Мои волки делают ауф

      Тело Т/и всегда отторгало запах земли. Давящий, влажный, холодный, удушающий. Словно ее уже похоронили так, без гроба, и теперь ее ребра сжимаются, обхватывая костяными обручами внутренности; и вдохнуть можно едва, лишь затем, чтобы ощутить этот запах уже в себе, в горле и легких, заполняющий ее непроглатываемыми комьями земли — и остается лишь впитывать вкус плодородия и разложения, силясь вдохнуть еще хоть раз.       И, по иронии судьбы, работать ей нравилось именно с той глиной, что пахла мокрой землей и болотом, чем-то первородным и лениво-опасным — вроде, и не ожидаешь напасти, но ступишь не туда — и засосет навеки. Зато руками с ней можно было творить чудеса, ловко и легко изгибая и заставляя принимать невероятные формы. Керамика и фарфор, хоть и оставляли после себя блаженное ничего, ни единого аромата, не дарили ей того удовлетворения, какое она могла получить, работая с невероятной и ненавистной глиной. И каждый раз, когда истинный ее запах пробивался сквозь вечно расставленные повсюду диффузоры, Т/и вспоминала о кладбище, могилах и смерти, что никак не могла прийти за ней и подарить забвение. Не причуда, а целое чудо!       Другие родственники на это не жаловались, по крайней-мере, не в семейном кругу и не вслух. Бабушка жила вполне неплохо, с едва окропившей волосы сединой и набросками морщин в уголках губ и глаз. Писала мемуары, собирала воспоминания, служила своеобразным мостиком между прошлым и настоящим. Мама и вовсе прекрасно здравствовала, вовсю руководила своим бизнесом — ох, а ведь помнит Т/и, как все начиналось! С маленького магазинчика на углу улицы, а теперь это уже полноценный торговый гигант, раскинувший свою паутину по всему миру. Мама уж умела шагать в ногу со временем, носить стильные деловые костюмы, путешествовать с чемоданом налегке и прикидываться, будто ей все еще слегка за тридцать. Брат и вовсе на старости лет решил сменить профессию и снова поступил в университет, прилежно писал конспекты и учился молодежному сленгу. Тети и дяди по маминой линии жили тоже неплохо, кто трудился, кто уже отдыхал на заслуженной пенсии, а кто спился и прозябал в нищете — не все дети рождались с их причудой, и не все браки кончались разводом. И в целом — трудностей жизнь никогда не жалела, и не каждый был слеплен из того материала, что позволял встать, отряхнуться и идти дальше, пусть и с тяжким грузом на сердце. Но многие — справлялись.       И ни от кого нельзя было услышать о недостатках долголетия. Ни от кого. Ни от тех, кто добрался до вершины социальной лестницы, выцарапав себе сколовшимися от стараний ногтями твердое положение, ни от тех, кто оказался на дне общества, сломленный, не сумевший даже с чужой помощью вернуться в строй. Жаловались только на то, что бронировать уже приходилось целые рестораны, чтобы можно было вместить всех — бабушку, маму, Т/и, ее брата, дядь и теть, их детей, их внуков и всевозможных супругов. Жаловались, что подняли цены, что немного устали, что люди сейчас не те, что под кладбище домашних животных не годится больше садик у дома… И пусть никто об этом вслух не говорил, в воздухе так и витал никем не высказанный вопрос — а сколько же лет отмеряно каждому из них, если не умерла еще даже бабушка, породившая всю эту генетическую линию долголетия?       И в этом молчании Т/и ощущала себя изгоем, слишком меланхоличной и слишком задумчивой, любящей все усложнять и смотреть только на трудности. Но как же иначе, если спустя столько лет тьма все еще клубилась в мире, вырываясь наружу чутка — в сводках новостей и рассказах знакомых, в личном опыте и сообщениях на форумах. Т/и давно мечтала о ком-то, кто был бы с ней рядом, поддерживал и помогал отвлечься от жизненных невзгод, с кем душа бы пела, и можно было болтать по ночам, встречая рассвет… Но как же найти такого человека, такую родственную душу, которая понимала бы ее любимые шутки столетней давности, мирилась бы с неизменной забывчивостью, готова была бы выслушивать ее истории, и понимала бы с полуслова, разделяла бы ее воззрения и… Невозможно.       Помогало только искусство — в него убегать было легче, садиться к гончарному кругу и лепить, творя и создавая, в основном что-то мелкое — чашки, блюдца, тарелки, чайники и прочую посуду. Но иногда просто брать кусок глины и мастерить скульптуры, неизменно посещавшие все важные выставки. Еще бы, кроме нее никто не имел столько жизней на раскрытие своего таланта!       В такие дни, как этот, ее и вовсе тошнило от жизни. Дождь стучал по окнам, а запах глины казался еще невыносимее, и сколько диффузоров ты ни расставь — ничто не могло перебить эту болотную гниль. Поэтому она так и дернулась, когда в помещение для приема посетителей кто-то вошел, впустив в ее небольшое царство влагу и запах мокрой природы. Обтерев руки о фартук, Т/и вышла и увидела девушку. Та словно и не из непогоды вышла, а из чудесного летнего денька. В спортивной форме, с перекинутым через сгиб локтя зонтом и открытой онлайн-картой в телефоне. Увидев Т/и, незнакомка сразу улыбнулась — и что-то в изгибе губ выдало отточенность этого движения. Не заученность улыбки, а именно привычку следить за тем, как двигается лицо.       — Здравствуйте, чем могу помочь? — улыбнулась Т/и, отметив грацию, с которой незнакомка отряхнула ноги.       — Здравствуйте, мне нужен набор для чаепития, на заказ, и на каждой чаше индивидуальный дизайн. Я принесла наброски. Вы сможете мне помочь? — и снова улыбнулась, будто извиняясь за деловой тон.       — Дизайн на чашах? — Т/и покачала головой. Она никак не могла привыкнуть к современной молодежи, которая стремилась украшать все вокруг себя. Но это уже минус долголетия — спустя десятилетия перестаешь понимать тех, кто и любит чаще всего ходить за обновками и обставлять долгожданный свой дом. — Давайте посмотрим наброски, и там уже смогу подсказать точнее.       Но переживать было не о чем — девушка подготовилась, и правда принесла наброски. На телефоне. На секунду скривившись, Т/и все же взяла его в руки и пролистала изображения, прикидывая, как это будет смотреться.       — Думаю, если я немного поработаю над ними… Можно будет уместить… Насколько это уместно другой вопрос, но раз уж Вы так желаете, — нахмурив брови, Т/и покачала головой. — Может, без рисунков Вас устроит все же больше?       — Я просто хочу приобщить к этому друзей, а они не очень любят сидеть долго в одном месте. Только и всего, — и снова мелькнула эта улыбка. Т/и поняла, что ее смущало — все движения девушки словно были под постоянным контролем. Неужто аристократка? От кого такой манеры еще ожидать.       — Ну, если уж это для того, чтобы показать молодежи прелесть размеренных удовольствий жизни, — хмыкнула Т/и, сразу расслабившись. Нынешние подростки и правда все время бежали, ни на чем не могли сконцентрировать внимание, и пусть и придется пойти на кощунство, ради благой цели не жалко ничуть. — Тогда подскажите имя и номер телефона. Я при Вас сейчас сделаю конечные эскизы и подскажу цену…       — А, неважно, я картой расплачусь, — сразу отмахнулась девушка. — И я Момо Яойрозу. Можете звать просто по имени.       — Меня тоже можете звать по имени, — на кончике языка скользило предложение перейти на ты, столь принятое в современном мире, но для Т/и все же привычнее было общаться с незнакомцами исключительно на «Вы», а переход на «ты» обозначал уже начало чуть более интимных взаимодействий, дружбы или даже отношений.       Сев за ближайший стол, Т/и достала альбом для эскизов и карандаши, разложив их веером перед собой.       — Ну, доставайте Ваши эскизы, — и не сдержала улыбки. Хоть она и занималась в основном лепкой, приходилось иногда рисовать — продумать заранее скульптуру или нанести узор на готовое изделие, и ей это нравилось ничуть не меньше, пусть и занималась она рисованием реже. Увидев первый эскиз, она сразу отметила рваные линии внутри более легких и нежных. Словно ураган, разраставшийся из ядра хаоса и сглаживавшийся под давлением атмосферы…       — Это для подруги. Мне кажется, хорошо отражает ее характер, — и Момо села рядом. Первые пару минут она рассеянно смотрела в окно, оглядела комнату, и затем, явно не привыкшая к бессмысленному ожиданию, заговорила. Про подругу, что никак не могла набраться храбрости в обычной жизни, и была ярой львицей в бою. Про других друзей, каждый яркий и незабываемый человек. Про мелкие истории из жизни. Т/и лишь кивала в ответ, рисуя один за другим эскизы, меняя карандаши и листы.       Удивительно, как люди иногда раскрывались, заходя в ее мастерскую. Было ли дело в изобилии ароматов, непривычных обычному человеку, в ее уставшем взгляде или чем-то другом — она понятия не имела, да и не хотела. Любила сохранять загадку. И слушать других людей, сравнивать их жизни со своими. Вспоминать о похожих ситуациях, пережитых на собственной шкуре — и часто такие находились! Сложно было не вставить их в общий разговор, но тогда люди обычно закрывались, сразу понимая, что прожила на самом деле Т/и куда больше, чем отведено любому человеку. И воспринимали ее как изгоя. В мире, где у большинства людей были причуды, она была чужой. Непонятной. Прожившей слишком много.       Но слушать Момо было завораживающе. То, какие слова она подбирала для описания привычных ситуаций, с какой теплотой отзывалась о каждом из друзей, несмотря на их странности, и как при этом сохраняла почти ровное лицо, не давая эмоциям просочиться наружу слишком сильно. И при этом чувствовалась в ней особая теплота, что-то искреннее и сокровенное, отчего так и хотелось заглянуть ей поглубже в глаза и найти то самое, что так цепляло и заставляло вслушиваться в каждое слово, каждую интонацию.       И когда последний эскиз был закончен, Т/и обуяло опустошение. Казалось, вот он, новый заказ, новые возможности отточить свой талант, а главное, насладиться процессом лепки, но… Не хотелось снова оставаться одной. Пусть одиночество и стало уже привычным, и неважно, насколько быстро оно наступало — через года или минуты, с течением жизни уединение начинало приносить больше боли, чем спокойствия. Должно быть, заметив ее грустное состояние, Момо перед прощанием пообещала зайти как-нибудь и посмотреть на процесс. И хоть и немного, но это обещание новой беседы, новых восхищений и посещений, но облегчило бы часы ожидания до новой встречи и нового расставания.       Вот только ожидание на этот раз было омрачено не только душевной болью, заново открывшимися ранами после прошлых расставаний, но и физической от лоз, что ветвились по всему телу, от ростков, что отрывались в ее легких и выблевывались с кровью. И каждый из них Т/и собирала, аккуратно промывала каплями воды и покрывала тончайшим слоем эпоксидной смолы. Эта работа была совсем иной, чем лепка, когда в случае чего можно было пожертвовать небольшим изъяном, и загладить его или органично вписать в готовое произведение. Она не могла потерять ни кусочка этого симптома любви. Конечно, она уже знала, что такое ханахаки. И не думала, что сможет подхватить его хоть когда-нибудь. Но, как видно, возраст брал свое, и, несмотря на пройденную тропу по разбитым стеклам прошлых отношений, каждая новая любовь давалась ей все труднее, выматывала всю душу и вызывала все больше слез, от которых потом болели уставшие глаза.       Но в этот раз все было иначе. Совсем.       Вылепив первые несколько чаш, Т/и решила отвлечься и поработать еще над новой статуей. Бюрократическая машина уже дребезжала винтиками, требуя все больше документов для организации выставки, но без этой работы все бумажные муки были бы зря, коллекция была бы не полной, не завершенной, оборванной на полуслове. Подышав над флакончиком с яркими цветочными духами, Т/и принялась за статую, работая пока руками, вылепливая основу. Уже не терпелось заняться деталями, используя все возможные инструменты, добиваясь от глины невероятной тонкости и изгибов, но невозможно взяться за украшения, пока не вылепишь суть, основу.       И вот, когда она уже погрузилась в творение, позабыв о мире вокруг, о запахе глины и о раздражающих глаза фонарях за окном, ее полутранс прервал знакомый перелив колокольчиков. Не нужно было даже оборачиваться, чтобы понять, кто вошел. Одних легких шагов хватило. Прикрыв на секунду глаза, Т/и улыбнулась и вышла встретить гостью.       — Здравствуйте, зашли посмотреть на чаши? — Т/и сразу заметила, что с Момо что-то не так. И пусть улыбка была та же, и все движения отточены и грациозны, под глазами потемнели круги, а из-под одежды виднелись белые полосы бинтов. И пусть новости слушать Т/и не любила, пропустить очередное нападение на академию было сложно.       — Да, захотелось расслабиться после учебы, — Момо старательно вытерла ноги о коврик и вопросительно посмотрела на Т/и. И даже в этом взгляде было столько внутреннего тепла и горящей искры любознательности, что отказать ей никак не было бы возможно.       — Тогда проходите, — Т/и приглашающе махнула в сторону мастерской, и Момо прошла, с интересом оглядываясь. Секундное замешательство при виде количества диффузоров с торчащими ароматными палочками она умудрилась скрыть, поправив спавшие на глаза волосы. — Я уже четыре вылепила и отправила в печь. Можете пока посмотреть, как я занимаюсь следующими, — Т/и достала уже подготовленный комок глины и принялась разминать.       — У вас тут… очень уютно, — ложь. Мастерская — маленькое помещение, заставленное готовыми статуями и полками с посудой, шкафчиками с так и не воплощенными идеями на пожелтевшей бумаге и… диффузорами, куда уж без них. Т/и видела, что Момо явно не хватает пространства, она сама будто сжалась, пусть и сохраняла ровную спину. — И столько статуй… На сайте было написано только про небольшие заказы, — задумчиво пробормотала она, проходя к ближайшей глиняной фигуре.       — На заказ я не изготавливаю статуи, — Т/и попыталась судорожно припомнить, кто же помог ей сделать сайт, и вспомнила брата. Конечно, кто еще мог бы это сделать. Только он, весь на волне с современной молодежью и тенденциями. Сбрасывавший опыт прошедших десятилетий, как змея свою шкуру. — Только если меня что-то впечатлит, захочется сохранить воспоминание, чувство… Тогда я и леплю их. Через месяц будет очередная выставка, можете прийти и посмотреть. Там уже будет подходящее освещение и обстановка, — хмыкнула Т/и. Для нее статуи были прекрасны всегда, пробуждающими все то, что иногда хотелось забыть из-за горечи утраты, но что она с завидным упорством продолжала вспоминать из-за медово-сладких моментов.       — Обязательно приду! И друзей точно приведу, — сразу загорелась Момо. Стоило догадаться, что она любит посещать выставки и другие публичные мероприятия. Те самые, которые Т/и избегала. Слишком близко к сердцу она принимала каждое свое творение, чтобы слышать мысли других людей о них, пусть даже и хорошие, пусть и похвалу. Каждая статуя отзывалась у них иначе, не так, пробуждала не те воспоминания.       Та, что отражала сладко-горькое расставание в отношениях, наполненных безудержным весельем, летними праздниками — обязательно на море! — тысячами фейерверков и поцелуями украдкой, виделась им страданием по распавшимся отношениям. Для Т/и же это был лучший исход из возможных — не было ничего трагичней, чем переживать раз за разом смерти любимых, собирая сердце по кусочкам после каждой из них. Имей она право оформлять законно отношения, была бы уже десятки раз вдовой. Та, что показывала мелкие радости жизни, за которые Т/и и цеплялась, стремясь добавлять интерес к бесконечной жизни такими небольшими зацепками, казалась критикам осуждением суетности жизни. Стоило ли говорить о всех тех статуях, в которых Т/и запечатлела образы возлюбленных, въевшихся в память не хуже кровоточивых ран на сердце? Их всех зачислили в ряды ее подруг.       — Надеюсь, сможете оценить мои творения по достоинству, — улыбнулась Т/и, работая за гончарным кругом. Чаша уже была почти готова, оставалось лишь придать идеальную форму, и можно будет отложить в следующую партию для печи.       — Уверена, что смогу, я с мамой раньше постоянно посещала подобные выставки, — Момо села рядом и хотела было сказать что-то еще, как Т/и снова зашлась в раздирающем горло кашле. Махнув рукой на кувшин с водой, она смогла отвлечь гостью и спрятать выкашлянный бутон. А вот стереть вовремя кровь не успела. — Я могу вам еще помочь? — спросила Момо, явно разрываясь между желанием помочь и рамками приличий.       — Можете рассказать о выставках, — слабо улыбнулась Т/и. — Я их редко посещаю, хотелось бы послушать о современных скульпторах.       Момо с радостью принялась за рассказы. Несмотря на свою молодость она тонко подмечала детали в скульптурах, и от ее описаний Т/и могла представить себе чужие творения. А уж как она их анализировала! Словно всю жизнь этим занималась. От восхищения сердце лишь сильнее сжималось, опутанное лозами, а в легких наверняка распускались бутоны крупнее. Все же, из всех влюбленностей, эта была слишком болезненной — резала не хуже ножа, наполняя тело настоящей кровью, в то время как душа парила от счастья, от разговоров и мимолетных прикосновений, когда Момо подавала стакан с водой или давала кусок глины. Так и хотелось вылить душу. И, стоило Яойрозу поделиться впечатлениями от всех посещенных выставок, Т/и наконец заговорила сама. Слова лились друг за дружкой, словно бусины в многослойных ожерельях. Давно не доводилось Т/и рассказывать про свою жизнь, полную приключений и спокойствия, любви и траура, дружбы и расставаний. На ум приходили самые яркие воспоминания, и Момо с интересом слушала, иногда задавая вопросы — сложно было понять рассказ, не зная некоторых деталей другого века.       — Спасибо, что выслушали, — сказала наконец Т/и и глотнула воды. Чаши были готовы, оставалось их только раскрасить. Уже успело повечереть, и на улице зажглись фонари, прорезавшие копившуюся в углах тьму.       — Да и вы меня выслушали, — улыбнулась Момо. — Вы не против, если я сохраню Ваши контакты? Хотелось бы и дальше поддерживать с Вами связь, — улыбка стала еще ярче от кивка Т/и.       Но стоило Момо торопливо уйти — надо было успеть до комендантского часа в академии, — как Т/и выблевала очередной бутон. Оставалось ей все меньше, но наполнить последние дни жизни незабываемыми впечатлениями хотелось от этого не меньше.       Если бы в ее груди еще оставался воздух — она рассмеялась бы над собой. Громко, заливисто, во все горло. И стоило ли бояться вечных адских мук после самоубийства, если смерть от неразделенной любви тянула нить ее жизни, заставляя умирать на протяжении дней, внимая радостям жизни и вспоминая снова и снова те мгновения, что успела провести с Момо. Встречи в кафе — ну и гадкий же нынче кофе! — походы по магазинам — и что за чума прошлась по моде? — готовка полезных блюд, совместные пробежки и полные легкие свежего воздуха — как-то нравилось Момо привлекать ее к здоровому образу жизни, обещая продление жизни — которым Т/и и так была сыта по горло, спасибо ее причуде.       Эта влюбленность была самой мимолетной и бурной, впитавшей все чувства, пережитые в течение жизни, и добавившая еще горсть радости и тех самых бабочек в животе. И при этом — ни слова о любви. Мимолетные касания, взгляды тайком, и близость, словно подруги уже годами, и словно нет разницы в возрасте, что и не снилась обычным людям. Не хотелось раскрывать себя, заставлять Момо чувствовать себя рукой, что вонзила кинжал в самое сердце, вспарывая его. Никакого чувства вины за смерть той, что давно уже устала переживать этот круг снова и снова — радость, влюбленность, окрыленность любимым делом, желание повидать мир и впитать в себя все впечатления, что припасены для человека в этой жизни — и затем упадок, потеря интереса, желание запереться и умереть, присоединиться ко всем тем обычным, вполне себе смертным.       И вот сейчас, когда она уже давно приняла решение о смерти, когда подготовила себя и привела в порядок все дела — любовь, словно в первый раз, зажгла в ней желание жить, прочувствовать каждый миг вместе с той, что может его разделить. Места в Японии, по которым она прошлась уже тысячу раз, наслаивая друг на друга все новые воспоминания, манили пройтись снова, налепив заплатку с новым счастьем поверх потускневших и омраченных трауром прошлых. Заново пройти цикл жизни человека. Родиться и умереть, оставаясь все в том же теле — и надеяться, что хоть пара морщинок проявится к концу, хоть прядка седая проявится на черных волосах.       Вот и сейчас, лежа в номере отеля с распахнутыми окнами, Т/и все силилась вдохнуть хоть глоток воздуха и заново ожить. И пусть сквозняк надувал шторы и листал брошенную на столе книгу, этого было недостаточно, грудь отказывалась подниматься, сдавленная разрывающими плоть лозами. Т/и казалось, будто она могла увидеть бугорок под футболкой — прорезавшийся цветок. Жаль, не сможет прибавить его к той статуе, что окрасилась теми выкашлянными бутонами, что она аккуратно покрыла эпоксидной смолой и вдавила в глину, покрывая статую следами любви — реальной, не эфемерной.       Снова и снова хотелось все же доползти до стола, взять нож и вонзить в грудь, оборвав наконец кажущиеся бесконечными муками. Утомленное долгим умиранием сознание отключалось на минуты и снова оживало, возвращая ее в тесную комнату, которую и смертью не грех опорочить. Иногда ей казалось, что она ощущала призрачные касания к рукам и горлу, а иной раз и казалось, будто заботливые руки расстегнули рубашку на груди, и кровавый цветок, распустившийся на ее груди, сиял во всем величии.       И в шелесте листьев слышался шепот, все такой же ласковый и чудесный, от которого хотелось лишь прикрыть глаза и ловить каждое слово. В каждой тени, каждом дыхании ветра видела и слышала Т/и ту, любовь к которой сводила ее в долгожданную могилу.       — Я… — хрипло, еле слышно, — люблю тебя, — от одной этой фразы шипы прорезали горло, наполняя рот кровью. Соленой.       Ветер ли шептал слова о взаимной любви? Т/и уже не могла сказать — прикрыв веки, она провалилась в манящую темноту.