XXXTENTACION — King
Часть II. A.R.O.
Глава 7. Начинай разговор со своего очага
Лав всегда была чуть-чуть своеобразней своих сверстников. Она их даже не знала, оставаясь на домашнем обучении. Богатство и интеллигентность её родителей позволяло ей жить в не шикарном, но просторном для обычных людей доме за городом с горничной и гувернанткой. Но это и сдерживало её возможность выйти дальше, чем до забора. Пятьсот квадратных ярдов и три женщины, которые иногда спохватываются к вечернему приходу хозяина семейства. И если горничная готовила и убирала, а гувернантка следила за выполнением работы по изучению предписанного отцом, то девочка никогда не понимала, зачем в доме мама. А это немного не тот вопрос, которым должна задаваться девочка тринадцати лет. Мама просто-напросто не должна быть зачем-то. Лав рано начала учиться, речь ей поставили ещё раньше. При отце разрешалось разговаривать только на латыни, с мамой была возможность практиковать её родной французский и выученный по книгам королевский британский, с гувернанткой на американском и испанском, носителем которого она являлась, как очень многие в Америке. Потому что смыслила только в идеальных, точных науках: экономике, химии, биологии и баллистике. В слишком точных науках. По наказаниям отца девочка штудировала анатомию, играя вместо кукол манекеном с органами, не готовила с мамой пирожки, а смешивала и проводила реакции с неопасными химическими элементами. И несмотря на это всё, и мама, и отец любили её. По-своему. Своеобразно. Иногда мама, Аннэйс Амэнтиус, приходила в её комнату своей модельной походкой от бедра, выпив уже с утра бокал дорого вина или шампанского. В расслабленно-опущенной руке заложена страница в романе одной из сестёр Бронте. Хотя каждый, кто разбирается в литературе, может выбрать для себя любимицу из-за совершенно разных взглядов на жизнь, Аннэйс перечитывала все их работы по кругу. Без цели. Без цели — это описание всей жизни Аннэйс, как казалось Лав. Миссис Анн, как с сарказмом звал её отец, щурилась своими карими глазами на свою дочь, вздыхала, качала головой, а потом вновь уходила, посмотрев как пятилетка пытается вставить почку в отдел под сердце. Если бы Лав не было так мало лет, и она не была такой своеобразной, она бы заметила, как пальчик держал закладку на цитате, которой хотелось поделиться хоть с кем-то в этом доме. Анн была слишком инфантильной. Ей нужно было праздновать, прожигать жизнь, любить, как в последний раз. Её не интересовала философия, политика и экономика. Ей нравились куклы, красивые картины и яркие, глубокие оттенки ткани платьев. Анни — так ей хотелось, чтобы её продолжали называть. Как модельеры, говорившие ей комплименты, как поклонники, даря цветы и щепча на ухо непозволительную милую пошлость. Анн хотела дочку. Аннэйс не хотела робота. Анни не думала, что муж после того, как завоюет её, забудет. Ведь она никогда не думала, что не достойна любви из романов. Поэтому в последние года чаще читала Эмили Бронте, чем любимую в юношестве Шарлотту. Поэтому на её запястье белели неглубокие полоски, сделанные в слабой истерике ради привлечения внимания, а пальцы покрывали мозоли от блевоты. Лав ненавидела мать за это ещё больше, ещё меньше ценила, и полностью игнорировала, как настоящую мебель. Аннэйс Амэнтиус мечтала стать красоткой из романов, а стала статуэткой без воли. Можно было её жалеть, или, как отец, не считаться с её мнением, или, как Лав, презирать за ничем не прикрытую глупость. Но Аннэйс была единственным человеком в этом доме. С этим никто бы не стал спорить. Человеком, который стал призраком. Даже через пять лет, придя в заброшенный дом, Лав услышала бы надрывный приглушённый плачь, шелест страниц и набат стихотворения без великого смысла. Но Лав не верит в призраков. Лав вообще ни во что не верит, кроме себя и на генном уровне в Цитадель. Родители никогда не ссорились, Аннэйс Амэнтиус только худела в запертом доме. Но из-за памяти о прежней романтике мать вбила себе в голову, что любит и девочку, какой бы она не была. Но только когда ощущала одиночество. После таких визитов в комнату, она вспоминала, что девочка не похожа на ребёнка, скорее на взрослого (настоящего) отца. И сидя перед камином, попивая очередную бутылку каберне-совиньон и читая очередной роман о любви, её сердце наполнялось лживыми светлыми добрыми чувствами, испаряющимся сразу после сна, ни к каким, однако, конкретным действиям не ведущим. Мать ждала, пока девочка научится говорить, чтобы читать ей сказки, а потом момента, когда девочка пойдёт в школу, чтобы смеяться над чем-то лёгким вроде мальчиков или журналов для принцесс. Но этого времени всё не наступало и не наступало. Дочь пошла в отца, а не в школу. Он ей даже выбора не дал. Мистер Амэнтиус бы тоже не тратил столько времени и денег на книги, если бы не любил девочку. Его усы поднимались, когда она говорила что-то сложное по произношению за обедом, когда обычные дети кричат и играют самолётиком из тостов и листьев салата. Просто мистер Амэнтиус не мог так часто находится дома из-за работы, полученной сразу после отлично законченного университета на несколько лет раньше положенного. Встретил модель во Франции на одной из командировок, смотрел на неё, как на мясо, а та восприняла этот взгляд сексуальным, как учили все женские книги. А потом переезд, свадьба, дочь и игнорировании располневшей, а после и постоянно опухшей жены. Но Амэнтиус любил дочь по-настоящему (как только может любить циничный перфекционист-учёный) настолько, что стал иногда брать её с собой, когда той исполнилось семь. И тогда она в основном сидела в запертом кабинете, пока отец носился с очередной порцией бумаг, обязанностями сопровождения мастера (как звал его Амэнтиус) Реджинальда. Именно тогда она узнала на кого и где работает отец, когда по привычке, найдя таблицу с числами стала проверять проводку доходов и расходов. Как и отец, и мать, и дочка, работа оказалась своеобразной. В проводку были вписаны совсем лишние деньги. Чеки от них были баснословными переводами из картонной фирмы, существовавшей только на бумаге, как «взносы в продвижение Цитадели», чтобы их фармацевтика «вылечила мир от рака». Благотворительность вообще текла из всех щелей. И налоговая не могла это не заметить. Но девочка ещё тогда считала себя умнее других, хотя и была по сути всего лишь смышлёным ребёнком, не больше. Что хуже — уже нельзя было отследить с точностью круговорот денег через поручиков. Поручики, что через пять лет стали номерами. Девочка ещё тогда подумала, что это выглядит странно, даже показала отцу на ошибку, но тот лишь улыбнулся усами и сказал, что здесь всё чисто. «Чисто», — только спустя время девочка поняла, что значат эти слова. А чуть раньше, что её не любили. Её готовили, её ждали, но её не любили. Лав желала безусловной, непреложной, абсолютной любви. Жаждала до злости. Но в Цитадели нет права на любовь, хотя Цитадель и пытается быть самой сутью любви. Притворство. A.R.A. дарит дома при катаклизмах. A.R.O. золото, нефть и землю добившемся успехов политикам и предпринимателям. A.R.S. гранты на обучение, бесплатные выставки и благотворительные концерты. A.R.X. оборудование, лечение и препараты. И это можно принять за любовь, но любовь не разрушает всё, чего коснётся, не причиняет боль исподтишка из тени. И если A.R.A., как Лав была теперь уверена, прячет в подвалах своих домов мет, то A.R.O. (она готова поклясться) добывает из земли не только богатства, но и ингредиенты для чистейшего. Любовь не разрушает. Но «Цитадель нерушима, а любовь вечна». Так может, любовь имеет место быть? Или всё-таки люди Цитадели не имеют права и возможности любить. Даже Реджинальд, судя по заинтересованности в дочери секретаря, «любил» (также, как и все, кого она знала) девчонку. Она казалась идеальной заменой отцу. Но, когда стало ясно, что Лав не испытывает простого человеческого страха, даже эксцентричный миллиардер сморщился. Люди должны бояться, чтобы не совершать ошибки, просчитывать ходы заранее, но та не испытывала ничего, кроме азарта, ненависти и злости. Страх в детях нужен для простого выживания, защиты и воспитания. А в Лав сочилось безразличие из пор вместо холодного пота, настолько, что Реджинальд начал подозревать мистера Амэнтиуса в подготовке бунта. Сэр Реджинальд мнительный человек, настолько, что любой шаг к нему выглядит угрозой. И теперь она казалась заметой не отцу — самому Реджинальду. И даже её натренированный ум не перекроет это отвращение от улыбки на лице секретаря Амэнтиуса, смотрящего на замызганную в крови дочь, препарирующую милую мышку. Казалось, что Лав просто не могла не стать своеобразным ребёнком в семье учёного, работающего на конгломерат Цитадель и бывшей модели, а теперь алкоголички. Но этого уже никогда не узнать, потому что она с рождения была такой. С первых недель, когда ребёнок учится доверять родителям, себе и миру. Лав не доверяла — точнее не так — она не видела силы и мощи ни в ком, кроме себя. Но это тоже недоверие. Вера в свой успех, кураж, который не подкосила даже смерть отца и матери, ведь она не научилась верить в них. Одной ей легче, других она не воспринимает. Квинт пытается быть таким, лжёт до слепой незыблемости себе, что такой, но брешь пробивает брат и иногда Медиум. И ему необходим человек, который будет отвержен для него также, как и он сам для себя. Поэтому, когда ей из динамиков тихим шёпотом «Делай» прерывают все мысли, она делает. У неё на уровне генов от отца заложено послушание Цитадели и верность собаки. В ней нет страха. В её сердце не замирает саднящая боль потери жизни, а в голове не ходит ни одной мысли кроме сарказма: «Я же говорила». Если они не перевернутся, то точно вылетят либо на встречку, либо в кювет. И тогда она утащит Квинта, а с ним и Номера Пять за собой. Ей всё равно какими методами, но она добьётся своего. Ведь Finis sanctificat media. А смерть идеального киллера, как цель, действительно оправдывала все средства. Но ведь если цель — спасение души, а месть и победа не очищение. И Лав уже не сильно волнуют последствия. Её ничего волнует кроме взревевшего мотора Ямахи, отдающего в желудке липкой связкой гормонов. В такие моменты она чувствует возбуждение кончиками пальцев. В такие моменты она чувствует жизнь. Только в момент адреналина она вообще что-то чувствует. Но это быстрое сладкое ощущение нельзя назвать жизнью в нормальном понимании. Это токсичный, вызывающий зависимость экстаз — наклейка на бутылку с химозным лимонадом удовольствия — лишь предвкушение без возможности получения его когда-либо. Именно поэтому Лав не придумывает планы, действует по ситуации, загоняя себя в рамки и закрытые ошибками помещения. Лав необходима удача. И много сумасбродства, чтобы найти прореху и подорвать её, чтобы выбраться. — Post mortem, — кричит совсем слетевший с катушек хрип. Лав мясом обернётся вокруг шеи Номера Пять, если он не разобьётся без её помощи. «Post mortem», — соглашается про себя, ожидаемо теряя управление. Потому что Лав не первородный гений, она умная девочка обстоятельств. Лав своеобразная, немного лишённая чувств девочка, и пока дуло не будет нацелено от кого-то конкретного куда-то конкретно; пока это будет природа, случай или машина без воли, дикий инстинктивный страх смерти её не захватит. Не тогда, когда провал — далёкое будущее, как сейчас. Она может сдохнуть, а может — нет. Для Лав это не порог, смерть — всего лишь конец, пустое ничего. И только непоражённые мишени, незакрытые гештальты — проигрыш, который нельзя допустить. В этом и есть проблема, которую видел Реджинальд, — человек не рассчитывает риски, если не боится их заранее. Лав не боится аморфности, только мига, когда она уже не может повлиять на результат. Она не боится Номера Пять, пока тот просто Квинт со странными желаниями и идеями. Она боится Номера Пять, пока тот ничего не боится. Потому что такого сломить нереально. Страх ломает, а не пытки. Она испытывает странное животное желание переиграть всех, кто попадается ей на виду. И к Номеру Пять она испытывает те же самые чувства, только чуть мощнее, чем к проходящему детектива за метр от неё, стоящей с немаркированным Бестой, пачкой чистого и отрубленным пальцем жмурика, к которому и ходил детектив. Лав не сломить — Лав не научить. Примешивается в жилах хромом, как все его разновидности*, новое чувство — ядовитый белый порошок, сулема страха, запечатанная в изумрудных глазах вместе с запахом хлорки и табака Лаки Страйк. Как в крови, рубине, оксиде хрома. Кровь сохраняет много, когда покрывается корочкой. В Лав, кажется, сохранился на спине взгляд Номера Пять. Сам страх, поэтому она не может его перебороть, пытается выблевать со всеми непривычными эмоциями. Но он аспидом завивается между лопаток, гремит тонким хвостом под рёбрами, впивается клыками, выпрыскивает нервную импульсивность. Всё, помимо размешанных сердцем, спокойных возбуждения и адреналина. Ведь свойственный ей испуг обычно быстро выветривается, когда внимание переходит на что-то новое и неизвестное, как яркая вспышка портала, в которую они ныряют носом переднего колеса. Руки погружаются, как в воду, хотят отпустить прорезиновый руль и сыграть пальцами на этой глади искажённой реальности. Лав по-идиотски даже задерживает дыхание, когда кончик носа касается этой пелены, воспринимая это игрой наркотического опьянения, как когда она падала с крыши, а оказалась на руках Квинта у своего дома. Как закручивающаяся дорога, как пропажа часов, как разговаривающая Беста. Лав часто видит миражи, совсем непохожие на реальность. И она просто не реагирует на них. Лав привыкла к странному, потому что Лав не боится странного тоже. Дорогая испаряется на миг, который, кажется, растягивается на бесконечность, а Ямаха резко прыгает на оба колеса, стабилизированная немного этим ударом. Лав давит на тормоза, чтобы руль не вывернуло. Заднее колесо заносит вперёд, а переднее сразу впивается в асфальт. Им чудом и наблюдательностью (с помощью которого, отдадим ей должное, она учится превосходно) Лав за гонками на мотоциклах удаётся остановиться, не пропахать землю и не содрать их правые коленки до костей. Парковка перед баром пуста, как и взгляд болотных глаз Лав, когда та, снимает шлем. Она не спрашивает — не знает, можно ли, дадут ли ей ответ. Легче принять, что она села за руль, упав носом в оставшуюся большую кучу пудры на кафеле в ванной. Легче принять, что ничего не изменилось, мир не стал действовать по другим правилам, и он всегда был изучен ей в полной мере, которая необходима, чтобы не прыгать так на парковку. Лав просто опять потеряла время. Ничего необычного. Квинт продолжает сидеть, смотря на то, как Лав, бросив мимолётный вопросительный взгляд, сразу неловко отворачивается и, поставив Ямаху на сигнализацию, движется в бар, не замечая ничего, на ватных ногах, не осознавая происходящее и не желая анализировать вообще произошедшее, будто всё прошло, как должно было. Хмыкнув и расплывшись в маниакальной ухмылке от её всецелого наивного принятия, Квинт следует за ней в бар, где собрался народ, которому вообще не место и не время. Все в кругу, мешая и отвлекая, переговаривались с Хейзелом, висевшим на телефоне с пустыми необнадёживающими гудками. — Здравствуйте! — опрометчиво кричит, когда колокольчик звенит и появляется Лав, а после и Квинт с руками в карманах мятых вчерашних брюк. Хейзел затыкается, нахмурившись и разглядывая расслабленного гостя, который сразу же обходит Лав и направляется за бар налить себе. Лав вздыхает и махает рукой, разрешая разговаривать на «Вы» при постороннем, но шёпот всё равно начинает неприятно и противно холодить ухо. Это не его шёпот. Не опасный, не привычный. Тревожный, мнительный, быстрый: полиция начала осмотр подвалов и скоро доберётся до их округи. А Лав сквозь людей, из-за плеча кого-то наблюдает, как Квинт с закатанными рукавами рубашки встряхивает шейкере. На столе доска и порезанный лимон, из которого сочится сок. А там под баром, за егермейстером всё ещё баночка фенола. Но Лав собирается с мыслями от холодной тяжести Бесты на лопатке под кожанкой и посылает половину собравшихся подальше отсюда, половину сесть группками за столы, а Хейзела держать дверь подвала до последнего и на всякий развести там кровать и спрятать в ней деньги. Куртку с её Бестой она неуверенно отдаёт ему и чувствует себя голой. Мет они уже распродали, но если придут с собаками, беды не миновать. Холодильники, подносы и фартук провоняли им, сколько ни стирай, только на выброс. Собаки найдут любой намёк на запах, если не отвлечь их баварскими сосисками, которые оберегом висят по стенам. Лав педантично тратила на уборку достаточно времени всегда, но полной уверенностью не хвасталась. А теперь им и деваться некуда. Подвалы осматривают копы. Лав берёт работу на себя и даже не думает о том, что она одна, никто ей не поможет сейчас, если не сделает хуже своей агрессивностью. Лав знает этих ребят, не дай бог кто-то из них вскачет не мента. Смешно будет, если Лав будет отыгрывать роль простой официантки, а потом гаркнет на посетителя командным тоном. Но Лав не смеётся, не думает о опасности, одиночестве, только о Бесте с Хейзелом в холодном подвале. Тот спускается в холодильник, кто-то из парней поворачивает табличку «открыто». Несколько столов заняты, а у бара очередь за пивом и нарезками. И только барная стойка пустует — за ней сидит только Квинт с коктейлем «зелёный яд». Удивительно, как он не смеётся над своим же каламбуром. С такими-то глазами и душой. — Кажется, — хрипят на ухо сзади, когда Лав надевает передник, но не двигается с места, застыв и проигрывая в голове любой исход фразы, — твоя идея соблазнить кого-то идёт по пизде, ма. «Ма» не задерживается в мозгу, как всегда. Лав моментально оборачивается другой стороной, чтобы не столкнуться с самодовольным лицом сидящего за баром Квинта, натягивает слишком сладкую для обстоятельств улыбку, когда колокольчик звенит, и все оборачиваются на вошедшую женщину в полицейской форме. Она осматривается по сальным макушкам, смотрит под ноги, поднимая носки, проверяет не наступила ли на таракана, таких же противных, как и аудитория в таких заведениях. Замечает блестящий пол, потому что Лав всё ещё педантична в уборке. — Следователь Лайла Питтс, — достаёт удостоверение из внутреннего кармана пухлой куртки. — Здравствуйте, мне нужен управляющий, — строго заявляет, становясь в ровно с ногами на ширине плеч. Женщина с рваной чёлкой выглядит не угрожающе — бешено. Лав не боялась таких собак — вот она, смесь питбуля или ротвейлера. Их все называют бойцовскими, только вот, они не будут угрожающими, если не чистить их клыки и не учить набрасываться. Эту явно учили. У Лайлы большие зоркие глаза, но тонкий высокий орлиный нос. А рот будто огромная пасть с клыками. Она пугает своей красотой, особенно когда расплывается в улыбке, и кончики пальце Лав колет кураж, предвосхищение успеха. Лицо из неоправданно весёлого и приветливого меняется на невинно и глупо смешное, будто это шарики залетели в бар, а не полицейских примело. В окнах видно бричку и пару мужчин, курящих и что-то обсуждающих, показывая друг другу планшеты с собранной или нет информацией. — Здравствуйте! — подрывается. — Я всего лишь официант, — жмурит глаза от неописуемой радости. — Управляющего нет на месте, можете его подождать, но сегодня он вряд ли явится, — поджимает расстроенно губы. — Обычно он приходит под ночь, встретиться и развлечь людей разговорами, — вытирает руки о передник, будто чем-то занималась. Лайла работала слишком долго с людьми и преступниками, чтобы не отличать ложь. Тем более такую неприкрытую, ведь даже, если они ничего не скрывают, никто никогда не был рад Лайле в форме. И сейчас она наблюдает один из признаков (не считая этой радости к зашедшему в заведение копу) лжи: девушка уклоняется от разговора, пытается увести тему, сказать больше ненужных фактов и слов. И второе: она пытается настойчиво убедить, что всё хорошо, управляющего можно подождать, и он обязательно явится. У Лайлы в тени склеры всё равно светятся белым. Тушь уже успела поползти — щиплет. Но она не жмурится, разглядывая красные глаза с зелёными неспелыми ягодками радужки из-под чёрных длинных ресниц. Совсем светлыми, не то что у мужчины позади, вальяжно развалившегося на высоком стуле. — У нас не Чикаго и не девятнадцатый век, и тут не бар, а пивнуха, — сначала реагирует по инерции на монолог, а после спохватывается: — Быстро, вызови мне хозяина. — Назовите причину. Лав тоже знает все невербальные действия. Не на уровне жалкой теории или явных жестов — гормоны, химические реакции, инстинкты. Она не читает — знает наперёд. Знает, как врать и путать, а не только распознавать. Знает, что раз Лайла ответила на всю ненужную мишуру, она ведома, импульсивна и не выпутается раньше времени из паутины. Поэтому меняет метод, чтобы собеседник не привыкал. Чтобы собеседник думал больше, чем нужно и сбивался. И сейчас она перейдёт в наступление. Она не врёт, она требует. Складывает руки за спиной, но натыкается лишь на ленту фартука, поднимает нос, вровень Лайле, держится стойко. Но непоколебимость Лав, кажется, ломается в глазах Лайлы, когда через трубочку сзади тянут шумно коктейль, издеваясь и глотая смешок. Потому что бледные руки явно шарили в поисках Бесты. — Нам нужно проверить подвал, — уже не слишком официально заявляет Лайла, бейджик с именем дёргается, когда она оборачивается, позвать двоих с парковки. — У нас нет подвала, — поджимает губы в задумчивости, прерывая. — Чушь мне не плети, — чуть заметно скалится — только полдень, а Лайла уже успела съездить к троим таким, у которых «нет подвалов». Теперь Лав немногословна, выжидает чего-то. Лайла уже взвинчена поиском чего-то, что ищет Диего, барами и их пьяными гостями под утро, многословностью блондинки при приветствии, которую хочется отзеркалить, как и любой жест, эмоцию — эмпатичность. И Лав знает об этом тоже. Знает, что расслабленный разговор приводит к расслаблению собеседника, а агрессия к агрессии. Главное самой не попадаться, главное не сбиваться на руки сзади, главное не зеркалить в ответ, а вести ситуацию за руку и талию. Плавно и резко. Вежливо. — Если бы и был, — поднимает брови, будто ищет что сказать, — у Вас даже нет ордена, чтобы находиться тут и распугивать… — Ты это посмотри, — перебивает, достаёт из папки под рукой бумажки, потрясывает и сразу убирает, не думая, что нужно распинаться перед официанткой. — Покажите, пожалуйста поближе, — делает задумчивый вид, и Лайла начинает думать о том, что школьница может смыслить в юридических бумажках, а Лав заставляет Лайлу подождать, выводит из себя, проводит медленно пальчиком по строкам, после снова поднимает взгляд. — Извините, но, — тушуется настолько натурально, что Квинт заинтересованно закидывает ногу на ногу, задерживаясь чуть дольше планируемого и сжимая в кулаке пояс с бантом, когда звучит имя: — здесь на имя Реджинальда Харгривза. Это не наш хозяин, и мы не принадлежим Цитадели, — «давно принадлежишь», — Это же тот самый сэр Реджинальд Харгривз из новостей про убийство Дэйва? — делает вид, что не до конца понимает. — Вы же не пытаетесь, — опускает голову, заглядывая снизу в глаза и переходя на шёпот, — загладить вину перед городом таким образом, разрушая авторитет увеселительных учреждений? — охает, прикрывает ротик, закусывая губу, и махает ладошкой. — Да, не моё дело, простите, я бы тоже пустилась отмывать своё имя, если бы произошла такая неприятность, даже не представляю, что было бы если бы мой подчинённый убил того, кого должен был защищать, — давит на больное, заставляя сомневаться Лайлу в правильных решениях руководства. — Ужасно, — последний раз вздыхает и, будто ничего не говорила, отдаёт бумажки. — У нас бар Оленьи рога, а хозяином являлся Джон Крейг. Слишком много слов и, кажется, будто весь диалог закончен. Особенно для Квинта. Он допил свой коктейль. «Так вот, как звали того районного, — хмыкает отворачиваясь Квинт, чтобы не разрушать этот спектакль. — Так странно и смешно, но я всё-таки узнал его имя, даже против своей воли». У Квинта на подумать о Лав было чуть больше или чуть меньше недели из-за его возможности перематывать время, будто на наручных часах. И Квинту, по большому счёту не нужна была эта неделя, он решил всё ещё в тот долгий день. И всё, что он хотел на похоронах, так это подкрутить уровень уверенности в своей задумке. Но всё, что получил: знание о безбашенности Лав и прилипшей к ней невозмутимости. Это было странно. Это было похоже на него, наверное, поэтому он остался с ней, не получив закономерный в какой-то степени перепихон. Похоже на его окружение. Всё тянется к подобному. И Квинт видел в Лав тоже самое, что раньше в Медиуме, брате и номерах. Когда те ещё были младше, когда те были уверены в том, что непобедимы. До слома. Или после. Но сейчас в ней всё больше проявлялась надрывность. Квинту это не нравилось. Но ещё можно было сохранить этот нарциссизм и приумножить ум, спокойствие и покорность. Квинт верил, что он может. Всё дело ведь в наркоте? Да, он планировал проснуться с ней после того, как она бы дала послушно, но не под её мат, пока она собиралась. То, как она взволновалась из-за очередной проверки выдавало в ней дилетанта. Таким мнительным стал Медиум. Слабым. Но только наедине. И сейчас Квинту быстро надоедало слушать, чем обернётся ситуация — всё было ясно с самого начала, когда зашла Лайла Питтс. Интерес у Квинта появлялся всегда также неожиданно, как исчезал. По щелчку стрелок. Квинт всё ещё хотел её, хотел добермана, но уже не так сильно. Через секунду — плевать. А сейчас вообще встаёт резкое просветление — какого хрена он тут сидит в один из своих выходных. Но пока телефон не вибрировал напряжно, в Номере Пять не нуждались, значит, была возможность. Или пересмотр фильма в сотый мимо глаз интереснее? И хоть Квинт и первородный гений, в отличи от Лав, ему никто не давал действовать по обстоятельствам, потому что от этих действий зависело слишком много. И теперь определённо последует летучка всех номеров, потому что Квинт всего лишь пятый в этой цепочке боссов, но для многих первый и последний. Для маленькой Лав он был лишь вторым. Так насколько же она была крошечна, чтобы занимать его внимание? Но Квинт уже решил, что дьявол в мелочах, и Номер Пять тоже создаёт себя из мелочей, чтобы быть незаметней, неуловимей, но живей. Каждой клеточкой ощущать течение времени. Даже чужого. Он хочет стать историей этой маленькой девочки, не понимая, что стал ей ещё очень давно. — Он умер, — закатывает глаза Лайла.— Их разгрыз волк, так мне сказали.
Квинту не дано ухмыльнутся, вспоминая эту откровенную ложь в его глаза. Тогда это взбесило его; он забыл, что здесь у всех история; у него из головы вылетело её обычное спокойное лицо; он надеялся, что в момент полёта оно изменится на страх. Но в подсознании шебуршала мысль о том, что этого не будет. Квинт знал — Лав не старалась соврать, обмануть, не ждала, что в её историю поверят, как сейчас. Не создавала шоу. Просто промолчать перед властью не могла, а рассказывать не было необходимости. Ведь Nomina sunt odiosa. И Квинт придерживался этого правила, не спрашивал имён, фактов о прошлом. Имена ему ненавистны. Его никогда не волновало личное. Не волновал вкус губ. Но он поддался на эмоции, с воспоминанием её выстрела, представил, как она стреляет в него этими пустыми болотными глазами, лживыми словами, будто он… никто? И столкнул. Квинт поддался на эмоции. Это смешнее некуда. Оставалось убеждать себя в том, что это был не Номер Пять. Номер Пять был бы любителем, если бы отреагировал на что-то ненужное. Только бы не Номер Пять. Ведь у Квинта могут быть друзья, но их сложнее завести. Квинт может выражать чувства. Только бы не Номер Пять столкнул её. Но разве Квинт может убить? И все эти звоночки пугали Квинта. Но они были настолько незначительны (о них не хотелось даже думать), что забывались и откидывались в сторону, как комки бумаги с неправильным решением. Квинту, отдадим ему должное, правда, всё ещё плевать на Лав, но эта харча летит не с высокой колокольни, как всегда и на всех. Где-то двадцатый этаж. Намного выше, чем на его «близких» людей, но ниже, чем на еле знакомых. Всё из-за организма, как думает Квинт, а тело он обманывать умеет. Своё — лучше психологов, в том числе этих посредственных Лайлы и Лав. Именно поэтому Квинт по привычке перестаёт улыбаться, испытывать веселье, чтобы мозг понял — она не интересная игрушка, сейчас вообще не то самое бесконечно кровавое шоу. Сейчас разыгран фарс-рояль, глупый и пустой. Но чёртов передничек сбивает. Белые клыки, зацепившие губы играют на воспоминаниях в отражении стеклянной кружки. А бантик под жилистыми пальцами развязывается сам собой. Её руки сзади пытаются держать его. Их бы в наручники и к бардовой стене в номере Медиума. Её бы в казино Nonemo — «место заблудших душ и злых мыслей», где нет имен и номеров. Туда, где показывают настоящие личины, чтобы каждый взгляд, каждая слеза и улыбка осталась на объективе камеры. И Квинт бы отдал ей все запасы их хлорида. Снял ледокаином физическую, неврологическую и фантомную боль. Пригласил бы в лабораторию. Раздел по уставу. И научил бы варить. Но Квинт всё ещё Номер Пять. И дыхание собирает веником это наваждение, сбивающее и его и её. Он отпускает. — Вот именно, — звучит где-то на фоне. — Соответственно управляющий по праву сейчас является хозяином дела, в которое вложил свой капитал. А раз Вы даже не смогли назвать его имя, полагаю, Вы даже не знаете его. Соответственно, прошу не смущать людей или расслабиться и заказать вина, у нас есть отличное Мартини, если хотите. Хотя Вы на работе. Не смею задерживать. Слова прекращают иметь окраску. Квинт слышит лишь тиканье часов, перестукивание чужих пальцев по столу, дрожание чьей-то ноги, шарканье каблука по полу, вибрацию в брюках, сердце под выделяющейся белоснежной рубашкой в прокуренном баре. Квинт не видит смысла дослушивать всё это до конца, он выходит, цыкнув на официантку Лав, якобы за то, что не получил второй коктейль, задевает плечом Лайлу, якобы за испорченное настроение, сутулится, размашисто шагает. За углом чиркает зажигалка, и озаряется вспышка голубого. А в отеле летают предметы. Медиум злится и собирает вещички. Точнее его призраки носятся с ними, а тот пытается их сложить в небольшой чемодан. Его зрачки практически полностью чёрные. Как и жопа, которую он нарисовал у себя в голове над собой. — Сколько уже? — Квинт выдыхает дым, отрезвляя, упавшего спиной на кровать Медиума. Он поднимает руки, умывается воздухом с запахом земли и травки, сжимает щёки ладонями, упирается подушечками пальцев в брови, поднимая их насильно и пытается пропустить волосы сквозь фаланги, но те стянуты в пучок. Ему сейчас очень неуютно, он даже боится. Делает какие-то непонятные действия. Хочет всё бросить. А ещё он неимоверно устал и вымотался. Мет доводит до острой паранойи. Мет всегда нервотрёпка. Медиум это скрывает тоже из-за страха показаться слабее. И большой поглощающей усталостью, от которой спасает зависимость от препаратов и работы. Квинт знает. Но Квинт никогда не хотел прожить ещё один дерьмовый день. Их синтез противоположностей держится на одном мудром решении: «всем хуёво». Чувства и бесчувствия — не повод для зависти. Они взрослые люди, не меряющиеся пиписьками. Поэтому Квинт выжимает соки и сопли из себя, чтобы поинтересоваться у Медиума. — Шесть, — слово тает где-то между губ и линий хиромантов, уноситься по крови. — Мы успели всё спрятать, они ничего не нашли, — выдыхает, Квинт сразу понимает его усталость — явно всю ночь потратил на это, когда бегунки доставили вести о планируемой проверке. Настоящей, — но представь, — поднимает взгляд в бардовый потолок, роняя руки на колени, — какая «суита», — на свой манер протяжно произносит, — начнётся после этого: «Медиума шманают, как шавку, из мотеля». Всё слишком быстро. Слишком. Это ненормально. Испанцы, мексиканцы, вороны… им всем это придётся по вкусу, — шевелит челюстью, елозит языком по сухим щекам и зубам, — если это не был кто-то из них. Он заканчивает тем, чего боится больше всего — угрозой извне. Угрозой, до которой так просто не достать. А если и достать всех разом, выполнить ювелирно сможет только Номер Пять. Только вот вернётся ли он? Это огромные риски, на которые Медиум пойти не решится. Номер Пять важен, не только по личным причинам. Не только из-за его задницы или хуя, не из-за прозвища и связанной с ним памятью. Номера Пять некем заменить. Нет ещё одного такого киллера, управляющего временем и пространством. Был, но тот вряд ли вызовет сочувствие, прикатив на коляске. А у Номера Пять даже нет поддержки. Одного его точно нельзя будет пускать на разборки в другие синдикаты. Если это они постарались. А если нет… Медиум даже понятия не имеет кто. — Никто не позарится на твоё, пока я тут, успокойся, — Квинт, сжимает плечо слишком сильно для поддержки. — Лайла придёт и скажет, от кого ждать подножки. Медиум, и правда, ощущает себя шавкой, которую взяли под шиворот, но не чтобы ткнуть в грязь, завязать узел на шее, растоптать лапу, отрезать язык или засунуть горящую спичку в ухо. Это мать вцепилась зубами, чтобы унести подальше от проблем. И Квинт унесёт, расслабит, защитит. Медиум и сам знает, что не нужно делать поспешных решений, срываться на остров, гавкать и скулить по расписанию. И он утыкается лбом в костяшку бёдер, зная, что пока существует Квинт, Цитадель не падёт. Медиума нужно уносить, прятать, даже если это учебная тревога. Их пытаются напугать. Но в Цитадели люди не совершают необдуманных поступков, в которых они могут потерять репутацию и человека. Цитадель не теряет ничего. У Цитадели все номера в единственном экземпляре. — Scheiße, а ведь у нас должна была быть встреча с производителем скоро. Может, послать кого-нибудь вместо меня? Scheiße. — Продашь для производства землю, как всегда, с невозмутимым лицом. Переведи встречу в Nonemo, там тебя никто не тронет.***
— В отчётах написано, — Квинт смотрит в никуда, — что это «плановый осмотр подвалов на случай бомбардировки». Тёплый свет падает на игральные столы с блэкджеком, покером и рулетками. Nonemo — одно из заведений не принадлежащих Цитадели по бумагам, но стоящее на их земле и подчиняющееся, конечно, им. Казино приносит иногда больше, чем наркотики благодаря тому, что вероятность выигрыша всегда меньше пятидесяти процентов. Квинт предпочитает думать, что Nonemo — это те секции чёрного рулетки, а A.R.X. — зелёного цвета с зеро, ни чёрные, ни красные, ни чётные, ни нечётные. Буквально никакие. Но всё-таки есть секция красных на их земле, которая приносит в общем объёме столько же денег и сломанных жизней, но не отдающие им ни копейки кроме платы. В таких секциях обычно всё «по правилам» и «законам»: малый бизнес салонов красоты, закусочные и продуктовые, — лицемеры, конечно. Квинт знает, что халявщиков в мире больше, чем честных. Всегда есть эта теневая сторона, чёрная секция на рулетке. И когда Цитадели они надоедают, или те хотят выкупить землю, Цитадель забирает её уже с постройкой и так появляется новая чёрная секция, где можно торговать. Ведь в сумме это всё Цитадель, как сумма всех чисел на рулетке — число зверя 666. Девушка в облегающем красном платье приносит напитки и предлагает фишки. Важно различать тут их «девочек», которые не всегда девочки, и управляющего Nonemo. Эта явно здешняя. Официанты и крупье совсем другая стезя. Управляющий запрещает им уделять особое внимание отдельным гостям. Разрешается и оплачивается только наблюдать пристально, следить, кто считает карты, вероятности и читает лица. И поддерживать тесную деловую связь с «нали», знающими подноготную каждой их добычи. Квинт выцепляет взглядом молодых, красиво одетых людей, притворяющихся выпившими, не ставящих большие деньги, этакие эксклюзивные, искусственные рыбёшки в мире акул: мальчики в костюмах на голое тело или на сетку, девочки в коротких платьях улыбаются за столами богатым и уважаемым. Это их «нали» — наложники наличного. Но нали тут не столько ради денег. У Цитадели не только мет и деньги. У неё власть, информация. Так и создаются базы данных на элиту. И там не только сухие факты. Видео всего грязного начинается обычно с записи, как человек заходит в это здание. Медиум сидит рядом, уставившись на бар. Он уже успокоился, выглядит более, чем презентабельно в своём извечном Gucci. Медиум слился с этой роскошью так органично, будто кажется всё казино — лишь его аксессуар. Что-то вроде капли бриллианта на хрустальной серьге или рубинов на золотых перстнях, отдающих ласковым стуком о стакан, чётки на руке из мелкого жемчуга, практически бисера с чёрными буквами имени Дейва. Всего лишь дань драме и тоске, которая подошла к чёрной рубашке с вышивкой из золотой нитки. Романтичное из того периода, когда в детстве умирает первый близкий человек, а игрушки остаются выслушивать всё это. Потому что Медиум всё ещё не фанат Celine и образов с частичкой себя и «мысли». Не по статусу и не по роли. Но пока он тут с Квинтом, а не Номером Пять просто выпивает, а не решает дела, он может дать себе такое послабление, которое заметит только самый близкий друг-стилист. Только сам Медиум. Селин для Эллисон. Это она ходит в минималистичной структурированной одежде с интересной формой, с необработанными украшениями. Транслирует правильные для общественности взгляды и частичку себя, угодную Реджинальду. Может надеть базовую футболку с костюмом, расслабиться, украсив себя только серьгами. Аксессуары и одежда из переработанных материалов, искусственной кожи. Иногда романтичность, и тогда нитка жемчуга уместна. Эллисон бизнесвумен, ей такое подходит. А Медиум просто дилер. Медиум себе такого не может позволить. Его максимум — недрагоценный камень. Потому что в Цитадели все повязаны, никто не должен показывать слабость. Прятать, как сапоги из кожи питонов в шкафу Эллисон, как массивные цветы из бисера и чокеры у Медиума. Как латекс и игрушки в номерах на этажах выше Nonemo, там, где камеры и бордо. В Цитадели. В отеле, построенном на их земле. — И с каких пор полиция начала заниматься таким и готовиться к бомбардировке? — поднимает бровь. — Судя по всему, — вздыхает, сам не понимая, что за какофония происходит сейчас, — с этих. — Чем там занимается Лайла. Держать в узде чокнутого так сложно? — Квинт хмыкает на этот вопрос, но отвечать не торопится. У Квинта есть определённые мнения на эту ситуацию, похожую на детскую месть, когда выпрыгивают из-за угла с ярым криком «бу-у», хотя тень было видно заранее, а дыхание слышно до оглушения. И Квинт готов показать нерадивому настоящий оглушающий яростный рык. Цитадель ненавидит, когда так зримо и осязательно лезут в её дела. Цитадель даже может похвалить нанесённую ей рану тонким лезвием, когда поймёт, что расходится по швам. Но такого безвкусного удара — нет. Без вопросов. Она разорвёт в клочья, когда найдёт доказательства. Прилюдно с помощью призрачного Номера Пять, выльет грязь и вытряхнет бельё в океан людей с помощью Номера Шесть. — Она сказала, что у Диего всё ещё отпуск. Соврала, но ей не нравятся разговоры о нём. Скажем ей спасибо, некоторых реально можно было бы повязать, если бы не она. — Обязательно скажу её матери, Alter Muschi, огромное спасибо, — скалится и шикает, но заливает в себя снова. — Но у нас есть проблемы посерьёзней, чем полиция, — шепчет в стопку Медиум. — Она ничего и не найдёт, а вот акционеры и покупатели, — Квинт вспоминает, как брат отъехал при них от стола и на экране показался график. — Акции падают, Шесть замедляет, как может, но после сегодняшних газет, всё выйдет из-под контроля. Мы планировали, что после похорон они поднимутся, но… Я уверен, что кто-то сыграл грязно. Это не покушение на меня, это покушение на всю Цитадель, через слом A.R.A. «Ara рушится. А там, где падение цен на дома, там и падение цен на землю. A.R.O. под прицелом», — хочется ответить, но Медиуму и так хватает. Квинт всё понимал. Дом рушится. Ни один член чёрной секции не захочет купить дом с их подвалом, если в любой момент обрушится снова проверка на всё тайное в них. И за этим может стоять не только соседний синдикат, но и Диего Пэтч, будто разворошённый улей. Квинт не знает, было бы лучше, если бы Медиум реально сворачивал манатки подальше, прикрывая не только свою задницу — первым рейсом даже без его желания. Но когда главный первым линяет, никто и бороться не будет. Нужно влить капитал, причём срочно и заодно выяснить, кому было это необходимо, и кто сейчас не прочь откусить. «Производителям нужна земля, дешёвое сырьё и оборудование. А нам толковые производители.»***
Лав разваливается на диване после дозы. И после какого-то дня — она сама уже не сильно помнит дату и день недели. И да, Лав оставила сама подпись около Юдоры, отправила записку Диего, но лишь в состоянии аффекта. Потом осознав, что натворила, долго посматривала новости, но ничего не было слышно. Понемногу увозила мет с собой в дом, чтобы подвал опустел хотя бы к субботе, но она не предполагала, что их действительно будут рассматривать. Тем более, что ей нужно будет отпираться с копом при Квинте. Экспертиза должна была занять месяцы, видимо, в полиции кто-то использует блат для самых праведных целей. Другого объяснения она не видит. Она вообще уже ничего не видит.***
— Слушай, ма, дельце одно, — Квинт перемещается на кухню с пакетом чипсов, решая охуенно попить пива с девчонкой. — Ма? — проходит в комнату. — Ебнутые нарики. Квинт честно бесили наркозависимые. Особенно потому что их часто приходится откачивать от передоза.