ЛСП — М.Л.Д.
Часть Ⅰ. A.R.A. Глава 4. Пусть ты имеешь тело
Лав стояла вместе с другими шестью районными у своих стульев вокруг дубового стола, склонив головы. Они ждали. Ждали Медиума в огромном шикарном кабинете для совещаний в отеле Харгривзов принадлежащего A.R.A. Лав всегда догадывалась, что Харгивзы связаны с Медиумом, но такое прямое афиширование их отношений для неё было слишком. Будто Медиум ничего не боялся, даже гадить у сообщников в доме. Ему было наплевать на эту косвенную связь, и знал ли кто об этом. Ему было будто наплевать на самих Харгривзов, самую богатую и влиятельную семью в штате. Даже политики обращались к ним за рекламной светской встречей. Прозрачность наплевательства Медиума и возвышенности давила на плечи стоявших. И эта пустота чувств пестрила в образе и форме. В выделяющейся яркой одежде, хотя и без неё его невозможно не заметить. Пройди он абсолютно голым, той же походкой, никто бы не посмел взглянуть на его шикарное обнажённое тело без разрешения. В этом была его сила. Болотные глаза как будто в детстве впитали зелёный цвет бумажек и теперь видели перспективы везде. Или же это были не деньги, а трава? Бесстрашный, уверенный в собственной нерушимости. Медиум вошёл из своей комнатки, держа подбородок и осанку, стирая с губ слюну или сперму, а с носа белизну пороха. Он был высоким и казался до ужаса опасным, долговязым, но от этого не менее изящным и статным. Сквозь его улыбку можно понять, что ему до лампочки практически всё. Его высокомерный взгляд оценивал в денежном эквиваленте всё, что двигалось. Он ходил без оружия практически в облегающей, лёгкой, подвижной, бархатной и летящей одежде, потому что его никто не достанет даже один на один. Он и пальцем не шевельнёт, если на него направить дуло, ведь на твоём лице появятся десятки красных лазерных целеуказателей итальянских винтовок и автоматов Berretta ARX. Совпадение названий заставило Лав дёрнуть краешком губы на опущенном лице. Ей нравились совпадения. Это её любимое блюдо после мяса с прожаркой raw. Лав чувствовала от него энергию превосходства, до которого нельзя было дотянуться. Предприимчивость, настойчивость и решительность. С детства, ему доставалось всё, что он хотел. Он не был никогда бегунком, никогда не ходил в низах. Неон в нём сиял основой свободы, будто вся демократия родилась из его мозга, из его существования. Свобода слова — при нём. Свобода вероисповедования — она у него своя. Свобода перемещения? Весь штат принадлежал ему. Если не больше, если не дальше. Его жилистые руки в кольцах достанут до каждого клочка земли, всё, что ему взбредет в голову. Каждый. Кто насолит или понравится будет уже под его подошвой или в его заднице. Медиум сидел на кресле, широко расставив расслабленные ноги в кожаных брюках и скучающе, но грациозно, как пантера, держа голову рукой на подлокотнике. Бронзовом, оттеняющим тёмно-тёплым его голубовато-болотный цвет одежды, отсвечивающим золотой каймой на его немного загорелую кожу. Казалось, будто свет и тень расставляли специалисты, цветокоррекцию делали в реальной жизни. На пальцах блестели перстни с абсурдно большими изумрудами, топазами и дешёвыми для мужчины аквамаринами, но отлично вливающиеся в шик. Не одежда подкладывала ему в вегетарианский салат листья с Франклинами, а его взгляд и движения. Даже рубашка бирюзового цвета призывающе застёгнута только на животе. Ему не нужна ткань. Ему нужны деньги, сердца и трава. Он слишком яростно выбирал гардероб, буквально заставляя себя рассматривать, но ненавидел, когда на него смотрят. Анализировать его характер, чтобы никто не совершал ошибок по незнанке. Ведь в противоположность распущенному образу, волосы были собраны на затылке в пучок, акцентируя внимание на лице, на тёмных бровях, которые словно кепка закрывали от света, концентрируя туннельный взгляд впереди себя, и иногда скучающее поднимаясь по одной, направляя фокус в стороны. Побег невозможен. Его глаза и эмоции всё равно без помощи одежды приковывали внимание — нужно было всегда наблюдать за его реакцией на твои действия, чтобы предположить, что ему не нравится. Но одежда дополняла, не меняя его, усиливала его власть, показывала обеспеченность, не нуждающуюся в доказательствах. Все мужчины в угольных и синих костюмах положили руки в золотых, серебряных или абсолютно чёрных кольцах и часах с алмазами на спинки стульев, как собаки ожидая сигнала, и после размерного маха свободной руки Медиума, пока он угрожающе по-кошачьи зевал выставляя напоказ не подточенный годами белоснежный клык, садясь. Никто не выделялся и не отличался. Шик в мелочах — всё, что было позволено им, чтобы не затмевать Медиума и не отвлекаться на бушующее от желания и удовольствий тёмное сердце. И лишь её бывший босс единственный в яркой тропической рубашке с горчичным пиджаком на плечах, как глава Центра разместился по левую руку от главной фигуры. Он приторно-завороженно смотрел на жилистого мужчину в кресле, глазами слизывая сладость конфет-изумрудов. — Дэйви, mein Schatz, садись на своё место, — не обращая взгляда на своего парня, разглядывал Медиум Лав, которая не понимала даже, на каком языке обращались к Дэйву, но тон звучал медово-сладко, шипяще, по-змеиному. Малахитовые глаза переходили, блуждали за хрупкими плечами блондинки, будто сбрасывая с них пылинки, как будто там кто-то стоял, а толстые причёсанные аккуратные брови хмурились и подавали какой-то сигнал. Молодая девушка пыталась выдержать этот взгляд, ложившийся на её шею и лопатки тяжёлыми руками, томным жадным выдохом, не предвещавшим ничего хорошего. Однако, было бы странно полагать, что она уже успела сделать что-то не так. Точнее сделала вообще-то, если Номер Пять знает адрес трупа. Но ведь Лав передала его на салфетке. Мог или не мог? Точнее не так, по слухам Номер Пять мог всё. Уследил он за ним или нет, поймал ли её заговор по глазам, догадался ли, дождался ли. Дэйв встал со стула, обходя край стола и присел на коленку к главе, не откидываясь, а скромно, с послушным видом выпрямляя спину в своей атласной рубашке с цветами и апельсинами. Даже он не расслаблялся, радуясь своему положению питомца. Такой Дэйв неправилен, непривычен. Терпкий взгляд, пряная улыбка и пресно поднятые миловидно круглые накаченные плечи. Лав знала абсолютное склизкое зло, улитку с прочным панцирем, а не тошного слизняка, который сейчас выполняет всё, как собака. Человек преобразуется, не чувствуя свою власть уже в таком количестве. Облизывая сперму с чужой власти. — Рад сообщить, — продолжал Медиум в своей тишине собрания, — что теперь вас, meine Kinder, стало больше. Точнее, количество не изменилось для вас, но прошлый глава района всегда со мной, — уклончиво сказал он, совершенно не заботясь о том, чтобы кто-то что-то понял. — Mädchen, почему я не знаю твоего имени? — бутылочно-зелёные глаза от жёлтого мягкого света находились в тени, обрамляясь тёмными, загорелыми, подкрашенными, но всё равно синеющими подглазинами. — Представься же. Дэйв ни разу не рассказал, как же зовут Mädchen, которая подняла свой план в два раза за несколько лет. — Вам будет легче называть меня так, как вам понравится, — склонила вежливо голову блондинка, понимая, что всё равно он будет обращаться к ней на своём языке, отличным от латыни или американского. Ей даже захотелось закатить глаза. Из тугого хвоста скатилась прядка рекой по ключице. Дэйв не говорил, как же, он не мог не разболтать её имя всему городу и полиции, имея такую власть. — И всё же. Mädchen, ты же ничего от нас не скрываешь? Я могу начать сомневаться, — хмыкнул мужчина, наконец-то расплываясь в улыбке, играючи угрожая. — Мы твоя новая большая семья! — вдруг слишком весело крикнул он, хлопая Дэйва по бедру и сжимая. Лав подумала о том, что лучше бы он и дальше был напряжён. Его поведение слишком расшатывало её нервы. Непредсказуемость не было её любимым качеством в людях. Ей нравилась обдуманность, интеллект, которых не было у неё в том количестве, который был просто необходим, но возраст не позволял. Их она уважала. Как тот детектив с сигаретой, пронюхивающий не совсем дерьмо в тлеющей папиросе. Ей симпатизировал последовательный Хейзел. И она ненавидела Дэйва. А Медиум будто ускользал от её понимания. Закручивал сознание в витиеватых и параноидальных вопросах. Она чувствовала, как из этого клубка того и гляди выскользнет электрический угорь и ужалит, поджигая фитиль нервов. Без острых зубов и огромной пасти сожрёт. — Мне нечего скрывать, — девушка понимала, что отпираться неуважительно, и, кивнув, добавила чётко, но без огромного желания, — Лав. — Как любовь? — поднял бровки в удивлении, как маленький ребёнок, мужчина, переглядываясь с кивающим Дэйвом. — Лав. Как любовь, — повторила она за ним, соглашаясь. — Liebe, — задумчиво распробовал она на языке «ли-и-бэ». — Ох, как мило! Я запомню имя, а тебя, — он показал пальцем, руки, поддерживающей голову, — возможно, не очень. Liebe, Liebe, — повторил он на распев. «Ну и зачем нужно было спрашивать? Просто ставил на место, показывая, что любой приказ нужно выполнять и на любой вопрос дать ответ сразу?» — внутри себя почувствовала раздражение блондинка и снова задалась вопросом, возможно ли, что он забудет её потому что сегодня убьёт? Значит ли это, что он запомнит и проверит всех девочек Лав? В любом случае, ей казалось, что каждое его слово не сулило ничего хорошего. Смеётся ли он или заинтересованно разглядывает, хмурит ли брови или расслабленно плюёт в лицо словами. Лав не могла отодрать от костей черепушки мысль, что он знает её насквозь, больше, чем она сама. — Так давайте отпразднуем повышение Mädchen до Liebe! Alle Liebe hat den Wunsch nach Ewigkeit*! — мужчина хамовато чокнулся с щекой Дэйва и отпил из тамблера для виски со льдом, но Лав всё равно подмечает болотные цвета бальзама и нотки запаха трав в воздухе. И ей немного смешно от того, что он пьёт самый типичный немецкий напиток Jägermeister, и льстит, что сама постоянно пьёт тот же самый. — Меня уже начинает пугать то, что ты добилась власти на районе, будучи ещё совсем несмышлёной, — говорит он тоже самое, что и Дэйв недавно. — Ещё и продолжаешь работать на другом. Всегда пугали малышки, вроде вас, — многозначительно занюхнув задней частью шеи парня после ликёра, пустил мурашки по всему его телу, вызывая блаженство на лице своего «Schatz». Это выглядело слегка странно на деловом собрании, но абсолютно вписывалось в темперамент Медиума, из-за чего смотрелось достаточно лаконично. Он мог делать всё, что угодно. Даже еби он его сейчас, никто бы и слова не сказал. Это его место, его мальчик и его люди. И всего этого хотелось Лав, но это желание билось и сражалось с идеей разрушить всё, что она видит. Всё удовольствие, которое было у него, превратить в боль и отчаяние. Чтобы его изумрудные глаза смотрели в её со страхом. Она жаждала, чтобы сам Медиум боялся вздохнуть без её приказа. И ей симпатизировали слова о его напуганности, даже если они были лживыми. «Его пугает то, что я держу в своих руках слишком много для одного. Он не хочет отдавать полномочия, но их отдал мне Дэйв, поэтому Медиум ничего не может поделать?» — насколько был важен Дэйв для Медиума, Лав только пыталась догадаться. Помимо их отношений в постели, помимо того, что это самый главный районный Центра. Поддерживает ли Дэйв Медиума, много ли он знает о нём и системе, как вплетён Медиум в Цитадель Харгривза? Что будет, если Дэйва не станет? Если колонна падёт, что станет с этажом Медиума? Лав не знает, но хочет измельчить всё в порошок и снюхать, как свой белый порох. «Любил ли «Schatz» Медиума, и любил ли Медиум Дэйва?» — спрашивает Лав сама у себя в прошедшем времени и силится не улыбнуться. — Итак, meine Kinder, meine Süße, какой доход у каждого из Вас? Мистер Кингсбери? Не хотите начать наше заседание? Тучный мужчина по правую руку от главы вмиг опустил без повода слезящиеся от какой-то болезни глаза в бумаги, путешествуя взглядом по странице, встретившейся ему первый раз в жизни. Это было понятно сразу — кто-то писал отчёты за него, но второму по важности районному это было практически простительно. Но сразу зарождалось сомнение в том, что он не теряет свою власть. Он выждал профессиональную паузу, ища глазами цифры. Потом торопливо, насколько позволяли его нескладные сальные пальцы, перевернул листок дрожащей рукой. — Один, — начал он басом, но звук задрожал, и мистер Кингсбери противно откашлял зелёную мокроту, вытирая её платочком с золотой обшивкой и скаля золотые зубы, пытаясь смочить дёсны слюной. — Один миллион долларов по Северо-Восточному району, — неуклюже начал Кингсбери, протирая вечернюю щетину и засовывая скомканный паше в нагрудный карман пиджака. В голове Лав проскочила шальная мысль о том, что Медиум никогда бы не сделал так, не смог бы себе простить не сложенный аксессуар, который должен быть элегантен и приятен глазу, подчёркивать достоинства. Но достоинства этого человека не мелькали на виду, их было не рассмотреть даже под лупой. Кингсбери показывал свои бабки слишком поверхностно, без изюминки. Его жена, наверняка, уже давно не следит за устаревшим гардеробом мужа, ища любви или простого развлечения на стороне. Если у такого человека и есть дети, то это явное упущение в угоду возвышенности и имиджа хорошей семьи. Человек, неспособный выглядеть и тянуться к такому небесному Медиуму, боссу, а лишь подбирающий дрянь после него, не может полностью отдаться кому-то, никогда не даст что-то такое же возвышенное своим детям. Не создаст власть в доме только взглядом. И атмосферу всего лишь фразами на чужом языке, и уют интонацией затянутой в карамель. Кингсбери чувствовал свою слабость, ощущающаяся в поту на кончиках пальцев, пачкая отчёт, который точно сожгут, но сначала посмотрят на него, оценят и цыкнут, закатывая глаза. А Медиум не отводил глаза. В рамке ухоженной бороды сладкая улыбка превосходства не спадала с лица. Голова спокойно покоилась на руках в замке. Голубая дорогая ткань манжет оголяла его тонкие запястья и слишком синие дорожки вены, держа форму и не спадая до локтей на столе. В его позе было идеально всё, а Лав хмыкнула мысли в голове, что с таких запястий легко слизывать соль перед текилой. Даже приятно. Подождав, пока Кинсгбери поднимет маленькие глазки на него, он спросил мягким глубоким голосом: — А без трансфертов из других районов, которых Вы пытались подмять под себя? Мужчина забегал глазами, пот проступил у него на лбу, скатываясь по виску и утопая в ямочках от старых шрамов. Но получены те были явно не при борьбе, сравнившую его жизнь со смертью, заставляя вгрызаться в любую работу, прибедняться перед Медиумом и толкать наркоту. Нет, шрамы от юношеских прыщей, которые намекали о возможности неправильного питания с малолетства, как и комочки Биша на щеках. Лав понимала, что он был богат с детства, возможно, ещё его отец был завязан в этом. Врезавшиеся мышцы от постоянного смеха и недосыпания дрогнули по лицу, заставляя встряхнуться кожу бульдога. — Мы не… — И можно ещё спросить о том, на какие деньги поступил твой сладенький Junge в университет Лондона? Если бы это были твои деньги, мне бы было всё равно. Но вот только, я узнал, что это не так. Он кое-что простонал моей подружке, которая снимала его, что его папочка кое у кого подворовывает. Если я оплатил ему поездку в Лондон, мне очень обидно, что он не посещает занятия. Я же сделал такой щедрый подарок. Мужчина подорвался с места, роняя стул, и по привычке, скорее, чем от большого ума, несясь к выходу. Такие как он бегут всегда. Либо от кого-то, либо к кому-то. Кингсбери ринулся от Медиума к семье, чтобы узнать, где сейчас Кингсбери младший, найти их всех, удостовериться в их возможности к побегу снова. Ему было наплевать на их здоровье, но он верил сейчас в то, что он всеми силами пытается уберечь их. При этом пытаясь спастись сначала самому. Он молился на себя и свою благодетель. И не думал, что его сын может до сих пор стонать где-то от боли. — Стой. Кингсбери резко остановился, оборачиваясь и падая на колени, молясь уже другим Богам, приравнивая свою веру к совершенно другим обрядам. Полностью забывая о слове «лицемерие», потому что в его действиях для него самого было только намёк на него. Он хотя бы пытался. Он не думал о лицемерии. Он был им, состоял из прогнивших балок, уже давно превращаясь в щепки. Лав закатила глаза, поднимая брови — бежать-то зачем, если всё равно по первому приказу притормозил? Будто убежишь. — Простите, я честно накопил эти деньги. «Честно, — врезалось в висок Лав, заставляя её морщиться от гнева и отвращения — здесь не было ничего честного. — Рecunia non olet, а ведь они из мочи», — притворяясь самой себе умнее в голове, повторяет она полную знаменитую фразу императора Веспасиана, собирающего налог с общественных туалетов, ставшей оправданием для всех, зарабатывающих грязные деньги. Ведь деньги не пахнут. — Ну, раз накопил, — развёл Медиум аккуратные ладони с маникюром и перстнями, пожимая острыми плечами и откидываясь на кресло, — это другое дело. Но вот только, если нет, — он шлёпнул Дэйва по бедру, чтобы тот выпустил его. Медиум вразвалку прошёл к двери, проходя мимо огромных окон, из которых виднелся вечерний город и огни. В темноте стекла отражение его фигуры обрамлял свет от хрустальной лампы под потолком. Рука согнулась в кулачок, а брошенный взгляд на Кингсбери игриво спрашивал: «Хочешь молчать дальше? Хочешь увидеть что будет дальше?», и Медиум простучал, приоткрывая щёлку. На весь кабинет разлились мокрые хриплые стоны разбавляемые жужжанием. — Baby, что тебе рассказал тот недоносок без пальца? Лав напряглась. Там, за дверью стонал Номер Пять, в этом не было сомнения. Номер Пять, который следил за ней, который мог знать о трупе, который уже должен был быть растянут по дороге где-то рядом с этой высоткой. Тот, кто не доложит, а скажет Медиуму о каждой ошибке. Никто больше не мог выведывать информацию у бывшего районного. Или мог? Тот Номер Пять, который сразу вставлял ключи в замочную скважину научился этому у Медиума? — Свои запасы… отдал Кингсбери… продать дороже в его… районе… Дверь яростно захлопнулась, стирая влажные и пошлые звуки из комнаты со звукоизоляцией, когда Медиум с бешенством повернулся к мужчине, доказывая свою правоту и его «честность». Кингсбери начал бить головой пол, рассыпаясь в извинениях. Кто-то покачал головой, выдыхая «пиздец, даун», ему шикнули в ответ совсем тихо. Но в этом не было нужды. Никто не слушал оставшихся на собрании, никто не обращал на них внимания. Их слова глушились начинающимся плачем от истерики пойманного за хвост, который осознал, что его друг по бару и девочка сейчас гниёт и воняет трупным давящем ароматом. — У тебя и у Liebe разные районы, Кингсбери, — напомнил Медиум. — Nein? Na ja ты решил, что можешь убить продажи на нём в угоду себе? Ты уронил там себестоимость, abstürzen? Похерил meine Monnis. Meine! Дэйв улыбнулся, глядя на Лав, — он сам играл с ней так. Но теперь она не чувствовала опасность от Медиума, грозно подходившего к мужчине. Вся его ненависть направлена только на Северо-Восточного Районного. Вся его чистая энергия перемешанная с немецким языком, как Лав слышала, явно дающая понять, что он снюхал часами ранее сам. Его бешеные зверские глаза и улыбка предвещали ужасное. — У Liebe на окраине деньги не крутятся, у тебя они иногда залеживаются. Ты делил с тем Arschloch выгоду, он отдавал тебе чистейший нераспроданный мет, а мне, хозяину города и мета не капало нихуя. Abstürzen, что это значит, Кингсбери? Похерил meine Monnis. Meine! Моё будущее бабло пошло по вялому dein Penis благодаря тебе, пожелавшему быстрой выгоды. Uti, non abuti. Verwenden, aber nicht missbrauchen. Употребляй, но не злоупотребляй. Мне сколько раз и на каком языке тебе сказать об этом? Тот двинулся на коленях к болотно-зелёным лакированным туфлям с золотыми цепочками. Его губы тянулись к зеркальной поверхности, но Медиум отдёрнул ногу и с отвращением ударил носком в его челюсть. Уж лучше испачкать их в крови, чем в его мерзкой слюне и отпечатках губ, которые касались не ясно чего. Тело откинуло, но Медиум снова добил, ударяя в живот скрючившемуся и так от боли мудозвону и подходя ближе, пока тот пытался отползти, натыкая на тумбочку с вазой под настоящие лилии. — Liebe растворила палец твоего друга в кислоте, а meine Baby залил его квартиру кровью за отрицательный результат, выплаченный мне. Как видишь, мы проводим расследования, аудит, контроль и ревизию, — присел на корточки Медиум, поднимая человека за растрёпанные волосы, уложенные когда-то обильно воском на бок. — Я бы хотел тоже самое сделать с тобой. Три часа назад meine Liebe застрелила своего бегунка за то, что он назвал меня натуралом и не хотел подчиняться моей воле. А это был всего лишь бегунок с замызганной окрестности meine города. А таких городов у меня несколько десятков. Так что же мне сделать с районным второго по важности в этом городе? М? Liebe? — резко обратился он к ней. Медиум не смотрел на неё, но Лав знала, что если бывшего убили сразу, то, этого хотят только проучить и, возможно, помучить. Всего лишь глупая и может быть первая оферта в его жизни легкой и гадкой лжи. Кингсбери не ублюдок, как выразился бы Хейзел, просто мудозвон. Лав бы не удивилась, если бы всю лавочку и накрыли-то только из-за его ошибки и длинного языка. Его сына, похожего на отца. Он выплачивал план, но если бы Медиум знал о механизме, должен бы был получить больше. Медиум бы вообще не позволил обмениваться товаром, упуская покупателей там и прибавляя тут без предпосылок и реального увеличения. Кингсбери важен. Если такими, как он будут разбрасываться, то не останется никого более-менее профессионального. Дэйв знал своё дело, был предан, иногда под шумок делал глупость, но никогда не прокалывался. У Кингсбери тоже был стимул выслуживаться, продолжать делать бабки на этом. И если прошлый окраинный районный не знал свой потолок, этот в курсе и поймёт после такого спектакля, что делать не надо. Двое мёртвых районных за пару дней — уровень, который Медиум не нарушит. Другие будут бояться и создавать бунты. Поэтому Медиум знал и медлил. Ведь так? Лав сомневалась, но собралась и ответила, взвешивая варианты, когда Кингсбери останется жив и возненавидит её, а если Лав выберет щадящее наказание — Медиум. — Заберите его долг, — сказала девчонка, но выдавая что-то уклончивое против своей воли. — И как же мне забрать всё, что мне причитается, если он не хотел это отдавать? Против воли? Это неправильно. — Я хотел! Она права! Я всё отдам… — Его мальчик, — холодно смотрела девушка на понос вместо человека. Ей почему-то хотелось сделать ему как можно больнее. — Продайте видео с его порно. Это будет честно. Если он всё потратил на него, — подняла она взгляд на Медиума, который теперь казался ей взрослым мужчиной, принимающим её вполне равной себе. Ей по-детски прельщало его внимание. Он спрашивал её, совещался с ней, оценив её поступок верности. Он не знал о том, куда делся труп. Возможно, Номер Пять досидел только до момента, когда она собиралась уйти. Возможно, когда приказала растворить труп, он решил, что на этом всё. И теперь Медиум будто хвалил её. Будто его похвала заменила отца. Но ведь отец никогда бы не хвалил за простреленную черепушку, ведь так? Неужели, ей не хватало заботы, настолько, что сейчас её разум смешался с адреналином именно в преданную смесь? — Честно? — уже спокойно говорил Медиум, смотря в глаза Кингсбери, который метался взглядом от Лав к главе, разбрасывая свои ничтожные фразы с кровью от разбитой губы и языка от залитой алой жидкости всей полости рта. Его зубы блестели бордовой позолотой в этом месиве. — Соглашусь. А если не всё? — Не надо, мой мальчик не виноват в… — В том, что его отец бесхребетный ублюдок, падкий до чужих денег? — он приложил головой Кингсбери об пол ещё раз. — Ты прав. Junge не виноват. Только вот, — Медиум снова расплывался в улыбке, поднося разбитое лицо практически вплотную к своему, — он очень понравился моей подружке. Tolle хорош в кадре. А meine Baby даже попытался подрочить на то, как его нежную попку драли. Но, жалость какая, он сказал, что ему нравится пожёстче. Я всегда выполняю желания meine Baby, поэтому прости, я должен достать более жёсткое порево dein Junge. Но как мне поступить, если meine Baby не захочется, чтобы dein Junge видел покупатель? Я не смогу продать все видео, откуда я получу свои деньги? М? Он такой собственник. Глаза отца остекленели от слёз. Он так хотел беззаботного будущего для своей семьи, что забыл, кто он, и кто над ним стоит. Лучшие платья для жены, чтобы он мог похвастаться ей. Лучшее образование для сына с той же причиной. Не считалось зазорным в его мирке не любить кого-то кроме себя, не уважать кого-то кроме Медиума. И в его голове он души не чаял в семье, ведь вкладывался в неё, был к ней привязан, делал для неё всё, оттого и лживо страдал сейчас. Был уверен, что не попадётся. Слишком самоуверен. Слишком не уважал по логике Медиума, однако, так не считал, поэтому и не понимал, чем заслужил такое обращение к себе сейчас. Ведь верой и правдой… разве нет? Рядом с Медиумом не стать слизняком нельзя. И Лав сама испытывала нечеловеческое отвращение к мужчине на коленях. Слабому, заискивающему взгляду. Лав начала понимать к чему Медиум завёл разговор о невозможности продажи «никакими возможными путями ни в какой из вселенной». Видео уже снято, но он хочет больше, проценты. Ему не нравится вариант Лав. Он слишком простой. Слишком не поучительный. Кингсбери бы пострадал о сыне не так долго и сильно, как от боли и страха. Медиуму нужно больше не только денег, но и поклонения, верности, скуления. Связанных рук, оборванных связей и слома личности человека. Ему нужно убийство человечности и души, а не кровных уз. Потому что мальчика и вышвырнуть могут просто из семьи как испорченный материал для дилдо. — Я вижу ты сделал себе пару зубов, — Дэйв хмыкнул, и эта ухмылка яростно впиталась в подсознание Лав, как самое грязное проявление эмоций. Это действовало на неё неосознанно. И она расплылась в улыбке тоже, будто в бреду и беспамятстве зеркаля чужое поведение. — Интересно, на них ты тоже накопил? У нас есть один зубной врач. Сейчас позову. Дэйви, mein Schatz, вызови мистера Вайта. — Уже, — Дэйв взял в руку трубку со стола и набрал номер. У Лав перехватило под ложечкой от фамилии. Она знала этого зубного врача. Он лечил её и родителей. Она боялась сходства себя с прошлым. Она боялась сходства врача с человеком, снимавшим отпечатки её челюсти, знавший её пломбы во рту наизусть лучше любого любовника. И ещё… она боялась напоминания о них. Вспоминала их тела, но улыбка с губ, которая должна быть в этом месте в это время не спадала, разрывая её душу надвое. И обе стороны были ненавистью. Чистой и грязной, местью и выживанием. Два похожих, но кардинально противоположных чувства выставили штыки друг против друга, превращая её душу в ежа, коловшего её желудок, лёгкие и сердце изнутри. Доставая до глотки гранатой без чеки и взрывающейся где-то в макушке. — Liebe, будет честно забрать всё золото на нём? — Честно, — потерянно повторила она, выдавая неосознанно согласие, стирая в своей голове все обломки от гражданской войны и приходя в себя, — но муторно для Вас переплавлять всё это обратно в деньги. Двое амбалов вошли в кабинет, затаскивая Кингсбери под локти на стул поодаль от стола и прицепляя руки наручниками. Тот выдавал странные попытки избежать пытки, дёргаясь и ноя, ревя, прося отпустить, моля о пощаде. Бросался из уговоров в завывания и глупого сотрясение воздуха, когда сердце начинало сокращаться особенно быстро. Он понимал свою незавидную судьбу, и, как Медиум и полагал, ему уже было наплевать на сына. Он не думал о нём, о его позоре, его предательстве, только о своей приближающейся боли, вместе с мистером Вайтом, поднимающегося в кабинет на лифте. И Кингсбери даже не начинал думать о том, что его сына могли пытать, драть как кошку против воли под такие же истошные вопли. — Ты права, но я и сейчас уже слишком много сделал, чтобы забрать своё, — он присел на стол рядом с ней, смотря на мужчину слишком безразлично. — Приходится напрягаться слишком много, — давал наставления Медиум, понимая, что девушка не хотела оставить Кингсбери без наказания, но играла слишком чисто. Дэйв был лапочкой, по мнению Медиума и не мог научить ничему кроме выстрела и проверки на смелость дорожками. — Jungen, начните с серёжек, — отдал он приказ охранникам, которые повиновались без эмоций, выдирая гвоздик с инициалами «WK» из уха. И Медиум показывал Лав, как надо обращаться с лжецами, не угрожал, а направлял, чувствуя рядом с ней лишь свой возраст. А ещё ничего. Пустоту за её спиной. — Kinder, — он повернулся вполоборота к сидящим, спиной к Лав, — а вы расскажите пока про ваши дела, это надолго. Зашедший молодой врач не был похож на того, кого знала Лав, поэтому она решила, что это его сын, выдыхая спокойно и незаметно. Он кивнул при входе всем присутствующим, осмотрел кабинет, педантично натянул перчатки, когда поставил поднос с инструментами на шкаф, откуда амбал по взгляду понял, что нужно убрать лилии. Его лицо с яркими чертами однако было чистым листом. Робот без эмоций, из которого выкачали жизнь, не научили радости и печали. Выкормили хирургом. Лав знала его отца и отлично понимала, кто может вырасти в такой семье. Человек, который не воспринимал живое за живое. Идеальный мясник, не видящий людей, лишь тело, лишь ошибку в этом теле. Лав подумала о том, что вселенная выиграла супер-шанс, когда такой не стал хирургом по сердцу или мозгу. Он бы не плакал на операционном столе, когда у человека откажет то или другое. Снимет маску, перчатки, бросит в мусорку с органическими отходами тканей и крови и выйдет на запоздалый обед. Мужчина пытался отпрыгнуть на стуле опасливо скрипя ножками и чуть не падая, когда «Jungen» резко перекрыли пути отступления, пока собравшиеся зашуршали листочками, совершенно не обращая внимания, будто это обычное дело. Мужчина орал, пока врач начал вырывать по зубу с корнем, брызгая кровью и иногда попадая на человека рядом с Лав и на неё саму, а люди пытались перекричать его, отчего их голоса казались уверенными и спокойными, а лица невозмутимыми. Мужчина плакал, пока Медиум снова сидел на своём троне и поглаживал улыбающегося Дэйва под рубашкой по талии, как кошку или змею. Теперь Лав поняла откуда в Дэйве столько силы и дерьма. За него держится Медиум, за ним он стоит угрожающей и устрашающей тенью, и если бы за Лав стоял кто-то с той же масштабностью возвышаясь над всеми, она бы тоже не боялась ничего. В Дэйве не осталось ничего человеческого, и всё он принимал как должное. И ему было мало. Он хотел больше страха, денег и перстней на самом себе. Больше ласки и внимания, получая лишь тёплую ладонь и бедро под ним. Лёгкие пощипывания, когда Медиум задумывался, проезжающие ногти по прессу, когда районный замолкал. Но он единственный, кто хоть и с жадностью, но наблюдал за Кингсбери и ёрзал на колене, когда визг смешивался с появляющейся царапиной по телу Дэйва, как ножом по стеклу. Медиум практически не слушал, играя с каким-то брелоком и что-то переключая на его кнопках. Он иногда пригублял стакан, не поднимая глаз. Но за этой маской равнодушия скрывался какой-то поэтический и приключенческий разум. Он вычленял ложь и несостыковки, поднимал глаза, заглядывал в чужие, щекоча хвостиком собственную шею. Удостаивал вниманием лишь сухие факты, пропуская воду в уши, анализируя статистику и раскладывая по полочкам. Его мозг был забит наркотой и деньгами, смешивая их и взбалтывая. Он отсалютовал мистеру Вайту, когда тот доложил, что всё закончено и ушёл, накрывая поднос с инструментами и кровавым золотом. Отключившегося Кингсбери протащили на стуле до двери по ковровой дорожке в соседний номер. Рот зиял дырами, а кровь вытекала на белую рубашку. Его перепачканное лицо алыми отпечатками пальцев в перчатках поникло на грудь. Пот оставил блестящую кожу лба, а стекающие по привычке слёзы чертили розовые дорожки через алые пятна. Он отойдёт завтра, а челюсть будет болеть ещё месяц или больше. Но Кингсбери никогда не забудет боль от порванного нерва. Всегда будет помнить, как порвал один нерв Медиума, а тот в отместку семь или восемь его. Когда все кроме Лав отчитались, Медиум поднял голову, улыбнулся и быстро заговорил, пытаясь удалиться быстрее: — Ну что же, meine Süße, до встречи через месяц, а меня ждёт meine Baby, — Медиум поднял Дэйва с колен и вышел в заднюю дверь. — Привет, папочка, ты долго. Наручники натёрли и штучка внутри тоже, — хриплый, но театрально ластящийся голос прозвучал совсем слышно, пока дверь не хлопнула. В воздухе повеяло каким-то слишком сладким запахом ванили и корицы явно от лубриканта. «Любвеобильный», — хмыкнула в голове Лав и пошла на выход, пока с ней не поравнялся Дэйв. — Не забывай, что тебя ещё ждёт твоя работа, — наклонился он и шепнул в шею, проходя мимо. Лав направилась следом за Дэйвом, начиная разговор о делах. Двое районных как коллеги спустились на лифте в окружении других мужчин в костюмах и с поникшими головами, только сейчас понимавшие что слышали и видели. Дэйв расслабленно опирался спиной на лакированное дерево, скрещивая без угрозы руки. Уже не чувствовалось превосходство, Дэйву за сегодня хватило. А ведь лифт всегда мог сорвать и упасть, сминая его мозги в кучу. Они вышли вместе из стеклянных раздвигающихся дверей, пока кто-то их обгонял в холле, спеша к машине, или отставал, начиная уже свои разговоры. Смотря вперёд, Дэйв шёл расслабленно, наслаждаясь дуновением вечернего ветра, идя по улице до следующего здания, а после заворачивая в переулок, минуя камеры. Лав достала из мусорки пакет и чёрное пальто из него. Надела вместе с кепкой, маской и перчатками. Пока он не смотрел, Лав вынула перочинный нож из пакета и незаметно распарывала себе руку по венам, после останавливаясь у стены боком, где раны было не видно. В пакете кроме одежды покоился ещё свёрток с сахарным песком и револьвер Smith&Wesson M60. Всё, что она припасла из своего сейфа и спрятала, чтобы одеться и вооружиться после. Её бы не пропустили с оружием и муляжом наркоты в отель A.R.A. — Ты встречаешься с покупателем здесь? — замедляет шаг Дэйв, поворачиваясь и смотря на девушку. — Да, здесь нет камер, пусто, — она смотрит на его улыбающееся лицо. — Я хотела отдать Вам револьвер, который Вы подарили мне, когда я заступила на службу к Вам. Становясь взрослее, хочется и чувствовать себя самостоятельнее, поэтому это символ того, что я птенец, который вырвался из-под Вашего крыла. Я очень благодарна за заботу и хочу отплатить Вам тем же, — девушка говорила, применяя все свои умения актрисы, долго, приторно, елейно, трогательно, отдав оружие ещё в начале, а парень усмехался такому жесту самоотверженности. Потому что пистолет в их кругах, это всегда улика, значит, она доверяет ему больше, чем необходимо. Мысли крутятся в его голове вокруг слов «пустоголовая идиотка», но он не озвучивает это. Только смеётся про себя, и Лав это читает по глазам, которые ей ненавистны, использующие её и сейчас жмурящиеся будто у кота, заласканного и одурманенного валерианам, её речами. Его умасливал разговор, ему казалось, будто поведение Медиума подействовало на неё слишком показательно. Все его взгляды, кивки и усмешки, брошенные в её огород ошарашили её. Произросшее размазало не только Кингсберга, но и её юные чувства. Но Дэйв не знал, что Лав никогда не использовала Смит-Вессон, всегда с первого дня хранила в сейфе и протирала белизной, не трогала. Смотрела как на штамп. На ошейник. Чувствовала его дуло на себе, даже за железной пуленепробиваемой дверью под кодом, а не только сегодня перед выходом, когда его сталь чувствовалась через неснятые прогрызенные от преследующего по пятам стикера перчатки. Когда спит с Берсой под подушкой. Когда работает на районе и оставляет заначки для бегунков. Она слышит поворот барабана и чувствует всевидящее око. Либо белая дорожка, либо белые тапочки от .380 Магнума. И только сейчас, она видит, как револьвер слегка бесстрашно прячут под чужой пиджак на виду несуществующих камер, а не сверхпрочную дверь на замок. Она прицелилась в голове, вставая в позу для стрельбы. И её нога совсем незаметно поползла вперёд в реальности. Лав замечает краем глаза женщину в полицейской форме и истошно кричит, дотрагиваясь до крови на руке, поднимая рукав чёрной рубашки и пиджака. Буквально та же самая поза, с поддерживающей рукой и ногой выставленной для бега. Дэйв не понимает, как слышится первый выстрел из Глока-26 в воздух и выкрик: «Опустите оружие!». Он бросается в противоположную сторону не оглядываясь, стреляя не целясь назад в сторону полицейской из револьвера Лав, зажимая курок сверху большим пальцем, но промахивается и падает. Кровь растекается по спине и асфальту под оглушающий второй выстрел. Пыль поднимается вместе с запахом пороха. Не белым, но таким же смертельным. Женщина бросается к Лав, но та кричит и в истерике убегает из подворотни. Долго виляя по улочкам, пока не забегает в свой дом, девочка снимает маску, пытаясь отдышаться в темноте квартиры сквозь смех. Оглушительный смех. Победный смех сорвавших стоп-кранов за весь этот день. В ушах до сих пор стоит взрыв, а в глазах падение колонны. Они смешиваются, поднимают воспоминания его улыбки и глаз. Лав смеётся всё громче, уже не осознавая веселья. Она чувствует невыносимый подъём, бешеный. Она знает, что Дэйв не понял, что произошло. И даже эта женщина не поняла, почему застрелила человека. Дэйв устранён. Колонна подорвана. И всё смогла сделать лишь маленькая хрупкая девушка. До неё осколками сознания доходило, что за этот день она испытала две смерти и та, которая была на её плечах не принесла ей столько же удовлетворения, чем та, что была создана удачей и её мозгами. Крови в этот день бидонами носи. Крови, в которую её окунул этот мир и должность. Были непереносимы на трезвую голову. Сознание отказывалось понимать, что бывший районный окраины имел имя, что Кингсбери, возможно, чувствовал кроме страха и боли, веру, что Дэйва тоже любили не за тело, а тот не только за изумруды на пальцах и запонках. Лав забывала о том, что люди не просто люди и куски мяса. Ей представлялась вместо всех них трупы её родителей — первая смерть в её жизни. Лав сползает на пол, зарываясь в свои волосы, тянет резинку по хвосту и закрывается своим запахом полностью. Словно он единственное, всё, что сохранилось в ней. Она смогла убить Централа, колонну в центре первого этажа невыносимо большой высотки, нерушимой Цитадели. Она убийца королей. Она королева убийств. Она та, что правит своим миром. Её мысли мешаются в горькую кашу с блёстками, не улучшающими вкус, но лишь вид. Её нога дрожит как тогда. То, что по мнению Номера Пять было страхом, было поднимавшимся осознанием из пепла и адреналином. — Habeas corpus, — хохочет Лав. — Насрать, что ты неприкосновенен. Девушка поняла с фразы «меня ждёт meine Baby», что Дэйв пойдёт домой, и это её шанс воплотить свой план в реальность. План, где Дэйва убивают сразу, без её следов, но следов детектива или офицера, который приедет на размазанное тело её бегунка по асфальту. Она знала, что это её удача, её судьба. План прошёл на ура. Полицейские оцепили эти кварталы, её лицо было спрятано от камер на спасательных бронежилетах копов. И только Дэйв с чистым револьвером в руках, которым пользовался кто угодно, но не она, без её отпечатков, и ни единого генетического материала от неё. Поэтому уставшее тело, упираясь спиной, с усталостью сползло вниз, расслабляя ноги в каблуках от напряжения. А глаза с чёрными расширившимися зрачками от бега, адреналина и темноты устремляются в светлый потолок. Всё произошло так, как было спланировано. Женщина в форме была более удачным совпадением, чем сам выход Дэйва вместе с Лав. Женщина сразу поверила. Была кровь кричащей девочки, револьвер и мужчина. Стоило только потянуть время разговором, и всё прошло как никогда отлично. Теперь Лав свободна от него. Теперь город свободен от одного командира наркотой. Теперь вся крыша покачнётся, потому что одной колонны на первом этаже не станет. Главной, центральной колонный, которая была под Медиумом. Во всех смыслах. Лав смеётся. Ей ещё никогда не было так хорошо без наркоты. Никогда она ещё не чувствовала такой подъём. И всё сделала она сама. Она самостоятельно добилась власти над чьей-то значительной жизнью. Игра началась. Новый игрок вступил в неё, разбавив серые будни. Лав знала, что этажей может быть ещё много. Выше Дэйва стоял только глава города, который был главой всей нарко-мафии — Медиум. Будь она в другом штате или другом населённом пункте — карабкаться бы пришлось намного-намного дольше. Поэтому это радовало ещё больше. Смех от адреналина уже прекратился, но улыбка оставалась. Дверь была закрыта, окна зашторены и сейф открыт и пуст. Глупо было полагать, что зависимость не появится после всех дорожек у Дэйва («Мёртвого Дэйва», — поправила она себя) и предыдущих «работодателей», через которых пришлось подняться до её уровня дилера к мужчине, а потом и районного. Дозированной ложечкой из содержимого пакета было высыпано на три раза на журнальный столик за работу Колдуном, продающего растительные вещества, одну за Алика, продающего амфетамин, и последнюю за Санта Клаусом, продающим порошок. Лав раскрошила кристаллы магазином Берсы в порошок и ламинированной картой червонной дамы из сейфа попыталась отделить радужную для неё и белую на самом деле дорожку, но рука дрожала, а кровь скользнула между пальцев. Откинуться на диван с диким облегчением и незаметной болью — было просто необходимо после этого дня. Рану всё-таки стоило обработать, потому что это тоже какая-никакая улика. Нельзя допускать к себе и капли сомнения. Но чуть позже. Она разрешит себе сейчас полчаса перерыва перед работой. Все этапы с наркоманским сленгом она прошла, везде нашла своего покупателя, карабкалась выше, цепляясь зубами и срывая ногти, в прямом смысле. Иногда приходилось кусаться и лезть через ограждения парковок и дворцов к богатеньким деткам. И чем хуже было вещество, тем чаще. Чем чище, тем больше она тонула в грязи и дерьме. От разгрузчика, ранщика до дилера и потолка её мечтаний — районного. Сегодня она станцует. Сегодня она поймает звёзды с неба. Сегодня… Сегодня ночью она увидит сон с его трупом. Не только его. Сегодня двое. Умер ли мистер Кингсбери? Только ли двое? А завтра? Сколько будет завтра? Она не думала. Лав снова волновалась. Но её волновали не кошмары. Под метом волнует искажённая реальность, а не выдумка, с которой они похожи как две капли. Потому что перед глазами всё ещё стоял ошарашенный взгляд Дэйва. Его попытка сбежать. Его дрожащие губы, смаковавшие предательство яда на языке. Он не ожидал смерти сейчас, был уверен в защите Медиума будто мантии. В своей неприкосновенности. В своей силе и власти над смертью, жизнью и Лав. Он знал её имя, её адрес, а после имел и револьвер. Но даже это не спасло его. И теперь он представал перед ней лишь поражённой мишенью. Упавшим мешком с костями в крови. Пусть он имеет тело, Habeas corpus, теперь он не имел прав. Его обязанности она взяла на себя. Его неприкосновенность от Медиума была ничем на улице, без охраны и взгляда изумрудных глаз перед хранителем закона. Перед тем, кто должен уважать чужие права. Лав с бешенством взирала на лампу, светящую ярким светом в её чёрные зрачки. Она не чувствовала своего тела, но ярко наблюдала его тело перед собой на потолке. Такой же расплющенный, как она на своём диване. Такой же мёртвый… Немного полежав и дав мозгу отдохнуть, привыкнуть к тишине и покою, Лав, чувствуя стягивание кожи от запекания крови преодолела себя и хотела направится отмывать рану. Но прежде наклонилась над столом, ровняя белый порох нерабочей рукой. Управляла она ей неплохо, но всё равно немного коряво. Когда-то в детстве ей посчастливилось сломать правую руку, поэтому всё приходилось делать левой. К врачам обратиться не было возможности, поэтому кость срослась наверняка неправильно, а на предплечье остался длинный и широкий шрам, но зато разработанная левая рука могла помочь человеку не из нормального общества держать пистолет в случае чего. Вместе с картой она захватила из сейфа и грязную купюру, сохранившуюся с самого первого раза, не отмывшуюся от чьей-то крови и навевавшую не очень хорошие воспоминания. При взгляде на неё она снова и снова поднималась духом и чувствовала совсем детскую, инфантильную мотивацию стремиться к цели, когда опускались руки, снова представляя свой путь за пять лет и сегодняшний бесконечно долгий день, который, как ей казалось не закончится никогда. Она догналась, заставляя свой мозг и тело пахать дальше, работать, обещающая себе бессонную рабочую ночь, и откинулась на спинку дивана. Её беспокоил подарок, который явно подложил кто-то от Номера Пять, а, может, и он сам (его хриплый стон наслаждения моментально перекрыл заложенность в ушах от выстрела, бега и дорожки), хотя это было невозможно, учитывая профессиональность курьеров Дэйва; внезапная помощь в мясной лавке; проблемы с трупом и полицией; Медиум, который постоянно смотрел ей за спину. Почему все его называли Медиумом, она тоже не знала, но его фраза «количество не изменилось для вас, но прошлый глава района всегда со мной» как-то неприятно выводила из равновесия. «Он его убил, а теперь говорит, что он всегда в его сердечке! — её бесило такое наигранное лицемерие. — Только десять заказов, и я могу поспать», — она посмотрела на дверь ванной, решаясь. — Чёрт, — выдохнула она, берясь за купюру снова. Но кровь с руки капнула прямо на порох. Тот размяк в кучку, собираясь в комочки, и с центра начал растворятся, медленно двигаясь к краям. Лав смотрела за процессом, не представляя, что это происходит в её теле уже на протяжении получаса. Однако ей стало по-бесстыжему обидно. Сейчас её волновало лишь одно — её рука подарившая ей свободу от гнёта дула револьвера, лишила её воображаемой чистой свободы. Ненависть взорвалась в её голове, волнами прокатываясь по рукам и опрокидывая стол. В ушах зазвенело, заставляя упасть на колени. Ей хотелось визжать, но голос перекрыло. Лав не слышала ничего кроме поглощающего вакуума пустоты. Темнота липла, обжигая холодом. Рука хотела оторваться от ушей, но казалось, будто она приклеена к ним, гравитация сходилась где-то на макушке огромной силой, сжимая её в комок. Клубок нервов увеличивался в ней, смущая отсутствием материального тела. В голове набатом шипела и завинчивалась мысль: «Продолжать, нужно продолжать». Лав нужно работать, бэд-трип ли это, или просто резкий скачок от выбитых стёкол равновесия злостью. «Может, Дэйв подсунул, Дэйв знал, Дэйв знал, Номер Пять придёт за мной…» Нужно идти работать. Успеть ко времени. В семь она замочила палец в кислоте, в девять пришла на район, в четыре убила человека, в семь увидела Медиума, час слушала крики пытки, в девять помогла прикончить человека, в… во сколько она занюхнула? В десять или половину одиннадцатого. Сколько сейчас? Нужно на работу. Стрелка циферблата размазано чёрная на белом, в болотных тонах ползёт змеёй к потолку. Сколько времени на потолке? Сколько времени? Её сознание кричало, визжало, умоляло дать чёртов ответ. Лишь одна цифра. Лишь одна. Только бы не Номер Пять. Чуть ниже часов сейф, зияет чёрной дырой, того и гляди засосёт в чужой мир. В том мире, где существует её Берса. Маленькая и стальная подруга. Единственная, кто защищает её. И к ней нужно ползти. Колени кончали от боли, в них разрывались оргазмы, шатающие звёзды в глазах, где есть только зрачок, куда вливался сам шёпот, звук Берсы: «Всё хорошо, детка». И в руках сталь сидела твёрдым членом, столпом ясности, контрастным душем. В подсознании ледник осторожности уходил на дно, без возможности намека её Титанику безумия остановиться. Пистолет заряжен. Он буквально называется Берса Гром, и ясности в её мыслях не прибавляется, сгущая тучи тревожности. Берса громом обнимает, обещая его произвести на восемь раз. Она тихо шепчет стрелять в висок. Руку Лав поднимает сама, только вот к белым волосам дуло стремится. Но девушка лишь заразительно смеётся и спускает курок. Пистолет ударяет больно о голову и отбрасывает бесполезную раненную руку. В каждой тени ей казался силуэт, за каждым окном стоял убийца, а Дэйв уже расставил ловушки, иначе к чему было его «не теряйся» — он знал адрес и имя. Реальность проясняется по ступеням яркости окружения. Предметы приобретают краски, кроме зелёных и коричневых. Девушка уже думала, надеть что-то не бросающееся в глаза или то, что выставляло бы её милой, но ночью это наоборот смотрится странно. С другой стороны, можно было одеться вульгарно и чуть что, сразу сознаться в проституции, и тогда бы она села только в медвежатник, а то и вовсе была отпущена. Но алые разводы по комнате в хаосе намекали на обратное. Пули разбросаны, а Лав не досчитывается одной. Та, скорее всего закатилась под шкаф или диван, аль вовсе лежала под журнальным столиком грустно опрокинутого на бок. Но для Лав она спустила её уже в свой череп или кто-то нашёл как компромат. Свет в ванной огнём обжигал сетчатку. Белый цвет аптечки штормил вместе с холодной плиткой, топчущей совсем превратно и противоположно бесчувственные пальцы ног, окутанные зелёнкой, как свежей травой, пробиваясь через препятствие. Лав выпила несколько глотков егермейстера из своего запаса, поморщилась от энергии, затуманенного взгляда и щиплющих красных глаз. Стежки давались с трудом, игла иногда рвала больно кожу или попадала в разрез по мясу. Пять швов легли неровно, коряво, но шрамы же украшают. Стелька кроссовок приняла зелёную краску на себя, игнорируя прозрачный носочек. В зеркале отразились её светлые изумрудные глаза с отпечатавшейся тушью по краям век, напоминая о Медиуме с такими же. Только заскочить в круглосуточный мак, чтобы взять оттуда пакет, в котором передаст кило бомжу в виде подачки еды. И блаженно заснуть на жёстком дереве остановки, так и не дойдя до дома. Не станцевав и не ставя будильник. Однако разбудили её даже раньше необходимого. И не на лавочке. — Да, ну и наследила же ты, мать, — хриплый голос раздался из темноты. — Не снимай повязку, у меня лицо страха.***
Диего понимает, что что-то случилось, когда Юдора не приходит на работу к семи. Юдора, которая никогда не опаздывает, не входит в кабинет на каблуках с обедом в пластиковых контейнерах и стаканчиками кофе. Осознание ужасного взрывается на подкорке вспышкой от непросушенной записи автоответчика. Он подрывается и нажимает на кнопку его телефона. — Здравствуйте, Вы дозвонились детективам Диего и Юдоре Пэйч. Представьтесь, продиктуйте Ваш номер и оставьте своё сообщение после звукового сигнала, — его электронный голос прервался и раздался писк на весь кабинет. — Я убила человека, — только и прозвучало в трубке. На фоне слышались голоса и сирена. Отчётливое понимание состояние Юдоры проникает в него осколком и тянется через весь желудок. Она убила человека. Юдора, которая морщится от крови. Его бывшая Юдора. — Диего, завтра будет заседание. Я… они будут обсуждать, как поступить, и была ли это самозащита по камере в моём костюме. Диего, я знаю, что ты копаешься в делах в кабинете. Пожалуйста… Диего, перезвони мне. Я боюсь… мне страшно. Свидетель… сбежала. Я нарушила Habeas corpus, право человека на неприкосновенность. Только не задержала, а… убила, Диего. Ураган влетает в её дом, а не мужчина. Она ещё не приходила — кружка с чаем, которую она выпивает утром перед выходом, не стоит как всегда на стойке для выдачи. Зато кровать не застелена, а в спальне бардак, как при похищении. Диего не верит, что его не получившая развод жена теперь никогда его не получит. Потому что тело, на которое она была вызвана («пошла вместо меня», — поправляет сам себя Диего), слишком правильно совпало с нападением неподалёку. Потому что следы борьбы налицо. Потому что она не дозвонилась до него. Потому что пошла вместо него, копавшего под Харгривзов. И Диего теперь накопает ещё. На фармацевтическую компанию A.R.X со звучным лозунгом «Amo. Recenser. Xiphoideus.» — «Любовь и Управление как Мечом». — Xiphoideus переводится как мечевидная кость, а не меч, идиоты, — давился гневом Диего, ясно осознавая, что уж медики точно знают об этом. — Скорее уж Xycain, сильный и вредный анестетик, вытаскивающий людей из боли и засовывающий их же туда, — фыркнул Диего, — из которого они и делают наркотики иногда или подмешивают его неугодным, доводя до паранойи, тревожности и смерти. Диего, кажется впервые в жизни плачет, принимая известие о том, что труп, осматриваемый Юдорой был размазан перед отелем A.R.A., компании Харгривза располагающей недвижимостью, а убитый Юдорой — Дэйв Кац, известный в нарко-отделе как еврей под немецким прозвищем «Schatz» — «Сокровище». У Диего больше нет ни сокровища, тащит его грузом ответственности на дно, ни тела. Никаких ограничений и голоса морали, употребляющего латынь даже в предсмертном сообщении, которое Диего проигрывает, уронив телефон на дно её чистой кружки. Эхо бьёт по ушам её словами.Я нарушила Habeas corpus…
Пепел с сигареты падает на лакированный пол. Слёзы не чувствуются, потому что внутри пусто, а холодный вакуум занят лишь дымом Winston синего. У Диего самого теперь нет тела. Ни её тела, ни её самой. А ведь всего два тела в одном месте под носом у Харгривза. Три человека и два оружия. Диего понимает, что эти убийства нужно скрыть любой ценой. Он понимает, что Юдору заманили на разборку Сокровища и кого-то, кто решил играть против системы. Но Диего не понимает, почему именно его Юдора. И он не знает, насколько сильная ярость и ненависть сейчас зарождается. Голубые глаза малышки из Дела двух трупов на поле, карие старшего детектива, его сестры и бывшей жены сливаются в грязные разводы в сердце. Разводы кровавые, намученные Реджинальдом Харгривзом и тем психом.Я убила человека
А кто-то убил Юдору Пэтч. Ту, что говорила ему, что он подставляет не только себя и предупреждала не лезть на рожон. «Когда-нибудь им надоесть играть с тобой. Они позволяют». Сигарета обжигает пальцы и запястье, на которое опустилась рука. И Диего молился, чтобы убили и его. Вместо неё, чтобы она пришла на следующий день, чтобы покрыла пледом, чтобы подтащила на ковёр с холодного ламината. Чтобы пришла и дотронулась до плеча. Но она не приходит, а бутылки в её доме около Диего прибавляются. Лишь бы умер. Лишь бы она проснулась у родителей в другом городе и позвонила на свой домашний. Их не спохватываются на работе, потому что Диего и Юдора были одним целым даже после переезда Диего в другой дом. Они Пэтч, но только без одного.Я боюсь… мне страшно
«Где ты, детка?» С каждым днём шанс найти её живой уменьшается в половину. Найти её труп в три четвёртых раза. И слёзы Диего капают всё чаще. Теперь он слаб. Теперь он может выдавить слезу, он больше не робот, он больше не тот, кем его воспитывали. В сердце у Диего порхает фурия, огненными крыльями полоща клетку и дыханием морозя его мозг. Весь отдел уже знает, что произошло. К нему («к ней», — поправляет он) часто заходит Чак Биман. Его рот открывается на периферии, краем глаза Диего замечает, что пропускает обрывки фраз. Его руки всегда сложены на груди, талии или в карманах. Он чувствует себя неуютно. Диего чувствует себя растерзанным трупом около которого повесили увеселительный флаг: «подружку детектива грохнули». Вот, что привлекало внимание. Но никто не говорил о том, что детектива убили из мести наркокартель. Харгривзы отбелились снова, а Диего хочет засунуть тело Реджинальда в белила и смотреть, как он растворяется в нём годами, сбрасывая ткани, органы клеточка за клеточкой. Взглядом сверлить, как кровь и мясо сжирается до костей.«Папочка полицейский, хватит играть со мной»
— Папочка полицейский больше не будет, детка. Папочка полицейский безумно зол. Полицейский хочет убить тебя, детка, потому что у папочки полицейского убили всех и ему некого защищать больше. Нечего терять. Детка, я больше не играю в закон и полицию. Прости, Юдора. Теперь я хочу и сам нарушить Habeas corpus.