ноябрь-декабрь 1914
Изабель и Мадлен уже давно отчалили. Эрвин сам проводил их до госпиталя и побрёл домой, лишь когда услышал, как две пары каблучков взбежали по крошащейся лестнице. Умытые, причёсанные, хорошенькие они были обе. Он прощался с ними и не знал, увидит ли к утру. На днях в левое крыло госпиталя прилетел снаряд, и верхние этажи схлопнулись как спичечный домик. — Передай Леви привет от меня, как вернётся, — попросила Изабель напоследок. — Подумать так, я последний раз видела его два дня назад. Или три? Она засмеялась, хоть ей было совсем не до смеха. Эрвин невесело улыбнулся ей в ответ. Поначалу они с ней беспокоились, все гадали, где Леви пропадает целыми днями, но нынче их фантазия иссякла и подустала. Изабель за глаза стала называть его паршивцем, и Эрвин был с ней всецело согласен. Теперь квартира опустела и притихла, редко где слышались голоса и цокот копыт по кряхтящей мостовой. Эрвин сидел на кухне у окна, прислушивался и, моргая раз за разом, всё норовил заснуть. На столе стояла кастрюля грибной юшки и душно пахла. Он уже давно убедился — разговоры с Леви вести никак нельзя, пока юноша не поест и не выкурит пару-тройку сигарет, а потом и вовсе проникся чувством, будто для юноши полная тарелка — это всё равно, что нежный поцелуй в щеку. Леви уходил ни свет ни заря и возвращался домой крепко за полночь. Измученный, часто побитый и с карманами наизнанку. В городе он наскоро сделался совсем несносным, обозлился и всякие вопросы отметал с дёрганной нервозностью. Деньги, будь они неладны. Леви стал грезить о них с неким богобоязненным оцепенением и возомнил себе, что они просто-напросто его, неудачника, избегают. — Не переживай так, деньги есть. Немного, но на первое время хватит, — Эрвин раз за разом повторял ему одно и то же. — Нет, это у тебя они есть. Часы-то были твои, значит, и деньги тоже. — Может, хватит, а? Вам с Изабель для меня ничего не жалко было, как и мне для вас. Всё честно. — Мы с тобой делились тем, что и нашим-то назвать нельзя. — Ах вот в чём проблема! Так укради у меня эти деньги, если тебе так легче будет. Слова слетели с языка поспешно и безмозгло. Глаза юноши обиженно вспыхнули. Он посмотрел на Эрвина так лишь однажды, чтобы тот навеки испугался этого взгляда. Тогда, после плотного ужина, Леви поник и, прижавшись виском к стене, сидел с несчастным видом уставшего дитя. Только нож держал стоймя, хоть на столе уже давным-давно кончилось всё съестное. Обиделся он, поди, крепко и, словно назло, теперь никак не шёл домой. Эрвину это ожидание уже не внушало тревоги. С приходом сумерек на него снисходило какое-то дивное, неописуемое спокойствие. Другое дело день! Дней он боялся до умопомрачения, они сулили лишь разочарование, тягучее безделье и скуку. По ночам же он нарочно бросал входную дверь чуть приоткрытой, чтобы тусклый свет лампы сочился уютом в коридор, как маячок, как тлеющий огарок в окопной темноте, и занимал у окна свой неизменный пост. Около полуночи послышались шаги. Леви залетел в квартиру, распахнув дверь настежь. Победно, с ноги, да ещё и с таким грохотом, что Эрвин, задремавший ненароком, в момент подорвался. — Ты погляди! — произнёс юноша с порога, руки у него аж тряслись от возбуждения. — Нет, ты погляди! Платье, и не одно. Эрвин провёл по ткани ладонью, чувствуя, как загрубевшая кожа шкрябко цеплялась за гладкое полотно. Он стыдливо поджал пальцы и улыбнулся. До того похожий на серую тень Леви вдруг стоял перед ним розовощёкий от прохлады и влаги. — И это ещё не всё. Юноша выудил из сумки пару бутылок пива и ломоть сушёного мяса в придачу. Эрвин забоялся дышать. — Просто повезло. Несказанно повезло! — Леви уже гремел посудой на кухне. — На площади меня вцепил сын гробовщика. У них работы поприбавилось и нужны были лишние руки… Хлопнули бутылки, пиво вспенилось. Половины слов его было не разобрать. Юноша говорил торопливо и отрывисто, не выпуская сигареты из губ. В конце концов Эрвин понял лишь то, что с какой-то не слишком бедной семьёй приключилась нехитрое горе — потравились газом и оставили все свои пожитки на радость нуждающимся. Без зазрения совести они выпили за упокой души и закусили мясом. — Сына гробовщика, Поля, и вовсе вывернуло наизнанку, как он их увидел. Даже отказался забрать сервиз. Дурак! Я бы забрал, но сам бы не донёс. Завтра пойду. Леви был вне себя от счастья. Новое божество, в которое он уверовал всей душой, наконец уважило его своим вниманием, и это после стольких дней бесцельных скитаний. Жизнь, внезапно милая, благоухала грибной юшкой, строганиной и душистым пивом. — Мне даже не верится. Он обернулся, подскочив на стуле. Хлопковые платья взаправду лежали на тумбочке в прихожей. Не новые, но добротные, оба бледно-зелёного цвета, как у молодых кислых яблок. Старый же наряд Изабель, дважды перелицованный, всё не давал Леви покоя. Он то порывался втихую разорвать его на тряпки, то сжечь в печи — всё равно топить им было нечем. Была бы сестрица дома, она бы, верно, запротестовала. Так уж повелось в бедности — ходить в обносках, пока новое платье пылится в шкафу, кормит моль и ждёт какого-нибудь «особого случая». — Да оставь ты его! Прям-таки не терпится выбросить? — цокнул Эрвин, отставив пустую бутылку. — Присмотрись-ка получше, тебе оно бы пришлось как раз. Леви засмеялся, а потом и в самом деле снял с себя рубаху и нарядился в женское платье. Прохудившаяся ткань плотно охватила его широковатые по дамским меркам плечи, но всё же неотёсанный деревенский мальчишка стал внезапно по-девичьи хорошеньким, чёрт возьми. — Что ты творишь? — Эрвин едва ли не подавился. Юноша смерил его кристально ясным взглядом и принялся щеголять по комнате, вздёрнув юбку до колен. Ноги его, вовсе не женские, захмелели и все путались в подоле, да так, что, казалось, он вот-вот — и грохнется на пол. Эрвин смотрел на Леви голодными глазами, как если бы он и был той самой бесстрашной, малость дурашливой, резвой юностью. Они смеялись, как же они смеялись! Хохотали, сколько было сил, пока не разболелись животы, а потом переполошились, заметив, что позабыли задёрнуть шторы. — Ей-богу, как малые дети. — Постареть ещё успеем. — Да уж, это дело нехитрое. Лёгкая посеревшая ткань наполнилась воздухом, надулась как парусник. В нетерпении Эрвин потянулся за маленькой ладошкой сквозь оборки и прижал к себе. Она казалась холодной, почти морозной и отчего-то влажной. — Что ж вы все так теряетесь, стоит мне только нарядиться в платье, — прошептал Леви. — Мы все? — Мужчины. Эрвин оттянул присборенную ткань и прикоснулся губами к плоской груди. Он совершенно забылся, и только одна мысль зацепилась в голове: «Он знал других мужчин». Вскоре Леви лежал на животе в его постели, разгорячённый, и тяжело дышал. Старое платье теперь не годилось даже на тряпки и валялось где-то под кроватью. — Фу, жарко, не могу. — Юноша потянулся за бутылкой и пригубил пива. Оно уже выдохлось и нагрелось. — Сейчас бы в реку с разбегу. — Ишь чего захотел! Умывшись, Эрвин улыбнулся и кинул в него полотенце, смоченное ледяной проточной водой. Юноша всхлипнул от неожиданности, засмеялся. Волоски вздыбились на его коже. Эрвин подошёл к нему и нежно провёл рукой по стройному, не знавшему корсета телу. — Завтра девчонки будут весь день дома. Им дали отгул. — А ты-то откуда знаешь? — Знаю и всё, — юноша глубоко вздохнул. — У тебя скоро поезд. — Послезавтра. — Один день остался? — Да, всего один. — Правильно. Нечего тебе пропадать в нашей глуши. — Леви взглянул на Эрвина как-то странно, с дивным трепетом, заведомо тоскливым. — Безнадёга, да и только. — Не говори, будто гонишь. — Эрвин прикрыл глаза, целуя его счёсанные колени. — Не надо. — Я вижу, ты здесь заскучал. Эрвин хлебнул глоток из бутылки и вдруг подумал, что если юноша ещё хоть слово скажет, он непременно вывернет все её содержимое ему на голову. Чёртова проницательность. Леви был прав, да только кому от этого стало легче? В городе лесорубов и мясников пустой рукав рубашки мельтешил перед Эрвином белым позорным флагом. День ото дня он только и знал, как кочевать по кабакам и часовням в ожидании ночи, а потом ещё и ещё, и так, пока ни одной не осталось. Юноша потянул его за руку, будто сжалился, и уложил на подушку рядом с собой. — Скоро будешь дома, — утешительно улыбнулся он, — совсем скоро. Утомлённые веки, кисточки коротких ресниц, опухшие, запёкшиеся губы — Эрвин смотрел на юношу и терялся. Его не покидало ощущение, что он пережил сам себя. Леви лежал возле него, кожа к коже, и солдат был готов поклясться, что вот он, дом, и ничего ему больше не нужно, и всё же знал, что к утру виски сдавит смятение, безделье и компьенская скука. Комната сочилась холодной синевой, а под простынями было уютно и парко. За окном в небе низко гудели моторы. До утра они пролежали вдвоём без сна, настороженно прислушиваясь к рокоту где-то вдали. Время надулось, как мыльный пузырь. Это была их последняя ночь.***
В день отъезда светило высокое осеннее солнце. Трое стояли на перроне и все как один молчали. Слова не шли с языка, казались неуместными и глупыми. Слушать о его сердечной признательности провожающие уже порядком устали, а больше Эрвин и не знал, что говорить. Проводы выдались кошмарно долгими. Ожиданию не было ни конца, ни края. До того скоропостижное, время теперь шагало медленной поступью не грациознее черепахи. Солдат всё смотрел на юношу, но его неизлечимая английская скованность, будь она неладна, лишила его взгляд всяких чувств. Леви стоял поодаль, чуть взъерошенный. Глаз, откровенно тоскливых, не прятал, хоть они и зашлись влагой от холодного ветра. Немые мгновения, лишённые прикосновений, сделали этих двоих совершенно беспомощными. Они чахли перед вынужденным дружелюбием и напускным равнодушием в толпе рыскающих глаз, пытаясь скрыть некую дивную красоту собственного несчастья. За последние сутки им не досталось и пяти минут наедине. — Славный день, погожий. Это хорошая примета. — Изабель взглянула на небо из-под шляпки с короткими полями. Её робкую попытку завести разговор солдат отверг сдержанной улыбкой. Он кривил душой не без зазрения совести, но терпеть эти прощания у него ровным счётом не было никаких сил. «Где же этот дождь, когда он так нужен?», сокрушался он. Сами подумайте, негоже ведь было бы хорошим людям ради него мочить ноги в лужах и пачкать слякотью платья. Эрвин быстро бы распрощался со всеми, пожалуй, ещё в прихожей, поцеловал их нежно в щеку, всех по очереди, и был бы волен идти на все четыре стороны. В груди всё сжалось. Эрвин проникся верой, что лучшее счастье — то, с которым наскоро расстаёшься, а он всё стоял перед ними, так некстати, с идиотским видом и гадал, когда же уже уедет этот чёртов поезд. Раздался свисток. Все трое облегчённо выдохнули. В Изабель взыграла сердечная смелость. Она отряхнулась, подскочила к Эрвину и крепко его обняла. — Не скучайте тут без меня, — произнёс он, нисколько ей не удивившись. — А мы будем, непременно будем скучать! — она легонько поцеловала его в щеку и тут же отпрянула, вдруг образумившись. — Счастливого пути! — Счастливого пути, — повторил за ней Леви. Эрвин крепко пожал его руку. Прощальное прикосновение, столь скудное, сродни плевку в лицо, казалось какой-то пакостной неправдой. Перекрикивая гул толпы, они условились писать друг другу. На этом, пожалуй, всё. Как только Смит запрыгнул в вагон, поезд тронулся. Изабель помахала ему вслед, а Леви, сделав пару шагов вперёд, откозырял, чиркнув пальцами по счёсанной брови. — Уважаемый, вам придётся стоять, — недовольно пробормотал проводник. — Там всё битком. — Лягу в проходе, — ответил Эрвин. Он замер на верхней ступени и не сводил глаз с этих двоих. На перроне ему всё было душно, а теперь он не мог надышаться ими, как перед смертью. Их силуэты сделались маленькими, как голландские фарфоровые статуэтки, а потом растворились без следа. Эрвин прошёл в вагон, уселся на тюки с бельём, сваленные горой, и уставился на свою загрубевшую руку; кожа потрескалась, под ногтями забилась грязь. В груди всё зашлось каким-то пристыжённым трепетом. Это рука, по которой Леви запомнит его, думал он. Время шло, в вагоне сделалось шумно и жарко. Отчего-то вшивая публика особенно любила духоту. Рядом с Эрвином в проходе сидело пять солдат с потрёпанным видом. Французы, в плоских как кастрюли касках, болтали без умолку и что-то мелодично мяукали себе под нос. Их перебрасывали на север, к бельгийской границе. — Будем рыть окопы в болотах, — смеялись они. — А ты? — С августа. Был на Марне. Парни присвистнули. Кто-то протянул Эрвину стопку с чем-то спиртным, гадким до невозможности. Из благодарности он предложил им по сигаретке: — Угощайтесь. — Ох, какая красавица, — сказал один из них, покрутив в пальцах самокрутку, стройную, ровную, как дамский пальчик. Эрвин пожал плечами. Что уж таить, Леви знал своё дело. — Дружок, а сам-то куда путь держишь? Солдат вдруг улыбнулся. — Домой. После третьей рюмки армейского пойла Эрвин притаился в углу и наблюдал, как солдаты по очереди играли в шашки. Дорога сулила быть долгой и голодной, потому он старался не терять их из виду. Про французские сухпайки у них в отряде ходили легенды. К вечеру великолепное голубое небо за окном поседело. Сельские виды, осиротевшие без листвы, более не вызывали в нём ни трепета, ни восхищения. Эрвин безучастно смотрел на них и жевал кусок сыра с сухарями. Пережитое среди этих бескрайних полей, и хорошее, и плохое, всё без разбору смешалось. Казалось, с ним случилась какая-то другая, подаренная, может, даже чужая жизнь, которая должна была закончиться ровно в тот момент, когда он запрыгнул в вагон поезда, и всё же она прицепилась к нему, как полевая трава, колючий колосок. Не отделаться от неё никак и не отряхнуться, да и где б ему набраться такой смелости. Он прижал её к груди и не отпускал. Засыпая, он думал о доме, о Леви, обо всём, что было мило, однако снились ему одни окопы да блиндажи, болота, грядки французских касок и густой зелёный туман. «Чёрт бы вас побрал», злой, он косился на ребят в голубых мундирах и их галдящие рты. Дорога сулила быть долгой.***
По прибытии в Англию Эрвина сразили жуткая лихорадка и непреодолимое ощущение того, что вокруг всё мертво. Домашние переполошились, не успев должным образом нарадоваться его возвращению, да и сам он до смерти испугался. Ещё не было на его памяти заразы, которая бы с ходу не лечилась чаем с ромом и крепким сном. Эрвин всё спал и спал и никак не мог набраться сил. В нагретых простынях ему мерещились отголоски чужого тепла, которого ему теперь до слёз не хватало. Он не терпел наготы, кожа помнила чужие прикосновения слишком уж хорошо; взмокший от жара лежал в постели, не снимая ни рубахи, ни кальсон. Служанка, мадам Лу, послушно приносила ему в постель завтраки, обеды и ужины, а потом забирала их, недовольно поджав губы, нетронутые. Как бы то ни было, все её хитроумные блюда в ту пору казались Эрвину вовсе безвкусными. Отец же, внезапно снисходительный, баловал сына вниманием: вызвонил лучшего доктора в округе и раз в несколько дней лично наведывался к нему в комнату со стопкой свежих газет. В полудрёме день смешался с ночью. Когда бы он ни открыл глаза, за окном была всё та же синяя лондонская муть. Она вдруг стала казаться ему едкой, аж до рези, и всё же за морем Эрвин безмерно по ней скучал. Он сам себе едва ли мог признаться, что всю дорогу в мыслях торопил время, только бы поскорее взглянуть на неё, такую родную, уловить, догнать. Как если бы нечто столь нерушимое могло вдруг раствориться и исчезнуть. Только когда она предстала перед ним во всей своей туманной красе, Эрвин наконец понял, что спешить ему было решительно некуда. Бюро переводов, к слову, в котором его обещали восстановить по возвращении, благополучно обанкротилось. Его начальник, мужчина не слишком обаятельный, но с небольшим наследством от бездетной тётки, ещё до войны не чаял души в некой молодой особе. Осыпал её подарками, возил на выходные то в Бат, то в Хэмптон, и так увлёкся, что спустил на свою избранницу всю оставшуюся наличность. В общем, история случилась крайне незатейливая, но Эрвина это смешное горе мало проняло. Он остался не у дел, и так от безделья его изощрённый ум, избалованный переизбытком задушевных чувств, окончательно вскипел и приковал его к кровати на добрые две недели. Покой и тишина, в которых он нуждался, казалось, сговорились и нарочно обходили его стороной. Город ни на секунду не замолкал, всё возникал в его комнате отголосками взволнованных разговоров и автомобильных гудков, звал его из-под земли дребезжащим грохотом, поторапливал, манил куда-то. Немудрено, что лежмя лежать Эрвину осточертело едва ли не сразу. Ещё на слабых ногах, он встал с постели и подошёл к окну. Столица ярко светилась красным в свете газовых фонарей, избавляя всякое действо таинства даже под покровом ночи, такая непохожая на непроглядную пустоту сизых полей и кромешную темень Компьена, в котором редко где блеяли масляные лампы. Словно назло всем постельным виде́ниям, он смотрел на великолепный могучий город, вспоминая несчастный захудалый Компьен. Заколоченные выбитые окна, полуразрушенные здания и воронки от снарядов, залитые дождевой водой. От него веяло кладбищенской сыростью, скукой и бездельем, тягучим как резина. — Я был там счастлив, — прошептал Эрвин, прижимая ладонь к подбородку, а потом с лёгкой ухмылкой выдохнул: — Чушь какая-то. Он одёрнул руку по привычке, чтобы взглянуть на часы, и промахнулся. На память о них осталась только незагоревшая полоска кожи. Во рту вмиг пересохло. Едва слышно Эрвин проскочил мимо каморки мадам Лу и, одевшись потеплее, выбежал на улицу. Галереи, аллеи, салоны и чайные. Сколько блеска и огня было в его влажных глазах, когда он проходил мимо знакомых мест, уютно притаившихся перед вечерней в тени нагих клёнов. Лондон, казалось, всем своим естеством отрицал горе грядущее и наступившее, войну, разруху и голод. Эрвин проникся красотой этого гранитного моря, словно видел его впервые в жизни. Куда ни посмотри — горизонта не видно, одни дома, а за ними ещё и ещё. Надышавшись пыли и копоти, он не то закашлялся, не то засмеялся, любуясь городской публикой, их светлыми лицами, красивыми нарядами и бесконечной суетой, которая внезапно преисполнилась для него животворящей силой. В Компьене Эрвин часто ужинал там, где подавали бутерброды с обветренным сыром и коньяк, который на вкус был, как если бы в спирт опрокинули чашку горького чаю. Не себе в удовольствие, а скорее из навязанной пугливой экономии. В Лондоне же дела обстояли многим проще, а выпивка отовсюду лилась рекой, ароматная, крепкая, только жаль, бестолковая. Промозглый ветер напрочь лишал каждый глоток его пагубного эффекта, Эрвину не удавалось ни согреться, ни расслабиться, ни возрадоваться, ни расплакаться. Его бил озноб и одолевал волчий голод. Оно и неудивительно, после стольких дней жизни впроголодь. И надо же ему было воротить носом от стряпни мадам Лу! Благо в какую б дверь он ни постучался, за какую бы ручку ни дёрнул, везде были рады его видеть, кормить и поить. Свернув в сторону с Большой аллеи, Эрвин заткнул пустой рукав в карман пальто и ускорил шаг. Было у него на примете одно смачное местечко с зелёной вывеской. Пристойное, кормили там сносно, и, что важно, без скатертей. Перед скатертями и белыми салфетками, нужно сказать, теперь он робел. — Какие люди! Давненько тебя не было. — Холден узнал его с порога и сразу же спросил: — Что будешь пить, двоечник? Эрвин улыбнулся и прошёл к барной стойке. Стопка сухого джина нарисовалась перед ним сама собой. — Все-то ты помнишь. — А такое попробуй забыть! — Холден зашёлся свистящим, хриплым смехом. Некогда Эрвин имел неосторожность напиться в его компании после того, как завалил какой-то экзамен. Впервые, по-настоящему, до беспамятства. С тех пор этот гадёныш-пивовар, вспоминая тот вечер, приписывал Эрвину всевозможные пьяные подвиги, каждый раз новые, клеймил двоечником и не звал его никак иначе. — Как поживаешь, Гарри? — Бывало и лучше. Эрвин осмотрелся по сторонам. Посетителей можно было по пальцам пересчитать. — Что-то у тебя негусто сегодня. — Вот! И когда такое было? — А я и не вспомню. — Гадство! Гарри выдержал паузу, так, ради приличия. Он был из болтливых. — Даже не знаю, как сказать о таком порядочному человеку. — Да уж как-нибудь расскажи, и, будь добр, сообрази чего-нибудь поесть. Гарри выровнялся во весь рост и свистнул что-то официантке. С тех пор как Эрвин видел его в последний раз, лицо его расползлось и пожелтело. Он налил себе виски, совсем каплю, и мигом выпил. — Но тебе же можно рассказать, ты болтать не будешь, — прошептал Гарри. — Случилось это пару дней назад. Как вспомню, так мурашки по коже, ей-богу. Смит невнятно кивнул. Картинка плясала у него перед глазами. Чувствовал он себя паршиво и насильно давился кашлем, но когда ему предложили закурить — не отказался. — Гнусная история, надо сказать. Слухи сразу поползли. Только и остаётся надеяться, что позабудут быстро, — Гарри вздохнул. — Вечер тогда шумный выдался. Народу тьма. И тут мне кто-то говорит, что дверь в уборной заклинило. Мол, в кабинке никого, а дверь не открывается. А ты можешь представить, что такое тридцать мужиков, в каждом по пинты две–три? Хуже придумать нельзя! Ну я пошёл проверить — правда заклинило! А что мне ту дверь выломать? На раз-два. Эрвин нехотя прыснул. У Гарри была крайне потешная манера говорить. Он сам себе задавал вопросы, сам на них отвечал и, не теряя времени, ещё и наливал себе по капле в рюмку, тоже сам. Всё сам. — Только оказалось, кабинка-то не пуста была. — Холден, сделался мрачнее тучи. Прищурился он как-то странно и принялся барабанить толстыми пальцами по стойке. — Тьфу, захочешь — не придумаешь. Открываю дверь, а там двое! — Велика беда, — Эрвин пожал плечами. Перед ним нарисовалась тарелка, снова будто сама собой. Тосты с фасолью в томате. — Ну, решил кто-то поразвлечься и что? Ты сам при мне приглашал сюда девиц из борделя и угощал их пивом! — Эх ты, двоечник! Ты мне моих девчонок не обижай. Они не просто так тут ошиваются, а для дела. Да и умей выслушать, в конце-то концов. — Так а ты сделай лицо попроще. Я уж было подумал, будто бы в той кабинке кто-то повесился. — Лучше б так, тьфу, — сокрушался Гарри и сплюнул с таким отвращением, что Эрвина передёрнуло. — Я б и бровью не повёл, коль там бы кто-то схлестнулся с девкой. Так нет же! Двое юнцов, чёрт бы их побрал. До Эрвина не сразу дошёл смысл его слов. — Даже не хочу думать, чем они там занимались. Мерзость! Знал бы я тогда, какой скандал раздуют, вытолкал бы их за шиворот по-тихому. Но я человек порядочный, и заведение у меня для славных порядочных людей. Я грязи не терплю. — И что ты? — Что, что, окликнул полицию, конечно же! Сердце Эрвина, и без того потрёпанное, зашлось колотиться как сумасшедшее, а потом сжалось в болезненной судороге. Внезапно он вспомнил всё разом — почему так любил этот город и почему так явно его ненавидел. Допив свой джин, он запросил ещё и выпил залпом. Больше Гарри он не слушал. Выйдя на улицу, Эрвин вжался в пальто, замотавшись шарфом по самые брови, и пошёл прочь, порой срываясь на бег. В затхлом сумраке своей комнаты он осмотрелся по сторонам, словно очнувшись ото сна. На столе его ждала стопка газет. Он принялся перебирать их, едва ли цепляясь глазами за заголовки, выворачивать наизнанку в поисках маленького белого конверта меж серых листов. Пусто. Эрвин вдруг с ужасом подумал, что письмо могло попасть к его отцу, и с ещё большим отчаянием поймал себя на мысли, что письма могло не быть и в помине. За целый месяц никто ему не написал. Забравшись в постель, неугомонный, он ёрзал, тяжело дышал и обливался потом. Осознание пронзило каждую ноющую косточку в его теле — все непозволительные прихоти и низменные порывы были частью не какой-то другой, подаренной жизни, а его собственной, одной-единственной. Его и чьей-то ещё. Эрвин зарылся носом в подушку. Рука его зашлась спазматической дрожью, он просунул её под живот, чувствуя, как в районе солнечного сплетения колотится кровь. В голове всё кружилось от выпитого, раскачивалось, как на волнах, а в груди притаился животный дикий вой. Пожалуй, он таки выпил слишком много, как и хотелось. В ушах принялись жалобно скулить нежные образы. Полные тепла, они требовали, чтобы их пересматривали, смаковали, как леденцы, или, на худой конец, хотя бы были им рады. Память о невыносимой тоске, которая непременно последует после, у него отбивало подчистую каждый божий раз. Как бывает с юными матерями, которые, пострадав в родильном доме несколько суток, с умилением смотрят на розовощёкое дитя и, позабыв все муки, хоть завтра готовы наплодить ещё с десяток таких же прекрасных малышей. Эрвин прикрыл глаза. Он вспоминал пыльный уют компьенской квартиры, голубой сказочный свет спиртовой горелки и тяжёлый запах кухни. Он вспоминал Леви. Вдвоём они мостились на одноместной кровати каждую ночь и перешёптывались. Как бы Эрвин ни старался, теперь он не мог вспомнить ровным счётом ничего из тех разговоров, ни единого слова. Казалось, в какой-то момент они напрочь стали в них избегать всякой сути, ласково пустословили, отвлекая друг друга от забот нынешних и грядущих, а потом замолкали. Ещё донедавна смертельно сонный, Леви оживал, стоило прижаться к нему поближе, обнять покрепче. Эрвин не мог им налюбоваться, этими сизыми глазами, тёплой, обнажённой кожей, узкими бёдрами, широко разведёнными ногами. Юноша так охотно предлагал себя, своё распятое, по-мальчишески угловатое тело, принимал Эрвина с шумным вздохом, прижимая ладонь к низу живота. Удовольствие смешивалось с усталостью и смутной тревогой, но вместе с тем на душе было легко как никогда. Теперь Эрвин лежал один в широкой мягкой постели. Голова гудела. Всякое счастье казалось ему бесстыдством, наглостью и беспечной выходкой, но стоило ему вспомнить Леви, его прекрасное тело, как он брался протестовать против всякой морали. Он то сокрушался, как мало в его памяти задержалось французских воспоминаний, то всей душой желал, чтобы ни одного не осталось. Ему не хватало мужества ни смириться с ними, ни забыть, а ведь некогда он набрался смелости их все воплотить в жизнь. Время шло. Никто из докторов так и не смог придумать имя той заразе, которая к Эрвину прицепилась, но верно английское лечение чаем и гусиной мазью сделало своё дело. Вполне возможно, виной всему были ненастные мысли, но и те наплясались и устало улеглись почивать. Эрвин расходился, отъелся и впрямь почувствовал себя вполне сносно. Никакой радости в нём не наблюдалось, но и заупокойной тоски тоже. Он изо всех сил держал себя в руках, набрался частных заказов на перевод и окопался в словарях и справочниках. Порой за работой ему казалось, что он чувствует на себе чужой взгляд, но не смел обернуться. Только воображал, как Леви сидит в кресле у книжного шкафа или стоит у окна и смотрит на него в щёлку приоткрытых гардин. Потешные фантазии, безобидные, отдавались тянущей болью в груди, но в общем и целом терпимой. Во Францию он отправил несколько писем. Ни капли нежности в них не просочилось, они были вылизаны и вычищены от всяких подобных оплошностей, пустословные и нарочито дружелюбные. По утрам же он изображал искренний интерес к делам насущным, листал газеты одну за другой в надежде, что под одной из них, раз, и притаится маленький ответный конверт. — Ты ждёшь письма? — спросил его как-то отец. — Может быть, — пробормотал Эрвин. — Наверное. Смит старший растерянно хлопнул руками по карманам пиджака: — Так-с, буду иметь в виду. Но ни на следующий день, ни через неделю, ни через две писем не поступило. Английскую дорожную слизь стянуло ледяной коркой. Приближался сочельник. Лондон пропах печёным мясом, хвоей и праздником. Семьи разбрелись по домам, молиться и чествовать. Великой обещанной победы не случилось. В новостях, в духе британской порядочности, об этом решили промолчать. Нужно сказать, со страниц газет война воспринималась как-то совсем по-другому и очень быстро стала неотъемлемой частью жизни, чай пили с ней вприкуску. Казалось, смысла в ней было больше, и даже имелась какая-никакая мораль. А как же иначе? Англия не ввязывается в бессмысленные бойни, уж извольте. Великая Империя всегда права, а каждый, кто с ней несогласен — трус и предатель. Так их домик на улице Хэммерсмит был едва ли не последним, где читали пацифистскую “N”. Эрвин наблюдал, как мужчин на улицах становилось всё меньше, а газеты всё врали, что они вернутся очень-очень скоро и, самая гнусная ложь, живыми. На его войне хуже артиллерийских обстрелов была только гадкая еда и невыносимый запах пота. Нынче солдат вряд ли стали кормить лучше, но и дураку было ясно — холод куда страшнее летней духоты. Воевать с врагом приходилось постольку-поскольку, настоящая борьба за жизнь велась с тифом, воспалением лёгких и всякой другой заразой, а этого добра в рядах немытых солдат было хоть отбавляй. На Рождество в церкви собралось полным-полно людей. Свечи мерцали, цветастые окна пускали тусклые блики, пахло терпкой добродетелью. Эрвин не пробыл там и пятнадцати минут. Мысли о его собственных спасителях, о тех, кто вытянул его из грязи окопов, выходил и обогрел, не покидали головы. Не было в их действиях ничего божественного, обычная человечность, потому и молиться им и за них стоило по-человечески. Все христианские питейные, даже самые гнусные, к Рождеству вдруг прослыли праведными и закрылись на засов к полудню, потому Эрвин просидел до утра в каком-то захудалом месте в ЧайнаТауне, крутил шарики из плоского хлеба и пил, что дают. Думал о Леви, Изабель и их Рождестве. На днях он отправил им открытку. Он взял за привычку отправлять им весточку каждый раз, когда ожидание ответа на предыдущую становилось едва ли выносимым. Милые, в воспоминаниях они казались ему розовощёкими, как дети. Эрвин молился, чтобы им было тепло и сыто в эту ночь. По пути домой он сам заглянул в почтовый ящик, как ребёнок под ёлку. Перебирая газеты, он быстро пробежался глазами по заголовкам. Забастовка шахтёров в городе Л. переросла в массовые беспорядки. В союзной Франции снизили призывной возраст до двадцати лет. Прошение о поднятии пенсий ветеранам передано на рассмотрение нижней палаты. Журналы, газеты, памфлеты и листовки — всего полно и, как назло, ни одного письма. На тихое Рождество, как оказалось, Эрвин отделался маленькой кровью. В новогоднюю ночь же в их доме намечалось празднество. Мистер Смит любил поразвлечься в компании людей из общества и, коль был повод, не собирался себе в этом удовольствии отказывать. Эрвин, к своему собственному сожалению, погруженный в рабочие заботы, позабыл об этой паршивой затее и не успел сбежать до прихода гостей. Во имя спасения самого себя он мигом бросил Моблиту скорую телеграмму. По совершенно дивной случайности ему посчастливилось встретить товарища в очереди за солдатской пенсией. Действо это, крайне постыдное, оказалось на удивление полезным, да выбирать не приходилось. Они условились встретиться в одиннадцать, прогуляться и где-нибудь на мосту опрокинуть бутылку пенного в вялую, уставшую Темзу. Нагрянули гости. Мистеру Смиту изменила его привычная мелочность. Он решил с порога встречать публику шампанским. Дамы и господа, выпив, расслабились, и очень скоро гостиную наполнил многоголосый гомон. — Прелестное вино. Выпьешь всего немного, и все заботы мигом прочь из головы. Сбегаешь от них, и всё тут, — говорил какой-то упитанный человек с глубокими залысинами. — Так и спиться недалеко! Дабы сбежать от реальности, лучше уж уверовать. — Ох, эта ваша вера! Для души, может быть. Только для тела услады в ней никакой, — он окинул тщеславным взглядом сидящих подле него дам, в чьём внимании крайне нуждался. Бежать от подобных разговоров Эрвину было некуда. Всё это, несомненно, образованное и оттого страшно болтливое общество прижало его к стенке. Они обсуждали искусство, науку, ныне для него чуждые, порой обсуждали и войну, о которой он, в свою очередь, не желал ничего слышать. Они говорили о ней, как о какой-то теории, концепции, эфемерном древнем мифе, не то монстре, не то божестве, так красиво и высокопарно, порой до тошноты кичливо и всё же интересно и осмысленно, а Эрвин никак не мог понять, когда же он успел сделаться таким безбожно глупым. Мысли его, припорошённые грязью и осколками, примитивные, ходили по земле. — Война. И не знаешь ведь, чему верить, — послышался женский голос в углу, — в газетах пишут одно, а слухи ходят совсем жуткие. «Увы, правдивые», подумал Эрвин и тут же с лихвой отхлебнул шампанского. — Тысячи погибших, вы только представьте! Как бы Эрвин ни старался не слушать их, то и дело чья-то фраза долетела до него как ни с одной стороны, так с другой. Весь вечер в нём чахло детское бешенство, которое, верно, любой молодой человек может испытать, побывав хоть на одном из лондонских презрительно приветливых вечеров. Он не без смеха всё ловил себя на мысли, что с удовольствием бы спрятался и уполз куда-то под стол. — В войне виноваты капиталисты? Да конечно! Давайте теперь обвиним их во всех смертных грехах и посадим на кол, — брюзжал мужчина лет тридцати. Голос у него был высокий, писклявый и как-то совсем не клеился с его раскрасневшимся широким лицом. — Чёрт бы побрал эти профсоюзы и ту несусветную чушь, что они несут. Чуть что, так сразу крайние капиталисты! — Я с вами всецело согласен. Война им совершенно невыгодна, одна морская блокада чего стоит! Они слишком много теряют. — Не всё, конечно же. Возьмём хотя бы оружейников. Для них — это золотая жила. Они присосались и сидят, жирные, как пиявки. Благо где-то неподалёку происходила беседа пары девиц. Они обсуждали новую моду на короткие юбки и шубы из стриженого меха. Эрвин прикрыл уши их увлечённым, кипучим разговором как воротником и посмотрел в окно. Между едва припорошенных крыш синева вечернего воздуха становилась всё глубже. Ветер дул с моря, солёный и влажный. Снег не задерживался, таял практически моментально и методично барабанил по карнизу. Потихоньку публика стала разбредаться по углам. Мужчины набили животы под завязку и, надувшись как шары, перекатывались по кушетке. Дамы сбились группками у окон и о чём-то оживлённо щебетали. Эрвин сидел за столом и сверлил взглядом циферблат часов, которые, казалось, топтались на месте. Он даже пошёл их проверить и те, чёрт бы их побрал, оказались совершенно исправны. Вернувшись к своему бокалу, Эрвин заметил, что к нему присоседились некая дама с дочкой. Он мог поклясться, что где-то уже их видел и, может, даже знал по имени, но память его закончилась на третьем бокале. На их разящее интересом приветствие он сдержанно кивнул, окинув взглядом эту самую молодую особу. Волосы у неё были белые, гладко зачёсанные назад, отчего её вытянутая головка сидела на шее как варёное яйцо в подставке. Её карие глаза переливались от зелени к янтарю. В общем и целом она была славной, но неизлечимо робкой и неуверенной в себе, говорила тихо, почти шёпотом и всё смотрела в подол своего жёлтого платья с оборками. — Как вы сказали, вас зовут? — Инга. — Необычное имя. — Скандинавское. — Её отец как раз был на службе в Швеции, когда мы с ним познакомились, — зачем-то в разговор встряла её матушка. — Вы весь вечер просидели с таким заскучавшим видом, — тут же отметила Инга, отпив глоток из бокала. — Неужели вас одолели эти бесконечные разговоры? — Когда молчишь и только слушаешь, это взаправду утомляет. — Охотно верю. — Но это не столь утомительно, как с пеной у рта кому-то что-то доказывать. Инга нарочито громко рассмеялась, словно никогда ничего смешнее в жизни не слышала. Эрвина покоробило. — Чем вы занимаетесь? — Я пишу картины. — Славное занятие вы себе придумали. — Пожалуй. Матушка тоже говорит, что оно вполне подходящее, — согласилась она и, выдержав паузу, добавила: — Не хотели ли бы вы как-то заглянуть в мою студию и посмотреть на работы? Здешняя публика вовсе не дурно о них отзывается. — Я совершенно ничего не смыслю в живописи. — Мне говорили, что вы раньше печатались в журналах и писали обзоры. Если мои картины произведут на вас впечатление… — Переводил, мисс, не писал, — Эрвин перебил её, прежде чем она опростоволосилась бы со своей неуместной просьбой. — Я не автор и, боже упаси, не журналист. Инга снова засмеялась, но уже менее наиграно. Взволнованная столь неловким ходом событий, она сложила самолётик из накрахмаленной столовой салфетки. Эрвина это позабавило, он улыбнулся, только чтобы ей хоть немного полегчало. — Чем же вам журналисты не угодили? — Ничем. Не люблю их, и всё тут. — Так не бывает! — Ну сами подумайте. Подсовывать людям под видом правды безнадёжную ложь — непорядочно, а надеяться, что тебя напечатают, выложи ты на бумаге всё как есть, — глупо. — Готова поспорить, что по утрам вы всё равно читаете газеты. — Конечно! А как же ещё? — Вот и я совершенно не могу обойтись за завтраком без чтива. — Вам нужно держать нюх по ветру, вы же пишете картины. Она кивнула. — Сами чем занимаетесь? Раз газет не читаете и картины смотреть не хотите. — В последнее время я не лучше младенца — только ем и сплю. Инга смерила его пристальным взглядом, выискивая в его выражении хоть какой-то намёк на шутку. Только бы в ней снова не пробудилась её неизлечимая робость, Эрвин вздёрнул уголки губ вверх. Девушка улыбнулась ему в ответ, вжав голову в плечи. На часах было почти одиннадцать. Он отпил глоток из бокала и внезапно зашёлся радостью, что в этот вечер его отдали на съедение самому безобидному созданию из всех. — Люблю такие вечера. Особенно когда выдаётся шанс понаблюдать за людьми. Вот как сейчас. — Потом пишете портреты? — И их тоже. — Глаза её шкодливо заискрились. — Вот посмотрите на тех женщин. Мне кажется, они до чёртиков голодны. Лица серые, они и крошки со стола не взяли! Или вот на того мужчину. Он знатно перебрал, — Инга прошептала ему на ухо, аккуратно взмахнув рукой в шелковой перчатке куда-то в сторону. Эрвин обернулся. Мистер Бейли раскраснелся; с остервенением он швырнул вилку в тарелку и зашёлся пыхтеть: — Как же мне осточертело смотреть на его потуги, как он сам говорит, служить литературе. Бесстыжий мальчишка! И это после того, как я обещал ему передать свою практику. По глазам вижу, вы меня понимаете, — обратился он к хозяину дома. — Я знаю, что вы сами пишете, но у работ ваших интерес исключительно научный, а это совсем другое дело. Смит старший многозначительно кивнул. Как знаток, с мясом он решил выпить сухого красного. Вино запеклось у него на губах сине-фиолетовыми пятнами, отчего теперь он выглядел весьма нелепо. — Это вы о младшем? О-о, Уильям у вас тот ещё скандалист. — Говорю же, слишком припеваючи он живёт. — Мистер Бэйли недовольно зашурудил усами. — Армия, вот что ему просто необходимо! Поживёт на казарменных харчах — и посмотрим, как он тогда запоёт. — Ох, Джордж, не начинай. — Жена схватила его за руку. Строгость ей была не к лицу. Оно у неё было маленькое, совершенно не грозное, всё в пигментных пятнах и с жалостливыми глазами как у спаниеля. — Фрэнсис, а ну отпусти мой рукав! Я говорю, что думаю. В детстве я был слишком с ним мягок. Вот он и творит теперь что вздумается. Армия, говорю я вам! Армия сделает его мужчиной. — Сейчас такое неспокойное время, Джордж. — Армия сделает его калекой. — Ослабив шейный платок, Эрвин промокнул губы салфеткой. — В лучшем случае. Все за столом оторопели и молча уставились на него. — Или трупом. — Аминь! — крикнул незнакомый молодой человек, который откуда ни возьмись оказался рядом, лихой и порядком выпивший. Ничего не говоря, Смит младший откланялся и вышел в коридор. Схватив шляпу с крючка, он накинул лёгкое пальто на плечи и пошёл куда глаза глядят. Забежав в ближайший кабак, он свистнул официантке и попросил джина. — Сухого. Двойную. В полуподвале было шумно и жарко, пахло потом и перегаром. Все вокруг галдели о забастовке шахтёров, словно наступил тот самый судный день для великой империи, но все и без того знали, что стоит докинуть землекопам по пять шиллингов премии, как те вмиг прекратят колотить витрины магазинов и разойдутся по домам, колотить своих жён и детей. Случись этот вечер с год назад, пожалуй, Эрвин бы всё так же сидел в гостиной, где-нибудь на диване, ловил каждое слово и восхищался гибкости мысли. Разглагольствовал бы направо и налево, со всем присущим людям пристрастием болтать о том, что их не касается. Теперь в отношении всего пережитого им лично он сделался упрямым болваном и давился собственными мнениями, постными, несъедобнее мёрзлой каши, а туда, где их не имелось, предпочитал не лезть. В общем, оберегал себя всеми силами от всякой двойственности. Прождав десять минут, Эрвин сердито развалился в кресле, гадая, с какой стати ему всё ещё не принесли выпивку. Не похоже, что он забрёл в булочную в воскресное утро на поздний завтрак. На часах было одиннадцать часов вечера, четверг, и ему отчаянно хотелось выпить. Стоило ему злостно цокнуть языком, как стакан с лязгом приземлился у него перед носом. Он дёрнулся и тут же осушил его залпом. Моблита и его Зое он застал в их комнатушке у Холланд Парка. — Умоляю, стяни его с этого треклятого дивана, — прошептала Зоэ, прикрыв за ним дверь. — Он упирается и не хочет никуда идти. — И что же прикажешь делать? — Не знаю. Тебя он послушает, — она пожала плечами и принялась поправлять причёску в зеркале. Эрвин прошёл мимо неё за ширму. Моблит на самом деле лежал на диване с многострадальным видом и попивал чай. — Дружок! — улыбнулся он. — Мне нездоровится. Аллергия. — Какая к чёрту аллергия, зима на дворе. — Дым, копоть. Не воздух, а смоль. Вот какая аллергия! — Брось, — Эрвин уселся в кресло. — Что ты скулишь? Были б на службе, стоял бы передо мной навытяжку. Моблит цокнул языком, но с места таки сдвинулся. Расчистил на столе уголок для чашки и оставил её в сторону. — Живём хуже шахтёров. Дышать нечем. То-то немцы и воюют. Землекопам ружьё выдали вместо кирки, и под зад ногой. — Может, у тебя грипп или жар, а? Завязывай бредить. Парни переглянулись и засмеялись. Вернувшимся с войны жилось несладко, каждому по-своему. Из столь незавидной солидарности они негласно условились терпеть козни друг друга во что бы то ни стало и прекрасно с этим справлялись. — Сам-то что расскажешь? — спросил Моб, натягивая штаны. — Да нечего. Всё по-старому, аж противно. — Так тебе и не пишет твоя подружка? Друзья были наслышаны о его французских приключениях. Эрвин, конечно, переиначил историю им же во благо, только менее несчастной оттого она не сделалась. Поначалу Моблит утешал его мыслью о том, что легкомыслие у Изабель в крови. «Француженки ветерком подбиты», говорил он, а потому сохнуть по ним было делом гиблым. Потом и вовсе стал утверждать, что всему виной был её брат. Леви, дескать, невзлюбил Эрвина, наговорил Изабель про него, британского сноба, всяких гадостей и сжёг все письма. Смита забавляли эти его прибаутки ровно до тех пор, пока не стали походить на правду. Он зашёлся тревогой, оттого голос его звучал как нельзя равнодушно: — Нет. Пока тихо. Молчит. — Выпить хочешь? — Хочу. Всего через какие-то четверть часа Моблит оклемался от всех негораздов. Стоял подле Эрвина, причудливо одетый, и курил в приоткрытую форточку. — Как нога? — спросил Смит, придерживая его под локоть. — Ах, нога, будь она неладна! Порой как разболится. Хоть стой, хоть падай. — Сейчас же не болит? — Никак нет! — Раз так, то пошли, — Зоэ выглянула из-за ширмы и улыбнулась. — До полуночи осталось всего ничего. Они спустились в город. Мокрый снег сменился моросью. Дорога блестела глянцем как лакированная. Трое шагали неспешно, в унисон, и только трость Моблита клацала по мостовой невпопад, будто за ними всё норовил угнаться кто-то ещё. В небольшой сумочке через плечо у Зоэ звенели бокалы о бутылку шампанского и славно дополняли их праздничный марш. Пошатываясь, они вышли на середину моста. Хлопнула пробка. Моблит присвистнул. С радостным визгом трое разлили игристое по бокалам. Оно оказалось сладким как варенье. Эрвин поморщился. — Что ж ты так кривишься, дружок? — Моблит хлестнул его по спине. — Ещё напишет она тебе, твоя французская подружка. Силком пытаясь протолкнуть глоток, который никак не лез в горло, Эрвин кивнул, хоть и не верил. Почти два месяца прошло как-никак. После сладкой шипучки во рту стало как-то вязко и невозможно горько. Они втроём стояли и смотрели на сизые воды Темзы, закованные в бетон и гранит. Зоэ взяла Моблита под руку, а тот нежно оглянулся и поцеловал её в ответ. Взглянув на них, Эрвин улыбнулся и налил себе ещё. Он думал о Леви. Часы пробили полночь. Наступил тысяча девятьсот пятнадцатый год.