Как раньше

Поезд мерно стучал колесами, рассекая прохладу летней ночи, покачивался из стороны в сторону, убаюкивал случайных пассажиров. В каждом купе было что-то родное и уютное: от хрустящих простыней до подстаканников с замысловатыми узорами, от тонких пряных запахов до еле-еле развевающейся занавески на квадратном окне. Все это было так перманентно знакомо, будто каждый с самого детства лелеял воспоминания о старом поезде и эфирной мягкости подобных путешествий. Коллектив Шляпников наконец возвращался домой. Купе ровно наполовину было заселено аппаратурой и инструментами: кажется, это была не лучшая идея, но куда деваться. На спальных местах лежало... На самом деле, проще сказать, чего там не лежало, потому как и аккордеон, и малый барабан с периодически гремящими тарелками, и сценический реквизит, и бесконечные сумки, рюкзаки, пакеты – все было тут. Впрочем, особого дискомфорта это никому не приносило. Почти никому. Паша, к несчастью, тоже являлся пассажиром этого купе. Чего ещё желать, думается: народу – никого, спи себе спокойно, ни о чем не переживай и не думай, не вскакивай от каждого шороха, не злись на храп соседей. Но прямо над койкой Паши блаженно располагался Юра: он то и дело ворочался, что-то бормотал во сне и все время отвлекал на себя внимание. Точнее, только на нем внимание Паши и было сосредоточено, потому что когда Юра такой, без этой напыщенности сценического образа, без громкого смеха и ухмылки, что Личадеева стала так раздражать в последнее время, когда он почти беззащитен и так хрупок... Он вдруг обретал какую-то особую искренность, невинность, по которой Паша, по правде говоря, безумно скучал. С Юрой хотелось остаться наедине, как раньше, чтобы свет, от него исходящий, проникал прямо в душу, чтобы становилось тепло, чтобы всё было так, как должно. Но Паша лишь смотрит, не моргая, будто бы сквозь верхнюю полку, погружаясь в свои мысли полностью, безвозвратно. Ему так хочется поговорить. Именно поговорить, по-настоящему, не бросить пару фраз на камеру, а излить душу, вывернуть себя наизнанку полностью, вытащить из себя все, что гложет так долго, и знать, что потом станет легче. Но так давно не было. И, может, никогда больше не будет. И даже сейчас, когда в купе их всего двое, не считая хлама на соседних полках, в воздухе противно звенит молчание и рой волнения в пашиной голове только усиливается. Их всего двое, но Паша чувствует себя как никогда лишним и чужим. Он трёт ладонью уставшие глаза и запускает пальцы в волосы, взъерошивая их привычным легким движением. Отчего-то он вспоминает, что и Юра прежде делал вот так: не грубо, без злорадства. Просто легонько тормошил длинные русые волосы и тихо смеялся, когда Паша уклонялся от прикосновения (впрочем, Личадеев улыбался тоже). Он действительно не знал, что именно с ним происходит. За окном, подобно мыслям где-то в глубине сознания Личадеева, быстро мелькали огоньки звёзд, сменялись редкими фонарями на станциях, а на душе кошки скребли. И в одночасье стало так тоскливо, так одиноко, что хотелось выть, лезть на стену и раздирать в кровь свою кожу. Ему безумно не хватало того Юры, к которому он испытывал безграничную нежность и не ждал ничего взамен, потому что тоже чувствовал себя нужным и важным. Но всё меняется. И Юра, как назло, изменился больше, чем что либо ещё на всем белом свете. Паша резко садится, опуская ноги на прохладный пол, и прячет лицо в ладонях. Ему так тошно, ему так чертовски обидно, что Музыченко – вот он, рядом; что они видятся, может, настолько часто, как никогда прежде – почти каждую минуту, но ощущается он все равно так далеко, будто между ними тянется бескрайняя пропасть, что посекундно трескается и расходится все сильнее. Иногда Личадеев думает, что виной тому стала группа. Что раньше было проще, забот меньше, трава зеленее; тогда он действительно считал, что обрёл родственную душу: того, кто никогда не осудит и до самого конца пути будет стоять с тобой плечом к плечу. Паша доверял Юре всё до малейшей крупицы своей израненной души, а Юра, в свою очередь, никогда бы нарочно не причинил ей вреда. Плечи Личадеева дёргаются рефлекторно, зубы сжимаются до скрежета, а перед глазами фейверками мельтешат цветные пятна. Хотел бы он понять, в какой же момент что-то так изменилось, когда все пошло на перекос, когда он так бесповоротно стал терять то, что ему дороже, кажется, собственной жизни? Когда близкий постепенно начал становиться настолько чужим? Кто виноват, да и есть ли вообще таковые? Паша едва-едва наклоняется вперёд, но что-то вдруг касается его лба, отчего тот крупно вздрагивает и медленно поднимает взгляд. Ничего страшного на деле не произошло: то была рука Музыченко, расслабленно свесившаяся с верхней полки. Паша с каким-то детским интересом рассматривал (насколько это было возможно в темноте) как мелко подрагивают пальцы, ощущая иногда их невесомые касания до своих волос и лба. А в подсознании – взъерошенные Юрой волосы, улыбка – та самая, искренняя, нежная, почти родная, тот смех, слегка тягучий и хриплый, но такой заразительный. Паша медленно, будто боясь спугнуть это мгновение, подаётся навстречу ладони Музыченко, льнёт, как в последний раз, ластится, словно котёнок, и представляется ему, будто это сам Юра вновь касается его, как тогда, давно, когда все было на своих местах, когда Юра был самим собой. И тогда будто бы свет наполняет тесное, слегка пыльное купе, пахнущее древесиной, будто стук колес превращается в музыку того вязкого смеха, который Паша так сильно, так искренне и бесповоротно любил. Он, закрыв глаза и чувствуя, как подрагивают ресницы, прислонился к крупной ладони, ощущая жар чужой кожи. Паша полностью отдался своему порыву, постепенно понимая, почему и зачем он вообще делает всё это, почему в сердце так противно колет, почему так хочется вернуться куда-то в прошлое, где не было невидимой стены, что вдруг выросла между этими двумя. Музыченко снова ёрзает на своем месте, сонно хрипит что-то нечленораздельное, кажется, переворачивается на другой бок, одергивая постепенно руку. Тепло постепенно ослабевает, а купе снова темное, почти пугающе-сизое, утерявшее то ностальгическое чувство, что наполняло его в том бесконечно тянущемся мгновении, и колеса по рельсам грохочут все так же монотонно, привычно, до одури скучно. Сам того не замечая, Паша вдруг хватается за стремительно ускользавшую руку Юры, слишком громко для тесного помещения вскрикивает отчаянное "Нет!", широко раскрывает глаза, удивляясь самому себе и страшась сделать следующий вдох. К несчастью для Паши, сильная ладонь в его руке сжимается на долю секунды, а затем дёргается резко и пропадает, и слышно становится, как Юра непонимающим и тяжёлым ото сна голосом что-то лепечет себе под нос, как поскрипывает верхняя полка. Затаив дыхание, Личадеев молниеносно ложится на свое место, молясь всем богам, что Музыченко или не услышал, или не понял, что сейчас произошло. – Паш? – и тут Паша сильнее стискивает кулак, отворачивается к стене, прекрасно понимая, что Юра спускается вниз. В ушах мерзко стучит кровь, липкий страх заполняет изнутри всё, что только возможно, а Личадеев лишь старается дышать ровнее, чтобы себя не выдать. Он чувствует, как склоняется над ним Музыченко, как от этого бродят по коже мурашки. – Пашка, что случилось? Эй, Паш, – голос у Юры обеспокоенный, напряжённый. Он потрясывает Личадеева за плечо, а тот лишь мелко дрожит и не может сказать ни слова. Музыченко от этого, кажется, сходит с ума. – Это ты вопил, я знаю. Паша уже понимал, что поймали его с поличным, что деваться некуда совершенно, и что умрет он, оказывается, от стыда. Он едва ли открыл глаза и уже готовился объясняться, выкручиваясь на ходу, как ему обычно приходилось делать, но Юра, на удивление, садится рядом, поглаживает предплечье и продолжает говорить своим бархатным, хрипловатым с недавнего пробуждения голосом: – Мне кажется, что сквозь сон меня слышишь как-то. Чёрт тебя знает, как, но в гостинице ты успокоился заметно. Супермен какой-то. В гостинице Паше действительно снилось что-то ужасно тяжёлое, пугающее, он, кажется, даже кричал во сне. Никак не вспоминалось, что же именно виделось тогда, но сквозь эту бесконечную пелену слышался теплый голос Юры, несущий в себе спасительное умиротворение – это Паша знал абсолютно точно. Сейчас Личадеев, конечно, не спал, даже близко нет, но связь с реальностью будто бы неумолимо терялась: всё вновь казалось эфемерным, и будто бы рядом сидел Юрка: не Юрий Музыченко, фронтмен группы The Hatters, заводящий толпы верных слушателей, а Юрка... Просто Юрка. Тот, с кем раньше, тогда, в самом начале, чай был вкуснее, собственная обшарпанная кухня казалась уютнее, с кем было так легко искренне смеяться и с кем разговаривать по душам хотелось ночами напролет. – Мне жаль, что у нас с тобой вот так, Паш, ей богу, если ты меня и сейчас слышишь – не серчай. Конечно, херня это всё, но, может, ты поймёшь. Паша, честно говоря, вообще ничего не понимает. Ему обидно и страшно, он в ужасном недоумении, ему так хотелось бы просто знать, что происходит, что произошло, вернётся ли хоть что-нибудь на круги своя. – А знаешь... Я и сам-то не понимаю, на самом деле, – выдаёт Юра, выдыхая как-то слишком неровно, – что случилось? Всё вроде так, как раньше... "Нихера подобного" – думает Паша, и Музыченко, перебивая его мысли, продолжает: –... Но теперь как-то совсем не то, понимаешь? Вроде весело живётся-то, базара нет: и с музыкой, и с путешествиями – вон, всю Россию уже объездили, охренеть – и с людьми любимыми, но с тобой... С тобой ведь было иначе. Сдерживаться было трудно. Трудно было не приподняться резко на локтях, не высказать всё, что накопилось за это время, не треснуть Юру по лицу хорошенько, не обнять его после. – Знаешь, Пашка, я человек хуёвый, я трус такой, что тебе бы стало противно. Может, и хорошо, что ты спишь сейчас, потому что мне самому от себя тошно. Мне так пиздецки страшно, Паш, что ты от меня отдаляешься, но разве я тебя держать могу? – он переводит дыхание, а Паша почти уверен, что ещё и устало упирается лицом в сложенные ладони. Он, на самом деле, сам удивлялся временами, насколько хорошо знает Музыченко, – Даже если и мог бы, то не стал, ты не игрушка ведь какая-то. На концертах Паша себя иногда ощущал игрушкой, по правде говоря. Старой такой игрушкой, уже почти ненужной, но всё ещё способной пригодиться для какого-нибудь эксперимента, вроде отрывания глазок-пуговок да покраски плюшевой шерсти в ярко-розовый. Или в зелёный. Ну или уже не почти, а ненужной абсолютно, но до сих пор хранившейся в куче хлама игрушкой, потому что выкинуть элементарно времени не находится. И это тоже оставляло свой след у Паши на душе, не очень большую (в сравнении с остальными) рану, но постоянно кровоточащую. Рука Юры вдруг касается волос Личадеева. Пальцы нежно перебирают мягкие локоны, заправляя некоторые пряди за ухо, едва касаются кожи головы, скользят осторожно из стороны в сторону; Музыченко вздыхает горько, почти обречённо, а у Паши сердце пропускает удар. Он вдруг вспоминает, что приснилось ему тогда, понимает, почему так часто что-то смутно знакомое всплывало в его сознании, почему дежавю то и дело настигало его. Именно сейчас он видит как нельзя ярче, и точно знает, что в ту ночь снилось ему именно это: Юра, тяжело дышащий, с пустым взглядом, с кровью на лице, волосах, одежде; его руки, путающиеся в волосах Паши, стирающие с его лица слёзы; хриплое и очень тихое... – Прости. Музыченко перебивает его мысли и воспоминания, будто выжидал все это время идеальный момент. И у Личадеева руки дрожат ужасно, он даже не пытается больше держать глаза закрытыми, потому что знает, что не выйдет. Он чувствует, как пропадает тепло юриной ладони, слышит скрип койки: Музыченко встал, направившись к своему месту. Паша чувствует, что, может, никогда больше не наступит лучшего времени всё исправить. – Я скучаю, Юр, – Даже спиной чувствует, что Музыченко замер на полпути, не шелохнется. Паша наконец разворачивается к нему, не скрывая скорби в глазах – Юра все равно увидит – а затем встаёт напротив остолбеневшего Музыченко. В купе тесно, сейчас, кажется, ещё больше, чем обычно: на них едва ли не давит с бешеной силой воздух. Они стоят лицом к лицу, неспособные проронить ни слова, Юра то и дело открывает и закрывает рот, словно выброшенная на берег рыба, а Паша в свою очередь любуется тем, как отблески пролетающих за окном фонарей украшают его лицо. –Ты слышал... – нарушает тишину Музыченко через какое-то время. Голос у него ещё тише, чем был до, ресницы подрагивают, а взгляд прикован к полу. Выглядит он странно, непривычно, на себя будто не похож совершенно; он выглядел сейчас таким маленьким, поломанным... Так, как не должен выглядеть Юрий Музыченко, – ты слышал ведь, Паш... – Да, слышал, – у Личадеева брови изламываются непроизвольно, и голос дрожит, как бы он не старался это скрыть (то ли стеснялся своего волнения, то ли боялся спугнуть юрину честность и незащищённость). Юра снова выдыхает как-то нервно: казалось, что будь у него возможность, он бы закурил прямо здесь, в маленьком купе, где, кажется, очень быстро заканчивался кислород. Он сейчас ужасно напоминал щенка: с виноватым взглядом и непониманием того, что происходит вокруг. – Прости, что не сказал этого раньше. Да, нужно было сказать раньше. Так, блять, давно, что уже и не вспомнить, когда конкретно. Но сейчас Личадеев вроде и не чувствует той перманентной злобы на Юру, не хочет ударить его, прижать силой к полу и кричать о том, как больно ему было все это время без него. Сейчас он, будто озарённый высшими силами, наконец-то понимает, насколько же сильно он скучал, насколько же сильно он любит того, кто стоит перед ним. И это не какой-то новый человек, это не темная сущность, что забыла о его, Паши, существовании; это Юра, тот самый, за кого Личадеев готов был и убить, и умереть. Запутавшийся, потерянный, уставший, но всё тот же Юра, которому не хватало сил признать, что всё идёт не так, как должно было. Он вдруг осторожно, боясь дышать, очерчивает контур пашиного лица, легко касается лба ладонью. Он вспоминает. Они оба, на самом деле, вспоминают недавнее прикосновение: осознанное со стороны Паши, со стороны Юры – чудом замеченное сквозь сон. – А ты, выходит, почувствовал. – Хотел проверить, прав ли был. Паша резко подаётся вперёд, утыкаясь носом в такое родное плечо, обнимает крепко и чувствует облегченный вздох Юры, а затем – ответное объятие: такое долгожданное, нежное, уютное и настоящее. Руки Музыченко так правильно ощущались на спине и плечах, что всё стало, наконец, кристально ясно: они оба чертовски, чертовски сильно скучали. – Я очень давно должен был это сделать, Паш, охуеть как давно, и я всё исправлю, клянусь, только дай мне шанс. Личадеев ничего не говорит, лишь едва заметно смеётся и обнимает его крепче. У Юры всегда есть этот запасной шанс, потому что... потому что это Юра. Потому что у него глаза в свете солнца почти янтарные, потому что кожа на руках грубоватая, но теплая и приятная, потому что настоящая, искренняя улыбка у него светлая, заразительная, родная. Потому что Паша знал, что именно так боялся потерять. Поезд все ещё мирно стучал колесами, а в этом стуке теперь растворялся вновь зажжённый огонь их странных чувств, пока необъяснимых для них самих. Он, подрагивая, разгорался в их сердцах, согревал постепенно, даже если они этого пока не поняли. Но теперь они оба уверены, что всё постепенно наладится, и что однажды, быть может, всё станет понятнее и проще. Так и будет, на самом деле. Потому что, кажется, в глубине души они оба теперь знают (а может, всегда знали?) почему так невыносимо тянутся-тянутся-тянутся друг к другу.