Жизнь невмоготу

В лондонской квартире у Долохова есть телефон — хотя бы потому, что раньше она принадлежала какому-то весьма эксцентричному магглорожденному волшебнику, который внезапно решил махнуть за океан и спешно продал её за какие-то гроши. Иногда этот телефон звонит, и неизвестная девушка с очень грустным голосом на том конце провода спрашивает, можно ли позвать мистера Донгана. Антонин всегда отвечает, что мистер Донган здесь больше не живёт, и лучше бы связаться с ним по почте, после чего кладёт трубку. Ему не хочется обижать ту самую несчастную, которая продолжает и продолжает звонить в слепой надежде, что мистер Гондон, как называет его Долохов уже по-русски, пользуясь забавным созвучием, всё же ответит… Однажды телефон в очередной раз звонит, и Долохов лениво поднимается с кресла, чтобы ответить. Тяжело, уже практически по-стариковски шаркая ногами, Антонин выходит в прихожую, снимает трубку и устало произносит: — Алло? — Можно ли позвать к телефону мистера Долохова? У Пожирателя сердце уходит в пятки. Ему становится по-настоящему страшно: кто мог узнать о его местонахождении? Кто нашёл его номер телефона? Что ему делать сейчас — спешно бежать, или в этом уже нет ни капли смысла, и остаётся лишь смиренно дожидаться авроров? — Мистер Долохов слушает вас, — произносит мужчина, крепко сжимая кусок бежевого пластика. — В таком случае, мистер Долохов, я звоню просто для того, чтобы сказать, как я вас люблю, — отзывается кто-то на том конце провода. Антонин вслушивается. Поначалу он слышит только чужое дыхание и уличный шум: шуршат шины проезжающих автомобилей, гудят клаксоны, кто-то далеко-далеко ругается, и непонятно, с кем и из-за чего. Это неважно — важно лишь то, что кто-то, чей голос изменён до неузнаваемости помехами, стоит в красной телефонной будке, точно так же прижимая к уху пластиковую трубку. Воображение само рисует тоненькую фигурку в чёрном пальто, будто прочерченную тушью линию, рассыпавшиеся по плечам строптивые чёрные кудри, длинный палец, на который виток за витком накручивается провод, нервно постукивающую по полу ногу в маггловских ботинках, которые её приучил носить отец… — Гелла, — Долохов надеется, что чутьё и логика его не подвели — кто ещё из его знакомых танцует на тонкой границе маггловского и магического мира, кто ещё вообще был в его нынешней квартире и видел в ней телефон? — Гелла, — подтверждает невидимая собеседница, и её голос едва слышно дрожит от нервного напряжения. Антонин не знает, что ему ответить: кажется, что он в одно мгновение забыл Мордредов английский, и даже простейшее me too не может вымолвить — его язык скован свинцовыми кандалами чужой речи, его сердце рвётся прочь из никчёмного тела, а то, что осталось от души, стряхивает с себя пыль. Долохов отчаянно хочет сказать, что любит в ответ так же сильно, как полюбила его маленькая английская леди, но не может подобрать ни единого слова сразу в двух языках — он отчего-то уверен, что крошка Гелла, подружка дурмстранговских выпускников, поняла бы и по-русски: осталось лишь сказать. Он, взрослый мужчина, с полвека назад окончивший Хогвартс, волнуется, как школяр, подбрасывающий записку первой красавице курса. В горле пересохло, а ладони, напротив, вспотели: Блэк — не Вальбурга, та самая красавица, а её внучка и притом внучатая племянница Гелла — ему нравилась. Не фарфоровой своей, почти кукольной красотой; не безобразной, неприличной по сравнению с ним юностью — таких были сотни и тысячи. Красавиц, просто хорошеньких, симпатичных, милых, очень и очень славных, брюнеток, блондиночек и рыжих бестий, молоденьких и даже не слишком — за годы их лица слились в одно, а имён он и вовсе не запоминал никогда: ни развесëлых девиц из Лютного, ни высокомерных аристократок, ни глупеньких пустышек, которых пару раз пытался подсунуть ему Орден, чтоб Дамблдору подавиться его верой не то в любовь, не то в женский талант отключать мозги. — Блэк, — Долохов вцепляется в телефонную трубку столь отчаянно, будто бы лишь она может удержать его от падения. — Скажи это ещё раз. Гелла выдыхает с таким облегчением и смеётся так счастливо, что Антонин понимает: и она только что судорожно хваталась за телефон, словно надеялась, что ей это поможет. — Я тебя люблю, Тони. До луны и обратно, — её голос звучит по-девичьи радостно, будто солнце ласково гладит тёплыми лучами хмурую, небритую физиономию Долохова. — Вот и звоню, чтобы сказать… — Я люблю тебя, — механически повторяет Пожиратель, потирая заросший щетиной подбородок, и лишь затем вспоминает смысл этих слов. Вспоминает — и произносит увереннее: — Я тебя, — слышишь, Блэк? — люблю так, что слов не могу найти, дабы рассказать, как сильно! Антонин Долохов. Русская зима, крепкий запах табака, железистый — крови, землистый — смерти. Безумие тëмных глаз, надсадный кашель, накинутая на плечи мантия. Любит. Это после Азкабана, да на восьмом-то десятке — самому не смешно? Только вот Гелла не смеётся — ни над неловким его признанием, ни над любовью. Гелла просто спрашивает: — Я приеду? Останусь на ночь? Это их шифр — обещание жаркой непристойности, сокрытое в почти безразличных вопросах. Если Гелла — дымный порох, то Долохов — запал, а эти словечки лишь запускают обратный отсчёт до взрыва. Их мир распадается на осколки каждый раз, чтобы собраться заново — и в этот раз пара разноцветных фрагментов должны лечь иначе. — Приезжай. Оставайся. На ночь, на завтрак, навсе… В телефоне — короткие гудки. Гелла повесила трубку. — …гда, — заканчивает Антонин, хоть его уже никто не слышит, и идёт к входной двери бодрой, молодцеватой походкой. Ведь ему позвонили, чтобы сказать, что любят его.