Когда с гор сойдет снег

Призраки не видят снов. Они днями и ночами блуждают по свету: неприкаянные тени прошлого, осколки чужого мира грёз, вечные стражи забытых чувств и желаний. Призраки не видят снов, и Чанмин цепляется за эту возможность каждый раз, как появляется свободная минутка. Он бродит по улицам, заглядывает в окна, всматривается в лица. С дотошностью налогового инспектора обходит квартиру за квартирой и дом за домом, не делая разницы между богатыми особняками и бомжацкими притонами, скользит по грани чужой жизни и смерти, никогда не переступая черту. Он сталкивается с радостным смехом, испуганным молчанием, страстными обещаниями, и забывает о них также быстро и неотвратимо, как когда-то забыл покой и своё имя. Впрочем, не велика потеря. Гораздо страшнее то, что Чанмин не помнит лица человека, которого ищет. Стоит ему взять в руки кисть или просто закрыть глаза… Ничего не происходит. Он так хотел бы сказать, что его скручивает боль потери или под веками вспыхивают обрывки памяти, но нет, он окружен лишь пустотой и шрамированным обрубком собственной души. И это пугает сильнее, чем любая из пыток. По совету Чжао Юньланя он осторожно погружается на илистое дно памяти. Оно вязнет под сапогами и противно хлюпает, но Чанмин упрямо достает то кувшин с вином, то странный кусок стекла, то отрез фиолетовой ткани и покрытый кровью кнут. В его ладонях стираются в труху ореховые скорлупки и золотые монеты, а нефритовая шпилька колет пальцы. Зачем-то приклеившиеся к ребру ладони накладные усы он выкидывает с брезгливым ужасом обратно в ил и, для надежности, вминает туда сапогом. Чанмин знает, что эти вещи важны, и (кроме усов!) ведет им строгий учет в специальной тетради. Там уже записано красное ханьфу, флейта, каша (почему-то обжигающе горячая), пожар и цветущие плодовые сады, а ещё гвозди, с чьим количеством он никак не может определиться — то ли их семь, то ли три? Но сколько бы их в итоге ни было, одно это слово поднимает в его груди бурю гнева и желание вымарать их из списка. Не мог же а-Сюй быть плотником, верно? Эта ночь отличается от других, и, наконец-то, в лучшую сторону. Чанмин словно проваливается под иловый слой и на долю секунды осознает себя на стене, освещенный сверху луной, а снизу — беснующимся огнем. Среди языков пламени бродят демоны в обличье людей. Пахнет горелой плотью. Запах навязчивый и резкий, и вызывает почему-то не дурноту, но стыд и сожаление. Чанмин пытается за него ухватиться, как за спасительный канат, но промахивается и неловко, как беспомощный младший ученик, падает вниз — или всплывает вверх? Кто эту память разберет. Последнее, что он помнит, это как луна танцует на лезвии чьего-то меча. Чанмин призрак, но он вываливается на улицу и жадно дышит пыльным лончэновским воздухом. От пережитого дрожат руки. Они тянутся к кувшину с вином или к хватке чужой крепкой ладони с мозолистыми пальцами, но ловят лишь воздух. Как и всегда последние сотни лет. — Лао Чанмин, ты как? — вышедший следом лао Ли обеспокоенно наклоняется к нему и пытается положить руку на плечо, но из-за нестабильного состояния она лишь проходит насквозь. Чанмин из вежливости к старику улыбается, хотя на душе всё ещё глухо и гадко. — Жить буду, лао Ли, — Чанмин невольно усмехается каламбуру. — Иди в отдел, я скоро буду. Просто хочу посмотреть на звёзды. Правда звёзд нет и в помине, они спрятаны за облаками и светом от многочисленных уличных ламп и вывесок, но лао Ли понимающе кивает и, чуть помявшись, оставляет его в покое. Хороший он, всё-таки, человек. Чанмин сосредотачивается на ветре. Пытается вспомнить, как ощущались его холодные прикосновения к щекам и как это, когда растрепаны волосы, а среди прядей путаются сухие листья. Ему даже кажется, что он чувствует особенно сильный порыв и жмурится, пряча чувствительные глаза от мелкого сора — почти как живой. Это вызывает невеселый смешок, и Чанмин распахивает глаза, чтобы найти на небе луну и расхохотаться ей в круглое белое равнодушное лицо. Но вместо луны он видит фигуру в потрепанных одеждах и хвост длинных волос, и зажатую в смуглых пальцах тыкву-горлянку. Чанмин спотыкается на ровном месте. В голове пустеет, путаницу мыслей заменяет громыхающее биение мёртвого сердца, на языке толпятся едва осознаваемые разумом слова. Фигура скрывается за углом, и Чанмин спешит следом. Если бы он мог, то назвал бы весь лихорадочный водоворот души, грозящий разорвать его на множество маленьких призраков, одним словом — «успеть». Успеть-успеть-успеть. Это важно, это на самом деле важно, намного важнее имени, лица и памяти, это — синее старое ханьфу всего в один слой и растрепанный хвост волос, и сосуд для вина — его сигнальный огонь и заветные слова, и тайный шифр, и сокровенная мечта. Чанмин её ни за что не упустит. Он нагоняет фигуру в одном из тупиковых закоулков. Замирает, жадно всматриваясь: широкие плечи, изгиб шеи, перехваченная поясом талия. Знакомо. До боли, до беснующейся в меридианах ци, до звона в ушах. Кажется, что ещё немного, последний штрих, и боль перейдет в блаженство, в покой, о котором он просил всю свою не-жизнь. Но что-то царапается внутри, словно в скрывающем память иле завалялись острые камни да веточки, и Чанмин пытается по ним идти босиком. Но что не так? Что?! Чанмин оказывается за чужим плечом и, вцепившись в кожу до синяков, разворачивает человека к себе лицом. — Эй, вы чего? Осторожнее, мне больно, между прочим! Пожар, запах горелой плоти, луна, блеск оружия, крики-крики-крики. Ти-ши-на, и только вдалеке мелодично звенит металл, отражая стальные нити. А-Сюй никого бы не допустил до беззащитной спины. Кроме него, да, и это могло бы быть правдой, но это лицо: иначе посаженные глаза, другой формы нос и скулы, более полные губы. Во взгляде плещутся удивление, страх, заискивание. Ни следа узнавания. Там нет даже злости или угрозы. У Вэнь Кэсина болит голова от всепоглощающей ярости, от ненависти, от понимания — не он, не он, не он — его обманули, подставили, выманили, как мальчишку, поманив перед глазами желанной сладостью. Посмели опорочить любимый образ. И сам-то хорош, как он мог купиться, даже на мгновение решить, что этот, кем бы он ни был, мог оказаться его а-Сюем. Его Чжоу Цзышу. Вэнь Кэсин хватается за чужое горло раньше, чем успевает это осмыслить. Под ледяными пальцами жарко поет ещё скрытая в коже и венах кровь, всего одно движение — и этот человек умрет. Да и поделом ему. — Пожалуйста, я просто делал свою работу, отпустите, я не хотел ничего, просто подзаработать, отпустите, пожалуйста, — хрипит не-Чжоу Цзышу, и Вэнь Кэсин брезгливо морщится. И замирает на мгновение: кто-то есть. Рядом кто-то ещё, и он смотрит, жадно и пристально, как за долгожданной сценой в фильме. Вэнь Кэсин слышит неровное дыхание за спиной. Он улыбается. Этот кто-то хочет шоу? Будет ему шоу. Вэнь Кэсин свободной рукой сдергивает с обманщика в своих руках парик и бессвязно кричит, и безумно смеется, и сжимает руку сильнее, прежде чем кинуть обманщика в сторону мусорных баков. Он вертится, вцепляется в волосы, воет, выплескивая не выдуманную и вполне реальную боль, и от его силы бьются стекла и коротит электричество. Он падает на колени и, мерцая, исчезает, чтобы появиться на углу соседнего дома. Меньше минуты, и из темноты кто-то выходит. Вэнь Кэсин отмечает высокий рост и длинные волосы нелепо фиолетового цвета и предполагает, что это тот мальчишка, о котором рассказывал Чжао Юньлань. Чжу Цзю. Местный злодей мелкого, но проблемного уровня. Какая пошлость. — Кто бы мог подумать, что легенды говорят правду, — Чжу Цзю манерно растягивает слова. — За эту книгу и правда стоило убить. Шуршат страницы. Чжу Цзю оглаживает древнюю рукопись, а потом небрежно её выкидывает в мусорный бак, словно использованную туалетную бумагу. Вэнь Кэсин презрительно морщится. И, когда Чжу Цзю пропадает из виду — для человека, но не для призрака — идёт следом.