Поля и луга

октябрь 1914

Вдали послышались крики, затем два оглушительных хлопка. По старой памяти Эрвин припал к земле, прижав мешок с едой к груди. Затаившись среди высоченных стеблей, он лежал неподвижно, дыша глубоко и медленно, пока в голове мысли шли кувырком от страха и голода. Сегодня они вместе с Леви ни свет ни заря вышли из дома. Как проклятые, излазили полузаброшенные поля вдоль и поперёк, подбирая объедки, и всё-таки попались на крючок. Раздались ещё два выстрела, уже немного ближе, отчего с губ сорвался едва слышный досадный стон. — Ишь, как разошёлся.  Приподнявшись на локте, Эрвин осмотрелся по сторонам, но его напарника нигде не было видно. Всё же бежать ему на выручку было бессмысленно. Схлопотать пулю солдату никак не улыбалось, ведь за два месяца на войне он этого счастья уже натерпелся. Вдыхая запах сырой земли и гнилых листьев, Эрвин думал о том, как бы он хотел быть сейчас маленькой трусливой мышкой и зарыться в тихую норку, оставив снаружи лишь розовый тоненький хвостик. А что едят мыши? В мешке у него было шесть початков кукурузы — полёвке бы этого с головой хватило на целую зиму. Прогремел ещё один залп. Во рту стало горько и сухо. Эрвин провёл ладонью по влажной от тумана траве и слизал капли с пальцев. Сердце так громко колотилось в груди, что он не услышал звук приближающихся шагов, пока его с неистовой силой не встряхнули за воротник. — Чего разлёгся? — прошипел Леви. — Бежим! Всхлипнув от неожиданности, Эрвин замер на пару секунд, пока очередной выстрел не громыхнул прямо у него за спиной. Переполошившись, юноши тут же рванули с места, вжимая головы в плечи. Студёный утренний воздух разрывал лёгкие с каждым вздохом, а кукурузные сухие листья больно хлестали по щекам. Их тела, ещё недавно скованные страхом, стали вмиг резвыми и полными сил. У каждого на плече было по тяжёлому, набитому всяким съестным, мешку, и по сравнению со жгучим голодом погоня уже казалась какой-то мелочью. Всё же про себя Эрвин молился на лень человеческую, только бы негодяй с ружьём плюнул на всё, побранил их как следует и пошёл досматривать сны в тёплую постель. Поле было их укрытием, тенистым, словно дремучий лес, но за ним — равнина, плоская как блюдце, на которой две взъерошенные макушки будут видны как на ладони. Будто прочитав его мысли, Леви обернулся, сверкнув разгорячённым взглядом: — Этот жирдяй, — крикнул он, захлёбываясь воздухом на каждом слове, — хрен за нами угонится. Прозрачный и лёгкий, как бумажный лист, юноша бежал чуть впереди. Раз за разом ноги его заплетались и подкашивались, словно хмельные, не то от счастья, не то от тяжести сумки, которая трещала по швам. — Жадность тебя когда-нибудь погубит, — процедил Эрвин, подхватив мальца за шиворот, когда тот чуть было не распластался на земле. Затянув узлы на мешках потуже, они одним махом перебросили их через ограду. Затем, едва отдышавшись, сами кубарем перекатились на ту сторону и принялись уносить ноги не оглядываясь. Их глаза слезились от ветра, лёгкие горели, а уши раскраснелись, как у шкодливых детей. Лишь когда поле едва ли маячило на горизонте, оба рухнули на землю перевести дух, скрывшись за пожелтевшими кустами сирени. Довольные, они смотрели на друг друга и широко улыбались. Пустые животы ворчали, требуя вкусненькой награды за такой переполох, в висках звенело, а страх, стучавший по голове летним проливным дождём, постепенно сходил на нет. Эрвин потянулся, разгоняя сладкую истому по телу. Каждая его мышца была натянута, как струна, сердце отчаянно билось о грудную клетку, а по венам разливалась кипящая кровь. Он был жив и упивался этим. Давно забытое чувство заблестело в его голубых глазах — Эрвин вспоминал о детстве. Ребёнком он каждое лето подолгу гостил в деревне у двоюродной тётки. Пока грубые крестьянки собирали хмель, он, негодник, напившись сладкого чаю, отправлялся на поиски приключений. Как бы ни бранились взрослые на его выходки, а лица у них прямо-таки багровели от злости, как бы они не грозились высечь его розгами, жизнелюбию и кипучей энергии, присущей любому ребёнку, всё было нипочём. И в тот самый момент, раскинувшись на земле под сиреневыми кустами, Эрвин вновь на толику секунды ощутил жадность к жизни. Он и Леви, казалось, были так похожи на двух мелких беспризорников, которые нашкодили и тут же дали дёру. — Вот же гнида. — Леви устало прикрыл глаза, облизывая сухие губы. — Какая ему разница, кто будет жрать его кукурузу — мы или вороны. Жалко ему, что ли? Хмыкнув в ответ, Эрвин толкнул его локтем. Краем глаза он заприметил красноватое пятно на рубашке юноши чуть выше пояса. Было подумал, что ему померещилось, но алая, как маковый цвет, клякса разрасталась всё больше. — Эй, у тебя там на рубашке что-то. — Уф, вот же. — Поморщившись, Леви провёл пальцами по ткани. — Кровь. В считаные секунды от былого победного триумфа не осталось и следа. В ушах эхом зазвенели отголоски выстрелов. Все же они уже давно не бесстрашные дети и убегали совсем не от розог. Ранение в живот — штука крайне паршивая, Эрвин знал это не понаслышке. Он тут же вспомнил несчастного Марти, его сине-зелёное восковое лицо. Умирая, тот трое суток истошно выл от боли, пока не отмучался, ведь мясники в лазарете, зовущие себя докторами, на будущих покойников попусту морфий не тратили. — Снимай рубашку, — скомандовал солдат, силясь проглотить тошнотворный ком в горле. — Что?  — Снимай, говорю, рубашку. Рану осмотреть нужно. Юноша даже не шелохнулся, лишь бросил взгляд на солдата в упор из-под хмурых бровей. Взгляд у него был живой, лукавый, а щёки все ещё искрились потным румянцем. Пропустив слова мимо ушей, он открыл флягу с водой, но едва ли успел поднести её к губам. — Куда? — голос Эрвина звучал на удивление резко. — Тебе нельзя пить. Откашлявшись, Леви развязал холщовую сумку и вытащил из неё окровавленную петушью тушку, придерживая за красный хохолок. — Не боись, кровь не моя. — Ха-а, — Эрвин выдохнул, прикрыв лицо. — Думал, стащу тихонько пару яиц из курятника. Делов-то! Но эта штуковина как разоралась. — Он провёл большим пальцем по шее от уха до уха. — Пришлось прибить. — Сразу не мог сказать? — солдат процедил в ответ, взглянув на юношу сквозь пальцы. — А ты чего удумал? Аж побелел. — Леви резво ударил его кулаком в плечо. — Нечего меня раньше времени хоронить. — Да пошёл ты! Радость постепенно отступавшей тревоги щекотала кожу, а октябрьский колючий воздух вмиг оказался сладким. Ругаясь про себя на чём свет стоит, солдат смаковал каждый вдох. Он распластался на пожухлой траве, закинув руку за голову, дабы сырая землистая прохлада забралась под самые рёбра, и смотрел, как белые облака в дымчатых переливах безмолвно плыли по серому небу, такие похожие на настоящие английские облака. Без солнца яркий французский пейзаж в мгновение ока потерял все свои краски и ему казалось, что он вернулся на свою промозглую родину. — Не знаю, как ты, — внезапно окликнул его Леви, смахнув кровь со складной бритвы о штанину, — а я помираю с голоду. Он подбросил в руке пару куриных яиц и цокнул лезвием по белой скорлупе, сломив кончик. — Будешь? Солдат кивнул. Глядя на маленькую, будто фарфоровую, яичную рюмочку, Эрвину внезапно захотелось выпить рому с чаем, да так сильно, что по телу пробежали мурашки. Был бы он дома, может, даже полакомился бы кофе с виски, хотя уже смутно помнил, нравился ли ему вкус напитка или нет. Вздохнув, Эрвин грустно улыбнулся и посмотрел на Леви, который сидел напротив него с такой же маленькой рюмочкой. — За что пьём? — спросил Смит, торжественно приподняв руку. — За жирдяя! Будь он проклят. Расхохотавшись, они проглотили по сырому яйцу, поморщившись, словно и вправду пили пойло покрепче. — Мерзость. — Что есть, то есть, но до дома путь неблизкий. — Хорошо, что ты цел, — вздохнул Эрвин. — А не то пришлось бы мне тащить на плече два тюка и тебя полуживого в придачу. — Чем мучиться, лучше бы тогда просто меня прирезал. — Юноша зашагал вперёд и, похлопав по сумке, добавил: — Как петушка. Эрвин, не зная что ответить, молча последовал за ним. За всю дорогу, которая ни много ни мало, заняла два часа, они едва ли обмолвились словом. Один пару раз попросил у другого флягу с водой, а второй у первого спички и сигарету. Где-то на полпути у Эрвина развязались шнурки на правом ботинке, презренно напомнив ему о собственной беспомощности, и он наспех заткнул их в голенище. Леви шагал чуть впереди. Рубашка его промокла от пота, и он то и дело вздрагивал, когда кожи касалась прохладная влажная ткань. Под весом несуразно огромной сумки, из которой торчали петушиные лапки, его всё косило то вправо, то влево. В конце концов, с окурком в руке он больше походил на пьянчужку, который засиделся в кабаке до самого утра и теперь неспешно ковылял домой. От скуки Эрвин шёл вразвалочку и монотонно мычал себе под нос песню, которую в своё время облюбовал Майк. «Коль сержант выпил весь ваш ром, пустяки! И улыбки ваши мрачны как гром, пустяки!». Обычно начиналось всё с того, что Майк отбивал сапогом ритм, а через секунду уже горланил как чокнутый, заглушая своей песней сам ужас войны. На душе у солдат подле него становилось не так паршиво, а их серые лица чуть розовели, хотя бы на пару минут. Смит взглянул на Леви и словил себя на мысли, что был бы рад сейчас услышать его. Всё же человеческий голос куда приятнее, чем ненастное завывание ветра, но юноша витал где-то в облаках. По ночам, когда обоим решительно не спалось, они, скорее от скуки, нежели из интереса, завели привычку болтать по душам. Так, например, Леви узнал, что Эрвин до армии работал в бюро переводов, и вконец убедился — он всего-навсего беспросветный дурак, который просто махнул рукой на беззаботную, полную радости, жизнь. Его уму было непостижимо, как можно по собственной воле отказаться от мягкой постели, сытных обедов и немаркой бумажной работы. Он о таком и мечтать не мог. — Ни за что не пойду на войну, — сказал он тогда, лёжа на тюфяке с соломой. — Жизнь у меня похуже твоей будет, но умирать всё же не хочется. Да и за что? «И правда, за что? Леви, не поверишь, я и сам не знаю», подумал тогда Эрвин, но промолчал. Ведь перед ним сидела пара глаз, грустных и отчаянных, готовых умереть за кусок хлеба, но никак не за треклятый клочок земли, на радость ленивым картографам. Потом же, раз Эрвин оказался человеком образованным, Леви с очаровательным простодушием просил его обучить «неважно чему» и прочим интеллектуальным премудростям. Но всё, что мог студент переводческого факультета, — это пересказывать занудные романы французских классиков, потому эта забава юноше вскоре наскучила. Слушал истории он без особого интереса и даже один раз проваливался в сон прямо посредине в обнимку с недоеденной масляной лепёшкой. О себе же Леви говорил крайне мало. Может, ему и не о чем было рассказывать. Всё, о чём бы ни поведал Эрвин, кроме французских романов, для него звучало забавно, интересно и ново. А чем могла похвалиться несчастная деревенская шантрапа, которая отроду не знала отца, босоногая и вечно голодная? Солдат и так понимал, без всяких вопросов, что жизнь юноши была похожа на войну. День изо дня — беспросветная склизкая топь. Вот Леви и шёл, не босой, но всё же голодный, чуть поодаль, с блаженно уставшим выражением лица. Эрвин был готов поспорить, что он в тот миг думал о том, как Изабель будет рада его видеть и с каким аппетитом она будет есть жареную курицу. Было нечто щемяще прекрасное в том, как брат с сестрой заботились друг о друге. Меж ними бабочкой-капустницей порхала нежность, на которую едва ли способны даже влюблённые. С трепетом они отнеслись и к чужаку, Эрвину Смиту, с самого первого дня. Похоже, Изабель и Леви не знали, как иначе, а одинокому солдату подобное было неведомо. Убедившись однажды, что сама природа оградила его от малейшего шанса испытать что-то подобное к другому живому существу, он свято в это верил. До поры до времени. Погруженный в собственные рассуждения, Эрвин шагал, глядя под ноги, и даже не заметил, что они уже подходили к дому промеж фруктовых деревьев. Леви прошёл мимо маленькой могилки в саду, замедлив шаг, и едва заметно кивнул. Эрвин не знал, что на него нашло, но сделал то же самое. На крыльце их встретила Изабель, подобно лучику света озарив этот хмурый непогожий день. Она обняла Леви, следом и Эрвина, а потом подтолкнула обоих скорее пройти в дом, где в печи уже потрескивали поленья. В комнате всё же было прохладно и сыро, но многим теплее, чем на улице. Пламя приласкало путников, их веки моментом потяжелели и лишь урчащие животы не дали тотчас провалиться в сон. Выложив на стол пять куриных яиц, шесть початков кукурузы, дюжину груш, два кочана капусты и одну дохлую тушку, все трое светились счастьем. Они разглядывали съестное как экспонаты в музее, борясь с желанием потрогать их руками, будто за спиной у них стоял строгий смотритель. Первым осмелел Леви. Подбросив в руке золотистую грушу, медовую и сочную, он протянул её Изабель. — Ты ведь сегодня ещё ничего не ела, — сказал он, после чего вышел на крыльцо ощипывать петуха. Девчушка в миг её и съела. — Красота! — воскликнула она, облизывая липкую ладошку, и Эрвин не смог сдержать добродушной улыбки. Сам же, не желая сидеть без дела, вновь заткнул развязанные шнурки в голенище сапога и решил поджарить пару-тройку яиц на всех, дабы они не померли с голоду до ужина. Ощипать, подготовить, разделать и зажарить целого петуха — это ох как небыстро. — Не знаю, говорил ли тебе Леви, — сказала Изабель, выудив из миски осколки скорлупы. — Мы скоро отправимся в Компьен. — Да, я слышал, — кивнул Эрвин смущённо. Так уж вышло, что для калек готовка тоже оказалась непосильным испытанием. Коснувшись раскалённой сковороды, яйца запузырились, зашкварчали, и по комнате мало-помалу разлился чудесный запах. — Сделаешь болтунью? — Как скажешь. Девушка стояла рядом. Несказанные слова блестели на её искусанных губах. Она робко переминалась с ноги на ногу, но немногим позже всё же набралась смелости заговорить: — Знаешь, я договорилась о комнате. Двух братьев моей знакомой забрали на фронт. Как же она плакала, бедняжка! На ней лица не было. У меня и в мыслях не было воспользоваться ситуацией, ты не подумай. Наживаться на чужом горе — это так низко. — Изабель суетилась, нервно заламывая пальцы. — Но она сама предложила. Сказала, что на первых порах мы можем погостить у неё, ведь их комнаты всё равно пустуют. — Это замечательные новости! — И ты, тоже, — добавила она неуверенно. — Ты тоже можешь пойти с нами. Если тебе по пути, конечно. Эрвин снял сковороду с огня и поставил на стол. По каким-то неведомым причинам до сих пор дом, призрачный и далёкий, воскресал лишь в воспоминаниях, но он никак не думал о том, что придёт время, когда ему действительно придётся вернуться. Неужели он, открыв окно своей комнаты, снова услышит визг вереницы автомобилей и мерный стук копыт по Хаммерсмит роуд? Не слишком ли скоро? «Ну хоть там мне не придётся готовить яичницу самому», отшутился он, не горя желанием моментально похоронить себя под ворохом мыслей и сомнений. Изабель не сводила с него глаз, блуждая взглядом от русого затылка к широким плечам. Она стояла, прижавшись к стене, ожидая ответа, как голодный щенок ждёт, что ему авось и подбросят косточку. Эрвин это чувствовал.  — Спасибо за предложение, — не успел он договорить, как за спиной Изабель ахнула в предвкушении. — В Компьене находится штаб командования, так что, да, нам по пути. — Неужели тебя снова отправят на войну? — Глупышка! Какой же из меня солдат? — он взмахнул пустым правым рукавом. — Меня комиссуют. Её тонкие брови виновато выгнулись, но всё же она тоже расплылась в улыбке, после чего, позвав Леви с улицы, усадила всех троих за стол. Вместе они за пару мгновений уничтожили болтунью вприкуску с чёрствыми позавчерашними лепёшками. — Иза сказала, что ты до Компьена с нами? — спросил юноша, потирая рот тыльной стороной ладони. — Да. В уголках его глаз собрались мелкие морщинки. Хоть он и прикрыл губы рукой, Эрвин знал, что за ней скрывалась кривая, неловкая усмешка. Неужели он был рад? В груди заныло. Внезапно воспоминания о лондонских буднях приобрели былые краски, сделались почти реальными, в то время как этот ветхий дом, эту комнату, эти лица напротив заволокло туманом. Как гром среди ясного неба тоска настигла его. — Вам бы обоим отдохнуть, — голос Изабель звучал тепло и ласково. — Пойдите поспите чуток. Эрвин кивнул. Истомлённый собственными мыслями, которые то возносили его до небес, то низвергали в пучину отчаяния, он без сил повалился на кровать. Лёжа отвернувшись к стене, он слышал лязг ножа, скрип капустных листьев и звон посуды, но его решение уснуть было непоколебимо. Если ребёнком он буквально убегал от проблем, то взрослым, если повезёт, находил убежище в глубоком сне без сновидений. Когда он открыл глаза, за окном уже смеркалось. Ещё не отряхнувшись ото сна, Эрвин первым делом увидел Леви. Тот стоял у печи с ложкой и поливал жиром куриные бёдрышки. Шкурка на них была цвета гречишного мёда, хрустящая и зажаристая. — Какая красота, — хриплый спросонья, голос подвёл его. — Ещё бы, такого тебе даже твоя кухарка дома не приготовит! Эрвин ничего не ответил. Он имел в виду совсем не это. Глаза его стремились уловить каждое движение юноши, изгиб его плеч, угловатую сутулую фигуру и добрый взгляд из-под вечно хмурых бровей. Как он облизывал ложку, смачно причмокнув губами, как играли мышцы, туго обтянутые кожей, когда он доставал кастрюлю из печи, с каким немым очарованием он смотрел на Изабель, пока та с улыбкой на лице вдыхала аромат еды. На столе теперь красовалось жареное мясо и миска тушёной капусты. Такого пиршества у них не бывало даже на Рождество. Потянувшись, Смит сел на кровати, надел кирзовые сапоги и гневно уставился на треклятые шнурки. Попросив сестру накрыть на стол, Леви подошёл к нему, предлагая помочь, но солдат запротестовал: — Скрути мне сигарету, будь добр. А лучше две. Юноша равнодушно пожал плечами, мол, дело твоё, и уже через минуту они вдвоём стояли на крыльце, у каждого за ухом по самокрутке. Ветер тут же взъерошил их волосы, хлестнул по щекам и устремился ввысь. Эрвин, до того вялый ото сна, стоял с приоткрытым ртом — от холода у него перехватило дыхание. Синева полей, простирающихся до самого горизонта, была воплощением безграничной свободы, но в то же время довлела над ним, как если бы он был мелкой рыбёшкой под толщей морской воды. Голова его, чугунный котелок, была пуста. — Так, гляди, к ноябрю и снег пойдёт, — сетовал Леви, рыская руками по карманам в поисках спичек. Эрвин совсем не хотел говорить о погоде. Какой к чёрту снег? Какой к чёрту ноябрь? В ноябре его уже здесь не будет, он будет далеко, за морем, и со стопроцентной вероятностью за его окном будет лить дождь. Погода! О таких тривиальных вещах говорят лишь домохозяйки в очереди за хлебом. Сейчас же Эрвин хотел говорить совсем о другом. — Может, мне показалось, но я всё порывался спросить, — начал он, протянув Леви спичечный коробок. — Вы ведь не из этих мест?  — С чего ты взял? — Акцент. Леви улыбнулся с прищуром, закуривая сигарету. — А у тебя ушки на макушке, я смотрю. Эрвин засмеялся, цокнув каблуком по каменным ступеням. — Моя мать с Эльзаса. Там я и родился, но вырос здесь, в этом самом доме. — Леви поморщился, выдыхая дым, и неутешительно помотал головой. — А Изабель… Он оборвался на полуслове встрепенувшись. Вдали что-то загромыхало, загудело, словно раскаты грома силились напомнить о лете и ненастных грозах. — Пушечные снаряды. — Эрвин похлопал его по плечу. — Не дёргайся так. Они далеко. — Сколько времени прошло, а всё никак не привыкну. Леви со свистом выдохнул, раскачиваясь на каблуках взад-вперёд, выжидая, когда же испуг выветрится из головы. Торопиться им было некуда, оба напрочь забыли про ужин. — О чём я говорил? — Изабель. — Точно, — он цокнул языком. — Изабель. Думаю, и так понятно, что она мне неродная. Мы c Фарланом нашли её спустя пару недель, как умерла моя мать. — Леви небрежно махнул рукой в сторону. — Она лежала недалеко от железнодорожных путей. На север, пару километров отсюда. Чёрная, вся в грязи была, как чертёнок. Мы не знаем, что с ней стряслось, но Фарлан полагал, что она могла приехать сюда с востока на одном из товарняков. Эрвин подошёл к окну и, смахнув капли со стекла, заглянул в комнату. В жёлтом тёплом свете печи было видно того самого маленького чертёнка. Изабель уже накрыла на стол и сидела на полу, перебирая початки кукурузы, иной раз выковыривая по зёрнышку на пробу. — Господи. Как вы только уцелели? Совсем одни. — Мы никогда не были одни. Нас всегда было трое. Юноша взглянул на Эрвина с некой настороженностью. В его словах слышалась жалость, которую Леви ненавидел всем сердцем. И всё же в голубых глазах Эрвина Смита, устремлённых на Изабель, было столько щемящей искренности и теплоты, что Леви внезапно утратил всякое желание злиться. Черты его лица смягчились и затрепетали в мягком свете огонька сигареты, который, добравшись до тонких губ, вмиг погас. Эрвин постучал по стеклу пальцем и широко улыбнулся, когда Изабель помахала ему рукой, подзывая скорее зайти в дом. Он попытался жестом показать ей «пять минут», но в итоге лишь обжёг большой палец сигаретой. — И сейчас нас трое, — добавил юноша, но так тихо, что его слова всего-навсего растворились в рябой осенней мороси. Отбросив окурок в сторону, он сел на скользкие от влаги ступени и радушно похлопал по месту подле себя. — Ещё по одной? — Ты не замёрз? — Эрвин подошёл к нему и сел рядом. — Губы синие. — Нисколько. Сломав пару отсыревших спичек о коробок, они таки раскурили по второй. — А у тебя есть братья или сёстры? — Нет, я один в семье. — А родители? — Отец, — Эрвин отвечал односложно, будто в спешке. Их время на самом деле заканчивалось. Сгорал табак, а вместе с ним и этот дивный, но такой промозглый и паршивый вечер. — Удивится же он, когда ты вернёшься домой. Даже представить не могу. — Он скорее расстроится, что зря потратил деньги на панихиду. — Эрвин поджал губы с наигранным равнодушием. — Изабель сегодня утром была меня больше рада видеть, чем он за всю мою жизнь. А кто я ей? — Брось. Он обрадуется. Ветер разгулялся пуще прежнего, стало до невозможности зябко. Кончики ушей Эрвина покраснели, а рука окоченела и теперь походила больше на когтистую соколиную лапу. Леви же, съёжившись, прижал колени к груди и едва ли не цокотал зубами. — Вы двое, — солдат было хотел что-то сказать, сам до конца не понимая, что именно. — Вдвоём не так уж и плохо, верно? — Тут ты прав. Эрвин Смит смотрел с немой мольбой в глазах на догорающую сигарету, зажатую между большим и указательным пальцем, словно стоит ей погаснуть, и он тотчас же, по повиновению волшебной палочки, окажется в Лондоне. Совсем один. Дома одиночество накатывало на него удушающими волнами, от того его укачивало в поездах, становилось дурно в театрах, а в галереях подкашивались ноги. Дождь наводил на него тоску, солнце — тоже. Порой он пил, не так уж и много, но всё же. Ссутулившись над липким круглым столом в пивной, в обнимку с пинтой и какой-нибудь книгой. От вида пьяных раскрасневшихся рож мужиков, рабочих и шахтеров, его воротило, так что дружбы он с ними не водил, а стоило ему заприметить за барной стойкой безбородое юное личико, розовощёкое, словно спелое яблоко, он в момент утопал в душных фантазиях. Настолько постыдных и мерзких, что внутренности сжимались в тугой узел от ужаса. В конце концов он приловчился: всегда сидел вдали ото всех, карикатурно скорчившись в углу, ни на секунду не отрывая глаз от страниц, а захмелев, уходил прямиком домой. Пристыженно смотря себе под ноги, он шагал по широким улицам под победный колокольный звон одиночества, одержавшего триумф над его тщедушным существом. Один, всегда один. Природа наградила его крепким здоровьем и извращённым умом. Эрвину горько становилось от мысли, что так, подавляя изо всех сил свои низменные порывы и желания, выкручивая себе руки и кусая локти, ему предстоит прожить ещё много-много лет. Отец его отца прожил до восьмидесяти, и, если так посудить, ему было отведено приблизительно столько же. Так летом четырнадцатого года, в ужасе вжавшись в приподнятый воротник пиджака, Эрвин шёл по Тауэр-Бридж и не мог поверить, что прожил из восьмидесяти всего-навсего двадцать три года. Только двадцать три, а сколько ещё осталось! В то хрупкое мгновение утренних сумерек, любуясь угрюмыми водами Темзы, Эрвин Смит принял решение поступить на военную службу. Он был зол на весь мир, а ещё больше на себя, но важнее всего — он был просто идиотом. Он питал по-детски наивные надежды, что армия и муштра, даст бог, вправят шестерёнки в его голове. А даже если и нет, то так тому и быть. Погибнуть в сражении всё же казалось не так постыдно, как покончить с собой, прыгнув с моста, чёрт побери. — Ни братьев, ни сестёр, ни друзей, — Эрвин тяжко вздохнул. Мысли выливались в слова так легко и быстро, что он едва ли отдавал себе в этом отчёт. — Армия — мрак, но, знаешь что? В армии, стоило мне поделиться с кем-то ложкой жаркого, и всё! Меня на веки вечные будут поминать добрым словом. В окопах сидели, все на одно лицо — злые, грязные, уставшие. Одинаковые. Горевали вместе, радовались тоже все вместе. Конечно, горевали чаще, чем хотелось бы, но я впервые в жизни не чувствовал себя одиноким. — Свобода, равенство, братство? — Почти, только без свободы. Сдавленный смех заклокотал в воздухе подстать канонаде где-то вдали. — Как приедешь домой, заведи себе подружку. — С чего бы это? — Не ты ли плачешься тут, что тебе там одиноко? — Гиблая затея, вот что я хотел сказать, только и всего. — Почему же? — Почему? Столь простой вопрос повис в густом влажном воздухе. В недоумении от внезапно воцарившейся тишины они встретились глазами и смотрели на друг друга три, пять, семь секунд. Эрвину ничего не стоило отшутиться в ответ, но тлеющий огонёк его сигареты мог тотчас погаснуть. Зажав её между указательным и большим пальцем, солдат прикоснулся свободными тремя к своим губам, оставив на них лёгкий поцелуй. Несмело, словно желая погладить полудикое животное, он потянулся к Леви, а тот с дымкой волнения в глазах, подался вперёд и прислонился губами к чужой ладони. Оба замерли, охваченные смутным, мятежным порывом, которого ни один из них не мог до конца понять. Мгновение, как недостроенный мостик, как падающая звезда, замерцало в сочащейся промозглой серости и исчезло так же внезапно.