Поля и луга

октябрь 1914

Утром Изабель уехала в город по делам и в доме без неё стало непривычно тихо. Эрвин свыкся с её энергичным болтливым нравом куда скорее и охотнее, чем ожидалось. Она включалась по щелчку, как маленький радиоприёмник, стоило ему что-то спросить. Особенно ему нравились её рассказы о погоде, так старательно она писала акварельными словами красочный мир за окном. Было что-то живописное в её французской речи, каждая буква стремглав переливалась, как горная речушка. Городские люди не говорят столь трогательно о солнце, ветрах, полях и лугах, думал Эрвин. Цепляясь за каждое её слово, он сбегал от тревожных воспоминаний и бесконечной боли. Со своей скудной выручки Изабель должна была купить свечей, муки и масла, а главное — табаку, потому дни в предвкушении её возвращения обещали быть долгими. Близился полдень. Эрвин лежал на кровати, закинув левую руку за голову. Он считал про себя до десяти уже в пятый раз и всё клялся, что если на счёт «десять» боль не отступит, он схватит ружьё и непременно вышибет себе мозги, но на плите в котелке что-то бурлило, кипело и вкусно пахло. Вдохнув щекотливый аромат еды, он в мгновение позабыл о своей занятной считалочке, сам того не заметив. — Что на обед? — поинтересовался он. — Если скажу, есть не будешь. — Пахнет рыбой. — Ну почти, — Леви хмыкнул в ответ. От жара печи его мелкое лицо раскраснелось, ожило и, скинув рубаху на пол, Леви стоял с половинкой сигареты в зубах, монотонно помешивая варево деревянной ложкой. Вторую часть он заранее прикурил и протянул Эрвину. — Ать! — Леви цокнул языком, когда солдат по привычке потянулся за ней правой рукой, и поспешил поднести сигарету прямо к его губам. Эрвин смутился и кивнул ему в знак благодарности. Не прошло и трёх дней с тех пор, как этот неприветливый на вид парниша кормил его кашей с ложки. Когда дела были совсем плохи, он безотказно нянчил раненого, как малое дитя. Удивительно было то, что чем доброжелательнее были его действия, тем более устрашающим становился его вид. Но так-то он был парнем простодушным, потому Эрвин лишь втихомолку потешался над взглядом из-под вечно хмурых бровей. Разлив суп по тарелкам, юноша кивком позвал Эрвина к столу. Ноги едва ли слушались его, но каменный пол приятно холодил стопы, когда солдат делал свои первые шаги. Сев за стол, он долго рассматривал содержимое тарелки и, заприметив в бульоне корявые косточки, улыбнулся. — Лягушачьи лапки. Деликатес, разве нет? — Что угодно будет деликатесом, когда жрать нечего, — прозвучало в ответ с насмешкой. — Тушёнки не осталось? Леви отрицательно помотал головой. Какое-то время в комнате было слышно лишь жадное чавканье и звон столовых приборов. Эрвин, расплескав пару ложек с непривычки, взял и выпил похлёбку залпом, как чашку чая. Леви даже налил им двоим по черпаку добавки, но, казалось, встал из-за стола ещё более худым и немощным, чем прежде. — Ты правша? — схватив тряпку со спинки стула, он поспешил вытереть столешницу. Эрвин потупил взгляд на перевязанную руку: — Да, но в крикете всегда подаю левой. — Осталось только ложку держать научиться. Тонкие губы Леви расползлись в кривой полуулыбке, столь неловкой, что Эрвин не мог не ответить на неё тихим смешком: — Похоже на то. Подумать только, эта ужасная фраза была чистой правдой. Такой горькой, что солдат ни с того ни с сего расхохотался. Любой, услышав его историю, возрадовался бы чудесному спасению и назвал бы его счастливчиком, ведь он ещё легко отделался. Выжить вопреки всему — неслыханная удача! Сам же Эрвин считал, что больше всех повезло тем, кто остался лежать в поле, невольно даже завидуя им. На втором месте были раненые — они получили верный билет обратно домой, но самыми несчастными, по его мнению, были те, кто остался цел и невредим. Им ещё воевать и воевать, хоронить и спать на соломенных тюфяках. Леви громко вздохнул и, убрав со стола посуду, сгрёб её в металлическую миску вместе с кусочком мыла и щепоткой горчичного порошка. — Всё бы ничего, да только твоя рыжая плешивая бородка глаза мозолит, — выпалил он и засмеялся, ополаскивая руки. — Смотреть противно. Густые брови Эрвина поползли вверх, он невольно зарделся. Перевязочные бинты на его груди и плечах местами пожелтели, ноздри щекотал запах липкой кожи и затёртых простыней. В общем и целом он, право, выглядел весьма прескверно. К сожалению, в отличие от милейшей Изабель, Леви был парнем по большей части немногословным. Говорил он редко, обрывками фраз да и те порой звучали невпопад. Лягушачьи хрящики все ещё похрустывали у него на зубах, когда Леви наградил солдата мыльной оплеухой без какого-либо предупреждения. Набрав воды в пиалу, он выудил из кармана складную бритву и, как ни в чём не бывало, потянулся к намыленной щеке. Эрвин посторонился, плотно сжав челюсть: — Я и сам могу, знаешь ли. Он обозлился. Эрвину претила мысль, что Леви возился с ним, как с безнадёжным калекой. Вряд ли в его намерениях было что-то помимо заботы, но она была наглой и неотёсанной. Юноша ничего не ответил, лишь фыркнул, пожав плечами. Солдат смотрел на сверкающее лезвие, гравировку, тяжёлую, добротную ручку из слоновой кости. Занятно, насколько эта дорогая, явно ворованная вещица уверенно лежала в костлявых мозолистых руках этого паренька. Эрвин взглянул на отцовские часы, стрелки которых медленно двигались вперёд. Его ладонь вспотела, и он плотно сжал её в кулак. Злость отступила, жалобно поджав хвост, осталась только усталость. — Валяй, — он прикрыл глаза, шумно выдохнув носом. Леви прикоснулся пальцами к его подбородку, неожиданно мягко и аккуратно. Рябая улыбка озарила его лицо: — Раз так, то сиди молча и не рыпайся. Солдат лишь хмыкнул в ответ, стиснув зубы. Вслушиваясь в тихое тиканье наручных часов, он задумался об отце. Скорее всего, старик уже получил пресловутую телеграмму: «С глубоким прискорбием… пал на поле брани… соболезнования их величества». Должно быть, прочитав её, господин Смит первым делом отправился в церковь и молился, стоя на коленях не меньше двадцати минут за прощение души, поди, скорее, своей. После же он, один-одинёшенек, отправился в мастерскую заказать посмертный портрет, дабы повесить в кабинете возле портрета почившей матушки. Каково ему было узнать, что его горячо любимая треклятая Империя отобрала у него единственного сына? Эрвин думал, что все родители теряют своих сыновей тогда, когда тем дают в руки ружьё и наряжают в зелёную форму. Они в момент теряются из виду, сливаются с землёй, словно их и не было вовсе. Рассуждения о собственной смерти увлекли Эрвина и в считаные секунды поглотили все его существо, которое ёжилось и дрожало подобно его телу, безвозвратно изуродованному войной. Из-под прикрытых глаз он поглядывал на Леви. Серые черты лица вблизи не казались такими уж грозными, скорее несчастными. Вид худощавого торса, покатых сутулых плеч и выпирающих рёбер не вызывал в нём ничего, кроме необъяснимой робости, но к его собственному удивлению кровь стыла в жилах каждый раз, когда острое лезвие бритвы скользило по его коже чуть ниже уха. Леви умыл его лицо и шею, после чего сменил воду в пиале и подал Эрвину чистое полотенце: — Теперь сам. Юноша повесил на спинку стула сменную одежду и учтиво удалился, прихватив с собой спички и сигарету. Оставшись наедине, Эрвин закусил губу, сдерживая смех. В его жалком положении ему только и оставалось, что отпускать нервные смешки, дабы не сойти с ума. Растерев обмылок в ладони, он провёл пальцами по волосам, которые свалялись в колтуны как овечья шерсть, смыл въевшийся запах пота с плеч и подмышечных впадин. Спустив штаны, он скомкал их под ногами и оставил лежать на каменном полу. Неспешно Эрвин избавлялся от налипшей грязи с живота и бёдер, скользя влажным полотенцем всё ниже до самых пят. Его дыхание участилось. Своё собственное тело ему казалось незнакомым, но всё же он чувствовал, как та самая дивная жизнь теплилась под кожей. Переодевшись, Эрвин удивился тому, как мало ему нужно было для того, чтобы снова почувствовать себя человеком — еда и чистое исподнее бельё. С улицы послышался всплеск и негромкая досадная брань. Сбросив одежды, Леви опрокинул на себя ведро студёной воды и смачно выругался, переминаясь с ноги на ногу. Выглянув в окно, Эрвин пристыженно засмотрелся на то, как капли искрились на тщедушном нагом теле юноши. Жизнь невыносимо забилась в висках, и он поспешил отвести взгляд. Постукивая зубами, Леви вскоре вернулся в дом. Мокрый с ног до головы и в новых штанах, которые явно были ему велики. Широкие, словно дамская юбка, они колоколом болтались на его худых ровных ногах, повязанные на талии бечёвкой вместо пояса. Вместе с ним в тесную комнату порывом ворвался осенний воздух, терпкий и прохладный. Эрвин вдохнул свежесть на полные лёгкие, так рьяно, что норовил захлебнуться. Чистый и почти не голодный, он провёл ладонью по щекам и с ухмылкой спросил: — Теперь смотреть не противно? Леви окинул его взглядом, словно принял вопрос всерьёз, и кивнул. — Надо бы сейчас простирнуть простыни, чтобы успели высохнуть до вечера. Он прокашлялся и стал сгребать в охапку постельное бельё, посеревшее от кипятка и хозяйственного мыла. — Чего сидишь? — он выглянул из-за угла на Эрвина, который замер на месте у груды грязной одежды. — Свои простыни сам снимай, я в служанки тебе не нанимался. Фраза щёлкнула Эрвина по носу. Сколько он себя помнил, вокруг него дома ошивалась прислуга: домработницы, гувернантки и репетиторы. С малых лет его учили французскому, игре на фортепиано, астрономии и философии, но никак не самостоятельности, потому только очутившись на фронте, он впервые в жизни сам стирал себе носки. Должно быть, узнай кто-то вроде Леви, что Эрвин уехал на войну из дома, где жил на всём готовом, посчитал бы его последним кретином. И если уж быть совсем честным, солдату даже в голову бы не пришло перечить. В считаные минуты в тесной комнате разыгралась самая настоящая суета, за которой Эрвину лишь когда-то тайком удалось наблюдать в детстве, подглядывая в ключную скважину прачечной. Его глаза не поспевали за всеми мелкими движениями юноши, который петлял по комнате туда-сюда, словно мотылёк, выполняя сотню крохотных делишек в секунду. Воздух пропах дымом печи, мокрой тканью и мылом. Воцарился блаженный уют, какой только бывает в простых и бедных деревенских домах. Выварив бельё в кипятке и хорошенько прополоскав, Леви выжал из него воду до последней капли. В его хрупком теле всё же была какая-никакая сила: без особых усилий он скрутил метровые простыни в тугие узлы каждый размером с маленькую тыковку и, набрав их целую кадку, вышел во двор. С улицы снова повеяло осенним ветерком. Переступив порог, Эрвин спустился по ступеням и смял пальцами хрустящую выжженную траву. Взглянув впервые на эти безлюдные широты без ружья наперевес, он возрадовался бесконечно чистой красоте. Вдали серебрилась река, скрываясь за холмами в тени великанских тополей. Небо было безоблачным и чистым, только на горизонте виднелся насупленный свинцовый ком грозовых туч. Чуть поодаль, промеж двух фруктовых деревьев, силуэт Леви терялся за развевающимися на ветру полотнами простыней, а за спиной у него маячил одинокий деревянный крест. Рука неумолимо ныла, так сильно, что Эрвин скрежетал зубами, но мысли его переполнял трепетный восторг, словно он сейчас стоял на втором этаже галереи и смотрел на картины, залитые пыльным солнечным теплом. Эрвин ещё сам не знал, что перед его глазами простирался необыкновенный, счастливый день, в который он потом часто будет возвращаться в воспоминаниях. До самого вечера в его голове творилась чудесная путаница и ни единая мысль не норовила потревожить его. На ужин они доели обеднюю похлёбку с пригоршней горького пшена. До наступления темноты Эрвин всего-то успел прогуляться к реке и худо-бедно помочь Леви с уборкой, но чувствовал себя смертельно уставшим. Посматривая на отцовские часы, он считал минуты до того, как нырнёт в постель, застеленную влажноватыми, но чистыми простынями. — Каково было на войне? — внезапно спросил Леви. — Паршиво. — Но хоть кормили вас сносно? — Можно и так сказать. До сих пор было непохоже, чтобы Леви или Изабель особо заботила война. Эрвин не видел в них ни бравого патриотичного идиотизма, ни страха. Казалось, они смотрели на восток со смиренной горечью, в ожидании неизбежной беды и плохих новостей. — Твоего брата забрали на фронт? — Эрвин решил озвучить свою догадку. — Ха? — Тогда в лагере, ты говорил, что тебя дома ждут двое — брат и сестра. — Ох, и вспомнил же. Солдат хмыкнул, почесав затылок. Он никогда не мог похвастаться хорошей памятью, потому сам удивился, что их первая встреча так цепко прижилась в воспоминаниях. — Мой брат умер десять дней назад, — ответил Леви и поспешил добавить: — Чахотка. Эрвин молчаливо кивнул. Постукивая пальцами по столу, юноша напротив раскачивался на стуле. Мысли нависли над ним серой тучей, от того глаза его казались почти чёрными. — Ты служил в армии и до войны? — Нет, пошёл добровольцем. — И не страшно было? — На войне всегда страшно. Леви задавал вопросы наскоро. Будто отстреляв пулемётную очередь, он замолкал где-то на четверть часа, передохнуть и подсыпать затравки, после чего вновь принимался за дело. Уставший, Эрвин думал, что надрал бы пареньку задницу, чтобы он впредь не заводил подобных разговоров. Были бы силы! А их было только на заползти в постель и испустить дух. — Чего ты вдруг стал расспрашивать? — Просто момент подвернулся, — юноша зевнул, не прикрывая рта, — пока Изабель нет. Она не любит говорить о войне. — Правильно делает. Распластавшись на кровати, Эрвин отвернулся к стене. Он слышал, как Леви потушил свечи и со скрипом упал на постель в другом конце комнаты. Засыпая, он было принялся за свою занятную считалочку, но боль утихла, не успел он досчитать и до десяти. Эрвин идёт по полю. Одет он в свой лучший шерстяной костюм, тёмно-синий в тонкую серую полоску, и чёрное весеннее пальто. Вокруг всё гудит и клокочет, свистят пули, рвутся снаряды, но он невозмутимо идёт дальше. Осколки летят сквозь него, ему всё нипочём, Эрвин уже давно обезумел от страха. Спрыгнув в окоп, он садится на ящик с провиантом, закинув ногу на ногу, и прикуривает сигарету, непринуждённо, словно на веранде чайной. Во внутреннем кармане под сердцем фляга с джином греет душу. Поодаль от него сидят двое солдат плечо к плечу, Леви и ещё какой-то безликий паренёк, перешёптываются. Вернее, шепчет второй, а Леви всё пытается его перебить и не может. Из-за оглушающего грохота тот едва ли слышит сам себя, но без устали говорит что-то, раз за разом одно и то же, раскачиваясь взад-вперёд, как полоумный. Опершись на ружьё, Леви куняет, преклонив голову. Плоская голубоватая каска съехала набок, оттопырив красные маленькие уши. Всякий раз, когда неподалёку разрывается снаряд, он вздрагивает всем телом — нервишки у него явно уже ни к чёрту. Сердце его колотится, а сон давит на веки. Леви ёрзает, топочет ногами, чтобы не уснуть. Ремешок его затянут на последнюю дырочку. — Это пройдёт, — тихо говорит он, стукнув другого солдата по каске, — это пройдёт. Эрвин достаёт флягу и делает глоток. Леви оборачивается на него и протягивает руку: — Поделишься, а? Жёлто-зелёный зловещий туман стелется по земле, перекатываясь по ложбинкам изрытой земли. Густой, как кисель, он наполняет окоп до краёв. Взгляд у Леви уставший, пустой. Зелёный туман разъедает его черты, и вскоре он просто растворяется в воздухе, словно его никогда и не было. Открыв глаза, Эрвин едва ли смог различить в темноте встревоженное сонное лицо Леви. Голова гудела, во рту было горько и вязко, безумное видение мерзкой жвачкой приклеилось к зубам. — Ты кричал во сне, — прошептал юноша, медленно поглаживая Эрвина по взмокшей спине. — Я подумал, что лучше тебя разбудить. От тёплых прикосновений маленькой ладошки его тело проняла дрожь. В кромешной ночи не было места никому не нужной гордости, Эрвин признался сам себе, что истерзан и измучен сверх всякой меры. Горячая слеза скатилась по его переносице и беззвучно упала на подушку. — У моего брата тоже часто бывали кошмары, — продолжал нашёптывать Леви. — Порой приходилось спать с ним в обнимку, чтобы он не буянил. Эрвин взял маленькую ладошку в свою и прижал к груди. Ничего не говоря, юноша улёгся в постель рядом с ним, упёршись лбом между его лопаток. Эрвин вспомнил, как новобранцы ютились на койках по двое, по трое, засыпая в обнимку. Он вспомнил лопоухого Тео, земля ему пухом. Вспомнил Моблита, Арчи и Майка. — Попробуй уснуть, — с сонной хрипотцой прошептал Леви. — Постарайся. Солдат ничего не ответил. Тёплое чужое дыхание щекоткой скользило по позвоночнику, а тонкие пальцы тихонечко постукивали по груди чуть выше сердца. Раз, два, три, раз, два, три — без остановки. И так, на счёт три, Эрвин наконец смог уснуть и не просыпался до самого утра.