Поля и луга

октябрь 1914

В Компьене лил дождь. Ноги Эрвина промокли и истошно ныли, изъеденное молью чужое пальто пропускало ветер как решето, а маленький дамский зонтик едва ли прикрывал плечи. Тем не менее жаловаться было непростительным свинством, ведь если бы не душевная доброта хозяйки квартиры, Мадлен, шагал бы он по улице укутанный, как бедуин, в одеяло и шарф. «Хоть морось не летит в глаза», думал он и был доволен. По прибытии Эрвин отказался от завтрака и, откланявшись, ушёл в город. Мог бы прикорнуть на пару часов или хотя бы умыться с дороги, но нет, никак нет. Воспоминания о собственной наглости, минутной непозволительной прихоти напрочь избавили его ото сна, осели на языке жёлчной горечью и, в общем и целом, лишили его всякого спокойствия и последних радостей жизни. Постыдные мысли, неугомонные, водили хороводы, отбивали танцы пятками по самому темечку, и как бы Эрвин ни старался, глядя на Леви, он не мог думать ни о чём другом. Ах, если бы юноша разозлился на него! Тогда бы мысли утихли, как по щелчку. Стыд и чувство вины, его вечные спутники, в момент бы скрутили их неокрепшие шеи. Эрвин всё ломал голову, почему Леви нисколько не переменился, и оттого на душе становилось только паршивее. По дороге в Компьен как-то раз они втроём, продрогшие, нашли пристанище в заброшенном сарае с прохудившейся крышей, ютились у костра и, забившись в угол, отдыхали. Стоило только Изабель мирно засопеть, лёжа у Леви на коленях, как он сам невозмутимо прильнул щекой к плечу Эрвина и провалился в сон. Теснился подле него, искал тепла и находил, а его вздёрнутый нос всё равно розовел от холода. Обняв юношу за плечи, Эрвин смотрел, как заворожённый, меж прогнивших досок на непомерную равнину, залитую водой и грязью. Высокая трава шевелилась на ветру, извиваясь как проволока, между тонких стеблей мелькали каски, ружья, чьи-то руки, бесконечные, как море, вздымались к небу и замирали навеки. Мерещились крики и стоны, свист пуль, грохот, казалось, ноги Эрвина снова по колено в болоте, а лицо его стянуто коркой фронтовой пыли, как намордником. Призраки, утопленники, лешие — кошмарные ночные видения рыскали в темноте, и только паркое тепло тела под боком, живого, умилительно сонного, берегло его шаткий покой. Сам не свой, Эрвин позволил себе очередную непростительную шалость: всего на мгновение он прикоснулся губами к тёмной макушке юноши и посторонился, прежде чем совесть, враг злой и коварный, обожгла его щеки. Секунды было достаточно, чтобы грохот канонады тут же сделался однообразным тиканьем часов, а стоны и крики — сонным посапыванием. У спящих явно от холода заложило носы, отчего они тихо фыркали и жалобно урчали, но спали крепко, без задних ног. Теперь же узкие брусчатые улочки Компьена, только отряхнувшись от забвенной утренней тишины, утихомирили его воспалённый ум. В такую погоду размышлять о чём бы то ни было в принципе казалось плохой затеей, потому булочники бездумно плели из слоёного теста медовые язычки, мясники разделывали тушки молочных поросят, торговцы разворачивали навесы над промокшими полупустыми прилавками, а Эрвин втаптывал в грязь мгновения, некогда яркие и прекрасные. Тоска, подобно реке, вышла из берегов. В военном управлении, за исключением пары-тройки человек, армейские вели себя на удивление спокойно, раздобревшие на французских харчах. Ещё месяц назад по улицам этого города маршировал строй немецких солдат, но им-то что? По коридорам они слонялись вразвалочку, переговаривались тихо. Война, поди, закончится к Рождеству. В тылу, в безопасности старинных толстых стен всякое чувство срочности обходило их стороной. — А не отхватил ли ты её себе сам часом? — спросил один усатый коротышка при погонах, дёрнув Эрвина за пустой рукав. Казалось, он посчитал свою колкость крайне остроумной. Лицо его, красное и жирное, будто намазанное вазелином, расплылось в мерзкой ухмылке. Эрвину хотелось покрутить пальцем у виска и послать его к чёртовой матери, но он спокойно ответил: — Никак нет, сэр. На том и порешили. Спустя три часа доктора наконец убедились, что его рука не отрастёт заново, как хвост у ящерицы, а офицеры понаставили штампов в документах и пожелали счастливой дороги. Смяв в карман бумаги, удостоверение и копеечное жалованье, будь оно проклято, Эрвин снова оказался на улице. Отныне обречённый на свободу, он, поди, и шагу не мог ступить, стоял как вкопанный. Где-то вдалеке колокола зазвонили к обедне, и звук их напомнил о доме, одиночестве, об отце. Он помышлял заявиться на пороге родного дома без предупреждения — затея жестокая, и всё же потешная — но его отец не любил непрошеных гостей. Выпустив клуб пара в пустоту осеннего воздуха, Эрвин посчитал, что было бы неплохо черкануть своему родителю пару строк или хотя бы телеграмму отправить. Промозглая морось вскоре забралась под кожу, пронизывая до костей, и лишь тогда от безысходности, только бы как-то согреться, он двинулся с места и зашагал куда глаза глядят. Минуя перекрёстки, наматывая круги, убивая время, солдат затерялся в веренице улиц и едва ли заметил, как оказался в кафе на вокзальной площади. Чашка горячего кофе и свежая выпечка вернули его к жизни, набили урчащий живот и облегчили карман на пару монет. Воспрявший духом, он даже потянулся за сигаретой, но всё же не стал перебивать горечью сладкое послевкусие слойки с печёными яблоками, только повертел самокрутку меж пальцев и тут же сунул обратно в карман. Перед глазами блеснуло трогательное безмолвное видение: Леви, сгорбившись в углу маленькой кухни, с горсткой табака на одной коленке и стопкой папиросных бумаг на другой, крутил ему сигареты, как само собой разумеется. Дождь прекратился, но снаружи было всё так же мокро и скользко, даже тусклый солнечный свет, который откуда ни возьмись промелькнул промеж взъерошенных облаков, стекал на землю густыми каплями. Над кольцевой взлетела стая страшных чёрных ворон, растворилась в тумане, и только отголоски их жутких криков напоминали о том, что они там, наверху, наблюдают за всяким и каждым, кто ходит по земле. Одна из них даже нагадила на шляпу рослому краснолицему жандарму с пивным животиком, потому-то Эрвин пересёк вокзальную площадь наискосок с идиотской улыбкой на лице и с ней же зашёл на станцию. Разглядывая расписание поездов, он уже едва ли был рад, дурной смех подвыветрился, и отчего-то его собственные ноги вдруг сделались мягкими как вата. Поезда до Кале из Компьена ходили каждый божий день. В Кале он сядет на паром и так, если его не потопит лихая немецкая подлодка, вправду вернётся домой. Одна война осталась позади, теперь же ему предстояло отвоевать свою позабытую штатскую жизнь, непримечательную и безрадостную, но другой у него не было. Он бы не соврал, сказав, что возвращения домой страшился едва ли не больше, чем отправки на фронт, однако каждый солдат рано или поздно превращается в комок из нервной дрожи и лихорадочных спазмов, а глаза его пустеют, выгорают, как выбитые окна сожжённых деревень. Волей-неволей он либо страшится всего подряд, даже малейшего шороха, или же, обезумев, не боится ничего. — Тогда завтра в десять утра, — пробормотал Эрвин себе под нос, но прошёл мимо билетной кассы. Решимость расправиться со всей французской канителью несчастий и душевных терзаний хиленько дрожала в груди, пока он с горем пополам продиктовал послание отцу, стоя у окошка почтового отделения. Машинистка, дама лет сорока, уставилась на него в недоумении, но всё же набрала буква за буквой: «Отец, я жив. Еду домой. Сын Эрвин». — Вам скорой почтой? — Извините? — Вам скорой почтой или обычной? — Обычной, — сказал было он, но тут же передёрнул плечами. — Нет, лучше скорой. Просунув под стекло этой мадам пару су, он почувствовал, как тщедушная решимость, осиновый листик, пожухла. Ветер подхватил её и унёс далеко-далеко. Если утром голодный желудок сам привёл его в кафе на перекус, то, должно быть, ведо́мый тоскливым чувством растерянности и одиночества, он пришёл во двор военного госпиталя, сел на лавочку, глубоко вдохнул колючий октябрьский воздух и чиркнул спичкой. Всматриваясь в очертания проходящих мимо пациентов без рук по локоть, без ног по колено, словно их конечности, подобно лапкам майского жука, поотрывал малолетний любопытный мальчишка, Эрвин чувствовал странное необъяснимое умиротворение. Он был одним из них, но в то же время его и не было там вовсе. Мутная осенняя серость поглотила его тёмный силуэт, и он постепенно растворился в молочном воздухе, скрылся под толщей тумана, за которой никому и никогда его не найти. — Эй, — послышался поблизости знакомый голос, — тащи сюда свой ирландский зад! Эрвин обернулся и оторопел, не веря ни ушам своим, ни глазам. Высоченный, как фонарный столб, ещё и в фуражке, некто стоял у парапета всего в каких-то десяти метрах от него. Это был Майк, в самом деле он. Вскоре из тумана ему навстречу вынырнул Моблит. Исхудавший, на костылях, он, казалось, с каждым шагом пролетал над землёй метра два, не меньше, будто ряженое пугало на деревенской ярмарке; перевязанную ногу поджимал, как побитый пёс. Эрвин всматривался в знакомые лица, словно видел впервые в жизни, до последнего сомневаясь, а не почудилось ли ему. Эти двое, должно быть, уже давно помянули его, поди, и не раз, за глаза похоронили, а он сидел тут как тут, покуривал сигарету и так некстати был жив. — Порадуйся за меня! — завопил Моблит, присев на парапет. — Доктора говорят, что до конца жизни буду хромать, а значит, я еду домой! Я еду жениться! «Вот же оболтус», — подумал Эрвин и широко улыбнулся. Товарищ его выглядел весьма прескверно, от него даже сюда мертвецки несло хлоркой, кварцем и потом, а он всё равно нёс околёсицу про лондонских девчонок и свадьбы. — Повезло тебе, паршивец, — ответил Майк, похлопав его по плечу. — Я вот уже сам думаю, что себе такого оттяпать. Может, и меня б домой пустили. Парни засмеялись. Их лица подобрели. Так далеко от дома им казалось на всём белом свете нет человека роднее, чем тот, что напротив. Фронтовая дружба — чудная штука, искренняя. Она зарождается в тишине, когда вы сидите с товарищами в брезентовой палатке и режетесь в бридж вне себя от счастья, что пережили ещё один день, и заранее грустите, ведь кому-то из вас не сегодня так завтра размозжит голову снарядом. Эрвин всё гадал, почему он ещё не с ними, и вместе с тем сидел недвижимо как статуя. Для них он был мертвецом и, поди, дух и вправду покинул его тело. Даже когда на колено ему прилетела синица, маленький перистый шарик, он не шелохнулся. — Устал? — Чертовски. — Ребята как, держатся? — Отдыхают. Нас перебросили в тыл на пару дней, скоро обратно. — Что в штабе говорят? — Сущую околёсицу, только пыль в глаза пускают про скорую победу. Как будто сами не видят, что творится. — А про Арчи, о нём что-то слышно? — Да нет, молчат. Упекут в дурку, и дело с концами. Эрвин старался вслушиваться в их разговор, но едва ли улавливал нить. Она вертелась, плелась, как колючая проволока, и раз за разом обрывалась, да и его товарищи как-то притихли. О войне сейчас мало кому хотелось говорить, но, похоже, говорить о чём-то другом претило не меньше. — Из тренировочного лагеря в Мидленде остался только я, — прохрипел Майк. — Тебя в счёт не берём. — Вот как. — Моблит сделался сам не свой, в нём что-то щёлкнуло, с треском переломилось. — Может, расскажешь наконец, что с ним стряслось? С Арчи. — Моб, вот оно тебе надо? — А с тебя убудет? Майк почесал затылок, осмотревшись по сторонам, и сердце Эрвина пропустило удар. Он дёрнулся всем телом, как последний трусишка, вжался в дощатое сиденье лавочки, но товарищ не заметил его, словно он и вправду был призраком. — Под Эной мы повязали пять или шесть пленными, и они где-то с неделю находились у нас в лагере, — начал Майк, потирая усишки. От холода они вздыбились и щекотали нос. — А Арчи, с ним уже давно было что-то не так, ты же помнишь? Странноватый он был, говорил как-то несвязно, шатался по лагерю с потерянным видом. — И слёзы лил, как дитё малое. — Надо было донести на него ещё тогда. — Ой, не начинай! — Сам напросился. — Майк вздёрнул плечи и развёл руками. — Мы все знали, что он не в себе, и молчали. Моблит лишь смиренно кивнул, потупив взгляд в землю, и Эрвин вместе с ним. Он тоже знал. — В ту ночь мы с Арчи были на посту, сторожили пленных. Злющие они были, как собаки, так мы их и кормили с одной миски, как дворняг. Представляешь? Ха! — Майк постучал пальцами по пряжке ремня, ругаясь про себя на чём свет стоит. — Под утро я отлучился всего на полчаса, отлить и взять этим несчастным какой-никакой еды. Возвращаюсь я, значит, с тазом каши в руках, Арчи сидит в углу палатки, смеётся, аж заливается, а тех фрицев и нет. — Что значит нет, а? — Догадайся. — Не отпустил же он их. — Ах, если бы! Задушил он их, Моб. Всех до единого. «Господи», только и смог прошептать Эрвин, прикрыв глаза. Туман становился всё гуще, он уже едва мог разглядеть лица товарищей, лишь их размытые силуэты. С начала войны не прошло и трёх месяцев, а она так просто расправилась с ними. Остался один Майк. Он стоял посреди сквера как памятник, статный, подтянутый, и выудил из нагрудного кармана сигаретку. Стоило ему, бедняге, поднести её к губам, как набожные монашки нарисовались из ниоткуда. И где их столько набралось, одному богу известно. Целая толпа! Дряхлые, убогие, они размахивали руками и нарочито кашляли, недовольные, что он курит в их святом уголке мира и спокойствия. — Ох, старухи. Катитесь вы к чёрту! Майк отхаркнулся от всего сердца и сплюнул в сторону. Стрелок, надо сказать, он был хоть куда. Не то чтобы он целился, но слюна его кляксой разлетелась по стене часовни точно под барельефом святого Георгия как подаяние. Да и разве он много просил? Всего-то выкурить одну несчастную сигарету. Прошение его, несомненно, было тотчас исполнено. Монашки побелели, но замолчали и пошли прочь. «Ну и поделом», подумал Эрвин, провожая их взглядом. Для любого солдата, даже бывшего, табак был святейшим из божеств, покровителем. По иронии судьбы люди войны так облюбовали курить трубку мира. Голоса друзей постепенно становились все тише, а потом и вовсе слились с шумом пожелтевшей листвы и шорохом щебёнки под ногами всяких прохожих. Время шло, а Эрвин всё никак не мог решиться подойти к ним. Воскресать, в конце концов, дело непростое. Он закурил ещё одну сигарету и вдруг подумал с лёгкой ухмылкой, что было бы неплохо остаться мёртвым для Британской треклятой империи ещё на один день. Завтра в десять часов утра он сядет на поезд и ринется навстречу её морщинистым престарелым объятиям, а пока у него ещё было время. Повернувшись к друзьям спиной, он отбросил окурок в кусты подальше от глаз сварливых монашек и зашагал прочь. Прогуливаясь по набережной вдоль Уазы, Эрвин всматривался в её тихие воды, исполосованные понтонными мостами. Только стоило маленькой рыбке блеснуть чешуёй, плеснуть хвостом где-то на поверхности, как густая муть вздымалась со дна, и река превращалась в непроглядный серый поток. Он думал о Леви. Может, богохульство Майка, как и его собственное, взыграло в совести, будь она неладна, но тяжёлая душа его упала якорем в пятки на пороге церкви святого Антуана. Он уже давно не верил в бога, насколько может не верить в него юродивый сын набожного отца и полусвятой матери, но всё же в нём теплилась особая любовь к таким местам. Чем больше мир обходил их стороной, тем слаще становилось спокойствие, закупоренное в четырёх намоленных стенах, и одиночество, ве́домое лишь твари человеческой, до краёв затопившее высоченные своды. В церкви людей было ни много ни мало. Искривлённые рты их обрамляли глубокие не по годам морщины, а под глазами красовались бесформенные потёки, словно кто мазнул сине-фиолетовой акварелью. Эрвин знал, что уповать на милость господню солдату с истерзанным телом и вывихнутым умом не приходилось. Он добровольцем вызвался на фронт, убивал людей, чуть было не умер сам и, поди, выжил наперекор самой воли божьей, и, что важно, ни капли в этом не раскаивался. Его мучили кошмары, несомненно, но он считал их лишь соразмерным наказанием, не более, и настолько сильно оплакивал свою собственную жизнь, что до чужих ему не было никакого дела. Христианскому состраданию было не понять этого простого солдатского равнодушия. За ним числился другой грех, куда более праздный. В свои двадцать три года он замечтал о близости, о хрупком прекрасном теле, о томно вздымающейся плоской груди, о юноше. Он мог лишь сознаться в этом, но даже не думал впредь молить о прощении. Он его не получит. Искупление? Эрвин и не силился его искать. С него хватит. Он устал вне всякой меры. Неутешительно покачав головой, он глубоко вдохнул запах воска, ладана и блаженного церковного пустословия. Глаза его перескакивали с одного безымянного лица на другое, и так без конца, пока не остановились на знакомом. Из всех возможных мест он оказался именно тут. Леви сидел чуть поодаль, сцепив руки в замок на груди. Не молился, просто потирал замёрзшие ладони. Засаленная жилетка на его плечах поблёскивала на свету, отчего издалека он был похож на маленького жучка с глянцевой спинкой. Солдат наблюдал за ним втайне, оттого всё казалось волнующим и невинным. Бесчисленные глаза святых с витражей, в свою очередь, следили за ним, за смотрящим, дабы намерения его были чисты и непорочны, но стрелки его наручных часов неумолимо двигались вперёд, и он решил последовать за ними. — А я тебя сразу заметил, — прошептал Леви, стоило Эрвину присесть рядом, — и всё думал, подойдёшь или нет. Эрвин оторопел. Язык его, казалось, намертво приклеился к нёбу. — Молчаливый ты что-то стал в последнее время. — Леви искоса посмотрел на него. — И спишь плохо, если спишь вообще. Эрвин только пожал плечами и усмехнулся, виновато и как-то криво. Слова в голове раскисли и слиплись в один бумажный ком. — Не хочешь со мной говорить, ладно, но, думаешь, он тебя станет слушать? — вздёрнув подбородок, юноша с шутливым презрением окинул взглядом алтарь и добавил: — Хрена с два. Богу на тебя плевать, и тебе, поди, на него тоже. Почтенная дама преклонного возраста обернулась на них, мигая мелкими глазками, и шикнула, приложив палец к жирно измазанным помадой губам. Переглянувшись, юноши втянули головы в плечи и отодвинулись к краю скамьи, подальше от ранимой публики. — Любишь же ты гадости говорить, — наконец сказал Эрвин. — Разве это гадости? Сам вон зашёл в церковь и не перекрестился. — Англичане в церкви руками не размахивают. Это удел католиков. Леви закатил глаза. — Честно, никогда бы не подумал, что встречу тебя здесь. — Неужто не рад меня видеть? — Почему же, рад. Просто неожиданно. — Моя мать любила это место. Пару раз даже приводила меня сюда в детстве, вот и решил заглянуть. — Давно? — Ох, давно. Я ещё под стол ходил. — И всё равно помнишь. Удивительно. — У меня не так много радостей в жизни было, чтобы о них забывать. — Мне всё же кажется, что память на дух не переносит ничего хорошего. — С чего бы это? — По себе сужу. Ты вон сам говоришь, что сплю я плохо. Леви кивнул: — Ещё и не ешь ни черта. А кто ж уснёт на голодный желудок? Как по щелчку, в величественной тишине собора живот Эрвина заурчал непростительно громко. Смеясь, Леви похлопал его по колену. — Пойдём покормим тебя, что ли. Пошерудив по карманам, юноша повернулся к Эрвину. В жмене у него было всего ничего, какие-то гроши, но зато радости на лице — хоть отбавляй. По фингалу под его левым глазом можно было только догадываться, откуда взялись эти деньги. — Колись, где ты их свистнул? — И не стыдно тебе? — зашипел он в ответ, выгнув брови. — Заработал! — Я вижу. — Да пошёл ты. Знакомая дама с сальными губами снова обернулась на них, красная от возмущения, как варёный рак: — Имейте совесть! Бесстыжие! Ребята переглянулись. — Вот же ушастая! — С таким слухом ей бы в разведку. Посмеиваясь, оба пошли на выход. С пустыми животами они ещё какое-то время шатались по городу, болтали невесть о чём и слали друг друга куда подальше наперегонки. Сердце Эрвина заходилось по-ребячески пылко, когда они шли бок о бок, соприкасаясь локтями, и он не знал, от того ли у него темнеет в глазах, или всё же от волчьего голода. Дождь слегка накрапывал, землю развезло, их сапоги хлюпали, увязая в грязи. Леви вконец продрог, худые руки покрылись паутиной синих вен. Солдат предложил ему своё пальто, и юноша без пререканий юркнул под ткань, согретую чужим теплом. Закатав рукава, Леви прильнул щекой к колючему шерстяному вороту и улыбнулся. Не через силу, не лживо, а так, по-доброму. — Сам-то не замёрзнешь? Эрвин помотал головой. От него шёл пар. Он раскраснелся и горел. Под залп трёх-четырёх пробок сидра они завалились в кабак чуть ли не зелёные. Под ложечкой сосало так, что, казалось, уже и есть совсем не хочется, а при виде еды их скорее стошнит. Конечно же от этого мерзкого ощущения не осталось и следа, когда на стол им подали хлеб с сыром и луковым джемом, корнишоны и тушёный бычий хвост с овощами. Одному богу было известно, чем они собирались за это всё платить. — И две кружки пикона! — сказал Леви вслед уходящей официантке, которая тут же принесла два янтарных пенных. — Это ещё что? — Пивной ликёр. Восхитительная вещь! Заказываешь самое дешёвое, гадкое пиво и туда чуть-чуть пикона, буквально каплю. На вкус выходит сносно, а цена та же. — И что ж тут все поголовно его не пьют тогда, а? — От него пьянеешь быстрее и похмелье хуже. — Звучит так себе. — А ты попробуй! Леви сделал глоток первым, поднимая тяжёлую кружку двумя руками, и за раз опустошил её на треть. В духе ребяческого соперничества, которое неустанно стучало по вискам, Эрвин поспешил его нагнать и выпил залпом половину. Пиво, холодное, с привкусом не то яблок, не то апельсиновых корок, вовсе не горчило. Облизнув пену с верхней губы, Эрвин в кои-то веки был счастлив. Hа фоне розовощёкой и без того простецкой публики: грубых мужиков, полногрудых дам и худых, как зубочистки, солдатиков, они были похожи на пещерных дикарей, уплетали съестное как не в себя, едва ли поспевая промокать жир с подбородков хлебным мякишем. Одно хорошо, хоть не говорили с набитыми ртами, пока их тарелки, опустошённые, не заблестели как новенькие. Хлеб они не доели, уж больно от него несло прогорклым маргарином, но Леви таки завернул оставшиеся ломтики и сунул в нашивной карман широких брюк. У барной стойки горделивые солдатики все кичились, высоко вздёрнув носы. Пили, обжимались с официантками, нелепо пощипывая их за щёки, а, обнаглев, и вовсе хватали за задницы. Жадные познать то, что ещё не успели, они веселились, провожая свои беззаботные дни. — Ох, милая, я не злой, совсем нет. Не говори так, — ворковал один из них. На коленях у него сидела юная девица. Золотые кудри, пухлые губы, грудь нараспашку — прелестное создание. — Но как завижу бошей — всех перебью, даю тебе моё слово. — Мадемуазель, не позволяйте этому паршивцу заговаривать вам зубы! — подключился второй, на вид постарше. Он пил коньяк и стоял в стороне ото всех. — Это трус, каких ещё поискать. В штаны наложит и даст дёру. — Не слушай его, он нахлестался вот и злословит. — Первый даже бровью не повёл, очарованный своей спутницей на вечер. — Да, мне страшно, а кому нет? Разве это стыдно, а, Морис? Угрюмый солдат заёрзал усами в ответ и отвернулся. Девица, сидя на коленях у другого, утешительно погладила его по огрубевшей руке. — Сдаётся мне, пора немецкий учить, — хихикнул Леви. — Умничать всякий горазд. — Пошутить уже нельзя? — фыркнул он, хлопнув по столу, и лишь спустя время добавил: — Прости. Скорее гутен тагать будем из-за таких, как я, которые втихую отсиживаются, но у меня своих проблем по горло. Просто выпил чутка и жалко стало их как-то, ребят. — Тише ты, не кричи, — пробормотал Эрвин, осмотревшись по сторонам. Только никто в кабаке и не думал слушать этих звонких, как медный таз, речей. Многоголосый гомон не замолкал ни на секунду. Дым стоял столбом. Окна запотели. Людей набилось под завязку и каждый творил то, во что был горазд: играли в «манилью», строчили письма, пили сидр, пиво и даже белое вино, сухое и вкусное, а не какую-то там сладкую бражку. — Кстати, как тебе? — Леви постучал пальцем по бокалу. — На удивление неплохо. — Вот видишь! Такого тебе на островах не нальют. — Ох, даже уезжать перехотелось. Ради пива и остаться можно. Солдат улыбнулся, потирая тяжёлые веки. После сытного ужина недосып и холод наконец догнали его. — Может, пойдём, а? — Ещё рано. Изабель с Мадлен уйдут на смену только к семи. — Леви прищурил подбитый глаз. — Не хочу светиться перед ними в таком виде. Эрвин зевнул и потянулся к кружке: — Тогда давай выпьем. — И знаешь за что? — юноша воскликнул, подперев подбородок рукой. Голова на плечах у него совсем не держалась. — За то, за что ты бы сам не решился пить. За твоё возвращение домой, Эрвин Смит. За новую жизнь! — Она у меня одна-единственная. — Я не пойму, ты хочешь пить или нет? С хохотом они вдвоём опустошили бокалы до дна и тут же заказали ещё по одному, условившись, что на этот раз и вправду последнему. Часы пробили восемь, когда они зашли в пустую квартиру, где пахло сыростью и жареным луком. В темноте всё утратило свои очертания, и, наткнувшись друг на друга в тесной прихожей, юноши, две тлеющие искорки жизни, поспешили зажечь свет. Не разговаривая, они прошли на общую кухню. Эрвин закинул таблетку в спиртовую горелку, которая красовалась посреди стола вместо вазы с цветами, и вскипятил воды на чай. Отсыревшая чайная пыль плавала на поверхности чашек, как речная кашка, и никак не хотела оседать на дно, потому они цедили напиток через зубы, чтобы ненароком не набрать полон рот горькой гущи, и мало-помалу отогревались. — Может, по одной? — спросил Леви, лизнув папиросную бумажку. — Не откажусь. Толкаясь у узкой оконной створки плечами, как малые дети, они закурили. Всё переменилось. Теперь, когда юноша был так близко, Эрвин, захмелев с непривычки, едва ли мог заставить себя отвести от него взгляд. Леви стоял рядом, облокотившись на подоконник, и потирал припухший синяк под глазом. Вместе с дымом солдат глубоко вдохнул его запах. Даже в городе от него пахло пожухлой полевой травой. — Может, расскажешь, за что по морде получил? — Платить не хотели, — ответил юноша, задумчиво прикусив щеку изнутри. — За честный труд. — Что ж это за работа такая? — Работа как работа. — И чем всё закончилось? — Выбил из них половину. — Ты-то? — прыснул Эрвин. Он стряхнул пепел в окно и нечаянно стукнул Леви локтем по лбу. — Да, я! — в отместку юноша, явно ещё навеселе, толкнул его в грудь. Пошатнувшись, Эрвин влетел в стену так, что аж клацнул зубами, перекусив сигарету. Голова загудела как колокол, а голубые глаза заблестели, как тонкий лёд на речке, который вот-вот и разрушит резвый поток талой воды. — Какого чёрта? Леви промолчал в ответ, только неловко улыбнулся. — Я в душ, — сказал он, вставив свой недокурок в уголок чужих губ. Солдат было хотел бросить какую-то колкую гадость, но юноши уже и след простыл. В спальню Эрвин прошёл один. Кровать, комод, письменный стол — обстановка была бедненькая, но пристойная, и только фаянсовый умывальник, завидная редкость, ярко светился белым в углу. Воздух там был затхлый, пыльный, и даже с приоткрытым окном дышалось как-то тяжко. В его груди гулко клокотала молодость. Стянув с себя рубашку через голову, солдат подошёл к умывальнику и плеснул ледяной воды в лицо, а затем на затылок и шею. — Паршиво дело, — выдохнул он, потирая веки. По неосторожности Эрвин взглянул на себя в забрызганное мылом зеркало. Ещё недавно одураченный, он вмиг вернулся на землю. Его глаза сделались иссиня-чёрными. В отражении, казалось, не он вовсе, а кто-то чужой, исхудавший, недорисованный. Когда-то он и сам верил, что отнюдь не дурен собой, теперь же от него ничего не осталось, только пустая разбитая оболочка, жалкий огрызок. Он провёл рукой по плешивой щетине на щеках, поникшей шее, запавшей груди; кожа откликалась на прикосновения мелкой, колючей дрожью. И о чём он только думал, о ком? Прошло не меньше получаса, а он всё так же стоял как вкопанный, потеряв счёт мыслям, и не услышал, как в дверь постучали. — Не спишь ещё? — прошептал Леви и зашёл в комнату, шаркая по скрипучим половицам. — Поделись спичками, а? Мои закончились. Солдат ничего не ответил. — Эрвин? Юноша подошёл ближе и похлопал его по правому плечу поверх бинтовой повязки. Эрвин невольно дёрнулся. Он и сам едва ли смелился прикасаться к собственному уродливому увечью. — Эй! Обиделся, что ли? — хмыкнул Леви. — Да быть не может. Эрвин молчал и прислушивался к чужому дыханию, которое щекотало кожу где-то между лопаток, надеясь, что оно подхватит его, окутает, убережёт от гнусных мыслей, которые пожирали его, как голодные псы. Пускай из жалости, ему было уже всё равно. — Дурак! Прикосновение застигло Эрвина врасплох. Непростое, как безгласное предупреждение, как предсказание. Живое существо, крохотное и хрупкое, прильнуло к нему и вмиг сделалось беззащитным, как и он сам. Затем был поцелуй, по-детски кроткий. Ещё один, и ещё. Худые руки обвились вокруг него, он видел в отражении, как они бережно касались его груди, живота, спускались ниже пояса. Внутренности скрутило в тугой узел, он зажмурился. Серая тень, пустая оболочка впитывала чужое тепло. Не ведая, что творится у Эрвина в голове, Леви подловил его, обезоружил. Вдруг в темноте всё стало казаться многим проще и произошло само собой. Всё ещё робко Эрвин обернулся и провёл ладонью по затылку юноши, наконец целуя его губы. Рассудок помутился, незнакомая радость прикосновений ударила в голову. Он зарделся. Двигаясь на ощупь, Эрвин пересчитал каждый его позвонок, всё ниже, и провёл пальцем меж ягодиц. Леви прогнулся в спине, втянув воздух носом. Такой живой, тёплый, волнующий. В нём не было нетерпения, лишь томное желание, и только маленькое сердечко торопливо колотилось. Юноша запустил руку за пояс и прикоснулся к Эрвину через ткань белья. — Пойдём, — прошептал он, подаваясь бёдрами вперёд, — пойдём в постель. Кровать прогнулась и предательски громко заскрипела под весом их тел, и все же они не могли оторваться друг от друга, целовались. Они копошились под простынями тихо как мыши. Их не должны были услышать, о них не должны были узнать. Одежды шурхнули на пол. Двое замерли на пару секунд, давая коже привыкнуть к наготе. В темноте, раздвинув ноги, Леви сидел поверх Эрвина, невесомый. Он замещал кошмарные ночные видения, чёрных химер, которые так часто мостились у Эрвина на груди по ночам, пугали, не давали дышать. Тонкое тело юноши не таило ничего, честное и откровенное. Эрвин смотрел на него как на мраморную статую, которая когда-то давно пробудила в нём первое желание, но под ладонями был вовсе не холодный безжизненный камень, а тёплая человеческая плоть. Солдат провёл рукой по внутренней стороне его бедра, и юноша придвинулся ближе, улыбаясь уголками губ. Вдыхая ещё не выветрившийся резкий аромат хозяйственного мыла с его чистой кожи, Эрвин почувствовал, как Леви запустил пальцы в его волосы, и, шумно выдохнув, медленно толкнулся в его приоткрытые губы. Новые запахи, вкусы, всё смешалось, и он не думал ни о чём, поддавался. Ему было хорошо. Поначалу Леви двигался неторопливо, аккуратно, едва проникая, не дыша. Эрвин раздвинул его ягодицы, и юноша подался навстречу его пальцам. С неведомым до этого момента удовольствием, солдат наблюдал за тем, как Леви терял последние капли самообладания. Постепенно движения его сделались хаотичными, толчки ускорились, дыхание обрывалось. Колени, острые как колышки, проняло дрожью, и Леви излился в него, позволив себе всего один несдержанный стон. Вкус, солёный, неприятный, расплылся на языке, и Эрвин невольно поморщился, подавляя желание тут же вскочить с кровати и прополоскать рот. — Не глотай. — Леви сполз набок, прильнув к нему всем телом, и протянул маленькую ладошку к его губам. — Теперь выплюнь. Эрвин послушно сделал то, что просили. Глаза юноши, лукавые, серебрились. Он знал больше, чем Эрвину когда-либо посчастливится узнать. Это считывалось в каждом его движении. Леви поцеловал его, глубоко, протяжно, нисколько не брезгуя, и притронулся к его подрагивающему от напряжения члену, растирая семя по всей длине. Дразнил, щекотливо поглаживая пальцами, невыносимо медленно. Эрвин чувствовал, как горит кожа, не знавшая чужих ласк, где бы юноша ни прикасался. Он ёрзал в нетерпении. Мысли о том, что это неправильно и грешно, пищали как фруктовые мошки где-то на задворках, но сквозь липкие звуки близости и тяжёлого дыхания их едва ли было слышно. Эрвин накрыл ладонь юноши своей, уводя его за собой, без слов рассказывая о том, чего он желает. Леви ускорился, лаская его член ловко, умело, от головки до самого основания. Оргазм, как отдача при выстреле, оттолкнул Эрвина, оглушил. Он распластался на кровати, подрагивая всем телом, и уставился в белый потолок, который постепенно заволокло тёмной пеленой. Когда Эрвин пришёл в себя, юноша уже вытянулся рядом с ним на кровати и тихо посмеивался. Его глаза трепетно искрились. — Тут, — он уткнулся кончиком носа в перебинтованное плечо, — ты всё ещё пахнешь войной. — Давай не будем об этом. — Эрвин покачал головой, смахнув налипшие тёмные пряди со лба юноши. — Не в постели. — Как скажешь. Леви перекатился чуть ниже, прислонившись ухом к животу Эрвина где-то в районе солнечного сплетения, тайком подсовывая замёрзшие стопы в сгибы колен. Солдат вновь заметил в изумлении, насколько маленьким всё-таки было это юное тело, сонное и уставшее, полное незримой силы. Он провёл рукой по его расслабленной спине, плечам и накрыл их своей ладонью. — Ты же скоро уедешь домой? — Да. — Когда? — Не знаю, — ответил Эрвин. Он мог уехать хоть завтра. Да что уж там, ещё сегодня утром он так и планировал. — Я бы хотел, чтобы ты побыл с нами ещё немного, — прошептал Леви. Признание, прямое и честное, без толики грусти. Казалось, слова давались ему особенно просто в темноте. Эрвин ничего ему не ответил, только легонько погладил Леви по затылку, путаясь пальцами в прядях тонких волос. Стрелки часов на его запястье бежали куда-то вперёд, в неизвестное будущее, пока два переплетённых тела силились замереть в радостном прошлом, которое ещё теплилось под простынями и блестело испариной на коже. Зубами он расстегнул металлический браслет и скинул отцовские часы на прикроватный столик. Эрвин решил во что бы то ни стало их продать. На вырученные деньги можно было бы задержаться в Компьене подольше, хотя бы на пару дней, купить сигарет, пива и капельку времени.