Жизнь невмоготу

Долохов сейчас знает только одно — Блэк наглухо ёбнутая, хуже, чем вся её семейка, вместе взятая, даром, что на вид девчонка — кукла куклой. И не скажешь про неё, что в тихом омуте черти водятся — омут там ни разу не тихий, да и черти не прячутся: пляшут в глазах, отчего взгляд шальной, глубокий, томный до бесстыжего — абсолютно блядский, «поди сюда», да и только. — Ты нахера Макнейра скотоёбом назвала? — Антон наматывает тёмные кудри на кулак, а Блэк лишь нахально скалится, смотрит снизу вверх — жарко, будто он её приласкал, а не за патлы дёрнул. Ёбнутая, как есть ёбнутая — даже от пощёчины, тяжёлой, тыльной стороной ладони, чтобы в дурной голове зазвенело, девчонка лишь наглеет: кровь с губ слизывает, отчего и Долохову становится жарко, подмигивает игриво — доводит-таки Антона до того, что он её за шею прихватывает, заставляя Блэк извиваться в попытке высвободиться, вздёргивает вверх… Антонин готов поклясться, что его девочка, которую он на руках носил, целовал до умопомрачения, пока у неё ноги не подкашивались, ласкал, пока у Геллы голос от стонов не срывался, от этой чертовщины с ударами и удушением течёт — иначе нахрена она его выводит. Язык у неё, как помело, кому, что и как Блэк говорит, она даже не думает — не то дерзкая, не то попросту бешеная. Только для Долохова у неё особый тариф — гадостями так и сыплет, пока не получит своё, но меру знает: Антон бесится, по щекам лупит, но так, чтобы хотелось оттолкнуть и уйти, ещё ни разу не было. Губы её на вкус — соль да железо, жгучий перец, дикий мёд, горькая полынь, ногти — острее бритвы, сердце у Долохова где-то в глотке стучит, пока он целует Блэк в каком-то гиппогрифом ёбанном зале для коллекции сверхценных ночных горшков всех малфоевских предков от самого основателя рода. Жадно, влажно, отчаянно, безжалостно, сталкиваясь зубами, до боли в скулах, до покалывания в немеющих губах — будто в последний раз Антону довелось целовать такую желанную, такую отзывчивую Блэк. Её тонкие руки взлетают, путаются в его жёстких волосах, его ладони напористо, бесцеремонно, почти яростно распахивают кожаную куртку, задирают футболку, стягивают вниз девичьи мешковатые джинсы вместе с бельём. — Тебя давно пялили, как шлюху, до визга? Или ты нарываешься, потому что не пробовала ещё? — рычит Долохов, до синяков стискивая широкие бёдра. Она едва выставляет руки, опираясь на них, когда Антон грубо разворачивает её к стене и ставит на цыпочки — Блэк мелкая, поэтому кому-то из них точно будет неудобно. Сегодня потерпит девчонка. Со звонким хлопком мужская ладонь опускается на её ягодицу, даже след остаётся малиново-красный, Блэк аж вскрикивает, только в спине прогибается совсем по-блядски, ноги разводит шире, голову на руки роняет, пока мужские пальцы входят внутрь. — Хочешь, чтобы тебя все услышали? Пришли посмотреть на тебя, суку течную? — шипит ей на ухо Долохов, и плевать, что дверь он закрыл и чары наложил, девчонке об этом знать не надо. Та в ответ лишь хнычет, возится, подаваясь назад, а внутри так жарко и мокро, что Антон сам не выдерживает — в несколько рваных движений высвобождает член, входит, дёргает женские бёдра на себя. До хлопков тела об тело, резко, до прерывистых стонов, до звёзд перед глазами трахает, и от бесстыжего трёпа блэковского едва сам не спускает раньше времени, как подпёсок на первой случке. — Пусть смотрят, пусть знают, что им тут… Нечего… — выдыхает девчонка, срываясь на полузадушенные стоны. — Что мне нравится, как ты меня хуже девки из Лютного пользуешь… Долохов затыкает её, впихивая пальцы в рот — ещё мокрые, в её же смазке; наваливается сзади, вжимает хрупкое тельце в стену, шепчет жарко: — Нравится тебе? Блядью последней быть нравится? Блэк едва ли не скулит — не то от того, как Антон щиплет её за грудь, не то от разговора этого стыдного, гадкого, неправильного, вгоняющего в краску. Долохов хочет это видеть — как заливаются румянцем щёки, как слипаются от слёз ресницы, но ещё сильнее — хочет зажать девчонке рот ладонью, чтобы стоны и всхлипы превратились в глухое мычание. Нельзя. Но так хочется. Антон на секунду поддаётся — затыкает Блэк рот, сжимает челюсть, закидывает голову девчонки так, что видит её лицо, видит склеившиеся стрелы ресниц, дорожки слёз и размазанной туши, зрачки чёрные, бездонные — смотреть в них почти страшно, черти, что водятся в этих глазах, млеют от нездорового, извращённого удовольствия, которое испытывает Блэк. Долохов замирает в её теле, опускает ладонь на многострадальное горло и стискивает так, что искусанные до крови, разбитые губы распахиваются в немом крике. Блэк сжимается так, что Антон не выдерживает первым — кончает, изливаясь глубоко в тело девушки, бросая эту идиотскую игру: вместо шалава-сука-блядь шепчет что-то нежное, детка, малышка, любимая, никомунеотдам, прижимая к себе, и девчонку уносит вслед — вздрагивая всем телом, с глухим всхлипом она срывается за грань. И ревёт — уже по-настоящему, взахлёб, размазывая слёзы по щекам неловкими руками. Антон теряется: — Я тебя обидел? Тебе больно? Что не так? Девчонка молчит, упрямо мотая головой, ни слова не говоря подтягивает джинсы. — Всё нормально, — хрипло выдыхает она. Нихера здесь не нормально! — хочется заорать Долохову. — Почему ты плачешь? — пытается зайти с другой стороны он. Гелла закусывает губу, отворачивается, оправляя футболку, и шепчет — тихо-тихо, охрипшим голосом, в сторону, но Антон всё равно слышит: — Точно никому не отдашь?