***
Все, что она помнила, — это боль. Ослепляющая, невыносимая боль, которая окружила её плотным коконом, рвалась изнутри удушающими клубами дыма от взрыва, разъедающего легкие. А девушка не могла даже кричать и двигаться, только отчаянно выла на одной ноте, просто для того, чтобы что-то делать, — она чувствовала, как поезд мял и рвал её, словно ненужный клок бумаги, как ломалась каждая косточка внутри, а тело превращалось в кровавое, перемолотое месиво. Потом сквозь собственный вопль и скрип колёс о рельсы пробился жуткий грохот, отозвавшийся последней вспышкой муки в уже перестающем что-либо чувствовать теле, и на неё сверху, окатив собственной кровью и обломками машины, рухнула темнота. Какая-то часть её сознания, не охваченная безумным, животным желанием выжить, хотела погаснуть, чтобы мучения на этом закончились. Но с приходом тьмы боль не ушла — лишь стала еще сильнее. Девушка плохо понимала, что происходило вокруг неё. Долго лежала без движения, а потом начала негнущимися руками пытаться сорвать с себя тяжелую, от чего-то мокрую одежду, каждое прикосновение которой к телу вызывало новую вспышку муки. Но девушка лишь бессильно царапала ослабевшими и неспособными гнуться пальцами грудь и лицо. Она хотела только одного: чтобы боль закончилась. Больше не помнила ничего. Но резь по всему телу была тупой, неосязаемой, и девушка словно бы не совсем понимала, где именно у неё болело. Она была ощутимой, но нереалистичной, далёкой. А муть, плавающая перед глазами рваными клочьями тумана, почти не прояснялась, и ей казалось, будто она блуждала в беспросветной мгле. Тогда девушка осознавала лишь полное отсутствие каких бы то ни было звуков и света — даже тот, который она с трудом могла разглядеть, постепенно мерк, оставляя её один на один с густой, как мёд, тьмой. И сквозь эту тьму прорвались голоса. Их оказалось очень много, они словно ярким фейерверком взорвались у неё в голове, набатом отдаваясь в ушах. И среди них выделялись двое: мужской — низкий, хрипловатый, и женский — обеспокоенный и полный страха. Девушка хотела закричать, взмолиться о помощи, но в тот момент её тело окончательно перестало бороться, обессилело, отпустив сознание, и с пересохших губ сорвался лишь стон, и та вновь отключилась. Все, что происходило дальше, до сих пор напоминало девушке страшный сон, а может, таковым оно и являлось: она видела лица давно погибших людей, своих родителей, изуродованные и сгнившие в земле. И они звали её, гротескные и мерзкие, звали голосами настолько родными и знакомыми, что хотелось бросить все и бежать вперед, не останавливаясь, прямо к пропасти. Но что-то удерживало её, выдирающуюся из объятий жизни с яростью волка, попавшего в хитроумно расставленный капкан. Со временем видения стали не столь яркими: изредка из мутных снов девушка возвращалась в реальность и тогда видела перед собой женское лицо. Усталое, доброе, с небольшими морщинками вокруг ласковых темных глаз. Она постоянно разговаривала с ней: слов девушка не понимала, их смысл просто не доходил до её сознания, находящегося в плену болезненных видений, но голос был нежным, напевным и полным заботы, и именно он давал ей силы раз за разом выныривать из омута беспамятства. В какой-то момент в девушкиных бессвязных метаниях резко наступил перелом, когда смерть превратилась в жизнь. Когда её разум вернулся к реальности, возвратился домой. У девушки болело абсолютно всё, но она цеплялась за эту боль, и она вытаскивала её из тумана, из гибельного оцепенения. Она все еще корчилась, все еще слышала свое хриплое дыхание, тихие стоны и понимала, что они означали одно: она выжила. Мир обрушился на девушку, как лавина, громкий, быстрый, как отдающийся в ушах пульс. И вот, с очередным судорожным вдохом вернулось зрение. Где-то неподалёку неприятно пищал аппарат жизнеобеспечения, набатом отдаваясь в ушах. Интересно: кто был столь богатым, что он у них входил в страховку? На периферии слуха послышался звонкий стук каблуков, кто-то мельтешил у неё над головой, обдавая неприятным запахом табака. Девушка робко приоткрыла приоткрыла веки, и тут же захлопнула их обратно, вскрикнув от пронзительной боли. Глаза опалило неистовым огнем. Свет словно бил лезвием, отчего в ней резко проснулось желание вырвать себе веки, чтобы они не касались воспалённых глаз, потому что каждое неловкое моргание вызывало новую вспышку муки. Громче завопил прибор над ухом, врачи, словно разбуженный улей мельтешащие вокруг неё, загомонили, стали что-то кричать, а девушка выдохнула, попытавшись отрешиться от очередной вспышки боли, успокоилась, и… отключилась.***
Следующее пробуждение произошло гораздо легче. Глаза все еще саднили от рези, но уже значительно меньше, а когда девушка держала их закрытыми, то неприятные ощущения и вовсе пропадали. Но нещадно болело все остальное тело. Каждая клеточка словно жила своей жизнью, кости ныли так, словно их кто-то специально выкручивал из сустава и вставлял обратно. Противная, тупая ноющая боль не давала сосредоточиться, сконцентрироваться чтобы сделать хоть что-то. Наконец, вернулось восприятие. Девушка слабо пошевелила самыми кончиками пальцев, проверяя моторику. Те неприятно покалывали, да и сами слушались словно нехотя, и, спустя минуту, она вновь распласталась по кровати, обессиленная. Через некоторое время та, собрав растёкшиеся остатки воли в кулак, смогла распахнуть веки. Девушка смотрела на абсолютно белый потолок. Он, к её величайшему облегчению, не смотрел на неё в ответ. Практически пятнадцать минут она, оцепеневшей куклой, лежала на кровати и вглядывалась в маленькие трещинки штукатурки у неё над головой. Шутка! Лежала в кровати — это да, но вот потолок девушка не разглядывала. Она пыталась вернуть утраченную чувствительность у всего тела. Казалось, что мышцы провели без действия месяцами, а некоторые движения вызывали, до искр из глаз, жгучие вспышки боли. Слева распахнулась дверь, и в комнату быстрыми шагами вошла… медсестра, наверное. Девушка не была до конца уверена, так как форма врача была явно не как в русской больнице, да и имя на бейджике было иностранным. Прочитать его никак не получалось, а ведь она пыталась — не успевала сконцентрироваться, как картинка перед её глазами вновь расплывалась. Женщина казалась до неприличия высокой, хоть девушка и сама от недостатка роста не страдала. А, может, это мозг у неё не до конца заработал, вот и казалось всё большим. Медсестра открыла рот и явно попыталась с ней заговорить, но для очнувшейся она просто шевелила губами, не издавая ни звука. Девушка попыталась покачать головой, но скривилась, когда шею «прострелило» от очередного спазма. Женщина замельтешила, что-то написала и выбежала обратно за дверь. Только стук каблуков и отдавался вдали… Погодите. Стук? Слух возвращался постепенно: словно кто-то медленно увеличивал звук в динамике. В ушах неприятно заложило, но девушка никак не могла зевнуть — вызвало бы очередную вспышку боли. Единственное, что у неё относительно хорошо получалось — это размеренно дышать. Как оказалось, писк аппарата жизнеобеспечения ей не послышался: кто-то реально разорился на её лечение. Другой вопрос: «Кто?» Семья отметалась сразу: как бы её сильно они не любили, у них, просто-напросто, не было средств, чтобы поддерживать такой вид лечения. И это, к тому же, была не Россия. И не СНГ. Форма не та, язык тоже, даже обустройство было совершенно другим. Вид палаты напоминал дешёвые голливудские фильмы, только в очень, очень упрощенном состоянии. Даже в Москве их обустраивали немного по другому. Тогда каким боком её занесло в другую страну, если у неё даже загранпаспорта не было?! Или… его ей сделали потом, уже после аварии? Тогда сколько времени она пробыла в «комообразном» состоянии? Опять же, возникал вопрос с финансами за медицинские услуги. За двадцать четыре часа могли взять от трёх тысяч рублей*, и это не считая бесчисленных взяток различным врачам, потому что в России за бесплатно никто ничего делать не стал бы. Да и другие страны мало отошли от этого. А, учитывая, каким… мощным был удар мчащейся на всех порах электрички, платили, скорее всего, гораздо больше. Кстати, о том поезде. Девушка отчётливо помнила последние ощущения перед тем, как её сознание полностью уплыло в небытие, и поэтому могла с уверенностью сказать, что, с такими травмами, она была не жильцом. Но, вот, неподвижно лежала ровным пластом в больнице, пусть и не невредимая, зато со всеми конечностями, что тоже удивительно, учитывая произошедшую ситуацию. Как? Как она смогла выжить под, практически, четырьмя тысячами тонн?! Ещё страннее были сами рези: у неё не болели раны, казалось, что внешних повреждений и не было вовсе. Ломило мышцы, доводили до слёз связки — страдало тело изнутри, а не снаружи. Но как же переломы? Почему она их не ощущала, если после столкновения их не могло не быть? Было слишком много вопросов, а ответы ей давать никто не желал. В палату зашла группа врачей, во главе с той самой медсестрой. Они тоже возвышались над её головой, как огромные глыбы, но девушка тешила себя мыслью, что это были просто дурацкие игры сознания. Говорили же люди ерунду после анестезии? Говорили. Почему у неё не могла быть похожая ситуация? Двое медиков что-то сказали друг-другу, подошли к ней, на мгновение пропав из её поля зрения, аккуратно подхватили под подмышки и приподняли над кроватью. Девушка вскрикнула, зажмурив глаза, и попыталась выровнить вновь сбившееся дыхание. Больно. Как же было больно. А ведь её просто перевели в полусидячее положение. Девушка приоткрыла веки и тут же уставилась прямо перед, словно зачарованная увиденным. Тоненькие, со слабым загаром ручки, крепко сжимающие простыню, и капельница, тянущаяся тонкой трубочкой от правого предплечья куда-то вверх. Худое, детское тельце, девушка не дала бы ему и пяти лет от роду, было скрыто под полупрозрачным покрывалом. Размеренно поднималась грудная клетка, когда девушка делала очередной вдох. А теперь ещё раз, для Протокола: «У маленького ребёнка поднималась грудная клетка, когда ОНА делала вдох! И её голова росла из детского тела! Но оно было не её! В голове отчаянно билась только одна фраза: Это было не её тело! Девушке вновь поплохело. Резким, неожиданным спазмом скрутило все внутренности, заставляя кривой дугой выгнуться на кровати. Вновь над ухом заверещали приборы, оглушая. Свет от частично потухших ламп казался слишком ярким, глаза начало разрывать от боли, и они слезились. Девушка задыхалась от собственных всхлипов и рези. Она не могла сконцентрироваться и взять под контроль тело. Не её тело. Та вновь скорчилась от боли. — …Мисс! Мисс! Вы слышите нас? — голос был до невозможности тих, она бы его и не услышала, если б не дикое желание отвлечься хоть на что-нибудь. Девушка сделала резкий вдох, чтобы они поняли, что она их понимала, но говорить не могла. Боль отнимала все те гроши силы, что у неё были, спазмы стали гораздо сильнее и чаще, чем раньше. Широко раскрытыми от ужаса глазами девушка смотрела вперед, но вновь начала видеть только белый туман. Она даже не знала, что из всего приключившегося её пугало больше. — Мисс, у вас фотофобия! Закройте глаза, вам сейчас противопоказан свет! — другой, не тот, что она услышала до этого, голос доносился тоже, словно через толстый, густой слой ваты, и продолжал неумолимо приближаться к ней, но девушка никак не могла увидеть кто был его автором. Она, превозмогая жуткую боль, лишь шире распахнула веки, чтобы зацепиться взглядом хоть за какую-то, даже незначительную, деталь. Но, несмотря на все её потуги, перед взором всё ещё плавал туман — белый, склизкий, пугающий одним своим существом. — Почему так светло и мутно? — всхлипнув от боли, спросила девушка. — Я не вижу… Послышался короткий вздох и тихое ругательство. Заметив, что ребёнок никак не реагирует на просьбы, лишь сильнее изгибаясь от боли, голос обозлённо обратился к кому-то другому: — Сделайте же вы хоть что-нибудь! Чьи-то теплые руки аккуратно, но цепко обхватили её тощие плечи и требовательно притянули обратно к кровати. Девушка рванулась вперед, пытаясь избежать прикосновений. Врачи что-то говорили — или кричали? — но она не слышала ни слова. Действие обезболивающих, а они наверняка были, схлынуло окончательно, прогоняемое адреналином, дышать стало до невозможности тяжело, девушка попыталась схватиться за горло. Чьи-то руки продолжали крепко удерживать его за плечи, прикосновения было неприятными, нежеланными. Девушка дернулась в сторону и завалилась на бок, но кто-то вновь вернул её в исходное положение. Чьи-то ладони крепко, до слёз перехватили левое предплечье, одним движением провели по коже смоченной чем-то ваткой и беспрепятственно ввели шприц. — Погодите… — она пыталась вырваться, объясниться, но не успела. Язык стал непривычно тяжёлым. Как и голова. Словно разом налившись крепким свинцом, тело не пыталось бороться, ослабнув, а сознание медленно уплывало, от чего девушка сразу потеряла мысль того, что хотела сказать, прокричать, чтобы её выпустили. — Я… И вновь упала в беспамятство.***
Когда девушка наконец пришла в себя настолько, что смогла оглядеться, то с ужасом осознала, что новое тело ей не приснилось. Она была жива, у неё были все конечности на своих местах. Но было маленькое «Но». Она была не в своём теле! Это была даже не её жизнь. В конце-концов, та даже не предполагала, где очутилась. Девушка понятия не имела, откуда это тело, ни того, что такое произошло с ним, что оно оказалось под капельницами в палате реанимации. Она банально не знала даже своего имени. Единственное, что отпечаталось в голове предыдущего носителя — рвущая сухожилия боль и яркий, слепящий глаза свет. Или это были её воспоминания на момент смерти? Девушка не могла вспомнить. Ей было страшно являться существом без прошлого, когда памяти тела даже не было ни за что зацепиться, когда невозможно было тешить себя надеждой, что когда-нибудь — еще немного, еще перетерпеть совсем чуть-чуть — и все вернулось бы на круги своя. Она — домой, а душа девочки — обратно с свой родной «сосуд». Ещё одной проблемой были воспоминания о прошлой жизни. Припоминая, девушка могла назвать по именам несколько пациентов: взрослые, несмотря на свои года, психологически застревали где-то в подростковом периоде. А ведь психологический возраст был суммой того опыта, который накопился за всю жизнь. Например, у детей во времена Второй Мировой он был, едва ли не в три раза больше, чем у гражданского того же биологического возраста. Любые лишения, потрясения, стрессовые ситуации, войны — всё это накладывало свой отпечаток. Поэтому такие люди, которым приходилось буквально выживать с детства, были сильнее не за счёт объёмов силы, а за счёт своего опыта. Вот и пациенты, судя по их манерам, замашкам, тому, что они помнили и рассказывали при беседе, оставались великовозрастными детьми, которые, по сути, жизни и вовсе «не нюхали». Не знали, какого это — жить без излишков, кушать объедки и радоваться дню грядущему. У девушки не было всё настолько плохо — у неё была крыша над головой и еда за столом. Но жизнь явно любила её потрепать. Поэтому, помнится, иногда, разговаривая с только обретённым мужем, ей казалось, что она была старше его на многие годы. Потом и он повзрослел — но вся «взрослость» часто приходила с невыносимой болью, разбивающими душу потерями и долгим, трудным выбором. Его нельзя было «просто забыть» — так жизнь не работала, да и она сама не была актрисой, чтобы играть наивного ребёнка. Возможно, врачи смогут списать её поведение на последствия после болезни, но девушку коробило это изнутри. Она отобрала детство у маленького ребёнка, бесцеремонно заняв её тело. Ей было противно от самой себя. Девушка никак не могла свыкнуться с осознанием того, что для неё все было потеряно. Она больше никогда не увидит своих сыновей, любимого ревнивого мужа, не сможет лениво пройтись по дому, водя пальцем по мебели и жалуясь им на грязь, не обнимет крепко свою семью, не придёт, вновь опаздывая, в госпиталь на смену… Единственное, что она могла, это тихо выть в подушку от безысходности по ночам, а днем принимать горькие лекарства и проходить неприятные процедуры. Единственное, что успокаивало девушку, что та успела спасти врача с ребёнком. Она знала, что они успели уйти из-под удара поезда, в отличие от неё, хоть и не понимала, откуда. И то, что она — обыкновенный водитель реанимации и вообще непримечательная женщина, спасла две жизни, — вполне себе был повод для гордости. Но этого было мало. Ей было паршиво. Накрывала, словно огромная волна, апатия, не хотелось абсолютно ничего: ни есть, ни спать, только снова прыгнуть под несущийся на всех скоростях поезд — и будь, что будет. У девушки никак не получалось свыкнуться с мыслью о попадании в неродное тело. Чем дольше она об этом размышляла, тем сильнее охватывал страх, и тем больше становился ужас перед будущим. Это был нечеловеческий, скорее уж животный ужас, работающий на уровне голых инстинктов, и который девушка никак не могла контролировать. Её всю колотило, всё казалось слишком ярким, люди, возвышающиеся над ней словно горы, — слишком большими, еда на вкус — слишком резкой: от неё хотелось тошнить, но все её жалкие попытки вывернуть желудок оборачивались полным провалом благодаря вмешательству врачей, которые караулили её практически всегда. Единственное, что она могла делать, и ей никто не мешал, это подолгу плакать, давя всхлипы в тонкую прикроватную подушку. В книжках люди, которые при каких-либо обстоятельствах сменили свое тело на другое, подозрительно быстро смирялись с этим. И, даже не попытавшись разобраться в местных реалиях, бежали «творить добро ради всеобщего блага». Божьи одуванчики, так сказать. Девушка так не могла. А даже если и была б в состоянии, то даже не стала бы и пытаться. Ей было жутко: в чужом теле, в чужой стране, к тому же, в прошлом, в какой-то больнице — ей хотелось обратно, домой, взяв подмышку кошку и шерстяной пледик, закопаться под него и, хоть ненадолго, но почувствовать себя в своём маленьком мирке — где нет места глупой реинкарнации, детского тела и прочих напастей. После панической атаки, накрывшей её в первый день пребывания в госпитале, девушка не позволяла себе думать об этом слишком долго. И все же, когда какая-нибудь особенно отчаянная мысль пробивалась-таки во всё ещё ослабленное сознание, волна боли, та, что внутри, какую не снимают обезболивающие и наркотики внутривенно, прокатывалась от солнечного сплетения к горлу и сворачивалась в нем тугим комком, обдавала холодом мокрые от слёз щёки. За пару мгновений потерять всё, что было ей дорого — что могло быть хуже?***
У неё на Родине существовало поверье, что утро никогда не могло быть добрым. И если раньше девушка была готова спорить с этим утверждением, не до хрипоты, конечно, то теперь склонялась к согласию. Пусть и бывали прекрасные утренние пробуждения в качестве редкого исключения, обычные побудки происходили куда чаще… Вот только сегодняшнее было трудно однозначно отнести к какому-либо типу. Прошло больше месяца. Плакать больше не хотелось, да и слёз больше не было. Хватит. Достаточно с неё было загонов в любимом стиле Родиона Раскольникова. Конечно, ей было плохо до сих пор, но время умывания горем прошло. Траур по своей прошлой жизни закончился, следовать ему всю жизнь девушка не собиралась. Не её это был стиль жизни. Она — врач. Ну, была им, когда-то. От этого её позиция не менялась. Девушка не хотела вновь скатываться в депрессию и продолжать страдать от апатии. Как там давным-давно приговаривали её родители? «Дерьмо случается»? Хороший был лозунг, нечего сказать. Пускай девушка и умерла, но, раз её вместили в чужое тело, значит, для чего-то была нужна. Реинкарнация оказалась не вымыслом, а душа — не абстрактным понятием. Часть «мостов мыслей», которые она воздвигала на протяжении всей своей короткой жизни уже рухнули, так что у неё был повод переосмыслить всё и расставить по полочкам. Душой она, к счастью, всё равно осталась чистой русской, не просто так столько лет жила в стране. Неожиданных новых привычек, которые могли бы её привести в состояние ступора, девушка, к облегчению, не обнаружила. Но, раз местом жительства теперь являлась Англия, значит, надо было ей, хоть немного, но соответствовать. Назвалась лисой — лезь в нору. Тут была практически такая же ситуация. И, да — дерьмо действительно случалось. Возможно, даже в разы чаще, чем хотелось бы. Вот с неисправным светофором и шлагбаумом на рельсах — оно случилось. Машину на всей скорости сбил поезд, девушка умерла. Оно уже произошло. Вот если случится новое, тогда она будет разбираться. До этого времени девушка планировала прожить ещё долго. К тому же, давайте посмотрим с положительной стороны — она переродилась, что вообще считалось мифом, ну, по крайней мере, для неё. А так, «счастье для всех, даром» — это даже Бог не смог бы реализовать. В переводе с её языка на человеческий: девушкина позиция не изменилась — она не подвижник, и никогда им не была. Она не будет бегать по всему миру, живя одним днём, и подтирать сопли каждому страдальцу, не станет переворачивать мир и «ломать Систему», но, если чьё-то горе и несправедливость сами окажутся на её пути, то она вмешается. Мимо проходить не станет. Жизнь ей дала второй шанс, так почему бы не прожить его спокойно, с чистого листа, раз не получилось в тот раз? У неё вновь появились родители, семья, она сможет сама построить себе судьбу. Такая вот была у неё лицемерно-эгоистическая позиция. И дай Бог ей судья… будет… когда она вновь помрёт… если она помрёт… и если Ему на неё не параллельно… В палату зашёл лечащий врач, сверкая стандартной «участвующей» улыбкой. Где-то в глубине души неприятно кольнуло, заставив на мгновение предаться воспоминаниям. Если так подумать, ведь только недавно девушка была на его месте, она проверяла состояние больных, а не её. Вообще, последний раз, когда та была в больнице как пациент, а не врач, у неё были роды. Это было, навскидку, около семи лет назад. И быть «жертвой» ей не нравилось ни в одно из посещений, спасибо. Когда её уже смогут отправить домой? В больнице девушка пролежала практически четыре месяца. Пока её тело не набрало нужный по стандарту вес, и она не вернула привычную моторику тела, никто ребёнка выписывать не собирался. Да и после выписки девушку почти год ежемесячно приводили на осмотр. Врачи пытались «восстановить» ей память, но их потуги обернулись к полному провалу. В конце-концов они предположили, что проблема была связана с травмой головного мозга, вследствие чего у пациентки и появилась фотофобия, изменились черты характера. Девочка перестала быть шебутной, она днями могла спокойно сидеть в палате, читая или старательно вырисовывая что-то в альбоме. А ещё периодически говорила, долго, иногда по нескольку часов, но явно не на английском. Хотя раньше никаких других языков не знала. Врачи пришли к выводу, что у неё была «ксеноглоссия». Девушка слышала о нём в той жизни. Термин, который не признавался в российской медицине, но на Западе широко использовался и официально признавался, как теория, конечно. Ксеноглоссия — умение разговаривать на «чужом языке», специально его не изучая. Довольно часто явление ксеноглоссии возникало у маленьких детей, что было девушке на руку, но и взрослые неожиданно для всех могли поражать своими способностями говорить на древних языках. Точного объяснения ксеноглоссии, даже в её время, не было, хотя известно это явление было, как минимум, две тысячи лет. К нему было принято относить известную библейскую историю, когда ученики Иисуса на пятидесятый день после его воскресения стали говорить на многих языках, после чего понесли свои знания разным народам мира. Ученые придерживались мнения, что ксеноглоссия была одной из проявлений шизофрении, раздвоение личности. Человек якобы когда-то неосознанно изучил какой-то язык или наречие, но потом забыл об этом, и в определенный момент времени мозг просто выдал эту информацию. Но, как известно, большинство случаев возникновения ксеноглоссии приписывали именно детям. Разве можно приписывать малышам проблему раздвоения личности? Когда дети могли выучить несколько древних языков и забыть об этом, и причем все это произошло без участия взрослых? Вроде бы, подробно изучением феномена ксеноглоссии занимался американский профессор Ян Стивенсон, или как-то так. Он относил это явление к реинкарнационной природе и провел целый ряд исследований, где тщательно отбирал все известные случаи и подробно изучал каждый из них. Иронично, учитывая, что девушка и вправду «переродилась», будучи носителем другого языка. Исключением оставалось лишь то, что у неё осталась разговорная память ушедшей души ребёнка, благодаря чему она понимала и могла говорить на английском. Русский акцент, конечно, остался, причем врачи недоуменно хмурили брови и никак не могли понять, на каком же языке она общалась. Неудивительно — русский не был популярен в изучении. Врачи считали, что, помимо ксеноглоссии, из-за травмы головы у пациентки развилась «Избирательная Диссоциативная амнезия». Наверное, будь девушка на их месте, тоже пришла бы к похожему выводу. Проще говоря: у неё частично стёрлись воспоминания о прошлом, но при этом остались универсальные знания и навыки. То есть, она знала, что вода — мокрая, перец — острый, могла читать, имела представление, как пользоваться туалетом, но сделать не получалось. Телу приходилось заново восстанавливать моторику и рефлексы, девочка вновь училась ходить, превозмогая жуткую боль атрофировавшихся мышц, и цепко держать что-либо в руках, не роняя. С личными воспоминаниями всё происходило в точности, да наоборот. К примеру: она совершенно не помнила мать этого тела, но, лишь раз её заметив, сразу узнала. Или, если в разговоре упоминали имя или кличку… да ту же кошку Охра, живущей у пациентки в семье, девушка сразу понимала, о ком шла речь, но не могла припомнить ни одно воспоминание, связанное с ним. Родители тела, в которое попала девушка, навещали её палату каждый день. Да, те голоса, услышанные ею, как только она попала в это тело, принадлежали именно им. А лицо, которое появлялось в поле её зрения всякий раз, когда девушка ненадолго выплывало из беспамятства, было профилем её «мамы». Позже они рассказали, что нашли её в детской, всю в собственной крови и практически не дышащую, и сразу же повезли в госпиталь. Врачи сделали анализы, но кроме резкой слабости и полного истощения тела ничего не нашли. Потом, конечно, выявили и фотофобию, и частичную атрофированность некоторых мышц, но, поначалу, прогнозы были радужными и совершенно не предвещали беды. Самое странное было то, что кровь, которой она была от души забрызгана, по ДНК была именно её, но нехватки алой жидкости в организме не наблюдалось. Первый звоночек начался сразу же, после обследования — ребёнок не приходил в сознание. Органы были все в норме, мозг работал, но тело не просыпалось. Длился сон неделю, потом девочка ненадолго очнулась, но тут же потеряла сознание. Иногда приходила в себя, что-то тихо бормотала, не открывая глаза, но быстро возвращалась в то же состояние. И так практически полтора месяца. Врачи не могли понять, что с ней происходило. Анализы брали ежедневно, но каждый раз результат был разный, пусть и вполне сносный. Родители потом признались, что это было для них ужаснейшим временем — томительное безмолвное ожидание, когда их ребёнок находился в «подвешенном» состоянии, а они ничего не могли сделать. Кстати, именно благодаря ним аппарат жизнеобеспечения входил у неё в страховку. Девушка искренне радовалась их приходу, а, может, это радовались осколки души маленькой девочки, в которую её вселило. Но суть оно не меняло: от встреч с родителями оставалось приятное послевкусие, которое теплом отзывалось в груди практически всю ночь. Девушке, (признаемся, что, скорее уж женщине), были непривычны столь яркие эмоции по отношению к кому-то, но ей они нравились. Наверное, это происходило из-за того, что её, давайте назовём «первая» семья никогда не страдала сентиментальностью. Нет, они, безусловно, любили её, но выражали свои эмоции редко и только по делу. И девушка бы слукавила, если сказала, что подход новой семьи ей был неприятен. Роуз Спэрроу была удивительной кареглазой блондинкой лет тридцати с яркими, переливающимися на солнце, вьющимися волосами. Она всегда широко улыбалась, с поводом и без, показывая ямочки и собирая вокруг глаз небольшие морщинки. Женщина была очень общительной — каждую встречу они подолгу разговаривали, но в основном вела диалог именно Роуз, таинственным шёпотом рассказывая интересные истории и детские сказки. Девушке с её отцом только и оставалось, что слушать, раскрыв рот. Миссис Спэрроу словно излучала ауру добра и заботы, безоговорочно околдовывая ею каждого, с кем ей доводилось увидеться. И львиная доля тепла отходила своей собственной дочери. Девушка ощущала это, от чего порой ей становилось очень неловко. Она ведь не являлась её настоящей дочерью. Будучи женщиной высокой, девушка ни разу не увидела миссис Спэрроу на каблуках или, хотя бы, на платформе — та явно больше предпочитала обувь удобную, нежели красивую. У Роуз были очень крепкие руки. Всякий раз, когда они обнимались, девушка думала, что её рёбра в один момент лопнут и превратятся в песок. Норман Спэрроу же, наоборот, был очень спокойным, вежливым мужчиной, практически все встречи он отмалчивался, и только по глазам она понимала, что тот тоже о ней беспокоился. Родители были слишком разными, как огонь и вода, но вместе смотрелись настолько гармонично, что девушка временами задумывалась о том, как они вообще оказались вместе, законна ли настолько приятная семейная идиллия и почему ей так не повезло с семьёй в прошлой жизни. Они не пропускали ни одного дня свободного посещения, при встречах ласково называли её «Воробушек», (родители явно любили каламбурить с собственной фамилией) и были готовы хоть на руках носить свою дочку. Наверное, будь она обычным ребёнком, то выросла бы до ужаса избалованной, но, будучи в душе уже вполне сформировавшейся личностью, девушка решила не переходить границы. Ей было, конечно, безумно приятно от их заботы, но пользоваться этим? Её растили не настолько сволочью. Самое странное было то, что к ней ни разу не приходили друзья, только родители. От этого девочка холодела в душе и задавалась вопросом: «А были ли вообще у малютки Джейн друзья?» Дети очень ранимы, особенно в тот период, в который попала девочка. Исключение составляли лишь подростки при переходном возрасте — те обижались абсолютно на всё, что с ними происходило. Поэтому, если Джейн кто-то задел, пусть неосторожным словом или действием, последнюю могло это очень сильно расстроить. Такой ситуацией можно было объяснить и то, что родители нашли свою дочку всю в крови, и то, что, при попадании в тело, с девушкой не произошло никакое «слияние душ» с личностью малютки Джейн. Может, к тому моменту, как первую занесло во внутрь, это было лишь бездыханное тело. Родители тела цепко следили за каждым шагом «реабилитации» своей дочери, и смущались всякий раз, когда их ребёнок щурилась и морщилась от боли в глазах, когда их замечала. И девушке самой в такие моменты становилось неловко. Она-то знала, что родители были ни в чём не виноваты. Светобоязнь вообще оказалась ужасно отвратительной штукой. Глаза в открытом виде болели постоянно, всё казалось слишком ярким, будто обычный мир резко сделали на пару тонов светлее. А, учитывая, что палата была абсолютно белая, дни пребывания в ней превратились в пучину ада. Девушка готова была молиться всем возможным и не очень богам, устраивать танцы с бубном, лишь бы заказ на специальные очки сделали быстрее, и она смогла бы их поскорее надеть. Конечно, с первым днём резь в глазах вообще не могла сравниться, тогда, лишь приоткрыв веки, она потеряла сознание от резкой вспышки боли, но и в последующие дни жизнь тоже была не сахар. Самое непонятное и неприятное в её фотофобии было то, что, когда к ней заходил кто-то, ранее девушкой не виденный, он словно сиял изнутри, а над его головой висела белёсая дымка. Но рассмотреть у неё не получалось банально потому, что боль становилась абсолютно нестерпимой. И девушку сильно смущало последнее, потому что, по идее, такого не должно было быть. Значит, следовало сказать об этом врачам. Нет, она бы и пожаловалась, если не знала, что её слова не воспримут всерьёз. Девушку занесло в тело четырёхлетнего ребёнка, она сама порой умилялась собственному отражению в зеркале, пусть и прекрасно осознавала, что душа у неё была гораздо старше, что уж было говорить об остальных? Теперь девушке приходилось привыкать к новой жизни, телу, осознавать, что отныне её звали Джейн Спэрроу, и она уже не совсем врач. Точнее, совсем не врач, а маленькая девочка, четырёх (с половиной!) лет от роду, англичанка, с родителями — пекарями. Вот так вот. Но дело было в том, что понять-то она могла, а вот принять не получалось. Верните её домой! К любимым сыновьям, жирной кошке и раздолбаю мужу. Вот только на сигналы о помощи, посылаемые ей в космос никто не отвечал. Жаль. Значит, жизнь у неё была такая — вживаться в чужую шкуру. — Ну, мисс Спэроу, — о, какие покровительственные нотки. Дорогой, да тебе надо было в кино сниматься. Театр одного актёра, блин. Знал бы он, что она была его, как минимум, в два раза старше, не разговаривал бы таким тоном. — ваше состояние полностью в норме, так что вы будете выписываться сегодня вечером. Я скажу персоналу помочь вам с вещами. — Не стоит, я сама, — и глазками хлоп-хлоп. Вон, как сразу растаял. За все четыре месяца отлёживания боков в детском отделении больницы девочка успела перезнакомиться с многими пациентами и большинством персонала больницы. Практически со всеми получилось завести, как минимум, приятельские отношения. С детьми было проще всего: с ними она встречалась и на процедурах, и в «игровой», да и в их возрасте легко подружиться. С врачами было немногим сложнее, но не сильно, всё-таки стаж работы оказывал свой, отвоёванный временем, отпечаток. Благодаря нему Джейн знала различные темы, которые можно было поднять при разговоре, а какие лучше не трогать совсем. Но тут ей приходилось учитывать и возраст тела, и пол собеседника, и желание последнего вести диалог. Со временем Джейн адаптировалась и научилась заводить беседу «обо всём и ни о чём» со всеми в её крыле, чем только сильнее умиляла врачей. Она по себе знала, как сильно вызывали симпатию маленькие и спокойные дети, тихо проводящие своё свободное время и не мешающие работать, создавая проблемы персоналу, которые, в отличие от некоторых, не орали до ультразвука и не ревели в три ручья, вырываясь, словно их вели на убой, а стойко переносили все процедуры. Единственную просьбу, которую можно было услышать от маленькой пациентки, лишь «потушить» свет. Джейн, когда выдавалась свободная минутка, читала и рисовала, возвращая прежнюю гибкость кисти. Конечно, до прежних картин, которые она делала на заказ во времена тяжёлого периода студенчества, ей было ой как далеко, но и те карикатуры, с трудом нарисованные девочкой, явно не соответствовали возрасту новообретённого тела. По крайней мере, медсёстры, порой убирающие за ней или отводящие её на медосмотр, были от них в восторге, даже забрав некоторые рисунки. Особенно им приглянулись пейзажи Кавказских гор, написанные детской акварелью, только они считали, что Джейн изображала Шотландские хребты. А та их и не разубеждала. Кстати, писала и рисовала она левой рукой, как и в прошлой жизни, хотя малая, до попадания в госпиталь, была правшой. — Хорошо мисс Спэрроу. Как скажете. И вышел, разве что только дверью не хлопнув. Джейн лишь презрительно фыркнула тому вслед. Здорова она, как же. А то, что у неё вовсю развивались осложнения в фотофобии никого не смущало? Девушке совсем не хотелось быть инвалидом, знаете ли. Вот только, похоже, никого, кроме неё и новообретённых родителей это не волновало. В этом кроилось очередное различие между Англией и Россией. Как бы это иронично не звучало, но медицина во второй стране была даже лучше, чем в первой! Нет, ситуации с очередями, вечными толчеями и беганием по кабинетам были одинаковыми в обоих случаях. Как и то, что, чтобы попасть на приём к нужному врачу, нужно было ждать просто огромное количество времени, бегая то в одно отделение, то в другое, а, когда тебя, наконец, вызывали, уже ничего не болело. И тебе только и оставалось, что гнуть своё, и казаться не слишком симулянтом. А вот с остальным в Англии было похуже. Джейн порой скучала по российским аптекам, где всё, конечно, стоило очень дорого, но, хоть в некоторых случаях, действенно. Про хирургию она вообще молчала, прикрыв глаза. Девочка случайно подслушала разговор принимающего врача с пациенткой, имеющей камни в поджелудочной железе. Мужчина только руками разводил, а за операцию и лечение потребовал такую сумму, что Джейн несколько дней в себя приходила. Да у них в России за такие деньги несколько дорогостоящих операций проводили, включая полное обслуживание и взятки. А тут… нет, Англия была, безусловно, богаче них, но даже для первых цена была, ну прям очень, большой, что уж было говорить ей — душе русской. Зато к врачам тут относились с уважением. При встрече не гнули своё, а следовали строгим рекомендациям. Скорее всего женщине просто не хватило средств на операцию, а так та с радостью легла бы под скальпель. Вспоминая, какие истерики порой устраивали пациенты у них в госпитале, Джейн хотелось лишь стыдливо морщиться. В Англии менталитет не позволил бы так неуважительно относиться к тем, от кого зависело улучшение здоровья. Спэрроу завязала тугой хвост и поднялась с кровати. Девочка уже чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы её голова не кружилась, когда она ходила. И это было прогрессом, потому что, увы, как оказалось, восстанавливаться после долгой реабилитации было той ещё бедой. Девять из десяти Джейн не рекомендовали. Десятая ещё в себя не пришла от шока, но она будет солидарна с мнением большинства. Помнится, первый раз, когда ей позволили взглянуть на себя в зеркало, Джейн долго не отходила, стараясь запомнить мельчайшую деталь в своём новом теле. Если пришлось бы ей говорить о своём «подарке Судьбы» в трёх словах, то они были: малая, щуплая, незаметная. Кожа была лишь с небольшим отливом загара, да глаза из-за новообретённых, пусть и стильных, очков казались большими, а цветом были, как бы сказала её «бывшая» сестра: «морскими зелёными». У неё был парень с похожим оттенком, лишь немногим светлее. А в остальном она ничем не выделялась, лишь пугала своей жуткой худобой. С затаенной тоской вспоминая своё первое тело, Джейн вновь едва ли не скатилась в депрессию, лишь её сосед напротив по палате не дал «схватить» апатию. Мальчик был полностью брит, с бинтами на голове он, в привычной детям непосредственности, рассказывал о том, как ему делали операцию на головной мозг, из-за того, что младший брат «волшебным образом» спихнул его с лестницы. Джейн не придала его словам значения поначалу, только потом до неё дошло, о чём нечаянно проболтался ей маленький ребёнок, но это случилось гораздо позже. Но вернёмся к соседу. Его звали Дадли, он просто обожал болтать и, едва ли не писал кипятком, когда видел её рисунки. Нередко, пытаясь вместе с ней рисовать, мальчик крепко хватал карандаш, почему-то тоже в левую руку, хоть и был правшой, и повторял за ней скольжение грифеля по бумаге. Несмотря на все его старания, у него мало что получалось. Он забавно пыхтел, злясь, но упорно возвращался, садясь рядом, и снова пытался повторить. Девочка отвлекалась на него, умиляясь, как взрослая женщина умилялась бы маленькому ребёнку, и именно это, пожалуй, оттащило её от той «пропасти», куда она добровольно собиралась прыгнуть. Один из рисунков, Джейн с гордостью считала его, едва ли не самым удачным, он попытался нарисовать раздвижные мосты Петербурга. Девочка часто рассказывала о них Дадли. В один день тот, сильно смущаясь и краснея как помидор, подарил его ей. С его слов: «На память». Мелочь — а приятно. В тот день его выписывали и забирали родители, поэтому мальчик решил как-то поблагодарить за компанию. Джейн в долгу не осталась, отдав рисунок в, пусть и обычном, карандаше, где она изобразила его с семьёй, навещавшей Дадли по выходным, на фоне гор Приэльбрусья. Родители с фамилией, над которой девочка одно время посмеивалась, Дурсли тоже обрадовались картине, лишь вскользь заметив, что на ней не было какого-то «Гарри». Джейн лишь плечами пожала — как она могла нарисовать того, кого ни разу не увидела? Миссис Дурсль потом долго её благодарила, признавшись, что боялась, что их «Дадлипусичек» остался бы без компании, либо нашёл только проблемы. Девочка успокоила её, сказав, что сын у них хороший, только немного избалованный. У Петунии, как она представилась, был хороший, приятный, пусть и не как у её мамы, голос, но немного гнусавый. По старой привычке Джейн быстро успела отметить и затруднённое дыхание, и постоянную заложенность носа, из-за чего посоветовала обратиться к врачу — вдруг и вправду воспаление аденоидов? По правде, девочка покорно ожидала, что её слова не воспримут всерьёз, и очень удивилась, когда на следующий день пересеклась с женщиной у входа в госпиталь. Ей поверили! Дадли, помнится, приходил одно время к ней, навещая, пока Миссис Дурсль проходила курс лечения, (оказывается, у неё и вправду был аденоидит), но в один момент перестал. Наверное наскучило. Девочка, погрустив пару дней, вновь углубилась в обычную рутину из книг и рисования. К сожалению, из первых в основном были лишь детские сказки и стишки, но, для запоминания английской грамматики, самое то. Волосы неприятно тянули в районе головы, от чего Джейн пришлось поправить причёску. На будущее та зареклась сказать родителям, чтобы они отвели её к парикмахеру. Девочке хотелось вернуть себе привычное каре. В отличие от прошлой жизни, у неё были пепельно-русые непослушные волосы, которые были слишком длинными и тяжёлыми для маленького ребёнка, да и Джейн понятия не имела, как за ними ухаживать. Нет, то, что они — густые, было здорово, но голову всякий раз неприятно тянуло, и девушке это ощущение не нравилось. В той жизни у неё были волосы на пару тонов темнее, и с подросткового возраста она всегда держала их короткими, потому что времени на ухаживание за непослушной копной у неё никак не нашлось. Девочка отчаянно цеплялась за одну привычную ей традицию прошлого и хотела оставить, хотя бы, её. Вещи были собраны быстро, всё-таки, важными были лишь рисунки, подарок Дадли, да записная книжка, где Джейн старательно выписывала грамматику английского и свои мысли за ушедший день. К удивлению девочки, к выходу провожало её не только собственное отражение, временами показывающееся на стёклах госпиталя, а около половины персонала и мелкотня, с которой Джейн общалась во время процедур, чтобы «убить время». Она даже не заметила, как начала вызывать симпатию у столького количества людей. На глаза набежали непрошенные слёзы, тут же прекратившись, потому что вновь началась ненавистная резь в глазах. Конечно, по сравнению с той, которая была у неё раньше, она была до невозможности незначительной, но, всё-таки, продолжала быть ощутимой. В приёмной столпилась куча народу, прощание с которыми затянулось практически на целый час. Наверное, будь среди провожающих Дадли, она бы вышла, в лучшем случае, к вечеру. От мысли о, девочка никогда бы не призналась, друге неприятно кольнуло, но детская обида исчезла, даже толком не появившись. Ведь у входа её поджидали родители. — Поехали домой? — поправил футболку у Джейн Мистер Спэрроу, пока мама взяла в руки вещи дочери. Девочка лишь кивнула, цепко схватившись за руку новообретённого отца. Может, хоть в этой жизни с её семьёй будет всё хорошо… Ведь она едет домой.