки с мёртвой лосиной головой и проигрывал, щурился, сжимал искусанные губы, запрещая им выпустить на волю оправдания.
Зевс и не хотел слушать. Он и думать не хотел обо всей дряни, что произошла и происходит, не то, что говорить.
Пидорская погань, не достойная ни малейшего звука. Откуда она взялась? Каким образом просочилась в кровь? Неужели передалась по наследству? Как же так угораздило? Зевс же столько лет всячески выкорчёвывал её из себя, не оставляя ни намёка, ни мысли заблудшей, запретной. Он так боялся и старался. Нет, это точно не могло пойти от него. Скорее всего виновата мать Лёшки. Вечно она с ним сюсюкалась, как девчонкой, зацеловывала чуть ли не в жопу. Сколько лет к себе в постель, под бочок, клала. Наказывать не позволяла, мол, Лёлик хороший мальчик, Лёлик ничего такого не сделал плохого, он же ребёнок. Вот и вымахал ребёнок. Письку присовывать научился, а мужиком так не стал.
Каково же было удивление Зевса, когда сын его, слюнтяй и тряпка, отважился сделать столь дерзкое признание. Набрался же смелости. Вспомнил, что яйца есть. Хотя лучше бы и дальше не помнил.
Зевс недооценил ситуацию и винил себя, что «упустил пацана». Давно надо было разъяснить, что «такое» (Зевс не мог давать этому вразумительное название) не должно существовать в нормальной жизни. «Такое» должно оставаться где-то там далеко, в мире тёмном, знающем лишь животные инстинкты. Все обитатели того мира действуют от отчаяния и безысходности, а не от высших чувств. Одни вынуждены творить разные отвратительные вещи, потому что так велят правила, а другие обязаны подчиняться, чтобы остаться невредимыми. И дело не в одиночестве и нехватке ласки, а именно в демонстрации силы и контроля. Это необходимо для выживания, не больше. По крайней мере, так было у самого Зевса.
— Я люблю его, — говорил Лёша.
На удивление, признание звучало спокойно и очень естественно. Так, будто произносилось миллионы раз.
— Вздор, — быстро отрезал Зевс, прикусывая клыком сигарету.
Любовь… Тьфу! Да что пацан знает о любви? Что он может знать о том, кого он якобы любит?
В голове судорожно крутилось, кололо и жгло: «Ты не понимаешь о чём говоришь. Ты запутался. Ты… Ты и он… Он… Мелкий кусок дерьма… Больной выблядок… Его нельзя любить! Нельзя. Нельзя категорически! Да как это возможно! Лёшка, бедный глупый Лёшка, что же ты творишь…»
Зевс с большим трудом сдавливал порыв злобы и разочарования. Ему хотелось закричать, добиться разумения. Чтобы не только Лёше, но и всему миру доказать собственную непричастность. Слова же, предатели, не собирались подчиняться.
На кого Зевс злился? На Ваньку-дурачка? Да, что с него взять… Парнишка-то болен, на самом деле. С ним что-то не так. Жаль, Зевс сразу этого не понял. Его ослепило, сковало, сбило с пути рассудка. Будь возможность, Зевс бы не раздумывая вернулся назад, вмазал себе не жалея по морде, не дал бы совершить самую мерзкую ошибку в жизни.
Зачем он это сделал. Зачем начал те запретные, неправильные отношения. Как он мог так поступить? Он же знал. Знал, сука, о связи сына с Ванькой, как знал обо всём, что происходит в городе. Знал, что связь не просто мимолётная и случайная (столько лет ночёвок на Лесной невозможно скрыть). Зевс всё прекрасно знал! И, увидев Ваню на Олимпе, знал. И всё равно вцепился в него, придумал невесть что. Неужели оно того стоило?
Проклятая, падкая на особенное наслаждение плоть. Гордыня. Желание вернуть утерянные бразды правления в свои руки. Столько причин, и ни одной объяснимой. Ни одной причины, по которой можно было бы простить самого себя.
— Не ищи его, — выдыхалось с дымом. — Хватит.
— Ты не понимаешь…
— Отчего же? Прекрасно понимаю.
— Тогда помоги мне. Ты же можешь. Ты всё можешь. Мне нужно знать всего одно — где он? С кем он? В порядке ли? Жив ли вообще? — Лёша запинался, понимая, что знать ему хочется слишком многое.
— Жив. Такие не дохнут, — хмыкал Зевс.
На лице сына в который раз появлялось недоумение. Его заметно мучали отцовские ответы, скрывающие какое-то тонкое, непредназначенное для чужих знание. Он хотел расспросить поподробнее, порывался, но останавливался. Боялся. И правильно.
— Поезжай-ка ты в Москву. Больно ты здесь задержался. Не место тебе тут больше.
— То ненавидишь Москву, то спроваживаешь туда насильно, — вздыхал Лёша, устало потирая лоб. — Определись уже.
— Ты определился за меня, — кривился Зевс с невыносимой смесью презрения и горечи. — Таким, как ты, здесь не место, а в Москве вполне вытянешь.
Презрение предназначалось своей подлой совести, а со стороны казалось, что Лёше. Ну как ему, измученному, обиженному пацану, было это объяснить? Он же считал, что все от него хотят избавиться. Считал, что всем на его чувства наплевать. Сложно с такими доводами спорить. Это же надо открывать сердце, соскребать по сусекам и выуживать оттуда то самое, сокровенное, ничтожно малое, но бесценное и ломкое. Не тянет «оно» на роль весомых контраргументов.
У Зевса были проблемы с обозначениями, словно дай он чему-то название, и оно неотвратимо материализуется и упадёт на голову каменной грудой.
Он просто хотел, чтобы Лёшу больше ничто не связывало с тем, что причиняет ему боль. А город причинял. Сраный Ванька-искуситель, пропади он пропадом, хотя уже и пропал, причинял. И Зевс собственной персоной тоже.
Всё перечисленное должно было быть перечёркнуто, как изначально и планировалось судьбой. Но нет, Лёша внезапно решил поиграть в мужика, упёрся рогом, забуксовал на месте. Лучше бы он уехал, как уезжал — навсегда, и скатертью ему дорожка. Пусть это больно, но так правильно.
Зевс даже зауважал сына за решение уехать. Да, сначала он неистово злился. Воспринимал побег за чистое предательство, но после всего случившегося передумал. Тут надо отдать должное Ваньке. Он, сам того не ведая, весь фокус внимания сместил и направил в другое русло. Не будь его, Зевс так бы и продолжал вариться в обидах и гневе. Теперь же он смотрел на сына под совершенно новым углом.
— Я не буду предлагать тебе деньги. Знаю, откажешься. И напрасно, потому что…
Лёша недовольно заелозил на кресле, совсем по-детски прикрывая уши и показывая, что не намерен слушать о деньгах.
— Успокойся. Не хочешь, не надо. Я понял — ты у нас птица гордая, самодостаточная. Так лети на все четыре стороны. Улетай. Хватит топтаться на нашей помойке. Не найдёшь ты ничего ценного. Ванька твой не стоит ни гроша. Не любит он тебя, раз удрал. Похуй ему на тебя. Да на всех ему похуй.
Зевс не часто позволял себе нецензурную брань, по статусу и бережно выстроенному образу было не положено, но тут бесконтрольно вырвалось. Он вспомнил, как сам, одержимый безумными бесами, унизительно молил о чём-то Ваню, лобызал его ручки тонкие. И до чего же стало спокойно, когда Ваня исчез, и безумие вслед за ним испарилось.
Разговор закончился на неопределённой ноте. У Зевса больше не находилось здравых слов, а Лёша не собирался распинаться тщетно и доказывать неправоту отца. Вяло пообещав, что обдумает услышанное, пусть думать и не о чём, он продолжил строить из себя ищейку.
Бегал по городу, топтал грязевые паутинки на дорогах, пачкал свои белые кроссовки, залазил во все углы, выспрашивал всё, что мог спросить. Не очень долго. Встреча с Мироном неожиданно дала наводку. Точнее не она, а разговоры с пацанами, случившиеся после. Никто не говорил об этом ранее, видимо, забыли, не думали совсем, да и нахрена? Но насколько же важной оказалась произнесённая случайно крошечная, кажущаяся на первый взгляд бессмысленной, деталь.
Оказывается, Мирон жил в доме, где вырос Ваня. Он купил его год назад или около того. Купил именно этот старый дом! Такие, блядь, дела.
И зачем, интересно, Мирону понадобился именно тот дом? Нахуя? Неужели не было других пригодных для жилья домов в черте города? Зачем ему понадобился ветхий сарай с такой печальной историей?
Лёшу не на шутку шокировала эта новость и стала настоящим откровением. Он думал о недавней встрече с Миром, прокручивал фразы, которые тот произносил касательно сложившейся ситуации. Его насмешливые интонации, его излишняя осведомлённость, эмоциональные реакции. Всё ощущалось теперь противоестественным. Ничего такого вроде сверх странного, но как-то не так.
Мир. Мирон… О нём особо нечего сказать. Обычный парень. Немного выёбистый, разве что. Из-за своей рожи и комплекции. Никто ему против ничего не мог сказать, побаивались, что звезданёт. После прихода Мирона из армии особенно опасались.
Ещё из-за каких-то прочитанных книжечек, как шутили пацаны — сектантских, Мир любил потрындеть о непонятной пафосной хуите. Девчонкам очень нравилось. Покажите ту, которая по Миру не текла — таких просто нет.
Одно время Лёша ему даже завидовал. Почему конкретно уже и не помнится, а ощущение осталось. Помнит Лёша лишь то, что стоило Миру появиться, поскрести затылком потолок, и всё, сразу все охали. Но тому будто дела не было до других. Не горел он с кем-то близко дружить, хотя приятельствовал абсолютно со всеми, и в отношения с девчонками больше, чем на развлекушки не вступал. Но это ещё когда было…
Несколько лет прошло. У Лёши все впечатления о знакомых прошлого размылись. Иногда знакомые представлялись мальчишками из второй школы, троечниками и постоянно ржущими балбесами с прыщавыми физиономиями, а потом внезапно превращались в уёбков, нюхающих спиды на чьей-то грязной хате или пьющих водку на спор на Зелёнке. Чужие, неприятные морды. После армейки — с отбитыми бошками. Бестолково гоняющие на своих шахах и семёрах с уродливыми обвесами из монтажной пены. Живущие точно в последний раз. Не понимающие нихуя и не желающие понять.
Самое интересное, бывшие близкие друзья — Ильяз и Серый, там же, в общей массе тех, кто не сторчался, не присел и выжил, растворились с тихим отзвуком. Там где-то должен был исчезнуть Ваня.
Вот он и исчез. Пожалуйста. Опять Ваня.
У Лёши любая полупрозрачная и самая отдалённая мысль к нему приводила, а тут настоящим, не надуманным маячком заблестел этот старый дом. И Мирон.
Зачем? Ну зачем ему понадобился Ванин дом? Никто не знал ответа.
«Надо узнать у самого Мира, поехать к нему, прищучить, спросить в лоб. Он может что-то знать. Он может знать, где Ваня», — почему-то думалось Лёше. Потом неожиданно пришло совершенно дикое и невозможное предположение: «Может, он там? С ним?»
Да, звучит как бред сумасшедшего. Полное отчаяние, но больше ведь ничего нет. Ни единой зацепки. Эта первая и последняя. Если не она, то… Точно конец. Придётся уехать, как бы сердце не разрывалось, как бы бессонница не мучила. Придётся смириться, поверить в то, что Ваня сейчас живёт своей новой жизнью, вдали от всего окружающего дерьма. Пусть и один, без Лёши, но он вырвался в лучший мир. Придётся принять это, да, неизбежно, но надо сначала проверить.
Лёша было собирается вновь ехать к Миру в сервис, и что-то внутри щёлкает, надрывается, как лист бумаги. Тоненько и мерзко режет. Слишком много вопросов — те, которые осознаются и пока ещё нет.
Нет, нельзя. Вот так в лоб. Мир всё равно ничего не расскажет. Он уж, он змей, его манера общения — любезно улыбаясь, выворачиваться. Его невозможно застать врасплох и принудить к ответу.
Какое-то время воспалённым мозгом Лёша обдумывает, что делать. Посмотреть бы одним глазком, постучать бы в двери… Без лишних слов и объяснений Мира. Какой прок от его слов? Вот именно — никакого.
Если Ваня окажется там, в доме… Пусть бредово звучит… бредово и стыдно, но… Если он там, то лучше увидеться с ним наедине. Попрощаться? Не ища причин, не терзая себя напрасно. Если его там нет, что непременно так и будет, то…
Дальше Лёша не углубляется. Тошно. Позорно. Всё через жопу. Криво, но выбора нет. В любом случае Мир ничего не узнает и не высмеет Лёшины нелепые надежды. Никто не узнает. Надо просто сходить туда и успокоиться.
И Лёша идёт. Подгадывает время, когда Мир на работе. Едет сначала на автобусе до последней остановки, потом по краю насыпной дороги, опуская голову при случайных встречных. Далее в обход по грязным, зарастающим по ненадобности тропкам, окружённым стоячими торфяниками, к дачным участкам. Не с центральных ворот, а с другой стороны.
Здесь ничего не изменилось за много лет — так же можно пройти, если знаешь где идти. В детстве Лёша с пацанами здесь часто шароёбились, выискивали новые тайные местечки. Получалось удобное перепутье, между городскими малоэтажными застройками, мажорными особняками, где жил Лёша до развода родителей, и деревенскими домами.
Один сплошной вековой срач, пустырь и тухлый лесок, больше похожий на свалку. Далее по улицам — некоторые дома заброшены, полуразрушены, стоят, смотрят в никуда. Другие же дома — чистенькие и светлые, с яркими заборчиками и ровным газоном. Этот контраст вызывает уныние. Тишина вызывает тревогу.
Лёша всё-таки успел привыкнуть к хроническому гулу Москвы. Что в городе, что тут, на отшибе, в его ушах периодически появляется фантомный звон. Наверное, от недосыпа и переутомления. И солнце слишком яркое светит, и сигареты отзываются болью в горле. От них башка кружится. В черепной коробке только дым. И мыслей никаких. Лёшино тело двигается на автомате.
В какой-то момент оно внезапно останавливается. Хватается за близстоящее дерево, продавливает ногти в кору. Впереди, за поворотом.
Ванин дом находился в конце улицы — Лёша помнит. Почему он так хорошо помнит? Не должен же. Должен был забыть, как и всё остальное.
Должен забыть. Не должен здесь находиться. Что он, блядь, делает? Нахуй сюда припёрся? Совсем крыша поехала… Надо взять себя в руки, развернуться, уйти, вернуться домой, благословить маму на её брак с этим Геннадием, уехать в Москву, встретиться с Филиппом, извиниться перед ним. Сука! Он же ждёт. Сколько раз он писал, беспокоился… Блядь! Когда Лёша стал таким же мудаком?
Нет, всё, нахуй! Кончики пальцев, вцепившиеся в дерево, белые от напряжения. Зубы скрипят. Что толку сейчас сдаваться? Раз уж преодолел такой путь, приехал. Надо посмотреть на проклятый дом и закончить! Хватит распускать нюни. Надо достигнуть крайней точки сумасшествия под названием «Ваня». Надо проститься со всеми его частичками в этом уродливом городе, как Лёша простился с Ваниной норой на Лесной. С тем провисшим диваном, на котором они трахались втайне от Лильки. И постоянно тихо, стараясь не скрипеть, не стонать, чтобы соседка не услышала.
Ваню безумно забавляло желание Лёши соблюдать приличия, но он слушался. Тихо-тихо, плавно и уверенно он отправлял Лёшу на небеса. Спасибо прикушенному ремню, не дающему издавать звуки. Его терпкий кожаный вкус был вкусом чего-то запретного, жизненно необходимого. Болезненный вкус, остающийся надолго во рту, тянущий в челюстях. Где-то недалеко, к нему присоединялась боль от подвязанной шнурком мошонки. Лёша не знал, почему Ване такое нравится. Ему много странных вещей нравилось, и каждый раз он придумывал разное — Лёше оставалось соглашаться, терпеть, наслаждаться, страдать. Удивительная наркотическая смесь. Нездоровая с самого начала.
Лёша ненавидел себя за эту неуправляемую тягу, за слабость, за никуда не уходящую боль. Он не понимал, почему всё так несправедливо и неправильно. Почему любовь даётся настолько тяжело? Почему каждый чёртов раз казалось, что будет иначе? Ещё немного времени, ещё немного терпения. Стоит убрать одну мешающуюся переменную, и всё станет нормально.
Не станет. Не в этом городе, не с Ваней.
Теперь ясно. Всего лишь надо было припереться хуй знает куда и зачем, ища то, незнамо что.
Крошка разума требует развернуться, но ноги вросли в землю. Упрямое тело считает, надо дойти до конца. Раз теперь ничто не имеет смысла, чего бояться? Лёша и не боится.
Он делает шаг, второй, третий. Видит косую сетку забора, деревья, высаженные в круг, острый угол тёмно-серой крыши. Ничего страшного. Ничего значимого.
Опустошённая, безвольная Лёшина оболочка топает дальше, подходит ближе, смотрит внимательно, но ничего не видит. Глаза жаждут убеждения. Последнего, ставящего жирную точку доказательства.
Дом ни в чём не признаётся. Молчит.
С соседнего участка слышится какой-то шум. Лёша не хочет привлекать внимание, неловко пытается прятаться за кустами. Долбанный шпион, блядь!
Деревья мешают рассмотреть дом внимательнее. Густо распустившаяся листва заслоняет фасад. По деревянному порожку бегают солнечные зайчики, играют с тенями. С одного угла удаётся рассмотреть задний двор. Там тоже печальная, запущенная картина. Посередине стоит дряхлая яблоня. Она совсем иссохла, и за её голыми ветками подмигивает одно из окон. На облупившейся раме яркая пчёлка-термометр. За стеклом плотная оранжевая занавеска.
Если память не подводит, когда-то там находилась Ванина комната. Однажды Лёше довелось остаться у Вани на ночёвку. Редчайший был случай, потому-то Лёша и запомнил, да и запоминать особо нечего — дом маленький, спален всего две.
Ваня тогда рассказывал, как сильно он ненавидит эту страшную яблоню. Шутил, что по ночам дух дерева лезет в окно, мечтает его задушить. И жаловался, что отец не верит, отказывается её пилить, надеется, яблонька оживёт.
Так и не ожила.
Поразившись кристальной резкости воспоминания, Лёша застывает на месте. Глаза его задумчивые смотрят в одну точку и не сразу замечают шевеление шторы. Мало ли тень, мало ли ветерок из приоткрытого окна… Нет. Штора медленно приоткрывается, затем снова задёргивается.
Померещилось. Точно. Отсюда сложно разглядеть и сказать наверняка. Невозможно! В доме никого нет. Лёша перенервничал, вот его сознание и нарисовало такой жестокий глюк. Не больше. Лёша ничего не мог увидеть. Он хотел ничего не увидеть! Зачем ему это показали? Будто специально.
Да ёб вашу мать… Не может быть таких совпадений. Это не Ваня. Это не он… Или он? Если не он, то кто?
С соседнего участка доносится женский звонкий голос. Вроде соседка с кем-то разговаривает по телефону. Лёша подрывается с места, мечется в неопределённости, куда бы побежать, по основной дороге или так же, как и пришёл? Его, без сомнений, заметят…
Ледяной страх гонит Лёшу обратно на грязную тропку, и мысли острыми, жалящими осами летят следом.
Проверить нельзя. Узнать. Зайти. Нет. Ничего не выйдет. Это была тупая затея! Это была галлюцинация. Проклятый домик решил его надурить, посмеяться! Мир живёт один, точно! Ваня не может находиться с ним. Вздор, как говорит отец. Вздор! Нахуя надо было сюда приезжать…