***
Дежурство прошло спокойно, без происшествий, если не считать нескольких ссор у билетной кассы (поскольку до драки не дошло, то и вмешиваться Варя не стала) и громкоголосого мальчугана, который потерялся в толпе (зазевавшиеся родители были немедленно обнаружены Варей тут же, в холле). Работать было тяжело: жара мешала сосредоточиться, и спасал только холодный сухофруктовый компот из вокзального буфета. Яблоки тоже пришлись очень кстати — надо будет по возвращении поблагодарить Кутузова, подумала она и махнула Демненко: в шесть вечера их дежурство окончилось. Через вокзальный холл бодро прошагала шумная группа рабочих с транспарантами. На одном значилось: «Смерть частной торговле!»; на другом: «Береги трудовую копейку! Не обогащай кулака!» Варя осталась ждать поезда, который, как обычно, задерживался. Громкоговоритель то и дело фыркал, чихал и что-то бубнил гундосым голосом: наверное, Семёныч из радиорубки опять позабыл вызвать мастера. Она устроилась на вокзальной лавке и развернула газету. За годы гражданской войны и восстановительного периода пролетариат прошёл большую политическую школу. Мирный труд на предприятиях без капиталистов укрепил социалистическое сознание народа. 25 тысяч лучших своих сынов послал он в РКП(б). Более 7 тысяч рабочих вступили в комсомол… В такие минуты Варино сердце наполнялось удивительным, сильным чувством: как будто ты — всего лишь крошечная капля, но в то же время — часть бурлящего горного водопада. Московский комитет партии дал указание о расширении текстильной, металлургической, строительной промышленности. Запущены в ход стоявшие фабрики и заводы: прядильная фабрика имени товарища Сталина, ситценабивная фабрика «Вперёд»… Далее следовал длинный перечень заводов ткацкого оборудования, химической промышленности, кожевенного производства. Варя ловила себя на мысли, что никак не может привыкнуть к другой стороне жизни — мирной. Может, поэтому после фронта она и оказалась здесь? Хотя нет, «оказалась» — точно не то слово, особенно если учесть, сколько пришлось пройти проверок, и это с её-то безупречной биографией. Но всё-таки сложнее всего было отвечать про мотивацию... Ведь не объяснишь же в самом деле, что ты просто не умеешь жить иначе и тем более — что тебя вынесло и выбросило на этот берег мощным, безудержным потоком. Наверное, привыкнуть к новой жизни означало бы наладить и жизнь личную, но… — Поезд Харьков-Москва прибывает на первый путь, — сказал громкоговоритель гнусавым голосом и снова зачихал. — Повторяю: поезд Харьков-Москва… Варя быстро свернула газету и поднялась с места. Сквозь вокзальный шум она расслышала пронзительный паровозный гудок.***
Данька прибыл в Москву в субботу вечером. Поезд задержался, но он почти не заметил этого, погружённый в свои мысли. В купе он ехал один, и нетронутая соседняя полка действовала на него угнетающе. Совсем не так они с Валеркой представляли себе эту поездку всего три дня назад, когда после дежурства со смехом и шутками отрабатывали броски в спортзале при общежитии. Под стук колёс проваливаясь в сон, он то видел бледное, без кровинки, Валеркино лицо, то зажимал рукой рану, из которой било фонтаном, то перетягивал ремнём бедренную артерию — и снова и снова просыпался в холодном поту с громко бьющимся сердцем. Может, даже кричал во сне — уж больно испуганно шарахалась от него в коридоре молоденькая проводница. Несколько раз он подходил к умывальнику, долго держал ладони в ледяной воде и прикладывал их к пульсирующим вискам. Поднимал глаза к зеркалу и не узнавал себя — вдруг осунувшегося, бледного, с тёмными кругами под глазами. Ровно два дня назад в этот же час товарищ Смирнов выяснял у него подробности задержания Кулакова. Данька отвечал на вопросы ровно, без эмоций. Смирнов, поскрипывая перьевой ручкой, заполнял бумаги. Ребята сидели хмурые, подавленные, пряча глаза и не произнося ни слова. Радость от наконец закрытого дела утонула в тревоге за товарища. Данька видел, как его уносили: в крови были и рубаха, и штаны, и наскоро сооружённые тряпичные носилки. Смирнов отложил документы, поднялся с места, долго мерил шагами кабинет. Потом подошёл, крепко взял его за плечи. — Ты сделал всё, что мог. Утешение прозвучало фальшивым штампом; Данька, который как раз считал, что ему следовало быть быстрее и умнее, молча разглядывал трещинку на старом паркете. За распахнутым окном в кронах тополей шуршал ветер. И тогда Яшка сказал: — Почему ты решил, что всё настолько плохо? Я звонил в госпиталь. Сказали, что тяжёлый, но есть надежда… — Да?! — вырвалось у Даньки, и он поднял голову. — Да, — веско произнёс Смирнов и добавил: — В Москву поедешь один. Мещеряков приедет, как только поправится. Я сегодня же поговорю с товарищами... Есть надежда. Поезд громыхнул и остановился, Данька встряхнулся. Он спрыгнул с подножки, забросил на спину рюкзак, достал из кармана бумагу, на которой Валеркиной рукой было выведено: Курский вокз. — пешком 10 мин. по Сад. Кольцу до Земляного вала — авт. №3 до ост. Бол. Лубянка Данька глянул на часы: пятнадцать минут восьмого. Эх, на телефонную станцию уже не успеть, надо ехать сразу в отдел. А что, если Валерка... Так, стоп. Всё. Всё... Он глубоко вздохнул, убрал листок во внутренний карман, чуть не сбил с ног какую-то девчонку в косынке и быстро зашагал по перрону. Протискиваясь между спешащими пассажирами, он вдруг услышал: — Товарищ! Товарищ, подождите...