Жизнь после вечности

      В свое время Данька Щусь имел крайне интересный разговор с профессором, специалистом по изучению мозга. Профессор очень помог им в выстраивании правильной подготовки агентов и в какой-то момент Данька, осознав, что профессор обладает действительно уникальными знаниями, причем знаниями которые не почерпнешь из учебников, осмелился спросить о личном, максимально замаскировав свой вопрос под праздное любопытство. Провести ученого не удалось. — Ничего удивительного, молодой человек, в ваших видениях нет, — спокойно сказал он. — Если я верно понял, вы не так давно пережили личную трагедию. Это могло стать спусковым крючком, подобные случаи давно описаны. Если я и ошибаюсь относительно обстоятельств вашей жизни, то все равно выводы остаются теми же — вы слишком рациональны, слишком нацелены на результат, действуете вне привычных схем и, осмелюсь предположить, вне рамок морали, что вполне естественно при вашем роде занятий, игнорируя и подавляя эмоции, инстинкт самосохранения и то, что было заложено в вас родителями и природой. Ваша психика сопротивляется, посылая вам так называемые галлюцинации, которые на самом деле суть — угрызения вашей совести. Данька помолчал, осмысляя слова профессора и пытаясь понять откуда ему известно о Маше. Он совершенно точно не говорил о ней — он о ней ни с кем не говорил. Кто ему сказал?.. Впрочем, это было не настолько важно как вторая часть его речи. — Вы хотите сказать, что… — Именно, — азартно, словно загнав шар в лузу, сказал профессор. — Будь вы, как ныне говорят, человеком новой формации, вас бы не тревожило совершенно ничего. Увы. Судя по всему, у вас куда больше совести, чем регламентируется новым порядком. — Будем считать, что я этого не слышал, — сурово сказал сотрудник Четвертого Управления Штаба РККА Щусь. И закрыл тему. Ему, если разобраться, очень повезло. Плата за победу Революции была высока. Из воевавших в их бригаде трое сошло с ума. Один застрелился — без видимых причин. Данька, узнавший на своем опыте, что не обо всем можно рассказать даже самым близким, осторожно наблюдал за друзьями, пытаясь не пропустить тревожные симптомы и, если понадобится, помочь. Наблюдения приносили массу материалов для размышлений — судя по всему, не только ему было, что скрывать. С некоторых пор Валерка напрочь отказался от алкоголя, хотя на фронте они пили все, что горит, чтобы согреться и успокоиться. Это принесло некоторые неудобства — бутылку приходилось теперь делить на двоих, не на троих, Яшка шутил, что спивается во имя дружбы. Пить с посторонними людьми они давно уже не решались. Сам Яшка иногда цепенел, смотрел, минутами, не мигая, в пустоту. Ксанка, если оказывалась рядом, осторожно обнимала его, Яшка, будто просыпаясь, встряхивал головой и на этом все заканчивалось. На прикосновения других людей он не реагировал. Ксанка же вела себя подчеркнуто нормально и это больше всего беспокоило Даньку. Сестра будто дверь закрыла в ту жизнь, где они были партизанами и красными конниками. Отпустила косы и сменила гимнастерку на платья. Даже пирожки иногда пекла — вкусные, почти как у мамы. Но что-то из-за той двери порой вырывалось. Яшка с малым иногда допоздна гуляли в скверике у дома. Вдвоем. Данька видел — жили-то рядом, в соседних домах. Однако Яшка ничего не рассказывал, а пацан у них рос спокойным и жизнерадостным, ничего не боялся, значит, как-то родители справлялись. Поводов вмешиваться не было, так что Данька продолжал наблюдение — и ночные беседы с Гриней Кандыбой тоже. Впервые Гриня появился в Туркестане. Данька тогда подумал, что голову напекло, или воды отравленной напился, решив не обращать внимания на призрак. Ждал, что оно как-либо само устроится. Надо было, конечно, сообразить, что само собой ничего не бывает, Вселенная детерминирована, но он проявил несвойственный ему оптимизм. Зря. Гриня никуда не делся ни в Туркестане, ни в Москве. Немного легче было в лагере — за год Гриня пришел один раз, но зато потом, с началом войны… Теперь Гриня едва ли не каждый день появлялся — внезапно, из ниоткуда, усаживался хоть на кровать, хоть на край стола, и улыбался широко, будто и не застрелили его на той дороге. Чья пуля в Гриню попала, они так и не узнали, да и неважно это было. Схоронили там же, у дороги, вместе с кучером. Яшка, кажется, даже молитву себе под нос прочитал. Лица убитого Данька не разглядел, неловко было в него смотреть. Помнился только хохолок на белобрысой голове и как на этот хохолок летели комья сухой глины. Но у его личного Грини лицо было — худое остроносое лицо шестнадцатилетнего Даньки. — Не спится, краснопузый? — поинтересовался Гриня, рассматривая карту и лежащие на столе таблицы шифрования. Данька дернулся чтобы закрыть их — совершенно секретные сведения! — но вовремя осознал глупость затеянного. От кого закрывать: от самого себя? — Думаешь, как очкарика твоего вытащить? — Как видишь, — подумал Данька. Вслух говорить ничего не стал: услышит кто как он сам с собой разговаривает, неприятностей не оберешься, а Гриню все равно не увидят. Его никто не видел, Данька проверял. Валерку из Германии действительно надо было вытаскивать: риск его ареста нарастал от операции к операции, Валерка же как всегда отказывался принимать это в расчет. — Поляки очень плохо идут на контакт, осуществлять транзакцию через них рискованно, надо искать другие пути. — А, другие пути ищешь, да… — Гриня неприятно заулыбался. — А чего ж ты их для калтыгинской группы не искал? Как ты думаешь, сколько они там в Германии протянули? Неделю? — Это была необходимость. К тому же группа была достаточно хорошо подготовлена к экстремальным ситуациям. Вероятность их возвращения ненулевая. — Знамо, хорошо подготовлена, — издевательски протянул Кандыба. — Ты ж и готовил. Знал, ведь, что делаешь, коммуняка чертов? На убой их готовил. Парни-то какие были, а. Калтыгин. Филатов. Бобриков… — Он не Бобриков, — подумал Данька. — Не знаю пока, как он достал документы Бобрикова и кем этот Бобриков был, но узнаю обязательно. — Да ты уже не спеши. Некуда спешить. Нет твоего Бобрикова-не Бобрикова в живых. Он же с тобой, мизгирем, связался, как тут выживешь. — Хоть бы каракуртом назвал, что ли… — Данька встал, прошелся по комнате. — Мизгирь не опасен, его укус вызывает отек тканей и в крайне редких случаях аллергию. Кусает только для самозащиты. — А я этого узнать не успел, — оскалился убитый ими Гриня. - Я много чего узнать не успел, спасибо тебе. — Думаешь, жил бы ты долго и счастливо? — Данька внезапно понял, что ему интересно узнать ответ. — Ошибаешься. Ты со своим Бурнашом года два протянул бы, не больше. Потом бы тебя мы к стенке поставили или еще до того Бурнашу под горячую руку попал. Или Лютому. Тут бы и закончилось для тебя все. Привет им обоим передавай, кстати. — Передам, — кивнул Гриня. — А ты цыгану своему передавай. Сестре. Племяннику. Как они поживают, знаешь? Где они? Что с ними? Ты же к ним побежал, когда жареным запахло, а они потом куда-то делись. Вот же ж совпадение, а?.. — Побежал — их предупредить надо было. Телефон мог прослушиваться. — Брешешь! — Гриня даже подпрыгнул в азарте. — Ты когда своим боевым товарищам кровушку пустил, испугался ведь, да, Данечка? Испугаааааался. Кинулся к Яшке с Ксанкой — авось что-либо придумают. И ведь придумали же, да? Ребенком и жизнью рискнули, чтобы тебя из петли вытащить. — Были бы товарищи боевыми — не пришлось бы резать! — рявкнул мысленно Данька. — Это ж додуматься надо — к врагу в темное незнакомое помещение лезть! Вдвоем! — Мизгирь как есть, — резюмировал Гриня. — Как только земля тебя носит. Яшка-то с Ксанкой живы, умник? Нулевая вероятность. Ну-ле-ва-я. Валерка бы тебя голыми руками удавил, да и удавит еще, дай срок. Если, конечно, ты его раньше в расход не пустишь, как это у тебя водится. — Сгинь, — раздался негромкий женский голос. Гриня страдальчески поморщился — нигде, мол, мне приюта нет, никто мне не рад — и исчез. Данька повернулся — Маша в своем белом платье, том самом, стояла у окна. Поймав его взгляд, улыбнулась, подошла и опустилась на пол у его колен. От ее лица шел мягкий жемчужный свет. — Все хорошо, родной, — прошептала она. — Они живы. Яшка выкрутился, ты же его знаешь. Кончится война, все вы встретитесь. Четверо. Как раньше. — И Калтыгин с группой вернется, — усмехнулся Данька, осторожно прикасаясь к ее лицу. На пальцах оставался светящийся след - что-то вроде пыльцы. — Вернется — кивнула Маша. — Ты только пообещай, что забудешь меня. Обещаешь? Он покачал головой — врать так и не научился. Под веками жгло. Не могу. — Бедный мой, бедный. Столько лет прошло… — Маша обняла его. — И имя у тебя теперь другое и звание другое, и друзья неведомо где, а только я для тебя та же самая… — Не уходи, — попросил он, зная, что она ушла, ушла навсегда, еще тогда в чертовом двадцать седьмом, растворилась в больничных запахах и сочувствующих взглядах врачей. — Ксанку ты не найдешь, — шепнула Маша. — Он ведь ее выкрал, а ворованное далеко прячут, надежно. Ты Яшку ищи… И исчезла. Сотрудник ГРУ, человек без имени и звания, которого звали либо Чех, либо Летнаб, когда-то, невероятно давно, бывший Данилой Щусь и несколько раз Григорием Кандыбой, обвел взглядом пустой — теперь уже действительно пустой — кабинет и потянулся к телефону для того, чтобы потребовать сведения о национальном составе разведчиков в разных частях на текущий момент, включая безвозвратные потери. По всем фронтам. Желательно к обеду. Спасибо. Оставалось ждать. И признаться, наконец, самому себе, что Смирнов просчитал их всех, ювелирно. Как, когда успел — неясно, почему решил вывести из-под удара не самых лучших и явно не благонадежных сотрудников — непонятно, но вывел. Тот разговор Данька запомнил навсегда. — У Мещерякова будет три дня чтобы с вами попрощаться, — сухо сообщил ему Смирнов. — Потом он едет в командировку в Германию. — Надолго? — глуповато спросил Данька. Смирнов не ответил. — Его связным остаешься ты. Вы хорошо уравновешиваете друг друга. Тебе скажут когда и куда приходить. Яшу требует себе МУР. И требует и настаивает и умоляет, рыдая, и все это одновременно. У них не хватает людей. Оксане как я понимаю, сейчас не до того, но через полгода ей надо будет приступить к тренерской работе. Заодно в форму после родов вернется. Ее тоже вызовут. Место в яслях для ребенка выделим. — Яшка справится, — уверенно сказал Данька. — Он с ними уже работал, знает, что к чему. А Ксанка… — Будет учить твоих будущих сотрудников тому, что вы все так хорошо умеете делать, — Смирнов хмыкнул. — Дело я закрываю. Шмеерзон предупрежден. Случай с нападением на него пока останется без внимания, но — Смирнов тяжело посмотрел на Даньку — если это повторится… — Не повторится, — Данька говорил чистую правду. Какой смысл еще раз бить эту сволочь? Его убивать надо было, но теперь уже поздно. — Хорошо. Далее. Ваше выступление на партсобрании было последним, запомни это и передай остальным. Никаких публичных выступлений. — Но, Иван Федорович, — возопил Данька, — Валерка же не виноват, что его родители были эсерами! К тому же их уже расстреляли! Неужели вы хотите, чтобы мы отказались от товарища только потому… — и замолчал, наткнувшись на взгляд Смирнова. — Никаких публичных выступлений, — повторил Смирнов. — Шмеерзон утверждает, что вы преданы не столько делу революции и советской власти, сколько друг другу. И знаешь, что, Щусь? — Что? — послушно повторил Данька. — Мне нечего ему возразить. Возможно, в чем-то он прав. Да, теперь, почти двадцать лет спустя, можно было себе в этом признаться. Сошедший с ума еще во время еврейских погромов, Шмеерзон был прав — единственный раз в жизни. Друг другу. Исключительно друг другу.