Потеряв, начнем заново

Карлу приходится собирать себя по кускам. Буквально. Он так чертовски сильно вымотан и сражением, и попытками залечить самое тяжелое, у него так блядски все болит, что способности сбоят, а та хрень внутри него, та, что бьется в груди вместо сердца, тут же принимается рассылать по телу отравленную кровь, лишая воли. Он с рычанием возвращает контроль обратно — пытается, — с воем вырывает из тела погнутые куски металла, с жутким зубным скрежетом пытается встать хотя бы на четвереньки, подняться с мерзлой земли, усеянной обломками. Боли так много, что она вся сливается в сплошной гул, бесконечный поток — и перестает восприниматься так остро. Чертов Уинтерс. Чертов блядский Уинтерс. Ненависть помогает: с ее помощью легче заставлять свои руки и ноги гнуться, а растерзанные взрывом и осколками мышцы сокращаться. Или ему только кажется… Мозг под воздействием шока и Каду агонизирует, заходится в перегрузке, искрит и шипит. На него подали слишком большое напряжение, и все предохранители вылетели или оплавились. Карл действует на чистой механике, на автопилоте: вытащить из колена металлический прут, сделать вдох, разъедая легкие морозом и горьким от горящего масла воздухом, попытаться подняться… Попытаться подняться! На ноги, давай, Карл, на ногах все комфортнее, чем лежа окровавленным в сердцевине отвратного металлического цветка, как блядская фея. В какой-то момент мозг полностью завладевает телом, заставляет мерзкого паразита внутри снова, как и многие годы до этого, заткнуться — и Карл давится стоном. Больно, блять. Шея укорачивается мучительно долго, с самым мерзотнейшим хрустом, что Карл когда-либо слышал, нагретые и частично сплавившиеся куски металла с влажным чавканьем отстают от кожи — иногда вместе с ней, позвоночник ноет и сводит: кажется, что он никогда не вернется в прежнее состояние. Карл, стиснув зубы, терпит, но все равно изредка скулит. Это ничего. Это можно — все равно никто не видит и не слышит. Деревня пылает, вдалеке слышно визгливый смех Миранды — тупая сука. Тупой Уинтерс. Это он виноват в том, что фабрика взорвалась вместе со всеми игрушками, а сам Карл сейчас лежит здесь, жалкий, израненый — кусок окровавленного мяса, ощерившийся обломками металла и костей. Он не принял помощь, не пожал протянутую руку — и он умрет. Вместе со своей драгоценной дочуркой, вместе со своей блядской Розой — даже в голове это имя звучит голосом Итана: срывающимся, злым, почти истеричным. А потом, когда тот окажется размазанным Мирандой в тонкую лепешку, и Роза умрет, чтобы переродиться в кого-то совершенно другого — Миранда придет мстить. Карл вздрагивает и приходит в себя. Точно. Миранда придет за ним, рано или поздно, и нужно делать ноги. Нужно забиться в нору и зализать раны. А потом… Карл заходится безумным хохотом, тут же стонет от боли, давится и кашляет кровью. Та — вязкая — чернеет на земле в считанных сантиметрах от его лица. Это только в сказках герои выходят на битву со злом и погибают геройски: в пылу сражения, с мечом наперевес. Миранда… Миранда не герой, и даже не злодей. Она тупая безумная сука, и она не даст Карлу сдохнуть так легко и просто, как хочется мечтать. А значит — бежать. И прятаться. Быть может, увлеченная девчонкой, она забудет… Хотя бы на время. Карл не трус — он трезво оценивает возможности. Вместе с Уинтерсом — могло бы и выгореть. В одиночку, превращенным в отбивную — только упасть и вылизывать «мамочке» ноги, умоляя убить его быстро. Вдалеке над горами разносится гул, и Карл смаргивает, приходя в себя третий раз. Гул приближается, а затем из-за заснеженных вершин выныривает вертолет BSAA, и Карл понимает, что ноги делать нужно срочно. Так быстро и так далеко, как он только сможет в своем нынешнем состоянии. Фабрика маячит чуть в стороне рассыпавшимся карточным домиком. Скорее всего, мало что уцелело и на нижних этажах — что-что, а ублюдки из спецслужб умеют рушить и ломать. Карл недовольно цокает языком — в легком что-то свистит. Мелкие куски металла все еще остались вдавленными в кожу, как чешуя, и Карл трясется в очередном припадке смеха: он сейчас как рыбоголовый урод. Только живой. И будет прекрасно, если все так и останется. На фабрику соваться смысла нет, как и пытаться найти в сложившихся, покореженных фермах* и трубах что-то ценное. Не сейчас. Карлу хочется погладить себя по голове за предусмотрительность, ведь у него всегда есть запасные планы для запасных планов, но он не станет. Сначала нужно добраться. Через деревню, минуя бойцов, минуя — самое главное — всевидящее око Миранды, да и даже чертовым блохастым ликанам в его состоянии попадаться не стоит. Под ступнями хрустит снег, а сам он бряцает, как мешок с монетами. Гулы и далекие взрывы не умолкают, напротив, становятся ближе, и Карл, до крови сцепив зубы, ускоряется. В какой-то момент земля содрогается у него под ногами: раз, второй. Обернувшись, Карл видит расцветающее алое соцветие чудовищного взрыва и извивающиеся корни. Тварь внутри него заходится приступом из дикой смеси паники, боли и ярости, и Карл понимает, что корни — это та самая хрень, превратившая его в Лорда, сделавшая ребенком Миранды, и отправившая в разряд чудовищ и мутантов. Мегамицелий. Он пытался найти какие-нибудь записи Миранды про этот организм, изучал его сам, но так и не смог понять полностью, что же такое — эта плесень. Что-то слишком сложное и древнее для его мозгов, слишком… живое и непредсказуемое для того, кто привык работать с механизмами и электричеством. Железки и ток, пусть даже и переменный, куда проще, чем огромное существо, распростершееся под деревней. Как рыболовная сеть, как паутина: раз попадешь — и уже не выберешься. Третий взрыв нагоняет его такой ударной волной, что Карл с рычанием боли и проклятиями летит на землю, глубже вбивая в свое тело металлический мусор, который не успел вытащить. Органы внутри него, генерирующие ток, еще не оправились после ран, а просто руками вытаскивать из себя десятки железок он желанием не горит. Плохое это было решение, видимо. Больно, сука. Перемазанный кровью, надрывно кашляющий, скулящий, как побитая дворняга, он роет пальцами мерзлую землю, снова уговаривая себя подняться, забыть, что ему так больно, что судорогой сводит все мышцы в теле. Пока он добирается до схрона, над головой то и дело гудят вертолеты, а между домами, отражаясь от гор, дробью рассыпаются автоматные очереди — такие оглушающие, что закладывает уши. Карла от потери сознания удерживает только мысль о том, что в схроне у него целая россыпь убийственных обезболивающих и ящик вискаря. Не местного пойла, нет, настоящего, качественного виски. Он сбил его с жирного ублюдка практически за бесценок — дрожащий рой металла творит чудеса. Карл, правда, не уверен, что смог бы сильно потрепать ублюдка, не говоря уже о том, чтобы убить, но дело ведь не в эффективности, а в эффектности? Он почти падает в люк, минуя лестницу и долгий спуск, стонет, вползая на грубо сколоченную постель как раз в тот момент, когда все вокруг содрогается, а над вовремя закрывшимся люком проносится гул и вой, который, наверно, не смогли бы издать и сотни ликанов во главе со своим королем. Земляные стены схрона трескаются, с потолка сыплются комья земли и пыли, дрожит язычок масляной лампы, падают с полок детали, обмотки и куски проводов, жестяные банки консервов. Кажется, что нору, вырубленную в земле, трясет, как листок в ручье, уши закладывает, и Карл отрубается в тот самый момент, как свет окончательно гаснет. Карл не знает, сколько он был в отключке. Долго, наверно: тело успело зарастить большинство ран и царапин, оставив осколки внутри, и теперь, чертыхаясь от собственной глупости, нужно снова вскрываться и вытаскивать их все. Благо, все самое серьезное и опасное затянулось, а остальное Карл переживет. Невыносимо хочется жрать, и Карл со зверским видом вскрывает сразу несколько жестяных банок, глотает куски мяса и овощей, почти не пережевывая — лишь бы заткнуть сосущее чувство голода в животе. Только третьей банкой получается насладиться, хотя, слишком громкое слово — вязкое, с застывшим бульоном, холодное и соленое варево совершенно не тянет на изысканное блюдо. В схроне темно, хоть глаз выколи, с потолка периодически сыпется земля — Карл слышит ее тихое шуршание, дробный, сухой перестук. Или, может, это дохлые твари наверху топают босыми лапами-ногами? Карл прислушивается к себе, пытается поднять в воздух хотя бы пару осколков, но не преуспевает. Недовольно цокает языком — еще не восстановился в достаточной мере, чтобы формировать убийственное поле, и этот факт заставляет чувствовать себя уязвимым. Под его тяжелым взглядом несколько раз мигает одинокая лампочка на полке, на мгновение выхватывая из темноты уже знакомые банки консервов и ящик с оружием на столе, а затем вновь остается только прислушиваться. Или зажечь лампу. Карл хмыкает. Единственный звук здесь сейчас — это его сопящее тяжелое дыхание — из-за искривленной перегородки в носу и до сих пор не зажившего сломанного ребра. Не слышно гула наверху, криков и смеха. Не слышно ничего, и Карл, поколебавшись, решает дать себе еще немного отдыха. Возможно, промедление будет стоить ему жизни… Но тишина наверху так обманчива и приятна, а он все еще и от обычных волков не сможет защититься, не говоря уже о ликанах или Миранде. Руки дрожат, когда он откупоривает бутылку, и согревающий, горчащий напиток льется по подбородку на шею, смачивая край грязной рубашки. Карл глотает большими глотками, забив на старое обещание самому себе попробовать насладиться вкусом, как мертвая сука Альсина наслаждалась вкусом своего вина, а не нажраться в три глотка. Бесполезно. Опять клонит в сон, изувеченный, измученный организм ноет, и Карл вновь падает в постель, проваливаясь в сон. Накрывает темнота, и в ней впервые нет неприятных воспоминаний, горечи и обид. Будто что-то, что поддерживало в нем эту память, помогало лелеять обиды и культивировать ненависть просто… ушло? Темнота успокаивает, и Карл позволяет проспать себе столько, сколько хочется — впервые за уже очень долгое время. Он выбирается на поверхность еще через несколько дней, проведя их за выпивкой и сном. Тело будто отбирает все то, что не получало долгие годы, пока он был одним из «детей» Миранды — попробуй тут спокойно поспи, когда каждая минута может стать последней даже в его бессмертной, мутантской жизни. Тогда, даже в тех редких урывках, что удавалось заполучить вместо сна, его преследовали кошмары об экспериментах и светлые полустершиеся воспоминания о том недолгом времени, что он провел вдали от проклятой деревни и ее чокнутых Лордов. Мало приятного. Как и вид воронки, оставшейся вместо поселения. Карл с какой-то детской оторопью рассматривает ушедшие вниз, в образовавшиеся провалы и разломы, остатки ветхих домишек. Часть сожрал огонь, часть разметало взрывами, и картина окончательного запустения и без того умиравшей деревни бросает в дрожь. Иногда взгляд ловит потеки густой ликанской крови, оторванные конечности, кристаллическую пыль. Карл ежится. Он тоже мог стать такой пылью. Но он, блять, жив — назло всем. И собирается приложить все усилия, чтобы остаться в мире живых. Карла пронзает острая и жаркая вспышка отчаянной надежды, когда он видит пустошь в том месте, где раньше был алтарь и четыре каменных статуи. Земля здесь уходит вниз резко, крутым обрывом. Из-под подошв в зияющую дыру летят мелкие камушки, когда Карл медленно подходит ближе. В груди гуляет намек на безумный смех. Тупой суки… Больше нет? Есть только воронка, частично кристаллизовавшиеся остатки корней… Они до сих пор с треском покрываются сверкающими наростами, а затем и осыпаются с тихим шелестом под заунывный вой ветра. Пугающее и одновременно завораживающее зрелище. Все погибло, Миранда, вполне вероятно, где-то здесь — среди этих кристаллов, а Карл… Карл нет. Стоит, живой, с трепещущим в груди паразитом, дышит, видит, чувствует — и знает, что так будет еще очень долго. Он все же смеется. Нервно, надрывно и хрипло, выпуская, кажется, напряжение за все эти долгие десятилетия, когда он боялся за свою жизнь, подчинялся безумным приказам, ходил по самой кромке лезвия… Деревня пуста, пахнет морозом и совсем немного гарью, а Карл… Карл свободен. Успокоиться получается не сразу. Смех быстро перерастает в какую-то нервную икоту, нечто, близкое к истерике, но ему почти не стыдно. Больше нет никого, перед кем нужно держать броню, прятаться, всегда быть на шаг впереди, неуязвимым, острым, как те куски железа, что он еще недавно с воем выдирал из собственного тела. Больше ничего нет… За срывом приходит отстраненная собранность. Нужно понять, что делать дальше. Быть может, все же сходить на фабрику, поискать, что могло уцелеть?.. Жалко лабораторию. И шахты. На остальное — плевать. Он любуется еще какое-то время черным провалом, где еще совсем недавно было Оно — звавшее по ночам и дававшее силы Миранде — с каким-то маниакальным довольным оскалом, от которого болят губы, а затем принимается медленно обходить воронку по кругу. Даже если это глупо — искать что-то ценное в развалинах, надеяться на то, что что-то уцелело — сейчас важно делать хоть что-то. Довериться телу, простой механике, размяться и вновь заставить работать все так, как надо. Карл, нахмурившись, смотрит на обломок какой-то трубы, шевелит пальцами, но тот едва дергается. Все еще не в норме. Все еще нужен отдых. Карл вздыхает. Терпение. Не все сразу. Он почти проходит мимо. Почти. Внимание привлекают корни — целые, черные корни без каких-либо следов кристаллов. Корни впитываются в нечто, отдаленно напоминающее очертаниями человеческое тело, и Карл замирает в испуге, в диком, первобытном ужасе. Дыхание учащается, на лбу выступает холодная испарина, и все металлическое в радиусе десяти метров от него дрожит и гудит от этой вспышки страха. Не может быть, нет… Только потом он видит подозрительно знакомый окровавленный бинт, а затем и понимает, что фигура, пусть и такая бесформенная, будто вся из шевелящихся живых мушек, даже отдаленно не напоминает женскую. «У него интересное тело», — всплывают в голове собственные заметки. Очень интересное: ни один обычный человек не выдержал бы тот забег наперегонки со смертью, что был у Уинтерса в этой деревне — с бесконечными ранениями, в постоянной атмосфере страха и напряжения, в холоде, без отдыха и еды. Ни один обычный человек. А Итан Уинтерс необычный — это Карл прекрасно видит сейчас, когда остатки Гриба впитываются в остатки его тела, и непонятно, что сформируется в итоге. Карл замирает на долгие минуты в тяжелых раздумьях. Инстинкты, желание новой жизни, зародившееся в нем после освобождения кричат, что лучше оставить все, как есть. Неизвестно, как поведет себя Уинтерс, да и будет ли это вообще он по итогу? Быть может, чертова плесень просто отчаянно спасает саму себя, свои остатки, и Карлу не будет от нее ничего хорошего. Интуиция исследователя же, экспериментатора говорит, что это может быть интересно. И, скорее всего, полезно. Живой образец. Человек, полностью состоящий из плесени. Он покачивается, то ли задумавшись, то ли все еще не отойдя от пережитых потрясений, наблюдая, как контуры тела медленно, но верно становятся четче, а мушки будто… прячутся вглубь, впитываются. У Уинтерса — если это он, конечно, — определенно не хватает конечностей. Последствия взрыва, не иначе. Карл почему-то уверен, что это исправится со временем.