And we'll pray that there's no God to punish us
Если говорим, что не имеем греха, – обманываем самих себя, и истины нет в нас. – 1Ин. 1:8
Я еще много раз возвращался к мысли о том, что едва ли избежал погибели. Я был обезумевшим и кровожадно счастливым, когда разрывал себя, будто жег свечу с обоих концов. В статике, но то и дело соскальзывая от затишья к истерике, от нее – обратно в какое-то безмолвие, в уродливую тишину. Воображение играло со мной злейшую шутку. Чего я только не повидал… Я очистился от грехов, но в какой-то момент неистово молился, чтобы Бога не существовало. Я и не верил в его существование, отрицал всеми силами, но ведь был бессилен – откуда же находил внутри себя революционера, мятежника? Поднимал бунт, еле дышал: задыхался-тонул-задыхался. Так по кругу, а потом и бесконечно-вечно-бесперебойно. Сводило с ума. В таком-то и не только взмолишься, но и кинешься в самую пропасть, выбросишься с окна. Да полезешь в петлю. Но раны заживали. Я не надеялся обрести покой в этом мире, оставшись при жизни, и уже смирился, будто закончу в одиночестве и безумии. Потратив двадцать лет – чертовы двадцать лет! – чтобы понять. Увидеть, разглядеть, набраться смелости признаться в своих чувствах не одному только Доминику, но самому себе, миру. Объясниться, сгладить полученный ужас как исход и окунуться в последствия, оставаясь на плаву. И вот оно. Мои демоны по-прежнему были при мне, куда ж им деться, однако они теперь полностью поддавались контролю. Я взял себя в руки и справился. Оставил позади весь мрак, да и пора было взрослеть, бросая ребячество и бездумье прошлых лет. Не нужны были мне эти мистерия и поруха, душа не слишком-то просила драму, как оказалось. Вдохновение стало возможным черпать извне, находя прекрасное. От себя оставляя лишь восприятие, как бы через призму пропуская поток. Все враз засияло. А демоны даже обратились полезными. Отныне они были моими симбионтами. Подсказывали мне мельком и вразумляли, поправляли встречающиеся орфографические ошибки при написании текстов, как-то подбирали синонимы. Мы сладили. Трагедии себя изжили, паразитирование элиминировали. Я излечился. Я обрел себя. Мы проводили август и наслаждались сентябрем. Я покинул свою комнату – квартиру расселили из-за скандала. В конце августа за Кристофером пришли – и забрали его. Насовсем. Он даже не сопротивлялся. Выяснилось, что Кристофер торговал наркотиками и совершал еще неприличное количество злодеяний. Так что в чем-то я оказался прав: священник был не тем, кого из себя праведно строил. А наркотики распространял совсем изощренно – в Евангелие, пряча в последних подрезанных страницах. Хорошо, однако, что я избавился от дареной мне Библии, даже не раскрывая. Теперь мы жили с Домиником вдвоем, на севере, в его квартире. С Гайей я не виделся, с тех пор мы даже и не общались – черт знает, дошло ли до нее письмо или она считала меня погибшим. От знакомых слышал краем уха, будто Гайя уехала в Италию, обратно в Сицилию. Хорошо для нее. Я ведь хотел, чтобы она была счастлива, раз не сумел сделать ее таковой. Может, я поступил в корне неверно, по-скотски. Но иначе не мог. Я не мог себе позволить потратить еще двадцать лет, выпутавшись из порочного круга. Доминик совсем расцвел к октябрю – и мы торжествовали: и в октябре бывает весна! Он заметно оправился от случившегося, но все-таки случались вечера, когда нас находила хандра. Многое напоминало об атомном лете, безрассудстве, все-таки часть демоническая осталась и она присутствовала ежесекундно. Благо, проявления не выражались в шагах, криках и шорохах. Лишь легкая тоска да описанная мной осенняя меланхолия. Мы восполняли все то, что таили в себе двадцать лет. Я не мог наглядеться на Доминика, будто он был звездами и созвездиями, и он был моим самым любимым созвездием и всей Вселенной. Мой свет, мое спасение, мой путеводный свет. От благодарности меня распирало, я хотел делиться этим с миром. Был благодарен за каждый новый день, за каждое утро, что просыпался рядом с Домиником и имел возможность дарить ему всего себя. Любовь, надежду, веру – и все то, к чему пришел только лишь по проложенной им тропе. И мне как воздух стало необходимым даровать ему все, что заключалось в прощении в таинстве исповеди. Но не освобождение, во имя которого я бросился в огонь. Не абсолюцию, но абсолютное счастье. Я хотел сделать Доминика счастливым и свободным. И Доминик был. А я? Я никого не убивал. Я убил себя, но остался в живых. Полез в петлю, но по воле случая был найден и возвращен на землю. Своим светловолосым забвением с дымчатыми глазами. Домиником, который вытаскивал меня и волок с эшафота. Вы ведь догадались об этом еще десяток страниц назад, верно? Нет? Так оставляю все вам. Судите, выносите приговор, изобретайте наказание. Вы судите по плоти – я не сужу никого. Я сказал все, что мог: в ту ночь я никого не трогал. Я бы в жизни не подумал пресечь закон и пойти против. Я никогда не желал смерти ни себе, ни ближнему. Не было в моей философии места мыслям о самоубийстве. Порой мне кажется, что я так и остался там, стоя на плахе, которую сам себе соорудил. В туго затянутой петле, натирающей кожу, разрезающей мои последние вздохи. С этим мне придется жить. И беречь Доминика, что стал моим спасителем. От душевной болезни у меня остались шрамы на шее, редкие ночные кошмары и повышенная тревожность. И Библия, что аккуратно встала на книжную полку. На память. Ведь закаленной верой был и атеизм. Так, восстав из пепла, я узнал, что саморазрушение являлось процессом обратимым.Ведь это изнутри, из сердца человеческого, исходят недобрые помыслы, распутство, воровство, убийства. – Мк. 7:21