Жизнь после вечности

      Каждый раз, заходя в коридор, отделяющий спортивные площадки от административной части, Ксанка поражалась тому насколько по-разному думают люди. Архитектор создавал просторное светлое помещение с огромными окнами, полное солнца и воздуха, она же видела только простреливаемое пространство, заставленное лакированной, прекрасно горящей мебелью. Ловушку.       Не любила она этот коридор, но делать было нечего. Ксанка села на стул у кабинета Спиридонова, ожидая вызова. Обычно все заходили без приглашения, но ей сегодня было назначено к определенному часу. Рядом, нехорошо покосившись на окна, плюхнулся бывший конармеец Васютин, с которым они когда-то вместе громили беляков, а теперь работали в спортивном обществе. — И тебя вызвали? — спросил Васютин. — А зачем? Чего хотят-то? Она только плечами пожала. За разработку самбеза их поощрили еще месяц назад, Валюшка уже успел изорвать штаны, сшитые из наградного отреза ткани. Больше никаких изменений в рутине спортобщества не возникало, их программа уверенно входила в общее употребление и приобретала все больше адептов. Ксанка втайне гордилась своей причастностью к созданию нового вида спорта. Тем неожиданнее и тревожнее был вызов в кабинет Спиридонова, который к себе никогда никого не вызывал, предпочитая подойти с вопросом сам. К тому же у крыльца с обеда стояла серая машина, которой раньше здесь не видели. При всей кристальной ясности Ксанкиной биографии существовали вопросы, ответы на которые крайне заинтересовали бы ее бывших коллег, и нынешних кураторов спортивного общества. Основных угроз было две: махновец Федос Щусь, отцов брат, которого они с Данькой и не видели никогда, и шмеерзоновское дело. Сам Шмеерзон из Москвы исчез, его вроде как в Киев перевели, но куда делись его изыскания, посвященные контрреволюционной группе Мстители, не сумел узнать даже Данька, так что приходилось учитывать, что рано или поздно их дело всплывет, как всплыло дело Валеркиных родителей. Хорошо, хоть не ее одну вызвали, а и Васютина тоже, хотя Васютин никак не мог считаться приятной компанией. — Ксан, а Ксан, — Васютин больно толкнул ее под ребро. — Ты чего? — она потерла ушибленное место и повернулась к нему. — У меня коньяк есть, — Васютин широко лыбился. — Давай, как освободимся, ко мне пойдем, а?.. Ксанка подняла брови. — Ты, Васютин, если хочешь с жизнью покончить, справляйся сам, а моего цыгана не эксплуатируй. — Эх, — Васютин развел руками. — Опять то же самое. Ну спросить-то я мог? Она только головой покачала, обижаться на этого дурака смысла не было. Васютина непоправимо испортила древняя, ныне активно осуждаемая теория стакана воды, согласно которой пролетарка не могла отказать в близости пролетарию. Ксанка подозревала, что отказов в самой разной форме (она сама, не тратя слов, обычно заряжала ему в нос) он слышал куда больше чем согласий, но оптимизма и надежды Васютин не терял. Время шло, ее не вызывали. Ксанка достала блокнот. Так, что у нас там. Планы тренировок сдала на утверждение, надо будет в секретариат зайти, забрать, и с двадцать первого начинать работать по новой схеме, группа хорошая, сильная, должны программу быстро освоить. Форму в прачечную отдала, в понедельник вернут. Завтра в детсаду субботник, сказали мужчинам обязательно приходить, ну уж нет, равноправие у нас, сама схожу, Валюшку с собой возьму, Яша пусть спит, и так раньше полуночи не приходит, засыпает прямо за столом. Выспится, и надо будет еще раз с ним поговорить, может на этот раз согласится. Если не согласится, буду снова и снова уговаривать. Что только с Данькой делать непонятно, с идейным нашим.       Ее размышления прервал еще один толчок в бок. Она снова повернулась, нахмурив брови, но на этот раз Васютин был серьезен. — Ты знаешь, что Петька Леший повесился? Леший тоже воевал в их бригаде, они с Яшкой в последний раз видели его в клубе на концерте в честь Шестого Декабря. Леший, получивший новое назначение, был весел и доволен жизнью. По спине Ксанки пополз холодок. — Нет. Когда? — Позавчера. Из партии исключили. Вроде как растрату допустил. Вернулся с допроса и… Теперь непонятно идти на похороны, нет… — Почему? — машинально спросила Ксанка и, поймав взгляд Васютина, пояснила. — Почему непонятно идти на похороны или нет? — Ты чокнутая, что ли? Или действительно не понимаешь? Она набрала воздуха, чтобы сообщить, что проводить погибшего (да, погибшего!) боевого товарища это не желание и не обязанность, это долг, но тут из двери выглянул Спиридонов. — Проходите, товарищи! За спиридоновским столом плечом к плечу сидели двое незнакомых в штатском. Раньше она их не видела. Кураторы или партийные? — А это, товарищи, двое наших лучших тренеров, которые внесли неизмеримый вклад в разработку новой программы самообороны, — сообщил Спиридонов штатским. — Что примечательно — оба конармейцы. Первая Конная. — И даже из одной бригады, — гордо сообщил Васютин. — Товарищ Щусь, Оксана, и товарищ Васютин… — Для друзей Василий, — подсказал Васютин. Ксанка кивнула, заметив моментальный острый взгляд, который кинул на нее один из гражданских. — Именно Василий, — и Спиридонов сделал шаг в сторону, будто передавая слово товарищам. — Ну что, товарищи Щусь и Васютин, — незамедлительно начал штатский в сером пиджаке. — Мы просили товарища Спиридонова выделить нам лучших сотрудников, он назвал ваши имена. Труд вы проделали огромный, можно уже с уверенностью сказать, что новая программа состоится и послужит на благо нашей Родины. Хотели с каждым из вас побеседовать и поблагодарить лично от себя и от Партии. Лично от себя? Кураторы? В гражданском?.. Не похожи. — Вы, товарищ Васютин подождите пока, мы вас отдельно пригласим. А вы, товарищ Щусь, присаживайтесь, — сообщил Серый Пиджак. Второго Ксанка мысленно обозначила как Льняная Рубашка — детство, проведенное за чтением Фенимора Купера, даром не прошло. Впрочем, других примет у них и не было. Ксанка села прямо, в струнку, руки на коленях сложила — само внимание — и приготовилась к беседе. Врать она не любила, старалась всегда говорить правду, насколько это было возможно. Возможно было не всегда. Но пока что товарищи просто молча перелистывали папку с ее личным делом. — Изучили мы ваше личное дело, товарищ Щусь, — задумчиво протянул Серый Пиджак. — Биография у вас, конечно… героическая, не побоюсь этого слова. Со Смирновым работали? — С двадцатого года в личном подчинении. — Характеристику он вам прекрасную выдал. Прекраснейшую. Хммм, дела с вашим участием в архиве под грифом «Совершенно секретно» хранятся, не расскажете в чем причина такой секретности? Так себе заход был, пристрелочный. Ксанка улыбнулась и развела руками. — Где они хранятся, я не знаю, но если в архиве лежат, то в тот архив можно ведь и доступ получить? Документы-то всяко надежнее моих слов будут. Объективнее. Серый Пиджак хмыкнул и продолжил листать ее дело. — А вот скажите, товарищ Щусь, вы пишете в анкете, что замужем и ребенок есть. А дата и место заключения брака не указаны. Почему? — Как же я укажу то, чего нет и не было, — Ксанка улыбнулась лучшей своей улыбкой. — Не расписывались мы. Они с Яшкой до ЗАГСа так и не дошли, все время не до того было. Когда им в двадцать третьем, после того как они корону вернули, выдавали ордера на отдельные квартиры, Ксанка с Яшей переглянулись и едва ли не хором сказали, что им и одной на двоих хватит, спасибо. Так новая ячейка общества и родилась, под тяжелое Данькино молчание и сдавленное ржание Валерки. — Понятно… Муж, Цыганков Яков Семенович, оперуполномоченный МУРа… тоже прекрасная характеристика и от Смирнова и с места работы. Товарищи хорошо отзываются. Наш, советский, человек. Познакомились-то где?.. Ей вдруг вспомнились окровавленные розы в саду тетки Доры. Их отец тогда Яшку долго искал, но не нашел. «Пропал хлопец, наверное и его порешили, сволочи». Пытались. Не вышло. — Мы выросли вместе, в одной станице. На фронт тоже вместе ушли. — Понятно, — снова протянул Серый Пиджак. — Брак не зарегистрирован, но хозяйство совместно ведете. Хорошее замечание. Хоть какая-то ясность появится. Пусть дурой посчитают, с нее не убудет. Ксанка махнула рукой. — Да нет у нас никакого хозяйства, одна кошка. Товарищи шутку восприняли благожелательно, посмеялись, чем подтвердили Ксанкино подозрение, что не партийцы это. Партийцы бы уже лекцию ей читали о правилах совместной жизни мужчины и женщины, о том, что такое советский брак и почему роспись так важна. Кураторы? Но для кураторов они слишком вежливо себя вели и вообще были… Ксанка отвечала еще на какие-то малозначащие вопросы, что-то из серии часто ли приходится задерживаться на работе, с кем остается ребенок, в какой садик ходит, мысленно пытаясь подобрать правильное слово для описания гражданских. Они были… Незаметные. Два человека с настолько обычными, невыразительными лицами, что различить их получалось только по одежде. Данькино управление?.. Данька перешел в разведку еще когда Валюшка родился. Про детали службы он не говорил, только раз обмолвился, что приказано минимизировать контакты, так что, ребята, у вас либо гости, либо я. Обычно это соревнование выигрывали гости. Мысль про разведку она додумать не успела. Льняная Рубашка, до сих пор молчавший, метнул на стол самый страшный вопрос: — А как давно вы видели Мещерякова?.. — Мещерякова? — будто не расслышав, переспросила Ксанка и тут же поняла, что сделала ошибку — такие переспрашивания всегда считываются как попытка потянуть время и придумать ответ. — Довольно давно. Валерия Мещерякова я видела в двадцать пятом году, с тех пор мы не встречались. — Что же вы так, товарищ Щусь? Вместе выросли, вместе партизанили, воевали, работали, а потом просто взяли и на несколько лет расстались? Странно как-то, — продолжал Льняная Рубашка. Ксанка подумала, что работу товарищи провели хорошую — кто-то (возможно, тот же Васютин) рассказал им не только о службе в ВЧК, но и про обстоятельства их поступления в Конармию. Был в вопросе двойной подвох — и обстоятельства Валеркиного исчезновения и его довоенная жизнь. — Вместе мы росли с Цыганковым, — спокойно поправила Ксанка. — Мещеряков появился в нашей станице уже в войну. Насколько я знаю, он из Петрограда, сирота. Отец убит на фронте, мать умерла от чахотки. Детали Валеркиной анкеты — хорошей, надежной анкеты, прошедшей все проверки до того как Шмеерзон начал рыться в архивах — они все заучили наизусть, еще тогда, в двадцать пятом. — Продолжайте, — коротко сказал Серый Пиджак. — При каких обстоятельствах вы познакомились? — Мещерякова подобрал наш отец, нашел его у железной дороги. Видимо, его выкинули из поезда. — Что значит — подобрал? — Как котенка, — пояснила Ксанка. — Мещеряков был болен тифом. Он умирал. Мы с братом раньше переболели, так что мы его и выхаживали. Они переболели, мама — умерла. Заразилась, пытаясь их спасти. Чертов тиф. Чертова война. Хоть бы ее больше не было. — В каком году? — В начале девятнадцатого. Тогда очень много беженцев из Петрограда приехало. У нас до войны края хлебные были, вот к нам все и ехали. По старой памяти. В лицах гражданских впервые проступило что-то человеческое. — Нда, понятно… — произнес Серый Пиджак. — А что потом было? — Потом мы воевали, — просто ответила Ксанка. — С двадцатого по двадцать пятый год работали с Иваном Федоровичем Смирновым. В двадцать пятом году Мещерякова, кажется, отправили в какую-то командировку. Не знаю куда, у нас не принято было о заданиях болтать. — Что же вы, даже не поинтересовались где ваш боевой товарищ? Ксанка пожала плечами. — Его Иван Федорович куда-то отправил, значит, причина разглашению не подлежит. Если они продолжат спрашивать про Валерку, придется пустить в ход тяжелую артиллерию — долгий, проникновенный и подробный рассказ про внезапно начавшиеся роды, про схватки, про то как воды отошли и рассказывать, рассказывать, рассказывать, пока ее отсюда не выгонят. Однако упоминание Смирнова как всегда сработало, направление беседы изменилось. — С Данилой Ивановичем часто видитесь? — Редко, — снова честно ответила Ксанка. — У него служба, у меня семья и работа. — И где он служит? — внезапно вступил в разговор Серый Пиджак. — Мы на эту тему никогда не говорили. Я как-то спросила, давно еще, он сказал, что это секретная информация. — Встречаетесь где? Он к вам в гости приходит? Кажется, они говорили не только с Васютиным, но и с соседями, рассказавшими, что у Цыганковых компании регулярно собираются. Данькина контора, точно. Удобно — одним махом двоих накрыть. И Даньку уличить в лишних контактах и ее во вранье. Однако беседа слишком легко и просто протекает, будто для отчетности спрашивают. Странно. — Нет, мы обычно с ним вдвоем где-либо в парке гуляем. Он не любит когда людей вокруг много, а к нам с мужем часто сослуживцы в гости приходят, и его и мои. Одна из таких встреч с Данькой была назначена на сегодняшний вечер, но упоминать об этом Ксанка не стала. — Какая интересная фамилия — Щусь, — вдруг произнес Льняная Рубашка. — Был такой махновский командир Федос Щусь. Родственник? Ксанка засмеялась, будто услышав удачную шутку. — На Херсонщине каждый пятый Щусь, — беззаботно сказала она. — А наша с братом фамилия от отца, красного командира. Его в девятнадцатом году убил атаман Сидор Лютый. Мы тогда в Конармию и вступили. Члены комиссии уважительно помолчали и вопросов больше не задавали. Кто бы ей в тот жуткий день сказал, что и своей смертью отец сумеет их с Данькой защитить! — Что ж, товарищ Щусь, перейдем к делу. Решено поручить вам ответственнейшее задание, послужите Родине на самом важном участке. Для этого, конечно, надо будет овладеть теорией, практикой вы и без того прекрасно владеете, но, подкрепленная теорией, она будет куда более эффективна. Так что сейчас езжайте вот по этому адресу, — Серый Пиджак протянул ей лист бумаги, — оформлять документы. Пропуск на ваше имя выписан, товарищи расскажут вам о деталях. Ксанка посмотрела на часы. — У меня еще два часа рабочего времени. — Уже нет. Теперь вы работаете у нас. До свидания, товарищ Щусь, — Серый Пиджак и Льняная Рубашка пожали ей руку.       Она улыбнулась на прощание и вышла в коридор, ощущая как колотится сердце и подгибаются ноги. Васютин все еще сидел в коридоре. — Ну что там, что там? — Сейчас и тебя вызовут… наверное. — А что там спрашивают, Ксан? Оксана, ты куда? — Ушла я. Насыщенной тебе половой жизни, Васютин.       Официально учреждение, куда ее направили, называлось ПросветСтройМонтаж, но, конечно, это было всего лишь название. Через два часа она уже закончила все формальности и села в трамвай. Данька должен был ее ждать на Пионерских прудах. В сумочке лежало удостоверение члена профсоюза работников легкой промышленности на имя Антонины Нечипоренко, пропуск в спецхран Библиотеки имени Ленина — тоже на имя Нечипоренко — и расписание занятий. Большая часть дисциплин называлась незамысловато: Дисциплина 1, Дисциплина 2 и так далее. Под своими именами выступали только курсы самообороны (интересно, чему учить будут, мы же их и разрабатывали), занятия в тире (а это хорошо, практики давно не было) и вольтижировка (ура!). Людей в трамвае было мало, час пик еще не начался. Стоя на задней площадке, она смотрела в окно, но видела низкое страшное солнце, залитый кровью ковыль и слышала неровный, рваный ритм сабельного боя. Подошла кондуктор. Ксанка протянула мелочь и ссыпала сдачу в кошелек. Вдох-выдох, все внимание на выдох, вдох-выдох, все внимание на выдох, вдох-выдох… Надо успокоиться. Пока что расследование Шмеерзона не отыскалось, но обязательно найдется, дайте срок. Шмеерзон ведь нашел дело Михаила Евграфовича Мещерякова и Софьи Людвиговны фон Траубензее, дворян, эсеров, членов боевой группы, и, как будто этого всего недостаточно, друзей Каплан, расстрелянных в 1918 году по приговору Петроградского Реввоенкома. Семь лет спустя, но нашел. Валерка дважды классовый враг получался. Контра в квадрате. Они на то собрание шли, ничего не подозревая, еще над повесткой посмеялись — все, Валерка, вскрылась аморалочка-то, сейчас твоя Мезенцева жениться тебя обяжет. Если что — беги, прикроем. Удачная шутка получилась. Смешная. Мезенцева и вправду выступила, сразу после обличающей Валерку речи Шмеерзона. Потрясенно сообщила, что давно уже замечала у товарища Мещерякова враждебные наклонности, и глубоко, глубоко раскаивается в своей с ним интимной связи. Простите меня, товарищи, за мою наивность и классовую слепоту. Не разглядела врага. Так и сказала: врага. Враг при этих словах закаменел лицом и автоматически поправил очки на переносице. Ксанка принципиально не употребляла брань в своей речи: в эскадроне наслушалась на три жизни вперед, хватит, но теперь с удовольствием делала исключение ради Мезенцевой. После ее спича Ксанка на трибуну и вышла. Потому что поймала Валеркин взгляд — глухой и отстраненный. Он, наверное, он с таким же взглядом бильярдную взрывал, но тогда, в Крыму, весь их план был завязан на том, что Валерка взрыв переживет, а здесь он уже успел, видимо, утвердиться в мысли, что помощи ждать неоткуда и был готов идти до конца. До самого конца. Что говорила — толком не помнила, так ей худо было, но горло еще три дня болело так, что только шептать получалось. Когда рожала она не кричала, получается, во время своего выступления голос сорвала. Яшка топтался рядом, ожидая пока она закончит, потом мягко ее отстранил, а сам сказал с трибуны что-то вроде «Развели игры в чистоту крови, хуже беляков. Никто здесь и мизинца Валеркиного не стОит». Следующим Данька выступил со словами «Если у кого-то к моей группе вопросы — задайте их сначала мне. Я за каждого из них отвечу. Идем отсюда, Валер…» И они ушли под полное молчание собравшихся.       Они потом уже узнали, что за Валеркой приходили той ночью, но Валерка ночевал там, где и ожидать было нельзя — на кафельном полу роддома, сообщив врачам, что гражданка под арестом, а он охраняет. Потому что когда они вышли из зала, где шло партсобрание, ребята о чем-то коротко переговорили и Данька сказал, что они тут сейчас разберутся со всем, Валер, Ксанку домой отвези, к себе пока не ходи, мало ли, у них побудь. Ксанка подождала пока Данька с Яшкой удалятся и сообщила, что рожает. Валерка посмотрел дико, уточнил не шутка ли и моментально раздобыл машину. Гнал так, что она уверена была — не доедут, врежутся по дороге. Валерка, еще не пришедший в себя, странным, не своим голосом, уговаривал ее потерпеть, пока не рожать, чуть-чуть осталось, сейчас приедем, она, хватая ртом воздух, пыталась сдерживать крик и объясняла, что им плевать кто у него родители, Яшка вон своего отца вообще не знает, а Мезенцева дура, трус и предатель, Валер, мы все в ней ошибались, забудь ее, она просто дрянь, ты в этом не виноват. Так они вдвоем, друг друга не слушая, и бубнили до самой больницы. Ей еще тогда показалось это смешным, очень хотелось развеселиться и забыть и Шмеерзона и Мезенцеву и Валеркин взгляд, но настоящее веселье было впереди. Когда она уже разглядывала малыша — и кто же это у нас такой, весь в папку пошел, от макушки до пяточек, а?.. — Валерка ворвался к ней в палату, потребовал показать сына, потому что его приняли за отца и теперь смотрят странно и, кажется, даже хихикают за спиной. Она показала, он от хохота рухнул на стул. Потом Валерка сурово кричал на весь коридор разыскавшему их, наконец, Яшке «Я всегда подозревал, что это твой ребенок, но теперь я в этом уверен!», и Данька требовал назвать малого в честь прадеда Карпом, а Яшка уточнял как ласково будет — Малек? Икринка? Ястык? — и на их ржач прибежал врач и пообещал выгнать всех, Ксанка попросила начать с нее, но оказалось, что так нельзя и они смеялись уже шепотом, оглядываясь на дверь, давились от смеха, вытирали слезы и никак не могли перестать, потому что тут же накатывало тяжелое и страшное осознание…       Данька сидел на третьей скамейке справа, где и договорились встретиться, сосредоточенно смотрел на воду пруда и, казалось, беседовал с невидимым собеседником. Изменился он после Машиной смерти, сильно изменился. Совсем другое лицо стало. Ксанка села рядом. — Пришла? — Пришла. Он протянул ей букет фиолетовых астр. Такие же когда-то росли перед их домом. — Ой. Ты помнишь, да? Мама такие любила. Данька покачал головой. — Нет, случайно купил. Ты сказала и вспомнил. Кажется, у нас еще георгины были, да? — Астры и георгины осенью, летом мальвы, весной тюльпаны и сирень. Как у всех. — Точно. Жаль, что я все забыл. Данька протянул ей раскрытый портсигар. Закурили. Помолчали. — Я только что из ПросветСтройМонтажа, — наконец сказала она. Данька не удивился. — Я видел списки. Ты и Васютин утверждены на должность инструкторов, остальные сейчас проходят проверку. Смирнов так и планировал, что ты будешь обучать курсантов. Мы дольше создавали службу, чем он предполагал. — Так ты знал? — Знал, конечно. Тебя месяц проверяли. Вас обоих с Яшкой, ну и меня тоже. Сегодня беседа ради проформы была, вся информация уже собрана. В полном объеме. — Я так и подумала. Потом. Сначала я решила, что… ты понимаешь, о чем я. Данька предпочел не заметить ее последнюю фразу. — У нас не хватает кадров и еще больше не хватает людей, которые будут эти кадры готовить. За последнюю неделю я отсмотрел два десятка человек. — И как? — Никак. Ни один из них не похож на нас. — Конечно, — она вдавила окурок в землю и взяла новую сигарету. — Ты же комсомольцев и активистов смотришь, благополучных людей с идеальными характеристиками. А надо искать нас. Сирот, сумевших выжить. — Я уже думал об этом, но я не смогу убедить, — он ткнул пальцем в небо — в целесообразности такого подхода. Ты же понимаешь откуда у нас теперь сироты. Сигарета была очень горькой. Ксанка давно не курила. — Я уговариваю Яшу уехать. Чтобы число сирот случайно не увеличилось на одного. Ты с нами? — Уезжайте, — помолчав, очень спокойно сказал Данька. — Я выкручусь. Она бы тогда, в Збруевке, тоже выкрутилась. Наверное. — Я должен доделать то, что мы начали, — внезапно яростным шепотом сказал Данька. — Должен. Иначе все было зря, понимаешь? Скорее всего, скоро будет новая война. Но если мы сейчас приложим все усилия, возможно, мы сумеем ее избежать. Возможно, твой ребенок никогда не возьмет в руки оружие. Мы строили новый мир, справедливый и безопасный для всех и надо… — Думаешь, у нас получилось? — перебила его Ксанка. — Получилось?.. — У нас получится. Пока что мы не закончили. Мы должны доделать то, что начали. Мы все. У каждого из нас свой фронт. У тебя, у меня, у Яшки, у… у нашего друга. И вообще у меня для тебя есть подарок. Он полез куда-то в карман и протянул ей картонный прямоугольник. — Вот. Ксанка осторожно взяла открытку. Бланк с текстом был пустым. Она перевернула на сторону с изображением. Темноволосая коротко стриженная девушка в латах смотрела куда-то вдаль. Жанна Д’Арк. Ксанка вдохнула ставший внезапно очень густым воздух. Данька улыбнулся, глядя на ее реакцию. — Как он? — Неплохо, но он потерял сотрудника — тот неудачно забил шар в лузу, помнишь Крым? Заменить его некем, приходится на ходу вносить изменения в планы. Жаль. Говорю же, у нас острая нехватка кадров, ее надо срочно решать. Вообще я думаю переводить его на другой профиль деятельности. — Это возможно? — Он вступил в партию и принял участие в одном из ее первых съездов. Посмотрим чем это закончится, пока что его инициатива выглядит просто тратой времени, но гимназист редко ошибается. Ксанка молчала. — Говоришь, у каждого из нас свой фронт? Они тебе снятся? — тихо спросила она. Он не спросил — кто. — Мне снятся те, кто погибнет, если я не буду делать то, что должен. Что ж, ожидать другого ответа от ее волевого несгибаемого брата было наивно. — Даня, — еще тише сказала она. — Я не думаю, что у нас получится, то, о чем ты говоришь, потому что… — она оборвала фразу и постучала пальцем по открытке. — Вот поэтому. — Это война, Ксанка. На ней всякое бывает. — Но сбежать и бросить тебя мы тоже не сможем, — продолжала она. — Жить под вечной угрозой — ну так мы этим и занимались, верно? Часть меня до сих пор там. До сих пор, понимаешь? Я каждую минуту жду, что меня убьют. Не привыкать. Если так я могу купить мирную жизнь моему ребенку, я готова рискнуть. У нас не было выбора — пусть у них будет. Пусть эта война, наконец, прекратится. Данькина куртка пахла чем-то почти забытым и родным, как в детстве. По бульвару тек поток народа — прошли строем красноармейцы, о чем-то спорили студенты, размахивая тетрадками, школьники толпились у лотка с мороженым, целовались влюбленные, ругались супруги со стажем, компании друзей то и дело взрывались хохотом. Все жили мирной, обычной жизнью, жизнью, которая была ей недоступна. — Молодая-красивая, дай ребенку на хлеб, не пожалей. Ксанка отстранилась от брата и подняла взгляд. Прямо перед ней стояла цыганка в яркой шали, прикрывающей старую, заношенную блузку и не менее старую юбку. Ребенок стоял тут же, сверкал черными глазищами, почти как ее Валюшка. Ксанка открыла сумочку, полезла за деньгами. Протянутая купюра тут же исчезла в складках юбки. — Ай, спасибо тебе. Дай-ка на вопрос тебе отвечу, какой хочешь. — Не надо мне на вопросы отвечать, иди лучше ребенка накорми. — Накормлю, не сомневайся. Странные вы люди, брат с сестрой. Сидите, старое горе вспоминаете, новое готовите. Мечтаниями судьбу не проймешь. — Зато тебя уголовным кодексом проймешь, яхонтовая, — Яшкина фигура заслонила солнце, Ксанка изумленно посмотрела на мужа, не понимая, откуда он взялся. — Вижу, ой вижу — порча на тебе сильная. Статья один шесть девятьназывается, до двух лет тюрьмы дает. — А не пугай, мне бояться нечего, — хрипло сказала цыганка. — За женой вон следи, черноголовый. Третий раз последним будет. Плюнула Яшке под ноги и удалилась. — Яш, ты чего тут делаешь-то? — пришла в себя Ксанка. — Ты же на дежурстве должен быть. Он наклонился чтобы ее поцеловать и Ксанка уловила слабый запах спирта. Не на службе и выпил… Но на человека, только что потерявшего любимую работу, Яшка был не похож, был он спокойным и даже непривычно расслабленным. — Уволили?.. — все же спросила она. — Хуже, — засмеялся Яшка, пожимая Даньке руку. — Расстреляли? — предположил Данька. Яша с удобством расположился на лавочке. — Вы не поверите, но Семен Михайлович победил-таки Оку Ивановича. — Буденный — Городовикова?.. — предположил Данька. Яшка кивнул. — Одержала верх Первая Конная над Второй, одержала. Сейчас все расскажу, только дайте закурить. Взял сигарету, чиркнул спичкой и замер, мечтательно разглядывая облака. — Ну? — не выдержал Данька. — Не нукай, командир, не запряг. Значит, так. Характер, как вам известно, у меня золотой, один только недостаток есть и тот почти достоинство. — И недостаток этот невероятная и нечеловеческая скромность, — не удержалась Ксанка. — И с этой женщиной я живу! Так вот. Я настойчив. Некоторые даже говорят, что настырен, но то клеветники и завистники. Мы их не уважаем. — Золото цыганское, не тяни кота за хвост! — Ксанка, он меня обижает. Скажи ему! — Даня, дай ему высказаться, не мешай. Все равно не заткнешь, поверь. — И эту женщину я люблю! Я настойчив. И поэтому когда какой-то тип на бульваре повадился вырывать сумки из рук гражданок, я потратил пару вечеров, но взял его с поличным. — Тааак… — Именно это я сказал, когда узнал, что суд вынес оправдательный приговор. Тип оказывается, был из сельской бедноты, во Второй Конной воевал, под Перекопом ранен, а значит все его деяния — результат тяжелого наследия царского режима. И что вы думаете? Тем же вечером проклятый царский режим снова отправил его грабить, но уже по более тяжелой статье — теперь он и серьги из ушей вырывал. Ксанка начала догадываться, что будет дальше. — И ты его снова арестовал? — А то! Встал я, красивый, из кустов и скомандовал: «Руки вверх!..» — Но суд его снова отпустил… — Конечно! Что ж за пару дней изменится? И тут я задумался — а сам-то кто я есть?.. — Такие вопросы до добра не доводят, — хмыкнул Данька. — Тебя так особенно. — Оказалось, что я и сам из сельской бедноты, да еще из национальных меньшинств. Под Перекопом меня, правда, не ранили, но в Збруевке бандиты подстрелили. То есть все поровну, с небольшим перевесом в мою пользу. Так что, когда этот тип очередную гражданку ножом порезал, за то, что сумочку отдавать отказывалась, я его арестовывать не стал. Вали, говорю, отсюда, надоел. Он и почесал по бульвару вразвалочку… — И куда ты ему попал? — с интересом спросила Ксанка. — В жопу, — лирично ответил Яшка и снова принялся разглядывать облака. — При попытке бегства. Вот сегодня со мной комиссия разбиралась. Решили, что случай сложный, но склонились к тому, что виноват не я, а царский режим. А все почему? Потому что Вторая Конная по сравнению с Первой — ерунда, а не армия. — Повезло, — резюмировал Данька. — Он ходить-то будет, раненый твой? — А я что, доктор? — изумился Яшка. — Мне-то откуда знать, будет он ходить, или нет? Может, он вообще лежать любит. Меня домой до завтра отправили, отдыхать. Я подумал, что вы еще сидите и пришел. А вы тут деньгами сорите. — Я ей на хлеб для ребенка дала, — вздохнула Ксанка. Яшка взъерошил ей волосы. — Так она их на ребенка и потратит. — Оййй. Ребята, я же вам не сказала. Леший повесился. Она пересказала услышанную от Васютина историю. — Надо узнать когда похороны. Под пятьдесят восьмую, родненькую нашу, Леший попал, к гадалке не ходи. Все под ней ходим. Правильно он все сделал, — мрачно сказал Яшка. Видимо, он выпил больше, чем ей казалось. — Как правильно — вот так просто сдаться? Без боя? — А итог один… Ладно, — Яшка поднялся. — Вы, если хотите, сидите, я за малым пошел. Хоть посмотрю на не спящего. — Дань, пошли к нам, — предложила Ксанка. — Поужинаешь нормально. Валюшку уложим и посидим немного. Лешего помянем. Данька кивнул и поднялся.       Садик был рядом, почти за углом. Сын увидел их издалека, кинулся с радостным криком, отведя руки за спину как крылья. — Мама, мама, смотри! Я самолет! Яшка подхватил его, завертел над головой. — Еще какой самолет! — На руках домой хочу, — потребовал Валюшка, мгновенно сообразивший какую выгоду можно стрясти с отца. — Тебя дядя Даня донесет, он по тебе соскучился, — предложила Ксанка. — Маме с папой поговорить надо. Данька глянул нервно, но молча забрал ребенка и зашагал вперед. — Ты чего такая странная сегодня? — Яшка обнял ее за плечи. Ксанка вздохнула. — Яш, меня на учебу отправляют, возвращаться совсем поздно буду. Этого товарища, наверное, надо будет на шестидневку в садик отправить. — На шестидневку? — задумчиво переспросил Яша. — Давай, может, сразу в детдом сдадим, чего он все время под ногами путается? И с хохотом увернулся от затрещины. — Яков! — Оксана, а зачем мы его рожали? Чтобы он в садике жил? Иди учись сколько надо, мы сами разберемся. — Ты же работаешь допоздна… — Значит, буду не допоздна. Или в дежурке посидит, делов-то. — Спасибо, — она прижалась к мужу, он на ходу поцеловал ее в макушку. — Потом еще поговорим, без Даньки, хорошо?.. Яша кивнул. Впереди них Данька сделал безуспешную попытку поставить племянника на землю. — Не на того напал, — прокомментировала провал Ксанка. — Это ему не с белыми воевать, — согласился Яшка. Ксанка чуть придержала его, давая Даньке уйти подальше вперед. — Яша, а если бы комиссия решила, что прав не ты? Он пренебрежительно дернул плечом. — Ой, да ничего не было бы. Три месяца максимум. Она молча смотрела на него. — Да не злись ты. Сама подумай: вырастет Валерка, — Яшка указал подбородком на мордашку сына, подсолнушком выглядывающего из-за Данькиного плеча, — будет ему восемнадцать, встретит красивую девушку, влюбится, пойдет с ней вечером гулять. И будут они гулять долго, с удовольствием, как мы с тобой никогда не могли. И что ж я — позволю чтобы какая-то скотина им эту прогулку испортила? Нееет, не будет такого. Костьми лягу, но не допущу. — Не будет такого, — эхом откликнулась она. — Никогда не будет. Не допустим.       За секунды до того как грубая петля захлестнет ей горло, Ксанка вспомнит этот разговор и этот день и все, что было потом. Прости, сынок. Мы пытались. Больше ничего уже не могу сделать. Но кое-что она все-таки могла. Последнее. — Мы все равно победим! — крикнет Ксанка. Голос у нее звонкий, хорошо будет его слышно, далеко. — Наша земля под вашими ногами гореть будет, гады! Охраняющий виселицу эсэсовец ударит ее прикладом в бок, но Ксанка устоит на ногах и, глядя в небо, улыбнется разбитыми губами. Там, в густой синеве, будет лететь самолет. С красной звездой на фюзеляже.