A.R.X.

Agust D — Strange (Ft. RM)

Часть Ⅰ. A.R.A. Глава 5. Пятый

Первое.

      Квинт всегда был ровным, а не ровных он не любил.       — Тебя не любит мой друг, ублюдок. Nil inultum remanebit. Ничто не остаётся безнаказанным, в курсе? Vae, — Квинт глянул на мужчину, который не дышал, пока он проповедь читал и матерился. — Опять всё пропустил. Повторим.       Поэтому таких он режет с особой тщательностью. В этом Квинту нет равных. Он профессионал. В жестокости тоже. Поэтому человеку в гостиной так плохо, пока он запаковывает его палец на кухне. Квинт режет тоже ровно. Руки в резине смывают кровь с фаланг, как будто моют морковку для салата. Пока засыхает мясо, начиная проявлять струп на отпиленном будто по линеечке методичными движениями хряще, Квинт смотрит в окно на небо, цветками незабудок раскрывающееся над окраиной серых многоэтажек с пятнами смолы с крыш, обтянутых нефтяным рубероидом       «Последнее, что чувствуют суицидники под ногами», — думает, Квинт. Опора под ногами напоминает им о агатово-серой жизни в тревожном одиночестве.       Квинт сидит в своём прозрачном плаще на табуретке, под ним газеты, а спешить некуда. Панорамная маска закрывает лицо, фильтруя воздух и издавая еле слышный механический шум дыхания, голова прикрыта капюшоном. Ни одна деталь не должна говорить о том, что он тут был, ни один упавший волос, ни молекула из его лёгких, ни его громкие мысли, оставляющие чужую кровь в нелогичных или логичных местах и выдающие в нём человека. Пальцы играют отрезанным указательным, перебрасывая его друг через друга, как ручку студент на лекции, иногда закручивая её на костяшке большого пальца. Развлечение длится, пока часть руки не коченеет совсем. Квинт не хотел отправлять подарок неготовым и заляпанным. Его же получит ещё совсем юная леди.       Квинт поднимается и стелет пакет на клеёнку стола, прожжённую сигаретами и трубкой для стекла, прорезанную ножом, затёртую грязью от кружек с алкоголем и чаем. Это вторая причина работы Квинта в костюме: грязь их квартир останется на нём, а это достаточно противно. Отмываться ещё и от пепла Camel, пачка с полувынутой сигаретой от которого валяется рядом с недопитым чаем. Ведь от Квинта не убежать. Квинт ставит розовую коробочку, открывает крышку с бантиком, кладя туда чистый палец для той, кого Дэйв так охотно пихает в управление, поправляет алый бантик и убирает под плащ в портфель. Его животное внутри утешают равномерные итерации.       Вместо мясного ножа достаёт собственный молот с двумя разными головками. Поливает насадку виски из шкафа на всякий и шагает снова по дорожке газет к креслу. Там уже давно потерял сознание вор. Квинт нагибается над ним и насвистывает мелодию, постукивая по рукам и запястьям шершавой от годов использования сталью. Рефлексы уже не дёргают за жилки пальцы без ногтей, поэтому он замахивается посильнее, ломает хрупкую лучевую кость. Нарик истошно цедит в запиханную до горла разрешающую дышать лишь порционно, заблёванную кровавую тряпку, просыпаясь моментально, разлепляя глаза от боли и до боли. Существо перед ним не похоже на человека в этой экипировке. Его лица не видно, но мужчина уверен, что это лицо страха. Квинт управляет его страхом, болью и жизнью.       — С кем толкал? — спрашивает Квинт, садясь на корточки, не удосуживаясь открыть рот подопытному, потому что уже проходил это несколько раз.       Отрицание — первая стадия принятия смерти.       Квинт хрипло смеётся, когда тот ожидаемо отнекиваясь мотает головой, и замахивается для нового удара. Протесты не принимаются. Протесты игнорируются. Новая кость на ступне ломается, а Квинт встаёт с корточек. Берёт нож неподалёку, продолжая насвистывать под мычания мужчины, втыкает лезвие в размозжённую ногу «S0.00 по МКБ-10» и пилит под визг свиньи. Кровь стекает на ковёр, впитывается в него, пока «arteria plantaris lateralis», латеральная подошвенная артерия не лопается ему в очки маски пурпурным фейерверком в тени дешёвых чёрно-коричневых штор. Квинт протирает пластик синими перчатками. Квинт любит анатомию с детства. Квинт вроде врача. Который не знает, что смерть наступает с остановкой сердца. Который знает, что мёртвые не затыкаются.       — Нужно было сначала убить, а потом спрашивать, чтобы не брызгался. Caput mortuum, — чертыхается Квинт на латыни, считая все свои действия сейчас лишёнными смысла, ведь эта «Мёртвая голова» лишена мысли, действительно.       Мужчина через дрожь смотрит на маразматичного психа, а Квинт не считает эту идею неразумной. Для него это просто. Он уже возвращал этого мёртвого мудака к жизни, реанимировал. Для Медиума разговорить любого — вообще, раз плюнуть, но Медиуму не нравится кровь. А Медиум нравится Квинту, поэтому он не будет заставлять его мараться самому. Потому что больше крови, Медиуму отвратительно немилое. Медиуму нравятся прилизанные, не гадкие хотя бы снаружи, еле проступающие мышцы, а не пивной животик и редкая щетина, перемазанная слюной и кровью. Ему нравятся побрякушки. Он с интересом выбирает кольца, считая, что каждое из них может рассказывать то, на что у него нет времени. А ещё он досконально верно просчитывает, сколько такое произведение будет стоить через годы. Особенно, если оно будет запылено кислотой. И побрякушки эти не всегда из золота. Побрякушкой может быть и человек на шее, который будет хорошим вложением в будущие деньги.       — Я даже твоё имя не знаю, а я последний, кого ты увидишь, между прочим, — локтями упирается Квинт на колени, рассматривая недочерченный порез. — Я понимаю, конечно, Nomina sunt odiosa, имена ненавистны, все дела, не стоит даже называть его, но ты только представь свою ничтожность, — Квинт будто и правда задумался, порицая. — Оставь после себя хоть что-то, сдай подельника, не дохни один, — двигается чуть ближе на корточках, как маленькая утка-мама в своём светлом костюме и чёрных лапках-сапожках и продолжает с новыми силами пилить ступню.       Голос звучит мягко, бархатисто и даже успокаивающе. Он словно действительно переживает и проявляет участие. Потому что Квинту самому сейчас приятно и уютно в своём выверенном мире. Тут тепло и безопасно, не нужно думать больше, чем всегда, за всех, решать проблемы, создающиеся всегда кем-то. Ведь Квинт не создаёт проблем. Разговор с живым трупом разбавляет одиночество, но в нём не звучит обращения именно к нарику, на него Квинту насрать. Он разговаривает не с личностью, а телом на языке боли и поощрения. Ему не доставляет это чистого удовольствия, но ему нравится до мурашек подконтрольность ситуации. Квинт святая простота. Знает о себе чуть больше, чем всё, не отрекается от своих желаний. Все вопросы к его папочке, давшем такое воспитание, даже если его и пытался спасти приёмный брат. Безрезультатно. Наёмники тоже люди из разряда животных чистильщиков. Он в курсе, что это живой человек, но если не сделает дело он, то убьёт просто кто-нибудь другой. Всегда найдётся тот, кто грохнет не задумываясь.       Квинт знает, потому что помнит, как в пять лет не мог застрелить человека. Его руки дрожали, оружие казалось гирей, он не мог прицелиться в лоб, а глаза напротив, залитые кровью, заливались ещё и слезами. Мальчик не знал, что именно сделал этот человек, он не знал этого человека. И эта анонимность вселяла уверенность, что реальность странная и неправильная. Ведь мальчик тоже мог в любой момент оказаться на том месте, но не знал в какой и за что. Ребёнка просто заставили смотреть на старшего брата, который методично отрезал большой и волосатый хуй постороннего и запихивал тому в глотку. Щупальцами облапливало мальчика отрицание, непонимание. Он состоял из эмоциональной пустоты, был где-то не здесь. Хотел в кроватке считать овечек и кроликов, перепрыгивающих через реку. Раз, два, и отец уже возвышается сзади — вот-вот перепрыгнет и сожрёт кролика. Мальчик не дотягивается до его пупка. Острые властные колени не дают сбежать, упираясь в выделяющиеся худые лопатки, как будто на него наставили шипы рыцари из его воображения. Ему дали пистолет и сказали стрелять.       Лицо мужчины снизу еле видно, хоть он и сидит на стуле, мельтешащий как муха, схваченная за крылышки, красный, как осьминог. Тот выпустит в него чернила изо рта. Сейчас. Вот сейчас на счёт три. Но на третий счёт, когда мальчик жмурится и силится нажать на спусковой крючок, давя с трудом на курок предохранителя (так вот зачем были те тренировки), брат отбирает пистолет и делает это сам, с первого раза попадая в голову. Та трескается в замедленной съёмке как ваза мамы, которой не было, разлетается, разливает вишнёвый кисель по стене, лепестками роз спускаясь на пол и осколками звеня, пытается вернуть мальчика в реальность кровавого месива. Взрыв ломает детские перепонки, остаётся звоном церковного колокола по черепу. Мальчик больше не может жить на этой земле, ему нужно в воду. Ему срочно нужно стать рыбкой, чтобы отмыть чернила с чешуек. Барахтаться плавниками, ныряя всё глубже ко дну. Больше нет возможности и сноровки дышать. Мастерство и техника быть человеком стирается резинкой, когда на плечо ложится липкой тентаклей осознание, завивается вокруг шеи и рёбер, задушивая и сдавливая желудок, вынуждая еду подняться к горлу. Смерть не зависит от мальчика. Aequo pulsat pede. Смерть безучастно поражает любого.       Старший брат не хотел терзать душу мальчика вопросами и мыслями от совести. Слишком рано заводить таких друзей как сожаление, вина и раскаяние. Брат хотел как лучше, чтобы мальчика не грызло изнутри, чтобы мука и горе отступили, как можно дальше и надолго. Брат хотел бороться с идеей, которая уже лапала мозг ребёнка и кусала за рёбра изнутри. Он бы убил за него. Во всех смыслах. Он бы всегда выполнял всю грязную работу, но так нельзя. А мальчик уже знает, что эта работа всё равно будет выполнена. Братом. И если не им, то найдётся «старший брат его старшего брата». Цепочку не прервать. От мальчика не скрылось чувство неминуемости смерти. Вопрос не заключался в том, «как» и «кто», только «когда». А время для мальчика не имело значения и весомости никогда. Брат не сделал как лучше, брат сделал хуже. Отец только закатил глаза и не кормил мальчика неделю. Брат не мог повысить голос на отца, не мог подсунуть еду, влепить пощёчину и закатить истерику, но понимал, что именно сделал не так, ненавидел себя и ещё больше взамен на любовь к себе любил мальчика. Квинт не ненавидел брата. Квинт делал выводы.       Брат на следующем задании снова пытался убить сам, но теперь голодный мальчик выбил пистолет, ударяя под коленку, ловя оружие и выстреливая, выворачивая себе отдачей плечо, но уже не разрывая перепонки. Боль отдалась полусладким гнилым привкусом серы и заслезившимися глазами больше от запаха Луны, чем от инициации. Мальчик слишком рано стал космонавтом, ни разу не отправляясь в полёт к звёздам. Зато изучивши дно вдоль и поперёк, утонув и захлебнувшись реальностью и осознанием. Ведь Луна пахнет порохом. Мальчик тоже. После этого отец улыбнулся, кажется, а брат горько наморщил брови, закусывая губу. Мальчик получил имя в тот день и не испытал пять стадий принятия горя, останавливаясь только на первом — отрицании и в ней замораживаюсь на года, привыкая не дышать. Квинт знал, что старший брат не хотел, чтобы вышло именно так. Квинт любит своего брата, но кушать и жить больше.       Мужчина замолкает, а Квинт только доделав понимает это.       — Чёрт, опять отключился. Pro tempore, — временно.       Квинт снова на кухне наблюдает багряно-рубиновый закат, как облака текут по небу волнами, будто время кровавого цунами, окутывающее город, замедлилось, оттягивая затопление. Он достаёт из портфеля термос, наливая в открученную сверху чашку кофе, поднимает забрала своих рыцарских доспехов до носа и опрокидывает голову. На щеке зияют две родинки в виде деления, кадык с кровоподтёками, попавшими через щёлку маски и воротника капюшона, движется вверх-вниз, хлебки беззвучны. Квинт осушает крышку с эспрессо ровно и правильно в три глотка и аккуратно протирает её платочком, чтобы не капнуть на свои же газеты, свой же дождевик и обагрённые перчатки на колене. Он перестанет себя уважать, если оставит слюну с ДНК даже на себе. Квинт гордится своим профессионализмом. Иногда даже превышающим необходимость, но всегда достаточным. И не хочет терять эти достижения, хотя теперь у него никто не посмеет отобрать еду.       Квинт путешествует по дому, находит заначки, хмыкает и оставляет. Ему не нужны жалкие копейки в сотни тысяч баксов. Медиуму тоже, он рассчитывает на прирост капитала за счёт девчонки. Он сделает на собрании огромные инвестиции в её макушку. С чужой раскладушки Квинт отправляет небольшое смс «•−− •» на номер, который сразу становится неизвестным в журнале. Теперь это просто железо без памяти, труп. Квинт проходит дальше, включает телек, по которому идёт фильм, интересующий его только пару секунд. Он уже знает сюжет «Кометы» вдоль и поперёк, потому что там вечная любовь, которой нет в этом мире. Жалком мире без неё. Но Квинт не отрицает секс. Квинт не верит в жизнь, но также уверен, что существует смерть. Потому что он сам — Atrium mortis — предзнаменование смерти.       — Damnosa quid non imminuit dies? — «Чему не угрожает губительное время?» — пока на фоне мужчина и женщина в лунной темноте отеля спорят о том, является ли время лишь мгновением настоящего или длительным от прошлого к будущему, Квинт будто задаёт вопрос им, принимая полноценное участие в прописанном сценаристом разговоре.       Квинт часто разговаривает с телевизором, с трупами и полуживыми. Живые в его жизнь как-то не сильно вписываются. Или он не знает, когда именно их вписать и как. Типа у людей к этому какой-то талант всегда. И нормальная работа. Но ему даже телек не отвечает, что говорить о людях, иногда вообще неразговорчивых и без такого количества электрических связей в мозгу. Ему становится даже до какой-то степени обидно, что те двое не обращают на него внимания, хотя он умнее этих двоих вместе взятых. Не учитывая его разговоры с неодушевлёнными предметами. Потому что Квинт простой. С одной стороны. Может и со столом разговаривать. Но герои его не слушают, и Квинт высокомерно не слушает их, потому что выучил диалоги наизусть.       Ведь у него есть и мгновение, и прошлое, и будущее. Квинт знает ответ на свой вопрос, даже без чужого участия в диалоге — ему. Ему уже давно и ничего не угрожает, потому что он губительней. Он сама смерть, так значит, он и есть время. Квинт знает всё, что было и будет. Квинт отрицает существование своей жизни, но уверен, что не умрёт. И Квинт знает, что мужчина проснётся и ответит на все вопросы только для того, чтобы перестать страдать и умереть спокойно. Квинт был ровным и проходил это раз за разом. И он никогда не очутится по другую сторону медали. Его никогда не поймают, не привяжут и не убьют. Потому что Квинт был до одури ровным, никаким, правильным в своей работе, не суетливым, расчётливым, верным и не совершал ошибок. У него были принципы не соприкасающиеся с жизнью и великой добродетелью, принципы из другого мира, но он соблюдал их. Ровно.       — Я слышал, — начинает он приходящему в себя, пока расслабленно сидит в чужом кресле, пачкая его хозяйской кровью, как и пульт, — тебя заменят дилером из центра, — его чуть слышно перебивают реплики: «Только что уволил своего психиатра». — Девчонке от силы восемнадцать, — «Она оказалась идиоткой». — Но её Центральный, Сокровище дифирамбы ей пел, — «Диагностировала у меня нарциссическое расстройство личности». — Думаю, просто распинался в уважении к себе, какого верного пса воспитал, — «Сказала, что я очень заблуждаюсь». — Мол, что не говори, всё выполнит, — «считая себя самым умным в мире». — Он даже кидал в неё бокалы вначале, когда она плоховала, а она не уворачивалась, — «На что я ответил». — Мне похуй, но смотрю на тебя и думаю, лучше дворняжка верная, чем ублюдочный шакал, — «А что, если так и есть?»       Квинт любил этот фильм, но сейчас он его перебивал и делал его слова несущественными, ввязанными в совсем другую историю, расслабляя напряжение от его давления. Поэтому он подбрасывает молоток в воздух, толкается от кресла, ловит и с размаху, молниеносно ударяет в экран. Мужчина вздрагивает от извержения вулкана агрессии, ведь уже давно боялся Квинта как огня, тем более под слова нарцисса из фильма. Квинт не считал того нарциссом и себя тоже. Тот был просто слаб, как мужчина на кресле, глуп. Квинт посмотрел назад и понял: ублюдок хочет сказать, выговориться и умереть, представляя, что его голова расколется также как экран рано или поздно. Квинт отставил молот в сторону и забросил нож на плечо. Размеренно проходя по шелестевшим пропитанным кровью листам, он остановился у кресла с мясом, вынул кляп и наклонился ушами к губам, перекладывая инструмент на другие плечи, холодя сталью шею.       «Там тоже есть придурки, уж поверь. Как и везде, разумеется, но редко где встретишь такой наглядный пример», — вторит память против воли сломанному динамику телевизора. Квинт хмыкнул. Действительно, везде.       — Свои запасы… отдал Кингсбери… продать дороже в его… районе… — слово в слово произносит мужчина то, что Квинт потом повторит Медиуму и собранию.       Потому что Квинт ровный парень. Правильный до мозга костей с отличной памятью. Он собирает газеты под собой в пакет. Подарок припасён, наркодилер района убит уже давно, телевизор вещает какой-то клип, а значит, его дело сделано. Квинт не оставляет следов на месте преступления. В его ванной чисто. Он снимает дождевик и маску, бросая их в тазик с отбеливателем. Кроме брюк и портфеля с ремнями под кобуру FN Five-seveN MK2 на нём ничего. Он практически чистый, но кровь всё равно кое-где нашла путь к его коже. Вся экипировка со штанами скинута в кучу у закрытой кабинки. Там же стекает кровь на коврик с резиновых сапог. Горячая вода льёт на плечи, смывая остатки алых капель по жилистым ногам. Водоворот уносит в канализацию чьё-то ДНК, воняющее железом. Из-за дверцы несёт хлоркой и кислотным выводителем. На языке чувствуется горький кофе, и Квинт открывает рот под напор, ловя капли языком и заливая горло.       Квинт жёсткой щёткой оттирает пальцы и запястья с въевшимися за несколько дней рубиновыми браслетами. Садится на нагревающуюся плитку, холод от которой всё равно проступает на поясницу, мылит ступни и размягчает кожу с малиновыми поцелуями, медными кандалами на лодыжке. У Квинта ужасное ощущение, что он связан по рукам и ногам со смертью, её раб и мастер. Квинт не любил, когда ему наступают на пятки, а тут слои с них сползают. Ему кажется, что и его оголяют, раздевая до квинтэссенции пустоты внутри. И только потом он осознанно замечает, что сдирает свою же кожу, поэтому и не может отмыться от крови. Он заглядывается на пластиковые лавандовые щетинки с розовыми разводами, которые слизывает душ. Квинт не любит грязь, но очень хочет научиться не обращать на неё внимания. Сделать проще для себя и расслабиться дольше, чем на мгновение. Гнетущее чувство пилило его малюсенькими жучками слишком неуверенно, либо Квинт слишком решительно умел гнать такие мысли в глубокий океан и топить. Но ведь Квинт тоже на дне.       Душ обливает худое сидящее тело в душевой кабинке, которое не знает и забыло, что делать.       В моменты, когда Квинт ничего не делал, сидел так под душем или лежал на кровати, смотря очередное повторение фильма, он походил на человека. Такого человечески простого паразита, животное, которое просто живёт. Не чувствовать в такие моменты было лучшим, было никаким. Он скрывался для себя, отрицал своё существования, мимикрируя под обивку, сливаясь с ворсом или водой, утекая всё дальше от своего тела. Слышал чьи-то разговоры из динамиков, забываясь и спрашивая что-то у воображаемых собеседников, делал бутерброды с кофе, хрустел печеньем, дрочил под порно. Был настолько обычным и ровным, что ему казалось, будто сейчас придёт жена и ляжет вместе с ним пить пиво или играть в карты под виски. Будто завтра он снова пойдёт в офис к девяти, а не станет снова шататься по дому и городу до нового убийства.       И пусть его воспитывали целеустремлённым и умным, но из-за ума он не может выбрать достойную цель существования и радоваться ей. Деньги? Не интересует. Любовь? Не попадалась. Поэтому он ощущает себя зубочисткой, сдерживающей сжимающиеся стены — времени и ненужности каких-либо, вообще, поползновений. Вроде и надо успеть жить, а вроде как люди живут? У него есть что-то вроде работы, есть что-то вроде семьи, что-то вроде друзей и любовников. Но ему чего-то конкретно не хватает. То, что разбавляет будни у обычных людей, что-то, за что они держатся как за соломинку, что следует делать и ему, чтобы не чувствовать себя постоянно проваливающимся в пропасть. Поэтому он подбрасывает монетку, которая решит его судьбу: сыграть во что в этот раз? С умным детективом или физически развитым Медиум.       Орёл. Квинт поднимается со своей маленькой кровати и начинает собираться. У Диего должно быть весело. Труп недавно нашли. Труп, который он обрабатывал день или два, но по его расчётам около трёх с перерывами на кофе. О Диего знал каждый в его окружении, но никто не понимал Диего лучше Квинта. Они были те самые стороны одной медали. Квинт держит Диего на поводке, а тот огрызается, связанный по рукам и ногам законом и кодексами. Брат и Квинт любят играть с Диего, но тот слишком взбалмошный иногда и неуравновешенный. «Непостоянный», — сказал бы непостоянный Квинт, считающий себя ровным, но отрицающий свою взрывоопасность. Диего же умный, но зачастую из-за своей юродивости хватает только верха с тортов. И мечется разъярённой мелкой и злой чихуахуа. Но уважения к нему требовала его верность делу.       У Диего грязно, Квинт морщится и закатывает глаза. Из ванной доносится плеск воды. Он роняет на пол новый листок со свежей типографской краской и с силой жмёт ногой, отпечатывая послание. Его улыбка расползается по щекам, а малахитовые глаза блестят от света фонарей через окна. Диего должно быть бесится сейчас пуще обычного, пытаясь собрать воедино рассыпающийся песок сквозь пальцы. Отрицает существование Квинта всеми возможными путями. Пытается казаться нормальным, чувствуя разрывающую нутро бесполезность. Квинт звенит своими же ключами, подзывая собачку колокольчиком, и пропадает из этого дома, прихватывая листки. Через окно со стороны улицы видно, как Диего опасливо ступает босиком, пытаясь быть менее неуклюжим в своём мускулистом и развитом теле.

Everything in dust Do you see? Well, well, well.

      Квинт спускается по ночной пыльной улице. Его день разбавлен хоть чем-то, хотя бы грязью комнаты Диего. Да Квинт и не претендует на что-то радужное и милое. Детское и невинное. Квинт спокойно насвистывает мелодию «Так, так, так», достаёт сигарету, уважительно предлагает себе подкурить, соглашается великодушно и смеётся, проходя сквозь сетку ворот в переходе между улицами. Квинт расслабленно прислоняется к стене в подворотне, выдыхает в воздух дым и наблюдает за клубами в темноте и свете луны, переливающейся на них. Квинт не чувствует себя сейчас никем. Ночная свежесть внутри него гуляет, как ветер по городу между многоэтажек рабочего района Центра. Квинт сам будто в центре вселенной, на улице, где ходят люди, среди них, между двух решёток, защищён и окружён. Жив.       На главной улице слышен бег и крики, и Квинт заинтересованно поворачивается, наклоняясь. Из-за стены пятится блондинка во всём чёрном, держа в руках свои чёрные каблуки наготове, готовая драться. Куртка свалилась с плеча, открывая вид на заполненный внутренний карман и бледную, особенно в лунном свете, ключицу в расстёгнутой рубашке. Явно обдолбанная вертит башкой с хвостом. И он следит, поднимая бровь, за её взглядом через дорогу, где идёт человек с пушкой. Та не пытается спрятаться. Наоборот, кажется, чуть шагает по направлению, будто готовая сорваться к копу. Особенно напрягает замотанный в фольгу свёрток, который она осторожно придерживает под кожанкой. Квинт уверен, что она одна из их ребят, а значит, её нужно либо спасать, либо убить сразу, а не в комнате для допросов.       — Она совсем тупая? — присвистывает он, качая головой от глупости этого бегунка, а потом усмехается про себя. — «Действительно, бегущая в лабиринте».       Она пытается разглядеть его в темноте, прищуривается ярко-накрашенными глазами с потёкшей тушью, но, очевидно, не видит ничего дальше забора и через секунду бросает это занятие. Но её голая грязная и кровавая ступня незаметно поворачивается в его направлении шаркая и больше стирая нежную кожу наждачкой асфальта, и Квинту это совсем не нравится. Не её раны, а её возможное намерение. Через секунду он понимает, что был как всегда прав.       — Копы! — кричит она, махая рукой на человека, и бежит к Квинту.       Тот ошарашенно смотрит, как чёрные лакированные туфли летят через решётку. Рефлексы киллера уворачивают тело от летящих боеприпасов. А блондинка слишком умело и резво начинает лезть по ромбикам проволоки, будто проделывала это сто раз. В повторениях Квинт спец, поэтому глаз натренирован на такое. Сигарету приходится бросить и потушить, думая лишь о том, что арава пьяных мужиков, бабы и копа сейчас бросятся к нему, а он очень хотел домой. Квинт машинально, по привычке, хочет рвануть и поймать её, но та слетает орлом, а ему всё, что и остаётся, так повернуть замок двери за спиной.       — Шизанутая, — выдыхает он, затаскивая блондинку за локоть в темноту.       Девушка дышит сдержанно после бега, отвечает взбалмошно, но это всё так легко пропускается сквозь сознание, фильтруется. Квинт и так понял, что это та самая собачка. Дэйв врал, врал слишком сильно, как всегда. Эта шкура тоже не умеет вести себя ровно. Привлекает слишком много внимания к себе и к ним. Но Квинт чувствует жёсткое тело под пальцами, совершенно не детское и милое, трупное и неживое. Только отчаянное сердце бьёт в его ладони на печени и почках. Синтетический шёлк спасает, скользит между фаланг, не давая зацепиться за кости. И только ниже он чувствует мышцы бёдер под кожей. «Ну, хоть не скелет по мою душу из гроба восстал», — фыркает он.       — Мэм, — и цедит сквозь оскал.       Это не флирт, это чувство превосходства полощет ладошкой у его ключиц по сердцу, гладит вороньим пером. Она не понимает, что «мэм» — это то самое «мам», открытое на выдохе и растянутое, когда она даёт ему под дых словами слишком слабо, чтобы поставить на колени. Пытается уколоть, указать место грубо и без изящества. Глупо и наивно. Квинт подыгрывает малому ребёнку, чтобы его детский сад не заканчивался, чтобы родители не забирали его домой и не возвращались с работы вообще. Он хочет, чтобы она никогда не взрослела, чтобы умерла молодой с исступлением на лице от осознания жёсткости подушки в кровати без игрушек.       Она идёт за ним. Следует его шагам. Уже не чувствуются её пьяные мысли, давившие перегаром и плавными движениями в стороны. Она больше не вступала в неосознанный танец своим неустойчивым телом и не думала слишком глупо. Ему не хотелось её ловить и спасать снова, а рука предусмотрительно лежала на FN в штанах. Она истратила лимит сохранения за сегодня. Ему хотелось столкнуть её с лестницы, но Квинт знал, что нельзя. Это человек какой-никакой, но всё-таки Медиума. Её ошибки на его шее, её смерть по его просьбе, ни раньше, ни позже. Но блондинка даже не догадывается, в чьё логово попала. Квинт готов засмеяться от этой псинки и пару раз прокалывается, выдавая усмешку.       Она потеряна в лабиринте и промозглой темноте, как в своей голове и незнании. Квинту это нравится и льстит то, как она удивляется, когда он попадает ключом в скважину на пятый раз, будто сразу. Как она теряется где-то на дне лестницы и спешит на его голос. А потом замирает от прикосновений холодной руки, переплетающей пальцы, и металла с хромом и полимерами FN .224 калибра. Или, как Квинту больше нравится, пять и семь миллиметров. Её спина вытягивается, напрягаясь и слегка прогибаясь, желая выскользнуть, перестать быть целью. Он знает наперёд, что она в своей светлой глухой головушке отрицает происходящее, а Квинт ловит мурашки на запястье. Волоски поднимаются то ли от сквозняка из подвала, то ли от горячего шёпота на ухо и ту открытую ключицу. Горького, как чёрный кофе, не намекающий, обжигающий сразу, вливая энергию в жилы.       — Мэм, на выход, или мне сделать одолжение и проводить Вас до дома? Только в этом случае не гарантирую Вашу безопасность.       Мэм не хотела домой побыстрее. Мэм хотела жить. Ведь так? Её ведь парализовал страх? Теперь она хочет умереть чуть больше? Чуть также как Квинт? Квинт не любит, когда ему наступают на пятки, но Квинт любит следовать за поджатым хвостом. Хочет ухватить ускользающие мягкие блондинистые волосы, когда те скрываются за дверью. А остаётся только прислониться к препятствию лбом. Он же только что почувствовал страх? Её сердце забилось от страха? Квинту напоминал её ритм дыхания поднимающийся адреналин и увеличивающийся азарт, но не как не оглушительный страх. Она напомнила ему себя самого из детства. Но он отрицал все эти качества девушки, кроме наивности.

Второе.

      Квинт с детства портачил со временем. Своим, чужим и часто с тем, которое было отведено кому-то. Уничтожал, проигрывал воспоминания, жонглировал, роняя минуты и годы по пути. Квинт не верил стрелкам циферблата, но развешивал их везде, покупал наручные часы, фасовал по карманам, пытаясь удержаться за мнимую подконтрольность ситуации. Смотрел на них и ему казалось, будто они идут в ногу с его счётом. Но это было только воображение. Они спешили, сбивались, проматывались назад. Это были бегунки, которые перепутали направление марафона, спотыкались об свои ноги и выбивались из сил. Возможно, была не так дорожка?       Кажется, на следующий день после ночи в подвале Квинт договаривается отнести посылку сам, решая установить хвост в первый день блондинки. Уж очень она выглядела ненадёжной, слабой и тупой. Стереотипов в Квинте было меньше, чем примесей в их мете, но блондинка вела себя вчера слишком необоснованно и непредусмотрительно. Медиум, когда снюхает, становиться производительным, аккуратным в мелочах, а эта бешенной какой-то. Дико раздражало. На месте окраинного всегда какие-то левые чуваки сидят, на них не рассчитывают, требуют с них мало, устраняют не задумываясь. Но и Кингсбери получит своё, может, не от Квинта, но от Медиума точно.       Квинт ненавидел опаздывать, но часто спешил, приходя всегда вовремя для него. И единственное, что он не спешил делать — жить. Убивать, вообще-то тоже не удавалось обычно быстро, нужно было выбивать информацию, как самый ценный ресурс. Но вот он слишком рано стоит перед её квартирой, а девушка не спешит открывать. Квинт только ниже натягивает козырёк белой кепки и совершенно не ожидает увидеть из-за угла её в халате, который держится на честном слове за худую талию. Девушка наклоняется, таща коробку, а Квинт заинтересованно наблюдает, как ткань открывает её грудь полностью в вырезе до пупка. Он силится не присвистнуть такой откровенности и дурости — нельзя быть более одетой, выходя на улицу, где ждёт незнакомец?       Как и всегда, Квинт не скупился на свои маты в мыслях. Блондинка приняла подарок, вышла и села на такси. Такси. У Квинта поднялись обе брови, когда он преследовал его на своих двоих. У неё нет ни машины, ни мотоцикла, поэтому она решила ехать на такси с пистолетом в штанах и наркотой. Квинт практически уверен в её Dementia praecox, детском слабоумии, иначе у него больше нет никаких теорий о её сломанном благоразумии. Потому что девчонка вообще не чувствовала его, шла и не оборачивалась. Даже не проверяла свою безопасность и их мета. Настолько глупых, не замечающих слежки, он ещё не встречал. Квинт слышал о существовании тупых, но не был готов к встречи с ними.       Пришлось даже спасать её от Диего, пока она шла, мотая головой и разглядывая деревья, птичек, без понятия, где находится. Блаженная. Какая мамочка? Дитё. Дитё без мозгов, которое школу-то не закончило, чай, в универ не поступило, а теперь на прогулку вышло с метом и игрушечным пистолетом. Играет в мафию, как взрослая. Квинту только и оставалось разочарованно и устало тянуть «Futuere», возводить глаза к небу и шептать, умоляя смиловаться над ним и ёбнуть её молнией, когда она снова сворачивала на длинный путь или замирала у какого-то дома, заглядываясь на проживающих там. Поднимать брови, когда она чуть ли не вприпрыжку шла по стёклам, наконец-то, заходя в бар с улыбочкой. И Квинт всю дорогу в раздражении не помнит, как точно также гуляет по городу, рассматривает небо и замирает на чём-то интересном.       Но тут что-то кардинально меняется в её поведении. Или оно всегда было вдумчивым, а не таким, как представлял Квинт? Даже без образования она разбирает отчёты, замечает несостыковки, выписывает план по бухгалтерии. И сжигает, сжигает, сжигает бумажки, которых не должно существовать. Чистит чужие телефоны, наводит порядок и фата-моргану безопасности над их деятельностью. Пару раз ей заносят еду, но та остывает. Её меняют на горячую, а холодную скармливают у чёрного входа своре облезлых собак, но не пиздатых, как этот albino doberman. И Квинту приходится прятаться за лестницей, а потом снова выходить и заглядывать через косяк двери, открывая рот в удивлении и зализывать раскусанную в недавнем неоправданном гневе губу.       И теперь Квинт хочет забрать свои слова обратно. Это не собачонка, а самый настоящий воспитанный, спокойный и абсолютно бесстрашный волчара. И Квинт хочет себе такую же псинку. Поднатаскать, подкормить и откормить, и не будет срываться с цепи на хозяина, только за. Тот редкий и дорогой вид доберманов альбиносов, которые выглядят слишком мило и худощаво, но готовые руку отгрызть по команде. Она также преобразуется, показывая свой строгий ошейник и болезненную верность. По свистку хозяина скалит зубы обидчику. Ведь щелчка от ствола при заряде пистолета не было, что значило, девчонка хранила его всегда с одной пулей в стволе, держа смерть, как кенгуру ребёнка в кармане. Квинта захлестнул адреналин от понимания причин её беспечности и спокойной развязной прогулки.       Из темноты подсобки отлично видно, как она сидит, облокачиваясь на спинку стула, окружённая мужиками. Как её острый локоть стоит на столе, а тонкие пальцы сжимают курок. У Квинта перехватывает дыхание от такой картины. Ему интересно, если у неё румянец на щеках и ушках от возбуждения, хотя для него сгодится и кровь размазанная по её лицу. Но он не решается прервать, подойти, поднять за подбородок и покрутить лицо, вставить пистолет в рот, тыкаясь в щёку и глотку, узнать, будет ли она послушна, тиха и безэмоциональна. Не говорить ей о себе, узнать срывается ли она лишь на слабых? Квинт стоит, позволяя себе лишь смотреть, мазахично доводя до животного желания, которое ещё не проявилось в полной мере, не захватило все мозги, но уже поселилось тараканом в подвале. И Квинт хочет встать вместо Хейзела перед ней, вломить irrumator, этому хуесосу, отважно гавкающему. Драть кутикулу большого пальца, только бы сорваться с места и избить хоть кого-нибудь.       А потом трахнуть и её, задушивая тело, чтобы она не могла двигаться, не могла отбиваться, зная, что будет с ней за это. Квинт представлял, как она с такой же решительностью будет прыгать на его хуе. Он перематывал перед глазами момент, когда она поднимает руку со шрамом, видневшимся из-под чёрного атласного рукава рубашки, и дожимает до выстрела. Такой же уверенной рукой будет вести по стволу вверх-вниз, поворачивая, ввинчивая усердно, пачкая свои руки в его ньютоновской жидкости. Как в её тонкую белую шею будет входить до гортани, до упора член, а она пытаться вздохнуть, давясь, прося его взглядом стереть с подбородка слюну, потому что не может отказать. И каждый раз она стреляла, и он бы тоже спустил. Ведь Квинт подмечал её дрожь в коленках, её напряжённые мышцы плеч под расслабленным в противоположность атласным воротничком, движение хвоста от отдачи.       Ему хотелось искупать её в крови всех дерьмовых людей, как она залила бар, как обрызгала друзей в крови их бывшего друга, а потом отмыть заботливо в ванной, проходясь по худым нежным плечам шершавой рукой и жёсткой губкой, смывать грязь душем и гладить её по сырым волосам. Теперь ему просто необходима ванная вместо душа, иначе зальёт весь пол, посади он её на холодный кафель. А посадить было обязательно, чтобы возвышаться с его огромной хозяйской рукой. Квинту по-животному хотелось наблюдать, как она чавкает непрожаренным мясом с кровью, как алый природный бальзам окрашивает её губы, как стекает по бледной щеке струйка и падает в ложбинку маленьких грудей. Её бы щёки зарделись от прилива аппетита, а потом можно будет ей и рот прочистить, промыть с мылом.       Другими словами, Квинт охуел. Чувство гнева из этого зала шагнуло в его объятия и дало проглотить себя, как самый лакомый кусочек пирога.       Его язык жадно облизывал губы, тыкался в щёки, а в штанах дёргалось при виде чужого убийства. Слишком неожиданного, резкого, как и сама пуля. И решительного. Она знала с самого начала о том, что выстрелит. Даже не доставая пистолета. Квинт видел движение её руки, которая снимала с предохранителя в штанах колибри. Тогда Квинт представлял блондинку перед ним на стуле, призывно раздвинув ноги в своих кожаных штанах, пошло запускающая ладошку под резинку. Её исступлённое лицо, открытый рот от стона и зажмуренные до слёз глаза, прикушенную губу и жадный вздох после. Его спинку языка щекотала шальная мысль о том, что даже идя в припрыжку после такси, всеми рассеянными открытыми движениями она пыталась сказать миру, что сегодня она убьёт человека. Мысль, что она шла на убийство, заставляла сердце отбивать чечётку от чехарды образов.       И он больше не мог выносить это. Черкнул какую-то хрень на стикере из кармана и сбежал. Сбежал поджав хвост, чтобы быстрее вытрахать эти обрывки наваждения из головы. Кажется, на листок даже вылилась какая-то его пошлая фантазия. Возможно, он спалил свой подарок. Ему было жарко и насрать. Квинт потратил слишком много времени, зависая и разглядывая миллисекундный момент. Он вырос перед Медиумом, который наклонился над тумбочкой с метом, и подорвал его из сидячего положения за ворот. Медиум неустойчиво поднялся, чуть возвышаясь над взбаламученным парнем, слыша противный железный аромат рядом с ним.       — Чёрт, Baby, — его затыкают поцелуем, — пахнешь кровью.       — Я хочу сейчас, — срывает в бешенстве галстук Квинт и целует снова слишком влажно, чтобы представить чужие губы на месте бороды любовника.       — У меня сейчас совещание, — мельтешит Медиум, глядя на недобитую дорожку.       — Оно в семь, — Квинт наседает, бросая взгляд на витиеватые часы поверх бардовой стены — без двух семь. Квинт опять уронил три часа в бездну от запудренных мозгов, поэтому быстро добавил, будто и не было замечания. — Flocci non faccio, — Квинту и правда больше, чем плевать. — Либо ты меня, либо я тебя там, при всех на столе pedicabo ego vos et irrumabo, — Медиум понимает всё без перевода, он бы и рад, чтобы его трахнули и в рот, и в жопу, но, блядь, не сейчас же! — Придумай или подумай, что маловероятно.       И Медиум сдаётся, знает, что «Малыш» не лжёт. Он либо получит это здесь и сейчас, либо вылетит пулей раскалённый до предела убьёт всех и перетрахает трупы. Такой настрой у его Малыша вызывало кровавое убийство. В мозгу у его Малыша стучал басом адреналин. И он хотел всеми частями тела чувствовать чьё-то живое сердцебиение, поглотить его, поэтому сейчас падает на колени без рубашки и срывает чужие штаны, освобождая мягкий орган, захватывая его сразу ртом, цепляясь руками за бёдра, ощущая, как он наливается на подвижном языке и отбивает в ушах ритм сердца Медиума. Хрип от резкого влажного орала (не молитва, но губы Медиума шепчут что-то вверх, пока он жмурит глаза) проходит от желудка вибрацией. Гадкое наваждение пихает в голову киллера картину брата, вставляющего отрезанный хуй в рот, а Медиум чувствует чужие зубы, задевающие головку. Так любит Малыш, а не он, но Малышу похуй на других и на то, что любят они.       — Baby, неприятно, — шипит Медиум, тяня за подмышки и заставляя встать с колен.       Малыш всегда кусался. Иногда казалось, что он хочет сжать свои челюсти и вырвать плоть с мясом. И Медиум уже привык к этому, к синякам по плечам и на бёдрах, знает, что надо делать в таких ситуациях, чтобы остудить его пыл. Прицепить руку к кровати. Получить недовольное ворчание и перехватить другую, пытаясь надрачивать Малышу одновременно, чтобы хоть чуть-чуть отвлечь. Медиуму кажется, что с этой фурией не справиться. У него периодически сдают нервы. От взбалмошной злости, от резкого желания трахнуть кого-нибудь или ударить, от постоянного запаха серы из Ада. Запаха железа, на который идёт Малыш, как хищник, чтобы добить раненую жертву. Так пахнет сигара Сатаны, тлеющая от ярости голубого огня, выгорающая незатейливо упорно, бросая искры на грешников. И Медиуму это не нравилось.       Он поднимает руку с часами и проверяет время, небрежно, но умело мажа между ягодиц смазкой с иланг-илангом, перекрывая перегар киллера. Малыш выгибается в спине, чувствуя фаланги длинного пальца в себе. Медиум опаздывает, но зная, что его будут ждать, чувствует дискомфорт всё равно. Он быстро не задумываясь добавляет второй палец, слыша шипение и начиная причитать и извиняться. Он слишком задумался. Толчки неаккуратные, массаж неряшлив в своих движениях. Но Малышу сейчас наплевать как. Он просто хочет разрядки. Его пальцы впиваются в ладони ногтями, представляя, как он сжимает тощую задницу и плечи девчонки. Надавливает на ключицы, сажая и заставляя перерезать ступню бывшему районному снова, как он это сделал несколько дней назад. Заставляет стрелять ровно в лоб, пока в ней мощно работает вибратор, а по бёдрам стекает смазка. В её шкирку хочется цепляться зубами, как мать-кошка в котёнка, как кот, который трахает кошку-мать.       Квинт не понимает в какой момент остаётся один и сколько прошло времени. Реальная вибрация в нём, а не в воображаемом теле девушки. Чёртов Медиум слинял, бросая Малыша одного. Его заплёскивает гнев на Медиума, девчонку, которая не выходит из головы своими зелёными глазами и шрамом. Облизывает его член розовым языком, размазывая воспалённое сознание. Слишком мягко и влажно для игрушки. Задевает белыми клыками нежную кожу, щекой трётся о сухие мышцы бедра, заправляет локоны, выпавшие из разрушенного хвоста его хваткой. Его рука зарывается в её волосы на макушке, запутываясь, как Квинт в реальности и выдумке, толкается глубже. Её глотка обхватывает головку, сокращается, сдавливая. Мятный взгляд осязаемо, как рукой, мажет по его животу, стараясь найти малахитовые глаза, но те зажмурены на запрокинутой голове. Квинт представляет слишком ярко, глотая гнев, как громкие сбивчивые стоны.       Её голос слишком явно звенит над пучиной чувств, в которых Квинт как всегда потонул, не плескаясь и только сейчас решая всплывать. И он не может совладать с желанием выйти туда, к ней, ясно ощутить её взгляд. И он выходит в поту и смазке, закидывает на стол при всех и вжимается в губы, толкаясь внутрь языком. Голый и возбуждённый до беспредела. Его запястья всё ещё красные от наручников, глаза влажные от слёз. Подбрасывает её бёдра в руках, закусывая жадно её язык, не отпуская, и уходит в комнату. Она не обнимает ногами, зная, что не упадёт, не отпустят, зная, что всё равно сейчас положат, чувствует влагалищем напряжённый член сквозь брюки. Боль от чужих зубов, отдаётся в лёгких. Слышны разговоры до закрытия двери. Медиум молчит и не отводит взгляд, явно рассерженный сорванным собранием и поведением младшего. Но не противится, потому что понимает, что это Pro tempore, временно.

Everything in lust What do you see? Well, well, well…

      Язык отпускают на микросекунду позже бёдер, но закричать от резкой острой боли, следующей за тупой и ноющей, она не может. Не сопротивляется, даёт приспустить брюки и войти насухую. Ноет в закушенную губу, но слишком приятно, чтобы заткнуть её поцелуем. И каждый новый толчок, выбивает слёзы и новый съеденный вопль. Самостоятельно пытается привлечь возбуждение, щипая ореолы, соски и клитор. Квинт хмыкает такой привычке и запоминает, ловя поцелуем губы, чувствует стон на языке вибрацией, отдающей в члене, мнёт её под собой, размазывает по алому покрывалу, подначивая. Её штормит. Запахи дурманят, прячут чистый воздух. Оголённый нерв дрожит и натягивается через её тело от длинного языка до члена, стягивает её мозг и клитор к центру, путает мысли с ощущениями в клубок.       Квинт надавливает на низ живота, где сконцентрировано её сознание, и она замирает в молчании, забывает про вдох, взрываясь удовлетворённым мычанием. Под рукой бьётся бешено её сердце в желудочках. Под рукой ритм его движений. Под рукой его член в ней. Это заставляет вгрызаться в сонную артерию, пока над ухом стонут влажно. По Квинту разливается тёплая нега оттого, что он не слышит криков боли. И ему срочно нужно найти её мягкие занемевшие губы. Она целуется умело, и Квинт понимает почему. Оттого и вколачивает её в постель сильнее в ритм сердца «Так, так так», которому она вторит «Да, да, да…». Ему бы злиться на тех, кто тронул предназначавшееся ему, но он не может себя остановить. И слишком быстро кончает в её пизду.       Это не первый раз. Это раз, которого не было. Но это не было его воображением. Секс был, но только в жизни Квинта. Квинта, который ломает и перестраивает время, меняет местами моменты, перематывает понравившиеся, проматывает скучные и нервирующие. Он может потерять года и часы, но всегда вернуться к мигу. Пытать пять дней, два из которых обнаружит следствие. Сломать экран телевизора, а потом включить его. Возбудиться в четыре, а прийти за сексом в семь. Получить секс, о котором никто не будет знать в тупике временной линии. Вырваться из плена наручников или попасть в замочную скважину с первого раза из существовавших для него пяти. Предсказать свою смерть и избежать её. Знать всё, что будет и было. Ведь Tempus est in nostra parte, время на его стороне.       И Квинт определённо точно теперь знает её. Её желания. Её мягкую вагину, не узкую, но явно подходящую ему. Ровно такую, как нужно. Ровную, как и он. И он знает больше. Он практически представляет, что она ест и сколько не спит. Знает о её невозмутимости даже при таком неожиданном обстоятельстве как секс при виде других, за дверью от собрания. Знает, что она не слишком боится Медиума, раз не сопротивлялась, а Номера Пять — да. Уверен в том, что она нюхает больше Медиума. Знает, что её глаза будто ненастоящие. Слишком зелёные. Такие же как у него и Медиума. Такие же лживые, но яснее болотных Медиума, такие же понимающие, как у Квинта, но всё ещё по-юному блестящие.       Её голос слишком явно звенит над пучиной чувств, в которых Квинт как всегда потонул. Квинт снова пристёгнут к кровати, снова ощущает вибрации. Снова возбуждён телом и умом от увиденного до беспредела. Он кончил, но его тело всё ещё не поспевает за ним, как всегда. Его мозг дурманит возвращение фигуры в проёме. Медиум что-то спрашивает, опять называя его немецким «Baby», а Квинт только и может, что ответить на выдохе словами того придурка, отпечатавшимися на подкорке. Ведь на его сетчатке отпечаталось только лицо закусывающей губу Лав, кажется, той блондинки с охеренным телом и странными привычками в сексе. Ей точно понравится его секс. Настоящий.       — Свои запасы… отдал Кингсбери… продать дороже в его… районе…       Её слова из электронной прослуки слишком детские. Она бы и рада выпотрошить мужика, но не знает как. Квинт обязуется научить её причинять боль другим. Квинт слышит её сопливые, наивные и неинтересные предложения. Она не умеет правильно, у неё не было опыта, не было столько времени. А у него, кажется, его слишком много, пока Медиум управляет ритмом игрушки из кабинета, напоминая о себе. Вовремя. Квинт как раз забыл, что был Медиум где-то за стенкой с Дэйвом на руках. Со слишком зализанным Дэйвом, который не любил марать руки, как и Медиум. Слишком похожее Сокровище на своего Папочку. И только они из всех знакомых Квинта занимаются любовью.       А Квинту просто всегда нравились зелёные глаза, как у Медиума. Как у себя и той девчонки. Лав, вроде. Но сейчас он слушал заливистый вопль мужика за дверью и представлял, как она режет ему глотку. Как он ведёт её руку, управляет, проводит большим пальцем по рубцу. Вот, что на самом деле возбуждало. Его неспособность посодействовать расчленению. Чужое убийство. Он теряет стоны от него. Ему кажется, будто блондинка сама выдирает его — Кингсбери, кажется, что не так важно — ногти вместо него. Она нагибается перед ним к телу, выпячивая задницу, а на правой руке по локоть в крови виднеется шрам. И Квинт бы посадил её на горы трупов и входил, пока она тонула в месиве и желании отмыться с мылом.       — Привет, папочка, ты долго. Наручники натёрли и штучка внутри тоже, — стонет он то, что сказала она в его воображении минуты или часы назад.       — Как я рад, когда ты говоришь с хрипотцой от возбуждения. Обычно ты такой грубый. Но, похоже, тебя заводит, когда о тебе забывают вот так, — Медиум подходит к кровати, смотря ласково на голого парня.       Квинт знает, как действуют на Медиума мальчики с розовыми щеками до корней волоса и ушками, называющие его Папочкой, распалённые, мягкие, нежные и влажные. Знает, на какие сеансы секс-театра он ходит к порноторговке. Наблюдал, как нежно вьётся под ним Дэйв. И в курсе, что Медиуму просто некуда деваться. Если раньше они находили в друг друге ошеломительную отдушину, то теперь никто просто не решается прервать эту связь, какую-то нездоровую привычку и зависимость. Квинту нужен секс, который слишком сложно достать с его лицом и статусом, а у Медиума разливается страх по артериям от мыслей отказать Квинту. Потому что Квинт всё равно возьмёт. Потому что с Квинтом слишком много прошлого, которое тот уже не исправит и не починит.       — Если не трахнешь меня, я выберусь и нагну тебя сам, — голос изменился.       Квинт не врёт. Ему всё равно кого или кто. Ему насрать на тело. Он проваливается в ощущение хаоса каждый раз. Его шарахает от бесконтрольности ситуации, и больше, чем похуй, у кого такая ситуация происходит. Квинт не гей, не гетеро, Квинт убийца. Ему уже даже более-менее фиолетово на девочку, чьё имя чаще, чем никогда теперь всплывает, когда он подзывает её на поводке. Но ситуация возбуждает до подушечек пальцев. И Квинт забывает Лав также быстро, как начал думать о ней. Он уже совсем не помнит её имя. Не помнит почему возбудился, и что дало толчок пересматривать её убийство, заслушиваться наивным электронным голосом из другой комнаты. Но она почему-то больше не глупая девочка, не блондинка, а какой-то определённый человек, выделяющийся призрачно из толпы.       — Мне иногда кажется, что ты возбуждаешь только сам от себя, — его ноги закидывают на плечи, вынимая вибратор и вставляя в худую задницу член.       — Сука, как ты любишь болтать, — прорычали в ответ.       Квинта берут и приносят совершенно другие ощущения. Он чувствует себя оборванным с ней. Оборванным с реальностью, и это то, зачем ему нужно хотя бы чьё-нибудь тело. Обыденные движения и поцелуя не несущие ни жадности, ни нежности и ни любви. Его обнимают под лопатки, неосязаемо сжимают плечи, пытаясь удержать на месте то, во что вдалбливается член. Фиксируют и мажут по лбу мокрой выбившейся чёлкой из хвоста. Член липко трётся о пресс, а внутри слегка натирает. Потому что возбуждение спадало плавно с их разговором, с потерей её голоса и криков за дверью, с заслонением памяти о ней. Им хотелось просто кончить, но ментально Квинт уже сделал это раза три, он эмоционально вымотан. Поэтому ритм движений такой монотонный, ровный и слишком долгий.       Медиум понимает, что отдачи никакой. Ни стона, ни лишнего вздоха. Он тыкается носом в артерию простодушно и честно, по-собачьи. Знает, что гнев оставляет пустоту в человеке, особенно такой скачок мании и дофамина в крови. Поэтому сбавляет темп, проникаясь нежностью и близостью к Малышу, который чуть ли не до слёз доходит в своём отуплении. Медиум в своей грациозности пантеры сейчас походит лишь на кошку. Его движения не в бёдрах, они начинаются от головы, проходят через шею, которую хочется, чтобы кто-то обвил, поэтому он мажет губами по скуле своего всё ещё Малыша, и тянется руками к наручникам, распутывая ремни. Неважно, сколько раз он отматывал время, сколько годов намотал в таком темпе, он всегда останется его Малышом. Тем, кто пришёл к нему в помощь, тем, кого Медиум научил, что есть жизнь вне убийств и миссий. Показал хоть и такую дрянную, но жизнь, как умел и что имел.       У этого прозвища никогда не было сексуального подтекста. Мальчик, которого ему представили просто был малышом ещё тогда. Как и в каком угаре они переспали, когда мальчику еле-еле стукнуло шестнадцать, Медиум не знал, но он ощущал сковывающее чувство всю следующую неделю. На поведении Малыша, однако, секс не отразился. Он не смущался, смотрел прямо в глаза, будто он уже знал. Он знал, что будет заранее. Но теперь он стал будто свободнее, заступая на чужую территорию, сломав сначала одну личную границу и прикасаясь уверенно к следующей. Малыш нащупал что-то новое в существующей реальности, неисследованное, оттого рвался к нему ещё больше. Сколько бы Медиум не отказывал ему, Малыш, решивший, что это из-за возраста, дождался восемнадцатилетия и взял силой то, что он хотел. И Медиум не знал, сколько сексов было не в этой временной линии. Сколько раз Малыш мог просто скрывать связь, ломая реальность.       У Медиума не было неприязни к Малышу, иногда ему даже нравился секс с ним. Но Медиум мог бы обойтись и без него, но не теперь, когда его прицепили на цепь, привязали. Это не было явной зависимостью, привычкой, от которой не избавиться, которая причиняет боль. Медиум просто знал, что их судьбы всегда теперь будут связаны, как души и тела. Он выполнит всё, что скажет Малыш, а тот всё, что скажет Медиум. Они разные, неразрывные существа, испытывающие взаимный паразитизм друг на друге, симбиоз, цепляются и не хотят терять. Руки Малыша обвивают практически правильно и нежно, повседневно, подчиняясь своему телу, зубы уже давно впились в шею и не отпускают. Медиум целует пьяно лоб, собирая испарину, ведёт по чужому члену кольцом пальцев, иногда отвлекаясь на жилистые сухие, как кости, мышцы талии, несильно разминая. Он слышит сбитое дыхание в шею, когда кладёт подбородок на макушку, сжимая голову у груди и вплетая в тёмные волосы пальцы с болотными ногтями. И прерывистое слабое дыхание со стороны двери.       — О, — бросает Медиум взгляд на вошедшего Дэйва, вернувшегося за чем-то, что забыл, — mein Schatz, что ты хотел?       Медиум беззаботно не обращая внимания, возвращает взгляд на Малыша, встречаясь с большими распахнутыми серьёзными изумрудными глазами. В них уже не стояли слёзы, только абсолютная жалость с каплей горя скрывались за напускным безразличием. Чёрные длинные ресницы хлопнули.       — Назови меня моим именем…       Медиум был заворожён таким Малышом из прошлого. Розовые щёки будто снова округлились, теряя острые скулы. Алые зацелованные влажные губы приоткрыты, показывая ровные белые зубы. Волосы откинуты, лежат врассыпную, от обычной правильной причёски не осталось ни намёка.       — Дэйви, как видишь, я сейчас занят, но если ты хочешь присо…       — Пожалуйста…       Малыш поднимает густую бровь, будто всё всегда знал наперёд. А он всегда это знал. Его милый вид приковывал внимание и возбуждал ещё больше свидетелем. Но и омрачался им же, потому что Дэйв сейчас требует какую-то белиберду, видя, что его папочка занят. Раздражает и злит.       — Дейви, что ты тут делаешь?! — огрызается Медиум, поднимаясь на руках от своего Малыша, с которым с большим трудом еле-еле наладил сейчас связь и… Дэйв поднимает рубашку, показывая огромный кровоподтёк на всю грудину. Медиум замирает, так и не выходя из Малыша, а Квинт, закрыв рот, проигрывая жилками, пережёвывая щёки, зная, что до Медиума наконец-то дошло, равнодушно и безучастно сам слезает с его хуя, вытираясь салфетками. — Дэйв Кац, что происходит, Schnell! — растерянно приходит в себя Медиум.       Дэйв стоит в дверях с пустым выражением лица, это не ревность, он знает своё место и получает удовольствие от него, довольствуясь вниманием, которое ему могут уделить. Но теперь Сокровище не блестит, смывает с себя блеск омывающим его изнутри безмолвием. Медиум видит, как путаются и теряются мысли в его голове. Медиум видел это тысячи раз. Его лицо меняется, теряет раздражённость и приобретает щемящее понимание, точно повторяя выражение Малыша, лишь с большей умопомрачительной болью. Всё его существо собралось во взгляде, в нахмуренных бровях, приоткрытом рте, но он всё равно забывал, что нужно дышать. «Назови меня моим именем…» — крутится зажёванной кассетой. Дэйв Кац пришёл исполнить своё последнее желание, из которого состояло всё его существо. Он квинтэссенция этого желания и больше ничего. Душа его растворялась, как сахар в чае.       — Я еврей, и я ненавидел, когда ты называл меня на немецком.       Кац на иврите «праведный священник», но Медиум никогда не думал о Дэйви в таком ключе. Да и Кац — фамилия немца с земель замка Катц. Разве можно винить Медиума, если он не знал, не думал, и никогда не закрадывалась ему в голову мысль, что он не прав. А сейчас через его тело будто пропускали железное копьё. Желудок сводило от напряжения, лёгкие лопались и сдувались, сердце сжималось. А на Дэйва находила всё большая тень. Она клала руки на его плечи, покрывала лицо тьмой. Обнимала и вилась по его телу всё решительней, захватывая всё новые участки тела. И наконец, ощутимые для духа чёрные руки начали цепляться ногтями и корявыми пальцами, а не только скользить поверх. Они бурлили смолой, вскипали рубероидными пузырями рвали одежду, пробираясь к наготе.       Квинт спокойно одевался, не видя призрака, с которым разговаривал Медиум.       — Кто? — закричал Медиум, но его голос потонул в чужом неестественном, неживом вопле.       Дэйв уже давно не чувствовал, не слышал и не видел, только вопил от агонии. В его душе вилось только одно желание, на котором держалась его сила, отпугивающая пустоту. Но сейчас и та растворилась, измельчилась и стала ничтожной. Его душу сжигали заживо, отрывали по ошмёткам кожу, раздирали эфирное тело, обнажая мясо и разрывая его, крошили кости, добираясь до чёрного комка грязи внутри. Они мяли и ломали его душу, складывая её в уродский пазл, утаскивая его в Ад, поглощая в пасти горящей чёрным пустоты. Медиум знал, что в Аду костры не синие. В Аду лишь пусто. Душу засасывает в чёрную дыру, на дно сингулярности, сплющивая в ничто, выбрасывая из Вселенной, докуда не докричишься никакими экстрасенсами. Медиум и сам сейчас чувствует лишь сковавшую муку на кончиках пальцев.       Квинт смотрел на Медиума без особого сожаления, кажется, он просто был немного раздражён, чтобы поддержать. Потому что кто-то покусился на их Сокровище, которое было важно Медиуму. И Медиум всё ещё важен Квинту. А может, Квинт действительно не испытывал жалости. Его мальчик погиб, пока он трахал его. Нужно следить за своим, а не на сочувствие в ином случае давить. Кажется, Квинт ещё не терял кого-то по-настоящему важного. У Квинта никогда не было ничего, но он мог судить. Даже не имея ничего, Квинт хорош в собственничестве и оценке ситуации. Проблема была в том, что он сам ломал уже своего близкого, вырывая свои и его нервы с корнем. Сдерживая слёзы навзрыд. Убивая и делая из него человека, существующего на грани, призраком. Своего брата. И хоть он не испытывал эмпатию к Медиуму, он всецело понимал его чувства, стоя на его стороне в любой ситуации.       — Scheiße! — Медиум пустил стул в окно с тридцатого этажа, выругиваясь. Через секунду окно было на месте, а Медиум снова пытался выбросить стул. — Schei… — но его перехватили.       — Возьми себя в руки, — впился пальцами Квинт в предплечье, сворачивая кожу и оставляя красные ожоги. — Нам не нужны свидетели. Кто бы это ни был, он явно ожидает развала этого здания. И я найду его, — вкрадчивым голосом обращался он к Медиуму, переживавшему второй этап принятия смерти — гнев.       — Ты не найдёшь его! — Квинта взяли за грудки, приподнимая над землёй, но тот спокойно смотрел на высокого мужчину в ярости. — Ты приведёшь этого Arschgesicht! И я сам уничтожу его.       — Так дела не делаются.       — Я знаю, Scheiße, как делаются дела в этом, Scheiße, мире!       — Повысишь на меня голос ещё раз и сам спросишь у него, кто его грохнул.       — Точно, — рубашку отпустили и будто в забытье повторили несколько раз всё тише и тише, — точно, точно… Спросить у него, — дрожавшие пальцы потёрли нос. — Но ты, ты же знаешь… да? Знаешь же… — рука протёрла пот на лбу, зарываясь в волосы. — Ты же знаешь почему именно я тут. Нужно всегда знать о товаре всё. Scheiße, да кому я объясняю! Из-за тебя! Из-за тебя они преследуют меня! Все они! Они слетаются на тебя как мухи на говно. Сейчас их сотни тысяч тут. Рядом. Вокруг нас. Наверняка сидят на наших плечах. На моих плечах. Мои плечи так болят! Всё из-за тебя! Как я поговорю с ним и спрошу у него! Он сдох совсем! Они разорвали его! Те, кто питаются гнильцой, стервятники!       Его прервали резким ударом в челюсть, что он отлетел на стол, падая.       — Я же сказал, vae, не смей повышать на меня, vae, голос, — прошипел Квинт, вставляя ругательства, в лицо Медиума, которое кровоточило у губы и краснело на щеке.       — Я, Scheiße, торгую лицом! Какого хрена! Если они увидят, что меня кто-то побил, подумают, что с Дейвом пошатнулось всё! Подумают, что это я его без причины. Подумают, что меня можно унижать, как Кингсбери.       Квинт медитативно выдохнул, закрывая глаза, а потом резко занёс руку и приложил Медиума об стол черепом.       — Те, кто питаются гнильцой, — снова истерил Медиум с идеальным, но разъяренным лицом, — стервятники… der Schwanzlutscher!       Квинта уже не было.

Третье.

      Квинту двадцать с хвостом. Насколько он знает, с огромным. Ещё с пелёнок он терялся во времени. Отец всегда зло хмыкал из-за этого, а брат покачивал головой, вздыхая и зарываясь в волосы пятернёй. Пропадал на месяцы, возвращался помолодевшим. Менялся за секунду, обретая новые знания и опыт. За эти двадцать лет сколько жизней он прожил? И он ещё никого не любил, даже как Дэйв Медиума, и тем более, как Медиум Дэйва. И, кажется, только с этим он не спешил, а ощущал себя медленной улиткой. Он чувствовал себя парализованным, блуждавшим в том Аду за гранью вселенной, вне времени и жизни, которая крутилась в его континууме. Ведь никто не называл его по имени, кроме него самого и брата, который и придумал ему его. Квинт существовал только для себя и брата. Ведь мальчик и брат сравняли счёты «поступков как лучше» через время. И всё-таки жалость к мальчику у брата осталась, а у мальчика нет.       Квинт сидел на кровати брата в темноте маленькой комнаты. Потому что брату большего не надо, ему просто необходима шаговая доступность ко всему. Лицо Квинта, упиравшегося на закинутую на колено ногу, освещал свет монитора со стола, за которым тенью сидел брат. Тот уже пошарил по серверам полиции и достал запись. Они перематывали видео с нагрудной камеры Юдоры. Снова и снова. И Квинт слышал снова и снова знакомый тонкий вопль. Рука со шрамом кровоточила снова и снова, когда коп выбегала на крик в подворотню. Квинт обессилено зарылся в руки, пропуская волосы сквозь пальцы и зачёсывая назад чёлку. Вздыхал шумно, пока брат щёлкал мышкой, возвращаясь в начало. Дэйв хотел грохнуть Лав, но Лав не должна была выдавать, должна была молчать и принять пулю, как бокалы в голову до этого. С одной стороны ему хотелось вломить Дэйву ещё разок, а с другой вломить Лав. Чокнутой шизофреничке, которая решила, что может ломать то, что папочка строил. Он хочет снова подбросить монету, но торгуется сам с собой, потому что боится результата, где ей придётся проститься с жизнью так рано.       — Да, — выводит голос из призрачного равновесия, — Юдора Пэтч грохнула Дэйва. Та самая Юдора, бывшая жена детектива Диего Пэтч. Медиум уже сказал, что делать? Грохать копа как-то…       Квинт беззвучно кивал. Грохать копа, жену Диего, с которым они срослись… Квинт знал последствия. Он знал, что нужно делать с Юдорой. Он не знал, что делать с Лав, которую узнал пока только он. Пока. Сейчас она просто девочка, на которую по глупости напал Дэйв. Свидетель, который не нужен Медиуму, пока. Опять пока. Если он не узнает о ней, то и не тронет, и можно будет обойтись малой кровью. Но с какого момента Квинт начал выбирать путь меньшей крови? Был ли хотя бы раз, когда он не рассказывал Медиуму даже мелочь? Квинт всегда делился с ним всем, на этом и держался их симбиоз полного доверия и уверенности. Медиум, кажется, знал Квинта больше брата. Разве может он предать его ради девчонки? Квинт больше, чем уверен, если Медиум, поглощённый горем и утратой, узнает, что это один из подчинённых, доверенное лицо, районная с окраины, да ещё и работающая под Дэйвом, то не оставит всё так. Если бы это был не Дэйв, Лав бы отделалась только игрой «Угадай в какой руке нож, а в какой конфета». Но это Центральный, Дэйв, Сокровище, из-за него всё пойдёт по пизде. И Квинт, оценив ситуацию вдоль и поперёк, не уверен в решении.       Пальцы щёлкнули мышкой, закрывая окно видео. На экране высветилась девушка в очках, она улыбалась, но не видела камеры. Её взгляд из-под опущенных ресниц следил за словами в книге, рука мягко перелистывала страницу. Брат бормочет что-то вроде: «Опять читает в темноте». В углу экрана мигает красным «rec», а в комнате, через километры, соединённые лишь воздухом, единой планетой и цифровой информационной сетью, разноцветные переливающиеся фонарики. Девушка убирает тёмные вьющиеся пряди в пучок, пытаясь зацепить их бронзовыми пальцами за медное ушко, налившееся кровью от поступков Герствуда или Друэ. У брата на столе тоже лежит «Сестра Керри», того же издания только с закладкой у самого конца. Брат часто любил читать. Романы поддавались ему больше всего в жизни. А любовные вообще глотались за день, и если бы не убийство Дэйва и уставши плюхнувшийся Квинт час назад, он бы дочитал его.       Квинт знал, что это девушка брата по переписке. Ведь он никогда не сможет показаться ей в таком виде. Он ненавидит себя такого, и тихо из-под прикрытия веб-камеры следит за ней, впитывает её черты лица. Он знал, о чём она читает, что учит, ещё перед тем, как она расскажет о впечатлениях, а он с уверенностью застрочит быстрыми пальцами: «Да! Тоже думаю также! Он поступил таким образом, как мне кажется, из-за того…». Потому что он заранее знает, как она думает. И даже не будь разорванных нервов в позвоночнике, они бы всё равно не встретились. Потому что иначе он всё ещё был бы напарником своего Квинта. А киллеру сложно заводить доверительные отношения, если только человек не из их мира. Джилл явно была из мира плюшевых медведей, цветов и растений, университетов и библиотек, пахла фолиантами и романтикой. Любовью. Которую испытывает брат. Так неправильно, но так всеобъемлюще. Любит Джилл. И Квинт ещё никого не любил, даже как Дэйв Медиума, и тем более, как Медиум Дэйва, даже не надеясь полюбить, как брат Джилл.       — Ты смурнее обычного, — кореец мотнул колёса инвалидного кресла назад, отъезжая, показывая свои худые ноги.       И они действовали на Квинта слишком сильно. Он знал, что не должен жалеть брата, ведь так получилось, не должен испытывать вину за это, потому что этим обесценит его жертву. Даже если брат помнил о вынужденной голодовке младшего в пять лет, о своём выстреле, Квинт не должен был. Потому что телу брата больше лет, он старше Квинта и сильнее, выносливее и человечнее. Точнее, был когда-то. Теперь он просто хакер, у которого нет ничего кроме компьютера и Джилл на мониторе. Больше нет убийств, о успешности которых он молится ночами, где-то на подкорке радуясь, что Квинт подростком подставился под пули, и пришлось его спасать. Где-то там, в сердце, брат благодарен своему маленькому Квинту, что тот спас его. Но Квинт всегда чувствовал, что брат перед ним больше не тот. Будто мёртв. А у Квинта нет жалости к мёртвым, и уж тем более чувства вины перед ними. Брат не выходит на улицу, не заводит знакомства, не общается ни с кем, кроме Квинта, и Квинт не может всё своё время принадлежать брату. Сколько бы он не винил себя в этом. Потому что знает, что в каком-то смысле услужил. Однако брат всё ещё не может жить, не совершает никаких корявых попыток.       Сейчас Квинт не ощущал именно тех эмоций от образа его неподвижных ног. Квинт вспоминал дрожание её колен. Вспоминал, как она не дрожала под ним. Не дрогнул и её голос, когда она говорила о пытках без эмоций. Холодно и расчётливо. Но как она орала от пореза и дула револьвера Смит-Вессон. Не уворачивалась от стеклянных бокалов, которые метал в неё Дэйв. Как она решительно держала каблуки, скрываясь от двоих нападавших, но не могла справиться с простым Дэйвом. Как Квинт хотел засунуть в рот пистолет, и думал, будет ли она спокойна. Видимо, нет. Он возвращался к мыслям до ситуации в баре о глупой наивной девочке, но волны разумности подсовывали совершенно другие картинки человека из стали чем-то точно закалённым. А потом она снова кричала от неглубокого пореза и револьвера из-под куртки. Квинту казалось, что он сошёл с ума. Ведь он не мог ошибиться. Или капельку мог? Она же просто совместила в себе несколько противоположных качеств, оттого его сейчас так штормит? Она совершенно не напоминала абсолютно понятную Джилл, на которую завороженно смотрят миндалевидные глаза брата. Квинт же не мог смотреть на Лав также? Чуть-чуть и только на чужое убийство. Но Квинт смотрел не на сползающее тело, а на её спину…

Oh baby, what's your name?

      И кажется, всё пошло по пизде, когда он запомнил её имя, после этого видео и парадоксальных метаний кардинальных мыслей. Сейчас он просто переливал из пустого в порожнее. Да, Квинт смурнее обычного.       — Брат, — замолчал Квинт сразу, а потом вскинул взгляд, хлопая слишком пушистыми ресницами для киллера, — а любовь бывает правильной?       Квинт не знал, о чём именно он спрашивал. Скорее о том, ведёт ли Лав себя хоть когда-нибудь понятно. То ли о Джилл и брате с его нездоровым воздыханием при виде её и обыкновенным сталкингом, хоть и имеющим причины, но всё равно нарушающим её личное пространство. То ли о том, может ли Квинт любить убийства, чужие или нанесённые им самим же раны, ведь если бы любовь могла быть только правильной, его бы не несло так от крови. То ли о том, может ли Квинт любить что-то кроме убийства, потому что вряд ли любовь киллера может вылиться во что-то верное и ровное. Любовь Джилл и брата не сможет. Любовь брата к «Кви», как он ласково называл его в детстве, не смогла. Квинт будто решался сейчас на что-то, напрягая брови, что совершенно не было свойственно ему. Квинт всегда действовал быстро и уверено. Но тут. Он решался на то, чтобы оставить Лав в живых. И Квинт почему-то всеми возможными путями искал твёрдую причину. Хотя бы шаткую, но облачённую в чёткую форму. Квинт уже согласен принять договор о её неприкосновенности на чистом и абсолютно пустом листе. Он представит, что тот написан белыми чернилами. Разрешение от брата и авторитета.       Его брат и сам не знал, но оторопел от такого младшего. В его голове крутились какие-то винтики, как оказывается, помимо барабана с пулями. Или это он так с сарказмом просил его замолчать, намекая, мол, побеспокойся лучше о себе со своими тараканами на Джилл, дрочи на неё, а не мои мозги. По нему опять было ничего не ясно. И если книжки хакер читает с явной периодичностью, то Квинта — никогда не мог. Квинта, за которым следил не как старший брат, а полноценный родитель. Воспитывал, да, не нравственно, но принципы заложить пытался. Учил читать и писать, считать, а на кредит работодателя покупал не шмотки себе, а книжки этому придурку мелкому. Которому дал имя лет в пятнадцать самостоятельно, как отец, потому что понял — он больше не может ухаживать за ним, потому что сам прикован к мебели и закован в доме. Он прирос и сросся, становясь одной из тех минималистичных деталей своей квартиры. А мальчик рос, должен был ходить в магазин и на миссии. Он рано стал человеком, личностью, а личность не может быть безымянной. И даже после этого всего, «공포» — ужас, хакер, бывший киллер не понимал его.       Медиум, кажется, немного разбирался в Квинте, это кололо и заставляло ревновать. Медиум научил его, что есть бары и клубы, в которые мальчик может пройти с ним, как можно потратить деньги, как общаться с людьми, и что читать первым в их лицах и поведении. Квинт крутился всегда у него, следил, как он проверяет отчёты днями и ночами, занюхивая и продолжая работу. Потому начал появляться рядом с ним в тех местах, куда простых Квинтов бы не пропустили, к которым относился прежний Квинт, Кви брата. От брата он узнал только об оружии, которое он нежно любил, от Медиума он узнал о любви, граничащей с пошлостью. Брат оставался братом, но Медиум был кем-то вроде соулмейта, предназначавшимся не судьбой, но случаем и обстоятельствами. У Медиума были власть и харизма, а брат имел лишь уважение и общие воспоминания. Стал всего лишь тенью, и если раньше он мог хотя бы выйти на улицу с Квинтом, то сейчас его вообще не существует. Квинт заходит к нему иногда, но уже не живёт с ним.       — Можно попробовать, — пожал плечами брат.       — Да, попробую у неё самой спросить, — серьёзно кивнул Квинт, смотря на руки и лодыжку.       — У кого? — не понял брат, который слишком отдалился, не зная последние новости о Лав.       — У Любви.       Старший брат качает головой и разочарованный бредом откатывается обратно к компьютерному столу. Он смотрит на Джилл и не видит её, следит за движениями, но думает о странном Квинте. Ему казалось, что Квинт всегда был логичен, но теперь он будто совсем терял связь с реальностью. Как когда в детстве он отвлечённо заглядывался на часы, не откликался и не отвечал на вопросы. Когда появился Медиум, Квинт совсем перестал быть управляемым. Дёргался и шикал. Можно было списать на пубертат и завлекавшие со всех сторон яркие, блестящие новые впечатления. Но брат считал, что что-то другое кроется за этим. Будто Квинт начал считать себя неубиваемым. Он осознал вседозволенность и ненаказуемость в полной мере. И брат не считал, что это только из-за торчащего хуя постоянно и на всё. Брату казалось, будто Квинт уже умирал. Уже делал что-то, о чём никто не в курсе. И это было тем, что давало ему власть, которой не была у брата, простого киллера, скрытного и незаметного. Он всегда был незримым призраком, спокойным для близких и устрашающим для других. Слишком другим, чем брат, которого пытался воспитать таким же. Но его природные черты характера, его либидо выплеснулись и показались. И после того, как Квинт начал ходить на миссии сам, получил свободу, совершенно изменился. Не оставляя для них двоих общих тем для разговора, стирая их душевную связь.       — Я тебя не воспитывал с придурью.       — Зайду к Юдоре, потолкую, — Квинт достаёт из-под кровати коробку и берёт из неё чистые бахилы — сил домой за экипировкой заходить у него нет, как и жалкого времени — программа защиты вседетелей может взять её под крыло в любой момент.       И как бы не была стёрта их связь, Квинт всё равно никогда не позволял себе также испаряться от брата, как с Медиумом, не договорив и не обозначив свои намерения. Когда брат отвлечённо кивнул, Квинт покинул его, заявляясь в бывший дом Диего. Юдора лежала и плакала в подушку. Будь на её месте другой человек, он бы уже глушил воспоминания бутылкой или расслабляющей травкой. Но Юдора была тем, кто выдаёт свою чувства полностью, переживает их по-настоящему и никогда не пытается их спрятать. Да и плакала она не от увиденного, а от предстоящего. Юдора не представляла, что с ней будет. Ей было страшно, она боялась увольнения или тюрьмы со штрафами. Квинт знал, что она не чувствовала вину в полной мере, её мозг перекрыл к ней все подходы. Она не чувствовала ответственность достаточно, потому что не знала кого именно застрелила. В её голове мужчина всё ещё был простым сексуальным насильником, а не второй главной шишкой по городской наркоторговле. И Квинт ей это растолкует за ночь. Он бесстрашно, неслышно и мирно, по-дружески подходит сзади к женщине и дотрагивается до её плеча. Та вздрагивает и поднимает заплаканные глаза на незнакомца в её доме.       — Спокойно, меня прислал Диего, — улыбается он нежно, придавая своему голосу уютную бархатистость хрипотцы. — Давай разберём произошедшее подробно, — он садится к ней на кровать.       Юдора морщится в непонимании ситуации. Как Диего послал мальчика? Одного из своих? Как он попал в её дом? Ключами Диего? Чем таким важным тогда занят сам Диего? И почему парень не смущается женщины в ночнушке и кровати? Она осторожно тянется за пистолетом под подушкой, но не находит его, пока парень не поднимает его чёрной перчаткой.       — Это ищешь?       Она срывается, пытаясь удрать, сразу осознавая опасность, роняет статуэтку, одеяло запутывается о ноги и отпускает только превращаясь в бардак на полу. Но от Квинта не сбежишь. Он отчётливо шуршит бахилами, подходя ближе, а Юдора не понимает, как смогла прослушать хлопок двери и его шаги.       — Я не хотела убивать! — вскрикивает она, решая, что за ней пришли его родные, потому что успела надумать всего. — Полиция уже разбирается… Не убивай меня…       — Не торгуйся со мной, — Квинт замахнулся и ударил Юдору кулаком, отключая.       Юдора открывает глаза и осматривает заброшенный склад. Она связанная на стуле, а перед ней через пять метров развалился в облезлом кресле парень с расстёгнутым дождевиком, светит прессом и ремнями. Юдора замечает под рёбрами тату, но не может разобрать буквы. У Квинта было время надеть экипировку и слетать домой, пока женщина не приходила в себя, ведь бежать некуда. Это одно из его присмотренных мест: лес, до города десятки километров, да и у бывшего рыбного завода река чуть ближе, чем рукой подать. Он скучающе подбрасывает монету и курит. Рядом с ним матрас и разложенные инструменты на клеёнке, постеленной поверх. Кажется, ему выпадает всегда не тот вариант, хотя это сравнительно невозможно. Похоже, ему просто не нравится ни орёл, ни решка, и он силится поймать монету на ребре. «Vae» — через шипение чертыхается он, выбрасывая нахуй бесполезный цент к инструментам.       — Не против ещё одной девчонки? — спрашивает он женщину с кляпом, пока суёт бычок в крышку пачки — он решил, что с ней сделает. Доторговался.       Квинт снимает дождевик и бросает его на кресло. Тут её точно за пять минут его отсутствия никто не найдёт в двенадцать ночи. Узлы он вязать умеет отлично, а стул прикручен как надо. Не сбежит. Поэтому не спеша отстегает ремни, роняя на кресло узкий практически пустой портфель с кофе и кобурой под FN. Юдора наконец рассматривает тату «A.R.K.F.I.N.T.», но ничего не понимает. Шрифт тот же, что и у конгломерата Харгривза, но это же не фирма, да и слова такого нет, чтобы имело хоть какое-нибудь значение. Может, от неё что-то ускользает прямо перед носом? А потом и чернила скрываются под чёрной водолазкой.       — Не стесняйся ты так её, — поучает парень, который и стеснял как раз, только что стоя голым перед ней связанной в ночнушке. — Я Вас познакомлю, — щёлкает ремнями. Подружитесь, — надевает толстый чёрный пиджак. — Ты её знаешь, твой свидетель.       Юдора понимает, что свидетеля тоже хотят устранить. А потом не понимает, как убийца растворяется в воздухе.

Четвёртое.

      Квинта не существовало до пятнадцати лет. Да Квинт и сейчас просто постоянный покупатель круглосуточного ночью. Завсегдатай какого-нибудь тихого тёмного бара. Человек за барной стойкой или дальнего VIP столика. Посетитель приватной комнаты клуба. Гуляющий по ночным улицам. Квинт обычный человек, тот, кто появляется во всех обычных местах, где можно пересечься с преступниками. Бывающий на тех же улицах, что и все обычные люди. Незаметный аксессуар к миру, купленный на барахолке, без винтажных изысков и высокой наценки. Одевающийся в повседневные толстовки и футболки, а не дорогие костюмы, рубашки и отлично сидящие на нём водолазки. Квинт не киллер конгломерата. Не наёмник синдиката. Квинт парень, который просто есть на земле, иногда видящий лица разыскиваемых, как и все, но ни одного из них он не знает. У Квинта даже нет причин убивать. И то, что произошло под «Комету» несколько дней назад, сделал не Квинт. Квинта не было там в дождевике и маске. У Квинта есть брат и нет отца. Квинт использует деньги брата-программиста, прожигая жизнь и не зарабатывая ни копейки.       Но сейчас Квинт ищет девушку не из своей жизни. А его собственный мир идёт помехами, которые надевают маску киллера на Квинта против его воли. Она мешает его жизнь с убийствами в смутном грязном коктейле. Ведь он ищет её без маски и дождевика, проходя по улицам, оставляя Юдору одну, давая возможность ей сбежать, потому что Лав найти сложнее, чем казалось. Сейчас Квинт слишком похож на того убийцу, которого ищет полиция. Его лицо, лицо Квинта открыто, но он всё равно выполняет дела нарко-конгломерата. Всё катится в тартарары, а Квинт проваливается туда, прямо в преисподнюю. Ему жарко, ему душно, он холодным пальцем залезает под горло, очерчивая его и проводя по шее, ненароком шипит в голове, что лучше бы оделся как Квинт в простой свитшот. Ведь всё равно потерял ощущение раздробленности этих двух жизней. Встреть сейчас Квинта кто-то из тех, с кем он обыденно здоровается, подумали бы, что он идёт на свидание или выглядит слишком подозрительно для ровного пацана. Он, чёрт возьми, не понимал, как всё вышло из-под контроля. Когда он начал курить на месте, когда перестал всегда держать лицо закрытым, а дождевик расстёгнутым, показывая тело, с чёткой уверенностью его убийства. И после всего этого оставлять свидетеля, чтобы найти ёбанную дуру, у которой он запомнил имя.

I mean, for God's sake Everything's under control

      Её не было дома. Погром навевал не очень трезвые мысли о похищении копами, штурме спецназом, мёртвой девочки, если Дэйв всё-таки вернулся из Ада и сказал о ней. Идеи сменяли одну другую, роясь в голове. Квинт хотел лишь прояснить для себя её характер, понять и принять её глупость, граничащую с храбростью. Убить для себя интерес в ней, потому что не находил причин для этого следствия. Но ни одно подтверждение своим вариантам он не находил. Только больше задавал вопросов. Журнальный столик запылён и опрокинут, на нём только одна розовая капля. Bersa Thunder З80 и семь патронов с экспансивной оболочечной пулей массой 90 гран и увеличенным пороховым зарядом лежат в педантичной линеечке, одна к другой посреди бардака, карты, денег и ствола. А Квинт не понимает, зачем ей такие мощные патроны для скрытного оружия, которое годится лишь для самозащиты. А потом вспоминает, как от давления у мужчины глаз вылетел. Квинт не видел её пистолет и думал, что он обычного размера, но Лав использовала увеличение пороха и массы для пули и удлинение ствола для Берсы. Она собрала мощный огнестрел с явным знанием дела.       И с явной ебанцой.       Лав пугала. Да, девочка со светлыми волосами пугала. Чем больше Квинт узнавал о ней, наблюдал, тем меньше информации о ней у него оставалось. Гайка не влезала в резьбу, но он упорно пытался сопоставить все моменты, рисуя её противоречивый характер. Собрать Ordo ab chao невозможно, у него не получается создать порядок из хаоса. Квинт ненавидел что-то не понимать. И теперь ему всё больше казались все мысли зудящими, будто он преуспел в аскезе. Его захватывало едва заметное отчаянье, буквально депрессивный спутавшийся клубок разъярённых кошек дрался в голове, вместо мыслей. Они раскраивали его череп, а разнять их не получалось самому. И Квинт мотает время снова, шагая по улице и сворачивая от её дома. Он не понимал, почему решил сохранить ей жизнь и наказать самому. В башке до сих пор зудела мысль о личном послушном белом добермане. Может нахуй надо? Может, ему просто отчаянно не хватало напарника, поэтому пришла та идея, которая пришла? Может, он не видел смысла в её убийстве? Но когда Квинт начал спорить с мнением Медиума об убийствах? С другой стороны. Медиум не грохнет её, когда придёт в себя и начнёт здраво мыслить. Будет странно, если в один промежуток времени умрёт два Районных окраины, Центральный и останется на больничном Северо-Восточный. Медиум не смог бы себе позволить три района без управления. Квинт судорожно решил, что поступил правильно, не рассказывая всё разъярённому Медиуму сейчас.       Но сейчас Квинт не уверен в своём решении так уж сильно. Процентов на 30-40%? Его бровь поднимается, он открывает рот и устало-насмешливо фыркает.       Другими словами, Квинт охуел. Девушка мирно лежала и улыбалась на остановке около мака, на лайтпостере мигала реклама презервативов, сменяющаяся новым фильмом про мафию, а сама мафия спала под ней в перекошенной рубашке, кожанкой на ногах, растрёпанными волосами и свалившейся окровавленной рукой с отвратительными пьяными швами даже не скрывающиеся бинтами. Квинт цыкнул, нахмурил брови.       — И как её спиздить незаметно?

Пятое.

      В пять лет мальчик получил имя от отца. Номер Пять — настоящее имя Квинта, полученное раньше, следующее за ним всю его жизнь, по пятам. Как охотник, желающий получить шкуру хищника для шубы, так его эхо «Номер Пять», шло на запах крови за ним, раздирая душу меткими играючими выстрелами по конечностям. Замедляло, ломало и всегда напоминало о себе. Заставляло подчиняться. Кодовое имя, которым его звали все, кроме брата, и все, кроме брата использовали бы компромат, чтобы подчинить. Потому что в этом имени терялось существо и жизнь, но всплывало всё его говно. Это имя киллера, которого целенаправленно учили убивать с детства. Потому что это даже не имя. Номер. Медиум называл его на немецком Малышом, задевая похоть и желание, брат по-родному Квинт, заставляя откликаться сердце и нутро, приближённые — Номер Пять, обезличивая его работу, а умирающие молчали с кляпами во рту, но знали, что за ними с ним пришла смерть. Номер Пять это убийца, не Квинт. Квинт просто парень, которому нужно к психиатру. Номеру Пять нужно в Ад, и даже там он поставит всех на колени.       Номер Пять получил своё имя от своего названного отца. Номер Пять не имеет брата. У Номера Пять есть ментор Номер Шесть, киллер с которым он начинал убивать, на которого он ровнялся. Это тот, кто его ввязал и впутал мальчика в кровавый мир, обучая. Номер Пять не имел права злиться за это. Номер Шесть был единственным, кто тянулся из мрака и пучины, идя по головам, но пытаясь выбраться. И единственный, кто тянул мальчика за собой, единственный, кто решился взять его руку и вывести на неоновый свет. Медиум всегда останется вторым, а отец… отец всегда останется богом в этом мире. Несокрушимым, страшным, лживым, обещающим благодать за веру. Но за веру получают лишь пулю. Никто не вышел отсюда. Номер Шесть не вышел, стал другим колёсиком, с измельчёнными, сломанными зубками, но подходящий для перепайки. Номер Шесть слишком рано для обычной работы отошёл от дел, и слишком поздно и мягко для работы киллером. Номер Шесть вечный бывший киллер. Единственный. Это лучшее, что могло произойти в его жизни, разрешая ему заняться любимым прикладным делом: кодингом и хакингом, сталкингом девушки. Номер Пять — единственный код, который не может взломать Номер Шесть. Цель, которую ищет весь уголовный отдел под предводительством детектива Диего Пэтч. Прикрытие, которое боится вся полиция и весь мир Медиума. Прозвище, которое должна впечатать в себя блондинка, как пули, как страх. Как дуло за спиной.       Номер Пять краем глаза замечает шевеление на матрасе, где он оставил Лав.       — Да, ну и наследила же ты, мать, — хриплый голос раздался из темноты. — Не снимай повязку, у меня лицо страха, — заявляет он весёлым тоном.       Её руки связаны сзади, тело обыскано. Всё хорошо. Всё ровно. Номер Пять занимал себя избиением Юдоры, пока девушка мирно досыпала два часа и не услышала грохот — ножка треснула и Юдора упала со стулом, сильно прикладываясь рукой и головой, до адской боли, что она смогла отхаркнуть кляп и завизжать. Лав пережёвывала губы, не решаясь подняться. Не было позволения шелохнуться, был приказ не снимать повязку. Номер Пять цыкает и причитает, пиная стул с привязанным телом. Лав слышит приближающиеся шаги, отдающие эхом. Её тянут за верёвки и поднимают. Она чувствует плавное дыхание на своём лбу, которое будто успокаивает и говорит, что ей ничего не угрожает. Но руки касаются третьей пуговицы рубашки, расстёгивая. В голове появляются мысли о побеге. Но Лав посылает их до востребования, потому что ей нечего переживать, если она самостоятельно… Лав тянется поцелуем, вставая на носочки, достаёт до губ, но в ответ её просто невесомо по-женатому чмокают и отстраняются, переходя на следующую пуговицу. Слишком серьёзно и по-рабочему, на отвали. Лав щурит брови и открывает в вопросе рот. Зачем её раздевают, если не хотят.       Лав поворачивают за плечи спиной, когда пуговицы заканчиваются, прислоняются устало лбом на макушку, что её голова непроизвольно опускается, но Лав быстро восстанавливает положение, напрягаясь в мышцах шеи. Холодные пальцы касаются запястий, тянут за верёвки, оставляя ожоги, стягивают сильнее и крайне редко расслабляя, давая почувствовать приятное тепло от приливающей крови. Номер Пять развязывал руки, но Лав не понимала зачем. Точнее знала, что так можно будет снять рубашку, но она не верила, что такой человек бы просто не разрезал её или вообще не заморачивался, трахая сзади, раз уж он по мальчикам. Номер Пять что-то начал насвистывать и, кажется, танцевать плечами, потому что по узлам он попадал слабо, тянул сильно, но всё равно распутывал. И прежде чем она ощутила прилив крови, потёрла ладони и размяла пальцы, рубашку дёрнули за воротник, царапая плечи пуговками и снова сдирая верхний слой кожи. И теперь Номер Пять наконец-то видел её спину полностью обнажённой. Не мешала, но украшала её чёрная полоска кружева под лопатками и две бретельки, как ремни. Номер Пять присвистнул, проводя ледяной костяшкой по позвоночнику, вызывая у Лав мурашки и незаметную дрожь в губе. Нервы сдавали, она была уже не уверена в происходящем.       — Смотри, Юдора, это та свидетельница из-за которой ты тут.       Юдора всё ещё плохо видела после того, как приложилась головой об пол. Но она всё равно со страхом смотрела на внешне спокойную куклу, которая разрешала раздевать её. Тянулась за поцелуем и ничего не предпринимала после того, как её похитили, притащили в это логово и, связав руки, бросили на матрас к остальным инструментам. Юдора не понимала её поведения, не знала, можно ли просить её о помощи. Ведь они не знакомы с Номером Пять, раз он завязал ей глаза. Он не хочет её убить, потому что Юдоре он предстал вначале без маски и с тату, а ей не показывает своего лица. Но Юдора всё равно чувствовала себя не одиноко сейчас в этом положении, надеялась на спасение. Вера, что они сбегут вместе, мигала маяком, даже когда надежды не осталось. В пятнах растворялся образ блондинки с чёрным галстуком на глазах и чёрным бра. Её одевали в прозрачный плащ, и с каждой миллисекундой такая же туманная химера жизни лежащей избитой Юдоры, сорвавшей голос, таял. Её веки не двигались, а слёзы текли, на них растворялся свет, переливаясь серым цветом стен и заплывшей в глаз кровью. Лучше бы она умерла вместо Дэйва. Лучше бы он попал в неё. Она больше не хотела карабкаться из пропасти, когда пальцы с обоих рук поднимают эти двое, заставляя не цепляться за вздох.       — Ну, что ж. Приступим, тогда, — за узел потянули, вырывая запутавшиеся волосы.       Галстук спадает, Номер Пять сзади педантично закручивает его в рулет и кидает на матрас. Лав видит только женщину на стуле в синяках и крови на лице. Неожиданно, хотя и слышны были скулёж и вопль. Почему-то Лав представляла, что они у него дома или в отеле, а не в каком-то заброшенном здания. За женщиной в двадцати метрах захлопнутые облупленные железные двери с дырами и цепью с замком изнутри. Зачем это, Лав не понимает, потому что сквозь огромные окна без стёкол пробивается тёмная листва. Под высоким потолком подвешены пара длинных ламп. Видимо, электричество всё ещё подведено, значит, это здание кому-то нужно. A.R.A., та сама организация с недвижимостью. Это всё ещё их частная территория. И раз на ней даже убивают, Лав не представляет насколько сильно связанна наркоторговля и бизнес Харгривза. И посреди этого пустого запустения потрёпанное тело, вписывающееся в антураж, будто лежал тут всё время, пока ветер трепал волосы, звери драконили одежду и кожу, гравитация плющила и ломала. Юдору просто избили — больница месяца на два, а значит, вся работа только впереди. Но когда Лав приглядывается, в отдельных чертах замечает сходства с копом, помогшей ей. Закусывая палец, Лав силится молчать. Ещё не известно, знают что-то о ней или… Чёрт, Лав соберись, раз ты здесь в месте для убийств, значит, знает.       — Предупреждаю от побега, — предостерегает всезнающий Номер Пять, когда в голове Лав мысли только начали роиться. — Смотрите, — обращается он к обеим девушкам, — задумка такая, — кладёт он на плечо руку, не ровняясь с Лав, но стоя позади, — Юдора грохнула Дэйва. Я грохну Юдору. Всё честно. Вся изюминка в другом, — ласково наклоняется он к уху, — я научу мэм убивать правильно. Она, — резко увеличивает он звук декларируя свой идею стартапа, выпрямляясь, — ещё юна, как видишь, Юдора. Я слышал, как она собиралась пытать… — мотает головой цыкая в темп «так, так, так». — Никуда не годится. Нужны тренировки.       Лав слишком громко выдыхает, решая, что Номер Пять просто ищет компаньона. Она просто случайно попалась под руку. Возможно, ему надоели парни и Медиум, он решил попробовать девушек, поэтому тут она, а не кто-то другой. Возможно, Медиум попросил её потренировать, чтобы она меньше убивала бегунков и научилась их пугать. Возможно… И Лав сама не верила в свои торги, глупые истеричный мысли. Не было времени умирать. У неё нет на это возможности. Нет сил. Она хотела поспать и идти утром снова на район. У неё были планы. И Лав понимает, что хуже внезапной смерти только смерть, которою растягивают, как сейчас. Предрешённая кем-то смерть с выбором времени и места, с принятым решением за тебя. Ведь Номер Пять уже всё решил, оттого и улыбается, чувствуя, как её плечи опускаются в глубоком выдохе, как заливается розовым ушко от мыслей бьющих пульсом в виске. Ему нравится её поведение, оно вновь понятно, вновь осмотрительно.       — Так с чего мы начнём обучение, мэм? Убийство «ожерельем»? Может, Улыбка Глазго? А, знаю… Колумбийский галстук, — Номер Пять без зазрения совести кладёт руку Лав на талию, сжимая клеёнкой и прищипывая из-за материала. — Тебе больше нравится в горизонтальном или вертикальном положении? — он опустил подбородок ей на макушку, немного двигая её бёдрами под ритм в его голове.       Номер Пять ждал ответа на свой пошлый вопрос. А Лав ничего не ждала, в её голове гуляла пустота, шагая и вытаптывая мысли. В ней ютилась паранойя и непонимание. Всю её голову заполнял пузырь от гнилой жвачки мечущегося электричества по нервам, готовый лопнуть и разорвать башку, как арбуз. Голос слишком счастливый и спокойный. Руки слишком загребущие, будто он не видит её так близко впервые. Будто они старые друзья, а он знает о ней слишком много, если не всё. И предупреждает слишком вовремя. В те секунды, когда она начинает взращивать план. А Лав редко взращивала планы, делала всё наверняка сразу, не взвешивала плюсы и минусы, теряя контроль над ситуацией как сейчас. И сейчас у неё нет Берсы. Сейчас у неё нет земли под ногами, ни то что плана, идеи и песчинки мысли. Но у Лав есть уверенность, что если она останется жива, Номера Пять не будет существовать. Она хотела этого, когда заступала в портовую часть мафии пять лет назад, она безумно хочет этого до слюны на языке сейчас. Но Номер Пять не даёт думать о чём-то кроме него, да Лав и не пыталась о нём забывать.       — Я домой хочу, мэм, — намекает он, отдаляясь и давая свободу. Он знает точное время таких действий. И других, чужих. — Не поворачивайся, — Номер Пять чем-то шуршит.       — Чтобы я была вертикальна, — отвечает она также как Медиуму, сухо и без эмоций, когда он чиркает зажигалкой.       — Ну, — мычит он, — а что так долго не могла сказать? Язык проглотила?       Он подходит и закрывает её глаза рукой, роняя пшеничную голову на свою грудь. В рот тычется влажная от его облизанных губ сигарета. Лав сразу узнаёт характерный Lucky Strike вкус чистого табака. И ударяющего по голове сразу. Номер Пять будто пытается заставить её ноги дрожать. Потому что Лаки Страйк намного хуже обычных сигарет, крепче дешёвых, которые Лав стреляла иногда у бегунков, насыщеннее Винстона, который курил детектив, менее сладкий, чем Кэмел, который лежал у бывшего районного на столе. Номер Пять абсолютно такой же, горький, насыщенный, тошнотворный и головокружительный, бьющий во все части тела дрожью. Ожидаемо, что он выберет этот красный Лаки Страйк. Она выдыхает в его лицо дым, прогоняя через лёгкие, чувствуя тошноту и тяжесть на лёгких, отдающей в желудке. Ей в ответ по-детски дуют на лицо, отгоняя запах. Наигранно обижено. Они курят практически по-армейски, не успевая поймать чистый воздух, затяжка сменяется затяжкой и по новой. Лав чувствует, как пухнет тело и мозг, когда без передышки суют в рот для новой затяжки. Ей кажется, будто в голове точно такой-же травяной хлебно-горький туман. Пепел падает ей на лицо покалывая и обжигая, а она падает разумом на бетонный пол, разбиваясь. Номер Пять хмыкает, а Лав уверена, что её стошнит. От его ухмылки.       Она не видит его лица, но уже знает насколько оно властное, до боли трепетное к мелочам и темпераментное до пассивной агрессии. Умнее озабоченного мыслительным процессом, смурного мексико-кубинско-колумбийского лица детектива. Намного более играющее, чем надменное с нагнетающими широкими бровями, бесчувственное выражение Медиума, у которого есть деньги и возможность отдать приказ на убийство. Номер Пять тот, кто убивает. И он стоит сзади. Держит её глаза, закрывает свет, заставляет курить, топит. Лав хочет чувствовать азарт и ненависть как всегда. Даже отчётливо представляет, как поднимает руку и его же сигаретой прожигает глаз. Но мираж испаряется перед чёткой реальностью слишком просто, его никто не отпугивает. Но Лав не может ощутить остервенение и ярость, где-то внутри сидит страх, который щемит солнечное сплетение, щипает сердце. Это не её уровень. И она покорная для него стоит, неодушевлённая для себя. Знает, что он думает о том же, что потушит сигарету о неё, как сделала бы она. Лав ждёт последнюю затяжку и жжение, как маленькие тупые горячие иглы тефра будут впиваться в неё, прорывая штурмом её кожу. Но Номер Пять снова убирает бычок в пачку. Его действия не предугадать, понимает Лав. Оттого становится экзистенциально неуютно. Ей кажется, что он знает её мысли, читает в молекулах выдоха в его глаза.       У неё появляется непонятный страх темноты, раньше Лав не боялась ничего. В её голову скользили паразиты, пожирающие спокойствие. Вместе с дымом в неё проникал газообразный яд, впитывался альвеолами, нёсся до сердца, взрывая его мелкими гранатами. Руки цепями обвивали и тянули на дно за талию, сминая рёбра с позвоночником, задушившая. А в тьме пряталось не чудовище, а Номер Пять, обтекая, проникая к органам, разрывая и сжимая их, целил дуло со всех сторон. А ведь насколько бы претенциозно не вёл себя человек, она могла читать его, смотреть, различать тона голоса. Знать ложь и правду, угадывать мотивы. Но сейчас Номер Пять скрывался в темноте, говорил отвлечённо, делал неясные действия с целью запугать. Он играет на страхе. Весело высвистывал симфонию Dolendi modus, timendi non item. Лав знает, как хорошо её усвоил Номер Пять. Он пользуется тем, что для печали есть граница, а для страха — никакой. Дёргает за ниточки верно, как за нейронные струны. Не целится снова в неё пистолетом, не угрожает, но его бешенная энергия хоронит. Лав хочет закусить палец, но вовремя останавливается. Нужно было собраться и извлекать из проблемы плюсы. Номер Пять чувствовал, как под его рукой дёргаются ресницы, когда она начинает метаться глазами в поиске ответов и решений.       — Рассказываю и показываю только раз. Есть горизонтальное ожерелье, — он прочертил линию под челюстью Лав, — а есть вертикальный галстук, — от подбородка прошёлся кончик ногтя без перчатки. — Ты сказала о вертикали, но при горизонтальном партнёре. Предлагаю отрезать углом, как считаешь?       Лав не считала. Она, в отличии от Юдоры, ощущала дикое одиночество в сложившейся проблеме. Она была один на один против копа, один на один против Номера Пять. Один на один со зверским убийством.       — Смотри, — Номер Пять скрестил руки на её плечах и положил голову на макушку, заглядывая на женщину и подмигивая ей, — подходи к ней с головы, чтобы стул и она не ёрзали, а упирались тебе в ноги, — он отошёл, давая свободу и закидывая забрало своей маски, — бери за волосы, так она не сможет вырываться, — выбирает нож на матрасе, — опрокидывай голову и наклоняй её чуть вниз, ты должна видеть холст, иначе получится непрофессиональный разрез, — разжёвает, как лектор. — Прости, маска одна. Да и перчатки… тебе, видимо не нужны.       Лав послушно выполняет указания и тянется к Юдоре, пытающейся проглотить ком в горле, но не может из-за положения. Номер Пять довольно улыбается на то, как Лав не поворачивается и не смотрит, сидя в пол-оборота. Он тайком ныряет под плащ и достаёт FN, желая воплотить половину своего недавнего плана в реальность. Она уже знает, кто он, но пистолетом перед ней помахать хочется.       — Ну, что же, приступай, — Номер Пять подаёт ей рукоятку ножа и отходит от вектора крови.       Лав примеривается, не решается, пока глаза Юдоры смотрят в бок на неё, а не на оружие. А ведь раньше Лав усмехалась тому, что бегунок смотрел не ей в глаза, а на холодный предмет, который не предпринимает по своей воли действий. Теперь же она понимает, что лицемерно было ставить это в минус ему. Юдора смотрит прямо в зелёные глаза, отрицает, просит, умоляет, а всё равно ничего не меняется от этого взгляда: верёвки не развязываются, нож не тупеет, а рука всё равно сделает своё действие. Глаза Юдоры завораживающе-стеклянные, Лав отражается в них искажённо, будто весь мир Юдоры Петч состоит из безымянной блондинки. Лав не нравится такая пронзительность, уверенность в том, что человек знает её, что ей пришлось сделать и испытать. Чувство тепла наполняет её тогда и смягчает, делает свободной от ответственности, потому что всё равно будут смотреть на неё именно так. Медлительность Лав возрождает в этих глазах фениксом надежду, блеск маленького уголька и неровное крошечное пламя в пепле. И это самый острый пик её веры в своё будущее, которое обрубят и потопят в кризис.       — Юдора, не смущай щенка.       Уголки губ нервно вздрагивают вверх. Лав резко дёргает ножом на эти словах для себя горизонтально, но Юдоре размашисто неглубоко полощет по шее вертикально и, кажется, криво. Та пытается дёрнуться назад и откашляться, но стул упирается в ноги, а голову держат крепко. Позвоночник больно упирается в деревянную спинку, верёвки натягиваются, когда руки пытаются вырвать. Волосы остаются в руке, но не могут выскользнуть. Спазм сокращает лёгкие. Мышцы шеи и пресса напрягаются с желанием сжать женщину в кулак. Юдора всплывает на поверхность ясной и ужасной реальности полу-дохлой рыбой. Задыхаясь на воздухе, расшибая голову о камни, ударяя хвостом по ненавистной земле. Юдора тонет в осознании, пока Лав смотрит, как из раны капает кровь будто из сломанного крана.       — А ты у нас пытатель, — Лав нервно ведёт плечом и понимает, что он имеет ввиду — она перерезала горло не сильно и не по горизонтали, не задевая сонные артерии, иначе у Юдоры бы осталось только около пяти минут на жизнь. Только от трёх до восьми минут мучений. — Прорезать нужно насквозь до языка, — монотонно поясняет он, начиная расхаживать сзади. — Ещё раз.       Лав подносит руку с ножом, смотрит как кровь скапливается на порезе, смыкает зубы и дотрагивается остриём над гортанью. Кажется, будто она не решается сделать снова больно невиновной, но боится просто вновь промазать, примеривается, зная, что за ней следят. Один труп не препятствие для неё и её цели. Так она убеждает себя и нажимает. Юдора выкатывает глаза, опасаясь визжать, дышать и глотать, чувствуя разрыв, колющий под языком и нёбом. Все челюсти сводит, в висках стучит. Юдора умирает. Её челюсть практически пилят до зубов и кости. Лопая мышцы, нервы. И она кричит, сокращаясь грудной клеткой. Лав смотрит в красно-карие глаза, которые теперь уставлены куда-то в стену или потолок. И Лав быстро кончает с делом, режа поперёк. Без приказа, по инерции, без обещанного угла. Роняет голову, когда артерии начинают бить порциями ярких красных фонтанов, смешиваясь иногда с каплями венозного ручья. Номер Пять подходит и ведёт по голове рукой.       — Просовывай язык и закончим.       Тело подрагивает. Юдора не мыслит. Истекает кровью, пока Лав достаёт из разреза язык галстуком. Её шею обхватывают рукой сзади, немного тянут за затылок вверх, ласково забирая нож и подают в сторону, чтобы сесть за спину трупу самому. Обрезают верёвки подрагивающего, испускающего кровь уже с долгими перерывами тела, у которого перестаёт биться сердце, а пульс стихает и замирает. Из горла последний раз булькает кровь. А потом тело падает на живот от толчка в плечо, растягиваясь на полу в неестественной позе с вывернутой рукой и запрокинутой головой. Номер Пять обходит стул на другую сторону от тела и свистит Лав, махая к себе рукой. Она послушно подходит, её разворачивают и насильно опускают на корточки перед спиной трупа в луже крови. Номер Пять поднимает маску и обвивает рукой её шею, полимерным FN поднимая подбородок.

Well, well…

      — Ты молодец, малышка. Так, так…       Его тело нависало сзади, ногами обнимая её и пахом прижимаясь к пояснице. Он чувствовал грудью её быстрое сердце под лопатками и упивался её слабостью, обтекая, поддерживая, но не давая вздохнуть свободно и без страха, как в смоле.       — Так, так… — повторил Номер Пять заевшую пластинку. — Ты позвала на помощь, — резко начал он то, о чём, кажется, хотел «спросить у Любви» в своём понимании. — Я понимаю, он целился в тебя Смит-Венссом, но ты должна была молчать. Так же молчать как сейчас, — пистолет гладит её нежную щёку, царапая прицелом на носу ствола. — Давай поиграем в игру? — зубчики для установки фонарика проходятся горками по губам. — Я напишу тебе на спине букву, а ты попытаешься понять и написать тоже самое, но на ней. — он кивнул щекой, касаясь уха. — Нужно угадать правильно, — шёпот обдавал кожу.       Номер Пять начал выводить пальцем по лопаткам линия за линией. Прямая, к центру, от центра, прямая.       — М, — ответила она.       — Не в слух, — поправил спокойно он.       Она дотронулась до тела в крови пальцем и вывела букву «М», размазывая своей кожей чужую кровь.       — Молодец, дальше, — к центру вверх, от центра вниз, горизонтальная ниже. На бездыханной Юдоре Лав повторила прямую линию, делая из «М» монограмму с «А» и получая краткое «ΛА». — Совсем умная. Дёрни собачку, — Лав подчинилась, и когда молния полностью разошлась, плащ уронили. — Поднимем ставки, — в спину упёрся нож, в её руку тоже вложили перочинный ножик, заставляя её обхватить ладонью сталь, больно нажимая лезвием по пальцам и пуская её кровь. — Блин, — совершенно не расстроенно проныли над ухом, — твоё ДНК на месте преступления, жаль, — цыкнули. — Ладно, неважно, продолжим. Девушка попыталась закричать, но её рот закрыли тыльной стороной руки, похлопывая дулом по щеке. — Ну, тихо, тихо, — на спине сочилась кровь от горизонтального надреза.       Слёзы встретились с пальцами Номера Пять и пластиком пистолета, всхлипы прорывались часто, но их пытались сдержать, дрожащей рукой повторяя движения ножа на Юдоре. Кровь стекала по лезвию, мешаясь со сворачиваюшейся кровью трупа. Номер Пять провёл вниз, Лав повторяла. Полукруг, который отпечатывался на её спине болью, появился на Юдоре.       — Ты молодец, молодец. Лав, да? Видишь, как легко не звать копа, когда тебе режут кожу? Понимаешь? Девушка в слезах кивала в руку. — Ма. Знаешь почему Ма и Номер Пять? — Лав завертела головой в стороны. Она знала, почему Номер Пять, но боялась. Боялась слишком сильно. — Ма это твоё имя теперь. Я Номер Пять. Ма принадлежит Номеру Пять, поняла? — он тыкнул в её рану на спине в форме пятёрки, а девушка снова закивала головой. — Ну, хватит плакать, сама же виновата. Из-за тебя она убила малыша Медиума, его Сокровище. Теперь он мёртв. Теперь она тоже мертва. На твоей душе два трупа, которые не заслуживали смерти. Я что, слишком суров к тебе?       — Нет.       — Скажи спасибо, Медиум не видел видео, иначе ты бы лежала с ней.       — Спасибо.       — Хорошая девочка. Ты совсем умница, — он отошёл, начиная сворачивать инструменты. — Я бы купил мороженое моей Ма, но мне уже пора, — стукалась сталь о дерево и о металлы. — Разрешаю тебе попытаться удалить следы своей крови, — шуршала клеёнка. — Но не уверен, — Номер Пять задумался и в подтверждение самому себе покачал головой, — что у тебя это получится, — грохот поднялся от собранных инструментов в свёртке. — Представь, как твоей мамочки придёт письмо от полиции? — пакет запищал. — Слышал, что они теперь могут по ДНК найти твоих родственников от пятого поколения.       Номер Пять хмыкнул и пропал. Лав, стоящая бесшумно, глядя на исписанный труп, грохнулась на колени, зарываясь в кровавые ладони. В нос бил дикий сладкий аромат крови, а на языке читались соль и железо. Она не знала, что делать. С трупом, со своей ДНК, с кровью впечатавшейся в бетон. Худая спина дышала надрезами. Ей хотелось позвонить кому-нибудь. Чтобы кто-нибудь забрал её. Закончил всё за неё, но всё её существо только пощипывало болью и морозило холодным ветром, гуляющим по заброшенному зданию очень далеко от города. Она очень далеко от дома. Она очень далека от цели. Но Лав уверена в том, что Номера Пять нужно грохать, иначе он грохнет её. Но сначала нужно разрушить A.R.A. И перед этим спрятать труп подручными средствами.       Лав шлёпнула по щеке, приводя в себя, огляделась: кроме матраса и кресла — ничего, даже ножа. Лав поднялась, оделась и направилась к окну, чтобы найти хотя бы что-нибудь. Ветки били в лицо, ноги спотыкались о корни, а потом нога соскользнула в морозную болотистую воду, и Лав по макушку нырнула, не доставая до дна и тоня. Она постаралась всплыть, но путалась в водорослях. В темноте не видно было направления, но Лав уверенно дёргала руками и цеплялась за ровный склон земли, пока её кроссовки тянули её вниз. Почувствовав наконец воздух, она жадно вздохнула, подтягиваясь на руках и садясь на выступ, пытаясь осознать, какой величины водоём, река ли это или озеро. Но потом сплюнула в воду, ещё раз умылась от крови, сняла обувь и побрела по примерному пути к зданию, щупая голыми ногами следы кроссовок. И только сейчас она поняла насколько было глупо бросаться исследовать лес ночью, а Луна уже пропала. Но водоём находился по-странному близко, поэтому она быстро наткнулась на стену, но выходить до приближающегося рассвета не решалась. Лав кувырнула труп и начала сдавливать её грудную клетку, чтобы сломать рёбра и проткнуть лёгкие, а потом долго тащить по короткому пути ношу в искусственное озеро. Но Лав уже было слишком всё равно, она была вымотана и потрёпана, спину ещё больше щипало, когда руки напрягались. Одежда и рот до глотки были наполнена всеми найденными камнями, а тело уронено у берега. Слишком глупо. Слишком выматывающе. Матрасом накрыта кровь, а уверенность в том, что она вернётся сюда и всё отмоет слишком блаженная, чтобы двинуться по тропинке к автостраде и идти, идти, пока не будет поймана попутка.

***

      Он пришёл к ней в бар спустя несколько дней.       — Плесни мне поску, Либера! Bacchum Nymphis temperare.       «По голосу не узнала, такая дурочка».       «Ебанутый, думал, я его по голосу не узнаю?»       — Спина не болит, ма? Осанка класс.       «А. Он и не старался», — отправилась Лав к бару разбавлять вино водой, делая восстанавливающую силы кислую поску и приправляя её мёдом.