во7.

Тлеющая кровь на чернеющих запястьях в бездонной ночной тьме каплями, яркими линиями струится по его блестящей, нежной коже. Глаза его стеклянные, взгляд пуст. Если бы дали право выбора, была бы предпринята попытка сделать всё возможное, чтоб собрать стеклянную крошки в прежнюю картину — стёклышко к стёклышку, уголок к уголку — и всё это жертвой собственной плоти, которой не идёт обливаться кровью. Он не смог зализать ни собственные, ни его раны. Лишь слова помощи льются из его уст. —Кто ты? Глазки блестят, белая кромка зубов оголяется, рядом с уголками губ появляются ямочки от улыбки. Он прекрасно знает ответ, но задаёт вопрос, чтоб подтвердить свои догадки, которые скоро будут отбойными молотками стучать по черепушке, дабы пробраться дальше, чем несколько тысяч кубических сантиметров головного мозга. Он склоняет голову, сжимает липкие от крови руки в кулаках, пропускает нервный смешок. —Я — твоя несбывшаяся мечта. И глаза его закатываются так, что яркие пятна начинают плыть по комнате, стирая границы видимости. Вся прострация, будто огромный ком, вдруг скапливается вокруг него, образуя сферу, перекрывающую абсолютно все внешние раздражители, и он слышит лишь звон тишины, которую ненавидит.

***

Кажется, у Антона жизненное кредо такое — куковать в ожидании Попова. Но сейчас Антон откровенно рад молча сидеть в сторонке и из тени наблюдать за статным мужиком в чёрном смокинге: рассматривать, как почти незаметно приподнимается чёлка от мимики, как руки активно жестикулируют, как зрачки пяти глаз на лбу то и дело просвечивают из-под волос. Ему нравится быть неким призраком, на которого никто не обращает внимания, ведь в таком случае вся картина мира открывается совершенно с другого ракурса и Шастун с каждой минутой всё больше понимает что происходит. Когда Арсений называет имя человека и названный садится в кресло на сцене, Антон внимательно слушает все перечисляемые Поповом заслуги и грехи за прожитую жизнь. Его глаза в этот момент закатываются так, что остаётся лишь белое глазное яблоко, а кожа по непонятным причинам начинает светиться белым светом. О, Антон с запредельной точностью понимает, что происходит. Арсений не имеет права на ошибку — подтверждённый факт. Потому что читать человека, словно открытую книгу, и допускать ошибки — признак невежества и эгоизма. Эгоистом в их тандеме был только Антон. Ему нравится тешить себя мыслью, что ни одна живая душа не увидела, как он поднимается на эту сцену и как располагается в кресле. Как расслабляется, пока Попов хрипит рядом, при этом руками оглаживая плечи. Тех, кто услышал бы, что он творил, находясь за пределами бара, хватил бы обморок, если не инфаркт, и что-то подсказывает Шастуну, что выносили бы эту душу не вперёд, а вверх ногами. —Смерть — самый простой выбор, который можно сделать в своей жизни, —говорит Арсений, пока тучная дама в кресле рядом с ним медленно тускнеет, как фонарик во время рассвета. —Но решиться сделать первый шаг к смерти — самое сложное решение, зачастую так и остающееся в замыслах. —Бояться можно только собственного страха, —себе под нос бубнит Антон, тонкими пальцами дотягиваясь до пачки сигарет на столешнице барной стойки. Взгляд его встречается со взглядом Арсения, и Шастун лишь медленно откашивается назад, упираясь лопатками в высокую спинку барного стула, а после подкуривает, со своего ракурса пуская Попову горький дым прямо в лицо. Он его услышал. Он его почувствовал. Он был с ним всегда. —Я призываю вас всех научиться принимать и отпускать ситуацию. Даже если положение безвыходно. Даже если в глазах уже темнеет. Вы ничего не сможете сделать против смерти, которая всегда стоит на пороге, —продолжает Попов, стоя рядом с опустевшим креслом, которое ждёт очередного гостя. —Вы слабы и никакие стероиды не сделают вас сильнее на фоне смерти, —продолжает сам с собой разговаривать Антон, стряхивая пепел с сигареты одним щелчком пальца. Кажется, он постепенно сходит с ума. —Потому что вы бессильны и слишком малы, —медленно кивая, глаза Попова закрываются, и вместе с его глазами тухнут и свечи в высоких канделябрах словно по дуновению ветра. Серый дымок тянется от них к потолку, рядом с собой скапливая характерный запах, и этот запах почему-то ударяет Антону в нос вместо привычного сигаретного. В просторной комнате десятью минутами ранее будто и не людей, что в силу чрезмерной невоспитанности умудрились пихаться локтями, толкаться и чуть ли матом друг друга не крыть, словно и не слышали, как Арсений точно называет имена и деятельность каждого. Он ведает абсолютно всем и вызывал подобных гнили людей в порядке возрастания их грехов, только гниль продолжала лезть без очереди. Никакие ожерелья с драгоценными камнями, смокинги из качественных тканей, уложенные у стилистов причëски не искоренят истинной сущности, абсолютно прогнившей и так мерзкой. —Браво, Арсений Сергеевич. Вы как всегда бесподобны, —без доли сарказма хрипит Антон, сразу же выпрямляясь. Он медленно хлопает в ладоши Попову, что не торопясь приближается к нему, расстёгивая пуговицы на смокинге, и голодным взглядом гуляет по худому лицу, не замечая, как от хлопков на джинсы падает пепел от зажатой между пальцев сигареты. —Чего не скажешь о Вас, Антон Андреевич. Ты где эту рубашку достал вообще? —Рубашку? А, да она сама как-то досталась и оказалась на мне. Я не вникал особо. —Какое же уродство. —По-моему, она твоя. —Сучонок, —закатывает глаза — семь глаз — Арсений, садясь рядом. Он берёт своими узловатыми пальцами стакан Антона, делает несколько глотков и тяжело выдыхает, закрывая глаза. Нарушать воцарившуюся тишину никто из них не порывается, решив, видимо, что она первая и последняя, поэтому от неё нужно взять максимум. Но Антон и не против такого — он рад просто посидеть рядом с Поповым, даже если тот больше не сможет разговаривать, а сам он не сможет отвечать. —Мне тяжело поначалу было и даже можно сказать страшно. Ты начинаешь пропускать всё через себя, потом осознаёшь, что не нуждаешься во сне, чтоб пережить день, а потом просто свыкаешься. Но, признаться честно, у меня до сих пор поджимается очко, когда в голове появляются рандомные факты, относящиеся к жизни других людей, которые мне нужно озвучить. —Ты испугался, когда увидел меня здесь? —дёргает бровью Антон, поворачивая голову. —М-м-м... Нет. Твоё появление было неожиданностью, но я знал, что рано или поздно увижу тебя здесь. —Вот как... А чего ты не знаешь? --Многого. Если мы говорим о тебе, то не знаю, почему ты не хочешь провести свои последние дни в спокойствие и умиротворении, доделать то, что не успел. Если обо мне — почему я не могу покинуть это место. Если о нас — то почему мы как два барана топчемся на месте, не решаясь сделать шаг вперёд. —Не думаю, что ты заинтересован в том, чтоб прожить со мной в горе и в радости, а потом умереть в один день. —Ошибаешься, я уже прожил, —улыбается даже как-то ехидно, сверкая в полумраке голубыми глазами. —Но торчать постоянно в баре тоже такая себе затея. Ты и так потратил своё время впустую, словно его и не существовало. —И опять ты со своей видимостью того, что за минуту можно переделать сотню дел, которые я обычно откладываю на несколько лет. Мне неинтересно делать сейчас то, что потом я сделаю с особым удовольствием, ощутив все прелести свободы и осознания того, что это можно было сделать раньше. Все твои слова совершенно не ложатся в каноны моих действий, и я бы мог раньше поменять себя в угоду тебе, но отныне не планирую. —Вот как, —хмыкает Попов, водя кончиком пальца по краю стакана, слишком громко переваривая то, что сказал Антон. Он буквально слышит, как работают шестерёнки в голове Попова, но мешать их работе не собирается, молчаливым зрителем выжидая развязки этой какофонии мыслительных процессов. —Неужели понял истинную причину своего пребывания здесь? —Нет. Я просто понял, что нет смысла вытягивать тебя из однотипной работы, которую ты терпеть не можешь. Разве ты испытываешь море удовольствия от того, что отправляешь людей разных сословий и устоев куда-то туда, в пешее и не факт, что эротическое? —словно смелой воды глотнув и поспав ночь на энциклопедии мироустройства, вдруг выдыхает Антон, скучающим взглядом гуляя по Попову. Тот достаёт пачку сигарет, предлагая одну парню, и он с радостью берёт её, прикрывая глаза. —Я более, чем уверен, что твоя работа сейчас идёт корнями в то, что было тогда. Просто ты не смог ничего сделать тогда, до этого «чего-то», а теперь погряз в этом кругу и не можешь при всём желании исправить. Молчание Попова всегда было громким криком, когда ситуация обретала такие обороты, которые одним коротким, но громогласным «пиздец» уже и не охарактеризовать. По молчанию Попова Антон понимал, когда его трогать не стоит, чтоб не столкнуться с холодом или, что ещё хуже, не стать мишенью для говна, летящего в порыве эмоций. С эмоциями у Арсения тоже не очень — его из крайности в крайность бросает, как язву в пубертате. И пусть пубертат у него давно прошëл, язвой он до сих пор остался. —Вот ты сейчас унизил меня своей интеллектуальной надменностью, и я теперь не могу понять: всегда ли ты был таким или осознал слишком рано то, что осознать должен был позже. —В смысле позже?.. —Ну... По моим подсчётам до тебя бы допёрло через два дня минимум, а осталось три. Мы с Ирой даже ставки делали, и она, похоже, выиграла. Интеллектуальная надменность, как её обозвал Попов, отходит на второй план и теперь Шастун сидит с максимально тупым лицом — точно тёпленький, только слюна изо рта прозрачной ниткой не вытекает, оставляя на вороте футболки тёмное пятно. У него и футболки-то нет — он продолжает сидеть в рубашке Попова, которая оказалась на нём не понятно когда и не понятно сколько дней Антон из неë уже не вылезает. —Правда никогда не бывает приятной. —Именно поэтому ты не упал в борщевик, да? Арсений закатывает глаза, и Антон уверен: будь у Попова в руках что-нибудь тяжелое, ему бы обязательно прилетело бы этим по лбу, ведь «правда никогда не бывает приятной». Особенно, когда подкашивает честь и достоинство, прямо кау подкосились ноги Попова, когда он, ужратый в говно, решил справить нужду, но потерял равновесие, а жаркая погода, короткие шорты и футболка сыграли с его смазливой мордашкой злую шутку — интересно, он после этого на постоянной основе стал носить брючные костюмы? —Если уж разговор плавно перетёк в то, что я рано догадался о том, чего сам не понял, то я не хочу находиться здесь... Ты же можешь этому поспособствовать, я прав? Они переглядываются, сверкая глазками хитренько, словно думают об одном и том же. Они думают об одном и том же — Антон уверен, только вслух не произносят, будто после огласки весь мир схлопнется, якобы не схлопнулся до этого. —Со мной? —Не хочу претендовать на кого-либо другого, когда есть ты. —Это что-то вроде признания в любви? —щурится Попов, но сигарету, которую так не поджёг ни он, ни Антон, откладывает. —На твоё усмотрение. —Тогда я тоже. Он не помнит, когда переставал им дорожить и держаться из последних сил в попытках почувствовать ответное тепло. Попов воспринимал его, словно футбольный мяч, как казалось ему, и это ощущение восприятия настолько сильно давило, будто Антон — ебучий сквиш, которого мни сколько угодно, а ему всё не по чём. И сейчас, когда Арсений своими голубыми глазами завораживает его сознание, Антон вновь вспоминает, какого это — чувствовать отдачу. В ушах стоит настолько звонкий писк, словно кажется, будто он оглох. И то ли чувство эмоционального голода играет с ним злую шутку, то ли всё происходящее выходит за рамки его сознания, но Антон слышит смех Арсения, такой забавный, словно курочка кудахчет, и одновременно тёплый, настолько тёплый, что онемевшие пальцы начинают гореть. Он так давно не чувствовал тепла, что сейчас с трудом соображает, воспринимая окружающее как сон, в котором он ещё окончательно не сошёл с ума по Арсению, сгнивая от своей любви в его глазах. Краски окружающего мира сливаются сначала в яркие пятна, а затем постепенно меркнут, становясь одной чёрной дырой. Его ведёт из стороны в сторону, звон в ушах продолжает стоять, только не стоит уже он, не чувствуя под ногами опоры — рядом нет абсолютно никого, кто мог бы подсказать дорогу. Никого не было на протяжении всей жизни. —Я каждый раз ожидаю увидеть тебя где угодно, кроме нашей спальни. Антон фыркает носом, медленно поворачивая голову. Арсений. Стоит, сложа руки на груди, плечом опираясь на дверной косяк, и пронзительным взглядом смотрит на лежащего на постели Шастуна, конечности которого спрятаны под мягким одеялом, так заманчиво прикрывающего голые участки нежной кожи. Ему настолько тепло и уютно, что шевелиться не хочется, но одно присутствие почти обнажённого Попова, если не считать полотенца на его бëдрах, вызывает в его организме взрыв гормонов и запускает метаболизма, входе которых член крепнет. Из-за одного Арсения ему башню рвёт так, будто тот — самый чистый наркотик. —Если бы я мог выбрать другое местно, в котором ты постоянно обитаешь, я бы выбрал его. Но в ванную мне страшно заходить, а тебя отпускать совершенно не хочется. —Ты буквально лежишь голый в куче подушек и затираешь мне за желание быть всегда со мной. Если бы я тебя не знал, подумал бы, что ты просто сумасшедший. —Я двинулся по тебе, —крякает Антон, лениво перекатываясь на спину. —Фу, как банально. —Не банальней, чем смотреть на меня голого? —Ты голый вызываешь намного больше положительных эмоций, чем твои ванильные цитатки, от которых меня скоро начнёт воротить. Антон смеётся сдавленно, но понимает, о чём говорит Арсений. Потому он поднимает уголок одеяла, оголяя живот, и плавно ведёт рукой по белой коже, закрывая глаза. Ему прекрасно известно о том, какие у Попова любимые позы и где нужно гладить, кусать и как громко стонать, чтоб срывало башню уже ему. А также он любит его настолько давно, что сомнений в ответных чувствах не возникает — голодный взгляд Попова говорит сам за себя. И даже если голодный тот до секса, Антон радуется хотя бы такой реакции, ведь увидеть блеск голубых глаз в приглушëнном свете комнаты он рад по любой причине. Особенно, если эта причина взаимна. Кончик его хвоста медленно скользит из стороны в сторону по постели, а руки продолжают гладить тело. Он вставляет два пальца в рот, широким языком лижет фаланги, после проводя теми по розовым соскам и ямке на животе. Достаточно для того, чтоб услышать сдавленный выдох и шлепки босых ног по паркету. Матрас рядом с ним проминается, Попов располагается между длинных ног, закидывая икры к себе не плечи. Целует под коленками, мажет губами по самим коленкам и член Антона дёргается от сухих поцелуев, которые завязывают сладкий ком внизу живота. Он такими темпами скоро начнёт течь, как школьник, нашедший коллекцию отцовского порно. Единственное, нихуя он не находил — с Арсением они познакомились совершенно странным образом, а сейчас Арсений стал его влажной фантазией, мокрым сном, ласкающим чувствительные местечки его тощего тельца. —Я хочу увидеть, как тебе хорошо со мной. —Разве ты не видишь этого каждый день? —щурится Антон, но быстро ориентируется, спускаясь рукой до члена, который прячет в широких ладонях, сжимая у основания и у головки. Узловатые пальцы Попова бегают по длинным ногам, губы покрывают светлую кожу, но добираться до лица Антона он явно не планирует. И Шастун понимает: чтоб получить поцелуй, ему нужно будет постараться, угождая в желании увидеть наслаждение. Его вмиг посиневшие губы, такие распухшие от укусов вдруг начинают смотреться слишком вульгарно, как и ощущаться громко дыхание, что прерывается на стоны. Антон самозабвенно ласкает себя, то и дело задевая чувствительную головку, пока руки Попова гуляют уже по талии, едва ли не сжимая ту, как самую хрупкую часть песочных часов — надави на стык двух чаш и они уже не будут представлять из себя тот целостный механизм, который служил верой и правдой на протяжении нескольких лет. —Ты бы видел себя сейчас... —не своим голосом, словно озверевший, хрипит Арсений. В его глазах скачут маленькие огонëчки, настолько быстро и ловко, что дополнительное наличие пяти глаз просто меркнет на фоне его озабоченности Шастуном. Таким Попов бывает редко, но у Антона каждый раз сердце ухает, когда бывает. —Что именно тебе нравится? —Ты. Или этого мало? —Мало, —забавно хмурясь, вдруг выдыхает парень, прогибаясь в спине и вытягивая носочки ног, тихо заскулив. —Своей наивностью ты походишь на нечто внеземное, что я никогда не встречал. Мне хочется обнять тебя и не отпускать никогда даже под предлогом расстрела, ведь в любом другом случае вероятность вновь потерять тебя будет равна ста процентам. Я слишком долго ждал тебя, чтоб перестать любоваться сейчас. —И до этого ты слишком долго строил вокруг себя стены, чтоб только не видеть меня, —щурится Антон, но водить рукой по члену не перестаёт. Вдруг сдвинувшиеся к переносице брови Попова — прямой сигнал того, что он всё делает правильно. Осознание медленно, по крупицам собирается в целостную картину и совсем скоро до Антона дойдёт истинность действительности, такой больной и неприятной, что захочется стереть себя с лица Земли. А пока он наслаждается тем, как перекатываются мышцы на спине Арса, когда он спускается ниже и касается губами мягких ягодиц, оставляя на них кучу поцелуев, вынуждая каждый участок тела покрываться мурашками. Он настолько сильно восхищён происходящим, что скулит побитым щенком и сжимает со всей силы волосы Попова, когда тот скользит языком по ложбинке, собственнически сжимает упругие бёдра и рывком двигает к себе ближе. Если бы они были актёрами порно, пусть и самого низкосортного, история с их роликом в браузере вряд ли бы осталась. Но если бы они были чем-то бóльшим, чем просто актёрами порнухи с притянутой за уши влюблённостью и не платонической зависимостью, браузер бы давно наебнулся, стоило бы им появиться на экране. Историю очистить не получится. Комната заполняется громкими хлюпами и рваными стонами Антошки, который водит ногами по постели, даже не замечая довольно громкого грохота, отразившегося от высоких многоэтажек. Он слишком погружён в Арсения, толкаясь бёдрами ему навстречу, и совершенно не желает воспринимать существующий мир, в котором придётся отвлекаться от Попова, думать об отметках в Инстаграме, лайках и репостах. Его мир здесь, в смоляных волосах, чёлка которых сбилась вбок, ублюдочными колечками завиваясь по лбу, в так правильно двигающемся языке, оглаживающем узкие стенки, в крепких плечах, выдерживающих удары босых ног и в состоящем из крови и плоти, пусть и холодной, Арсении. Арсении, который наконец-то не отвергает его, из-за чего происходящее кажется сном. Ему нет нужды просить большего или выкрикивать многозначительное «больше», ведь опыта у Попова достаточно, чтоб сориентироваться, вовремя встать на колени, прижимаясь стояком к мокрой ложбинке, и впиться в пухлые губы, жадно кусая их, чуть ли не сгрызая в кровь. Вместо трепетного и нежного поцелуя выходит борьба за главенство, которую проигрывают оба, беря на себя большую ответственность. Арсений-то точно возложил её на свои плечи, длинными ногами закинув поверх ключиц — зато Антон чуть ли не кончает от одного этого вида, царапая короткими ногтями живот Попова и его спину. Он впивается в постельное своими тонкими пальцами, что едва ли не ломаются всякий раз, как он цепляется ими за что-то, и протяжно, даже навзрыд, мычит, выгибая спину дугой под холодными руками, которые медленно скользят по его тощему телу, обводя выпирающие косточки, ямку пупка, натягивающуюся на изгибах кожу. Арсений никогда не был покорным, у него нет стадного чувства. И сейчас, когда Антон выстанывает просьбы не останавливаться, Попов вновь делает по-своему, отрываясь от разнеженного лаской парня, жопой кверху наклоняясь с кровати, цепляя пиджак за карман. Из него достаётся тюбик, содержимое которого сразу же размазывается по пальцам, а после эти же пальцы медленно скользят в Антона, вынуждая его дёргаться ещё больше. Он давно на чужих ключицах воздвиг для себя собор, сохранив божество меж застенков его темниц. Под веками яркими пятнами расплываются круги, и воспоминание о том, что он обещал сам себе никогда больше сюда не возвращаться больным уколом давит на подкорку сознания. Желание утолить свой мучительный голод движет им само, противиться ему, когда между его ног пристраивается Попов, так плавно и осторожно проталкивающий член меж тугих стенок. Раз уж они не могут быть вместе ни в одной из жизней, Антон готов душу продать, чтоб навечно остаться в том положении, в котором находится сейчас — распластанным на постели, с закинутыми на плечи Попова ногами, с бегающими по его лицу глазами и с переплетающимися пальцами рук. От последнего едва ли не взвывает, крепче сжимая лапки, боясь, что возможности повторить больше не будет. Желтые линии на полу в метро не спасут от падения на рельсы, аварийные двери в самолётах не прицепят к спине раскрытый парашют, правила первой медицинской помощи вряд ли всплывут в голове во время реального случая смерти. Всё, что создано за столько долгие годы, является лишь видимостью безопасности и внушает в утонувшие в проблемах и вечных недовольствах мозги ощущение, будто спасатели приедут по первому зову, когда тотальный пиздец переступит порог, на котором топтался несколько лет. Спасение Антона — Арсений в любых ипостасях, но даже он бессилен перед разрушающимися границами сознания Шастуна, не выдерживающего нагрузку. Он может тащить его на своих плечах хоть до конца собственных дней, зубами цепляясь за землю, если силы закончатся, но он не вечен, как и его силы, как и Антон, у которого глаза закатываются от Арсения и ноги трясутся крупной дрожью. И Арсений прекрасно это видит, начиная быстрее двигать бёдрами, срывая с искусанных губ звонкие частые стоны. Он давит ладонью на плоский живот, не смея закатить глаза, лишь бы не переставать любоваться Антоном — таким удивительно нежным и аккуратным сейчас, царапающим короткими ногтями кожу с обильным количеством родинок на плечах. Чувство, словно они не виделись несколько лет, успев соскучиться настолько, что под ложечкой скребëт, так и давит на грудную клетку приятной тяжестью, которая вот-вот и проломит хрупкие кости, уже не выдерживающие давления. Антон царапает плечи. Антон подмахивает бëдрами. Антон стонет его имя, и Арсений сцеловывает то с пухлых губ, лишь бы больше не резало слух. Он покрывает мокрыми поцелуям лоб, обводит рога, цомает бугры надломанной костной породы, спускается до щëчек, до родинки на носу, до складочки между бровей. —Я скучал. Я слишком сильно скучал по тебе, —шепчет Попов, ускоряя толчки. Его звали Антон Шастун, и ему было двадцать четыре года. Шлепки кожи о кожу отскакивают от стен, Шастун под ним извивается маленьким змеëнышем, едва ли не шипя. Он обнимает за шею холодными руками, тянет ближе, прячет красное лицо в сгибе плеча, продолжая пыхтеть и стонать, пока Арс сгибает его пополам, вбиваясь в узкую дырку. Его звали Антон Шастун, и он уже никогда не станет старше. —Я не хочу никогда с тобой расставаться, —сквозь стоны выдыхает Антон. Его признание смело можно делить на двоих, ведь Арсений испытывает то же самое. Он медленно выходит, обвивает рукой два члена и, смотря на скривленное подступающим оргазмом лицо водит рукой по стволам, смазка на которых так пошло хлюпает, мелкими капельками отлетая в стороны. Они никогда бы не подумали, что смогут вновь закончить спустя столь долгое время полного игнорирования друг друга. Но вот опять, цепляясь одной рукой за плечо с красным пятном, второй переплетая пальцы с узловатыми, крепко сжимая их, живот Антона окрашивается белыми струями, что тянутся от пупка и до розовых аккуратных сосков. Они смотрят друг на друга так, словно не видели сто лет, а сейчас случайно пересеклись. Они льнут к друг другу так, будто всю жизнь общались лишь по видеосвязи, но успели по разные стороны экрана настолько сильно влипнуть в друг друга, что никому не снилось. Они вновь забывают о том, что долговременная вероятность выживания каждого из них равна нулю, пока крепко обнимают друг друга, боясь потерять, по крупицам восстанавливая проведëнные дни без друг друга.