No one knows who's in control
И не раскаялись они в убийствах своих, ни в чародействах своих, ни в блудодеянии своем, ни в воровстве своем. – Откр. 9:21
Я подавлял и сдерживал умопомешательство в течение нескольких месяцев. Было довольно необычно и даже боязно, хотя оттого не менее просветленно вдруг проснуться, будучи свободным от черноты. Бешенство причиняло боль, давило на меня образовавшимися галлюцинациями. В аффекте я потерялся, заблуждаясь в экстазе, уже на следующий день петляя в сумеречном лесу – это я бился между маниакальными вспышками и апатией. Когда я открыл глаза, Доминик лежал рядом со мной, все еще во сне. Его лицо смягчилось со вчерашнего, постепенно приобретало жизненный оттенок. Выглядел он умиротворенно, как и в предрассветный час, оставленный с бабочкой. Перед своим уходом, тогда, я молился неслучайно – я просил незримое защитить и сохранить Доминика от сокрытого во тьме. Моим обязательством стало добиться возвращения жизни и к взгляду – я обещал вновь раскалить те самые угли, что увидел изуродованными накануне. Где-то на столе осталось письмо и выуженная из тайника записка с библейским посланием. Она совпадала с концовкой письма и тем ценилась, ведь я словно адресовал ее Доминику, забрав из будущего свою мысль, которая настигла меня лишь неделями позже. В забытье я пробыл половину лета, в небытие – еще с весны. Мало-помалу в меня капала энергия. Желание что-либо делать. И даже возможность вновь улыбаться не только механически, но и от сердца. Сомнения в груди не испарились, на полное их извлечение уйдут месяцы, годы, и я был морально к этому готов. Я даже спокойно принял факт всего этого и не испытал чувства вины, позволил этому случиться, позволил восстановление. Меня не глодало, не выворачивало, хотя остаточная вспыльчивость горела. В воздухе и во мне полно и едино чувствовались перемены, и теперь они прятались под потолком вместо трагедий. Так было лучше, ведь я тронулся с места. Прослеживалась динамика. Линия моей судьбы постепенно чертилась позитивной вертикалью. Поспешных выводов делать не хотел, да и не делаю сейчас. Радоваться было рано, ведь еще совсем недавно я был уверен: смерть несла успех, причем и моя тоже, не только чья-либо другая (ведь сперва я захотел убить неразборчиво, неконкретно). Я усердно работал, но был вынужден пойти против высшего закона, чтобы освободить мир от того, кто никогда не нес ответственности за грехи. А эта ноша была тяжела. Кому как не мне знать, ведь я убил на рассказы об этом уже шестьдесят страниц. Ведь я убил. Расшторил окна, впуская утреннюю серость. Непривычный мне вид цеплял, заставил остаться на несколько минут, подумать о своем. Не хотелось курить, не тянуло забыться. Я оглянулся через плечо, чтобы посмотреть на Доминика. Заметил, что он распахнул глаза. Не удержался от улыбки. От улыбки, что шла от сердца, не из головы. В тот миг, как и вообще в утро, я не думал о Гайе, но считаю нужным написать о ней. Письмо, конечно же, не могло дойти так быстро – отправка даже по нашему городу занимала не менее трех дней. Гайя еще не знала всей правды и оставалась в неведении, однако больше не звонила, даже не писала мне сообщений: ни гневных, ни в страдании – никаких. Если до сих пор носила кольцо (а не бросила его, сняв еще в том порыве, что я предполагал), явно тысячу раз задумалась, чтобы избавиться от него и избавляться снова и снова. Я был бы лишь благодарен ей, окажись, что кольцо давно переплавили или же оно затонуло где-то на дне. Гайя была темпераментной, во многом резкой. Я не всегда за ней успевал. Но, увы, вышло так, что в этот раз не успела она. И вы можете меня обвинять. И вы будете правы. И если такова ваша воля – пусть свершится самосуд. Кто теперь был при контроле над моей жизнью, я еще не разобрался. С большой вероятностью, тем, кто взялся за штурвал и вывел мой потерпевший крушение корабль в бескрайний океан, был я. Тогда еще не было известно наверняка, но теперь, раз решил исповедаться, я могу заверить: трагедии отныне вне власти, полноправно господство одержано мной. Это дорого мне обошлось. В те дни было начало августа, а сейчас октябрь. Я пишу в легкой осенней меланхолии. Но так даже лучше для писательской деятельности. Вы же сами понимаете. Не стану утомлять вас очередными абзацами, лишний раз заостряя внимание на своем состоянии. Лишь скажу, что я на пути к звездам, что было бы невозможно без надежды на свет и без терний, об которые пришлось изрядно расцарапать не только плоть, но себя как наполнение, вплоть до костей. Однажды на небе зажгутся звезды новые. Это будем мы: я и Доминик. По крайней мере, мне бы хотелось на это надеяться, будто нам предначертана такая судьба. И пусть это будет единственной моей глобальной верой. Прежде чем перейти к заключению, испытываю непреодолимую жажду вписать сюда еще несколько строк. Точнее, поделиться с вами потрясающим моментом. О том, как я напрочь и всеконечно высвободился из рабства безумия. Была середина августа. Не слишком теплый день, прохладный морской ветер обдувал нас – мы были вдвоем. Доминик радовался пасмурной погоде и был одет в свою любимую куртку. Я стоял рядом в своем плаще, в той же знакомой вам черной рубашке и весь в нетерпении. Закрадывались мурашки, такой мороз по коже. В руках держал листы. Мои обмороженные лихорадкой рукописи. Мой катастрофический крик, изувечивший бумагу анархическим почерком. Скалистый утес, побережье. Все как в кино, и я по-настоящему ощущал себя героем какого-то запредельно драматичного фильма. Моими кадрами пусть станут абзацы этой исповеди, объединенные в главы. Я посмотрел на Доминика – искра. – Давай? – спросил, чуть робея. Загоралась улыбка. Я сжал листы в руке. – Давай, – бодро подтолкнул он, придавая уверенности. Затаил дыхание. Решил считать до трех. Все же улыбнулся, когда ощутил, как занялся дух. Три! – и листы взмыли в воздух. Я раскидывал их один за другим, бросая охапками, развевая полубред. Бессовестная краска выплескивалась, стирались строки, пеплом обращались инфернальные мысли. А я смеялся, как ребенок, и все не мог остановиться. От радости подпрыгивал. Забвенно искрился. От чувства благодарности будто опьянел. Поцеловал Доминика страстно, взяв его лицо в ладони, притянув к себе. Обнял что было мочи. В секунду осознал, что мое «до бесконечности» было возможным рядом с ним. Это и было моим «хорошо». В воздухе и во мне полно и едино чувствовались перемены. Перед нами было таинственно-бирюзовое море, пахло солью, шелестела трава. И мне показалось, будто мимо пролетела бабочка. С крыльями синего цвета. Так явилось волшебство.