Жизнь невмоготу

Он, словно хищный зверь, выслеживающий добычу, крался по едва примятой траве в немом ожидании, когда мелькнёт впереди подол платья в бледно-лиловый цветок. Он точно знал — среди шотландских вересковых пустошей ходит она, девушка с чёрными косами, чёрные змеи ползут по гибкой спине средь лиловых цветов… Он должен был найти её, пока молочный утренний туман был готов укрыть их, скрадывая грех, но главное — он пришёл сказать. Он пришёл увидеть, ради чего уже завтра будет умирать, задыхаясь, кашляя кровью, падая и поднимаясь, чтобы совершить свой последний подвиг — как когда-то его дед шёл в атаку, ценой собственной жизни ставя памятник русской воинской доблести; Долохов лишь надеялся, что не будет убит сразу, а сумеет ещё повоевать — самую малость, дабы лишь взглянуть в змеиные красные глаза, рассмеяться и сказать: «Том, а старик-то был прав, хоть ты и не верил». Старик Дамблдор действительно оказался прав — любовь действительно оказалась превыше всего, и поэтому Антонин шёл, безжалостно сминая тяжёлыми ботинками нежную майскую траву — он шёл сказать, что уже завтра его не станет, потому что завтра Том поведёт свою армию на штурм Хогвартса. Завтра Долохов сделает всё, чтобы обезумевшая тварь из-за Грани, некогда бывшая его другом, этот штурм не пережила. Запретный Лес щетинится тёмными ветками в молочном тумане, впивается вершинами в белое, бесцветное небо; она уже стоит в условленном месте, зябко кутаясь в мантию от утренней прохлады. Долохов любит её длинные волосы, хрупкие запястья и тонкие щиколотки, но больше всего любит её за верное сердце. Лишь бы не плакала, когда он уйдёт. Лишь бы не пыталась в который раз спасти, вырвать из лап Костлявой, лишь бы не тратила силы — не стоит он того, своё уже отжил, прошёл длинный путь… Жаль только, что мало счастья было в его жизни, даже дементорам поживиться оказалось нечем, потому и вышел из Азкабана почти таким же, что и вошёл — только оброс да отощал. Всё это будет потом, а сейчас у них выкрадено пару часов до рассвета, и она понимающе вытягивается на расстеленной прямо на сырой траве мантии. Долохов тяжело опускается рядом, и девушка укладывает голову ему на плечо. — Завтра? — шепчет она. — Завтра. Завтра ночью, — мужчина сглатывает, понимая, что осталось ему меньше суток — как ни готовь себя, к такому не подготовишься. Страшно. Не так, как Тому, но страшно. Она не задаёт лишних вопросов, лишь гладит его ладонью по щеке, не замечая отросшей щетины. Сердце бухает в груди кузнечным молотом. — Если ты… Не сумеешь… Завтра… — она роняет слова, делая длинные паузы, словно суеверная маггла, боясь произнести вслух самое страшное. Она не знает, что Долохов уже всё решил. — Если ты не вернёшься… или если не вернусь я… Мы так и останемся не..? Антонин притягивает девушку к себе, ловит её тёплые губы, мягко целует — неужели в последний раз? Её маленькое птичье сердечко трепещет часто-часто, тело пахнет мёдом и травами, лёгкое, гибкое — он будто бы не имеет на него права, кроме того, что по законам военного времени каждый солдат может предъявить на женщину с вражеской стороны. Но они уже сами запутались, на чьей стороне воюют, словно уже лишь друг за друга — против Тома и против мира всего. Совсем юная, по его меркам — и вовсе ещё девочка, наградила своей сумасшедшей любовью бешеного пса войны, безумца, мясника, насильника, убийцу, тварь, зверя. Заслужил ли Антонин любовь? Он не знает. Его руки даже не по локоть — едва ли не до самых широких плеч в крови, но этими же руками он ласкает женщину, которая его любит. Распахивает тёплую мантию, расстёгивает ряд крохотных пуговичек на платье, нависает сверху — словно не давая замёрзнуть, согревая жаром собственного тела, но тёмные соски всё равно твердеют под его взглядом. — Ты уверена, что хочешь этого? Вместо ответа она ловит его руку, прикладывая к сокровенному местечку. Она хочет его физически, но Долохов медлит, словно не решаясь: для него девушка слишком юна, и он не может позволить себе стать её любовником. С другой стороны — завтра может не стать его. Но тогда сможет ли она пережить его смерть? — Будь со мной хотя бы сейчас, — просит она. — Второго шанса может и не быть. В её словах была такая мягкая покорность судьбе, а в глазах — столько тоски, что сердце болезненно сжалось, хоть волком вой. Антонин и завыл бы, да не мог себе позволить ныне слабости. — Второй шанс будет, я тебе обещаю, — внезапно сорвалось с его губ. — И первого я не упущу. Её глаза встретились с его глазами, и Долохов позволил себе нырнуть в черноту. Мужчина целовал её так, словно после долгих скитаний в пустыне припал к серебряному роднику: для него Гелла на вкус была сладка, как мёд, желанна, как жизнь, и дурманила сильнее, чем Огденское. Её мягкие, тёплые губы подходили его губам так идеально, словно Бог решил повторить эксперимент с Адамом и Евой, но выбрал самого никудышного из своих сыновей и вылепил женщину специально для него — зря, что ли, Долохов не женился больше полувека до того. Антонин целовал Геллу вновь и вновь, отрываясь от сладостного занятия лишь для короткого вдоха, и вновь возвращался к поцелуям. Полсотни лет выстроились в одну цепочку, извилистый путь затянулся петлёй — со смехом махнула рукой из небытия двадцатилетняя Вальбурга, да и исчезла, навсегда растворившись во тьме, чтобы здесь и сейчас Долохов, которому, по иронии, вновь можно было дать от силы четверть века, целовал Блэк. Отступили дементоры и выщербленные стены сырой азкабанской камеры, шагнули в сторону игры с тёмной магией, к чёрту пошли и окончательно свихнувшийся после возрождения Том, и заржавевшие моральные принципы — Гелла-Альгиеба, незаконнорождённая Блэк, маленькая звёздочка из созвездия Льва была именно тем, что так нужно было Антонину: светом, указывающим путь, жаром, согревающим продрогшего до костей за четырнадцать лет в каменном мешке Пожирателя. Этот жар разливался по телу, заставляя чаще биться сердце, отдаваясь сладкой тяжестью в животе, возвращая уверенность, что Долохов ещё повоюет — не так он и стар. — Моя, моя маленькая, моя любимая, никому тебя не отдам, звезда моя, как будто только тебя и ждал, — шептал Антонин по-русски, и Блэк не то понимала, не то попросту знала — не отпустит, не отдаст, будет рядом, пока не захлопнется крышка гроба. Их теперь двое: тронешь одного, второй не даст житья. Кто ранит Геллу, тому Запретный лес райскими кущами покажется, кто Долохова тронет, тому смерть от Двуликой. Пожиратель теперь весь её, без остатка, до гвоздя в крышке гроба — только и Блэк с ним пойдёт до конца, как слепец за псом-поводырём. И оба они это знают, и не о чем им договариваться — даром, что совсем разные, что называется, стар да млад. — Я так долго ждала, я же видела, как ты смотришь, — вторила ему Гелла на родном языке, и рук не могла опустить: держалась за шею, прижималась к горячей груди, будто боялась, что мужчина уйдёт, стоит его отпустить. Долохов не собирался уходить — он всё не мог насытиться: хотелось дать Блэк то, о чём настойчиво просили её губы без всяких слов, хотелось пропускать через пальцы аспидно-чёрные кудри, хотелось пить аромат её кожи, не похожий ни на один — ни одна женщина в его жизни не пахла душной летней ночью, а вот нотку «Визенгамота» и кофе Антонин знал хорошо. Альгиебу Блэк хотелось любить, хотя Долохов не надеялся уже, что когда-то испытаете это чувство вновь, да и не ждал его: каждая из его любимых женщин приносила ему много боли, сама того не желая. Но — любил снова, и ещё одна Блэк в ответ любила его со всей силой, на которую была способна. Кажется, её сердце было размером если не с Северное море, то с озеро близ Хогвартса точно — Антонин точно знал, что не один живёт в её душе, не за него одного она перегрызёт глотку, и даже в Министерстве не только за него она подставлялась — за неизвестную школьницу, за старшего Блэка, за девчонку-аврора… Только любила она каждого так, будто родилась лишь для этого. Гелла жадно ловила его поцелуи, рвано, загнанно дышала, обхватывала мужчину уже ногами — от вожделения темнело в глазах, и все «можно» и «нельзя» могли отправляться восвояси — пока Долохов её целовал, о них никто не вспомнил бы. Её молодость просила большего, но мужчина не спешил — слишком хотелось растянуть удовольствие до рассвета, касаться девичьей груди, наблюдая, как покрывается мурашками кожа, наслаждаться девичьей стыдливостью, когда развязная маска слетает, уступая место сведённым в смущении бёдрам и острым коленкам, стоит мужчине приласкать ведьму по-взрослому. Прикрыв глаза, она выгибалась в спине, подставляя грудь мужским губам, и без слов, одними сладострастными стонами просила больше — всего, что он мог бы ей дать. От каждого толчка в её теле он терял голову, растворяясь в своих ощущениях. Мужчина был в шаге от края, когда его любовница сжалась особенно резко, неосознанно впиваясь в его плечо ногтями, и утянула его за собой в водоворот сокрушительно ярких эмоций. Антонин Долохов не был святым. Святые не курят крепкий табак с ароматом вишни; святые не избавляются от собственной боли дурманом; святые не сидят в Азкабане; святые не хохочут хриплым, немного щёлкающим смехом, когда от их руки умирает человек; святые не шлют издевательский воздушный поцелуй аврорам, аппарируя с места преступления прямо из-под их носа; святые не спят с собственными ученицами, пусть и любимыми во всех смыслах. Антонин Долохов вовсе не был святым, но вознести в рай мог. Они целуются, пока не рассеивается туман, напуганный первыми лучами утреннего солнца. Долохов целовал бы её и дальше, до полудня, до сумерек, до звёзд, но тогда их хватятся, и обоим несдобровать. Нельзя им быть вместе, вот и крался в ночи татем, даром, что ночь была светла. Долохов знает, что нельзя ему — ни любить, ни целовать, ни большего, но обратно не воротишься, даже трава, примятая их телами, нескоро выпрямится. Только вот на войне не было места ни любви, ни привязанности. Любовь делает человека слабым, уязвимым — считал Антонин — а на войне слабым быть нельзя. Война. Холод. Смерть. Антонин хорошо понимал всё это, шёл с ними рука об руку. Вся его жизнь заключалась в этой простой, но жуткой триаде. Костлявая пряталась в его рукаве, змеёй выскальзывала вслед за взмахом палочки. Война сидела на плечах, давила всей своей тяжестью, жарко дышала в затылок. Тянула руки к каждой жертве, развращала, давая незримую власть. Стоило оно того? За плечами у Долохова был Азкабан, было собственное кладбище, была Первая Магическая, и даже могилы некогда любимых, в нарушение собственного правила, женщин были. А больше ничего и не осталось, только уже не переиграть всё иначе, поздно. Долохов натягивает на себя отсыревшую, помятую мантию, в последний раз склоняется к девушке и целует — только и есть у него, что пара минут, дабы поцеловать желанную и любимую. Долохова тянет её перекрестить, как когда-то делала его бабушка: суеверный жест, который должен был сберечь маленького Антона от беды… Сберёг, получается — сколько лет прошло, а Долохов всё ещё здесь, живой, только шрамов прибавилось. А значит, и завтрашний день он переживёт.