Подарок

— Ты ведь в курсе, что это ужасно пошло? — Разумовский уточняет это таким тоном, будто отчитывает Олега за надетые в театр леопардовые лосины. Олег согласно кивает, чувствуя, как от еле сдерживаемой улыбки ломит скулы: — Разумеется. — Неоригинально, — склочно продолжает Разумовский. В руках у него довольно объемная подарочная коробка темно-коричневого цвета, матовая, шершавая и очень приятная на ощупь. Секунд сорок назад ее опоясывал шикарный атласный нежно-розовый бант, который Разумовский содрал, с таким энтузиазмом — подарок? подарок! — что Олегу стало немного страшно. Все, как любит его светлейшество: дорого, богато, в меру вычурно, но при этом в достаточной степени элегантно. — Конечно, — снова соглашается Олег. — Это даже не смешно! Разумовский приподнимает крышку, заглядывает внутрь коробки одним глазком, будто ее содержимое могло таинственным образом испариться или превратиться во что-то более подходящее случаю. Как бы он ни пытался изобразить оскорбленную невинность, заблестевшие в тот момент, как он впервые открыл коробку, глаза и указательный палец, нетерпеливо постукивающий по плотному картонному боку, выдают его с головой. — Слушай, Серый, — состроив максимально виноватое лицо, Олег протягивает руку вперед, всем телом подаваясь к Разумовскому. — Если тебе не понравилось… Разумовский, почувствовав угрозу, тут же прижимает коробку к груди и отступает от Олега на полшага. Смотрит подозрительно исподлобья, а потом смешливо поджимает губы, поняв, насколько безыскусно его развели. — Он хоть не из натурального меха? — сварливо уточняет он в отместку, и Олег закатывает глаза. Как бомжей убивать и живыми людьми в шахматы играть, так это мы пожалуйста, а как мех, так только бы не настоящий, а то зверье жалко. Олег не в курсе, как давно Разумовский вступил в ряды зеленых, но решает этот вопрос пока не поднимать. Чем бы дитя не тешилось… В конце концов Разумовский вообще личность весьма увлекающаяся и малопредсказуемая: никогда не угадаешь, что по возвращении домой обнаружишь в вазочке для ключей — отрубленные вражьи мизинцы или ответное письмо-приглашение на запрос о вступлении в клуб садоводов-свингеров. — Не, из искусственного. — Ну и ладушки! Разумовский снова заглядывает в коробку, на этот раз не изображая никакого неодобрения и снобизма: с искренним предвкушением и любопытством. Даже руку внутрь сует и что-то там щупает. Аж губу закусывает от восторга. — Когда опробуем? Давай сейчас! Он вскидывает на Олега полные надежды влажные глаза, несколько раз томно хлопает ресницами, но… — Лера с минуты на минуту придет, — напоминает Олег, чувствуя, как в груди разливается ни с чем не сравнимое злорадство. Разумовский спадает с лица, смотрит на Олега, на входную дверь, на свои наручные часы и снова на Олега. — Ты это специально? — уточняет обиженно. В глазах все равно бесенята скачут. Он отставляет коробку на кухонную стойку, не потрудившись даже нормально закрыть. Крышка чуть съехала и теперь если кто-то, а именно ни в чем не повинное дитя, которое они тренируют на роль ручного сережиного берсерка, случайно заглянет внутрь, то простора для воображения увиденное ему не оставит. Олег более чем уверен, что он это специально. — Допустим. Разумовский подходит к нему вплотную, закидывает руки на шею и целует в губы: сначала аккуратно и нежно, а потом, когда Олег теряет бдительность и охотно отвечает, вгрызается в губы голодным зверем, кусает, посасывает и, кажется, даже тихонько удовлетворенно рычит, когда Олег охает от неожиданности. Все это продолжается секунд двадцать от силы — ровно до тех пор, пока в дверь не звонят. Разумовский отстраняется, напоследок чмокнув Олега в колючий подбородок. Вид у него такой довольный, что пиздец. — Милый, откроешь? — щебечет он ласково, пока Олег пытается отдышаться и с ужасом воображает, на что сейчас похожи его губы. Вот дрянь, думает он с любовным восхищением. Только бы территорию пометить. Как кот. Кастрировать бы за такое поведение, да жалко же дурака. — Как скажешь, сладкий, — с откровенной угрозой в голосе мурлычет он в ответ, показательно отирает рот тыльной стороной ладони и идет в прихожую. *** До подарка они добираются только к вечеру. У Леры с Олегом сегодня не полноценная тренировка, а так, мини-инструктаж. Обычно они занимают не слишком много времени и почти не отнимают сил, они бы могли распрощаться часа в четыре, но Разумовский откровенно мстит Олегу за утро — причем непонятно, кого он мучает сильнее, Олега или самого себя — и приглашает Леру на ужин, чай и поболтать. Он с таким неподдельным интересом и сочувствием расспрашивает ее о делах в универе, что Лера выглядит настолько испуганной и охуевшей, какой Олег не видел ее, даже когда Разумовский подкрался к ней со спины и приложил под ребро бритвенно острый нож. Лера то и дело бросает на него попеременно умоляющие, непонимающие и убийственные взгляды, но Олег только пожимает плечами: считай это тренировкой на прочность, боец. Школа жизни, чтоб ее. Лера удирает, как только выдается возможность, и Олегу кажется, он слышит топот ее ног в тяжелых псевдо-армейских ботинках аж до самого первого этажа. Потом, конечно, посуда, бытовая трепотня ни о чем, душ — совместный только наполовину, потому что в какой-то момент Разумовский бесцеремонно вышвыривает Олега из кабинки, чтобы подготовиться — но вечер… О, вечер в конечном итоге заканчивается ровно так, как ему и дОлжно: Абсолютно голым Сергеем Разумовским, задницей кверху лежащим у Олега Волкова на коленях. За окном мягкие сумерки — белые ночи только-только пошли на спад — в комнате светло и, благодаря во всю мощь работающему кондиционеру, прохладно. Совсем не чувствуется стоящей вторую неделю, удушающей, непривычной для Питера жары. — Ну! — требовательно канючит Разумовский, и Олег легко, почти невесомо проводит рукой по его пояснице. Что-то вроде своеобразной пробы пера: всегда интересно, как он отреагирует и зазвучит на этот раз. Разумовский пошло прогибается, пытаясь одновременно подставиться под незамысловатую ласку и потереться полутвердым членом о затянутое в домашние штаны бедро Олега, за что тут же получает два предупредительных шлепка — по одному на каждую половинку тощей задницы. Несильных, даже следов не остается, только кожа слегка розовеет, но Разумовский оборачивается, смотрит возмущенно через плечо. — Ай! — говорит, и Олег, не удержавшись, сжимает одну ягодицу в горсти и с удовольствием мнет. Оттягивает в сторону, открывая взгляду аккуратную сжатую дырку. Разумовского заливает удушливой жаркой волной, он взбрыкивает, но ровно с той силой, чтобы Олег мог его удержать, положив свободную руку на шею и несильно, но настойчиво надавив. — Лежи, блядь, смирно, — почти ласково рявкает Олег. Разумовский закусывает нижнюю губу и жмурится, изо всех сил стараясь не застонать. Ну ничего. Сбитое дыхание и горящие огнем уши все равно его выдают. Олегу хватает. Олег иногда думает, что он мог бы считывать Разумовского одним взглядом или прикосновением, разворачивать слой за слоем, до самых костей. Он неторопливо берет смазку, не обращая пока внимания на стоящую там же, на диване, вне Разумовской видимости, коробку. Льет на пальцы, чуть-чуть греет, растирая. — Руку левую назад заведи, — командует, — и помоги мне. Сережа кряхтит, шипит, но слушается, заводя одну руку назад, а локтем другой продолжая упираться в диван, без дальнейших указаний берет себя за ягодицу и отводит в сторону. Олег наклоняется поцеловать его в острую лопатку в качестве благодарности, но Разумовский предсказуемо дергает плечом, пытаясь сбросить прикосновение, весь — угловатый, и ершится так, что от него так и фонит этой аурой советских трансформаторных будок: не влезай, убьет. Плавали, знаем. Ну уж нет, мстительно думает Олег, не дождешься, и мажет скользкими от смазки подушечками указательного и среднего пальцев по сжатому входу. Обводит вкруговую, подцепляет самый край дырки, но не тянет, а только дразнит прикосновением. Вставляет внутрь один палец, потом второй, и все это — максимально медленно и осторожно. С чувством, с толком, с расстановкой. — Волк, блядь! — рычит Разумовский. Он пытается податься назад, на пальцы, трахнуть себя сам в излюбленном, жестком — на грани жестокости — темпе, но в нынешнем положении у него не так уж и много свободы действий. — Да не миндальничай ты там, ну! Он всегда много пиздит. Сегодня — тоже. Кажется, что-то злое, почти оскорбительное, такое грязное, что впору стаскивать с колен, вести за руку в ванную и мыть с мылом рот. И все это с одной единственной, весьма, надо заметить, приземленной целью — во-первых, вывести Олега из себя, во-вторых, заставить играть по своим правилам. Олег не ведется. Олег зверь стреляный. Опытный то есть. Поэтому сначала он просто терпит, позволяя Разумовскому чесать языком в свое удовольствие, а потом, когда терпеть надоедает, просто снимает ладонь с шеи и, когда Разумовский поглубже вдыхает, готовясь к очередной порции брани, толкает ему два пальца в рот. Разумовский возмущенно мычит, мотает головой, дыхание у него тяжелеет, а из горла рвется довольный хрип. — Много болтаешь, — флегматично поясняет Олег, параллельно с этим нащупывая простату и оглаживая ее по кругу то в одну, то в другую сторону. Разводит пальцы ножницами, сводит обратно, проворачивает, вытаскивает, толкает обратно и — по новой. Разумовский пытается кусаться, рычит рассерженно что-то себе под нос, но Олег давит у него внутри и одновременно с этим толкает пальцы во рту глубже. Разумовский давится, но — только так с ним и можно — обиженно всхлипнув, принимается сосать. Олег чувствует, как на костяшки капают его слезы. — Вот так, — шепчет он, и Разумовский задушенно воет в ответ то ли на похвалу, то ли на непрекращающуюся, но все такую же ласковую, размеренную долбежку, — вот так, да, умница. Затыкаться Разумовский и не думает, но скулеж и стоны всяко лучше выводящей из себя болтовни. Олег трахает его садистски медленно. Спокойно. Долго. Со вкусом. Гладит язык и шелковую изнанку рта. Позволяет иногда приподниматься и тереться о себя. Получается у Разумовского неловко, нескоординированно и оттого еще даже горячей. Он давно уже не держит себя за ягодицу, но Олегу плевать. Он только следит, чтобы к члену не тянулся. Его собственный в штанах каменный, и пульсирует, и течет смазкой, но Олег бы наверное и вот так смог кончить — не прикасаясь к себе, от одного вида взмокшей, напряженной спины. От звуков. От самого факта разумовского существования — необъяснимого, противоестественного, удивительного. Блядь, думает Олег, снова и снова трахая его с обеих, мать их, сторон. Просто — блядь. Когда Разумовский, пройдясь языком между пальцев, снова его кусает, на этот раз скорее просьбой, а не ультимативным требованием, осторожно, почти ласково, Олег чуть-чуть притормаживает. Вытягивает пальцы у Разумовского изо рта, отирает о щеку нитку слюны и гладит большим пальцем по скуле. Не перегнул? Нет? — Что такое? — спрашивает мягко. — Я почти, — хрипит Разумовский после долгой паузы. Совсем, видать, унесло. Олег принимает к сведению, но — не останавливается. Разумовский кончает на его пальцах секунд тридцать спустя: напрягшись и почти — по сравнению с недавними серенадами — беззвучно. Его трясет. Олег вытаскивает пальцы, гладит по узкой спине от самых лопаток до поясницы, давая несколько минут на передышку, а потом тянется к коробке. Теперь — подарок. Он сам облизывает плаг, потому что здесь и сейчас глупо требовать от Разумовского что-то большее, чем лежать смирно и быть затраханным до полусмерти золотцем. Плаг входит в расслабленное отверстие одним движением — как родной. Дырка послушно смыкается, плотно обнимая основание. Разумовский мычит что-то, слишком чувствительный после оргазма, но слов не разобрать. Даже ерзать не пытается. Он, конечно, был прав: это банальность, это страшная безыскусная пошлость, но шикарный лисий хвост, контрастно яркий на фоне бледной кожи смотрится потрясающе. Олег гладит его по всей длине, пытаясь отвлечься на мягкий мех под пальцами. Веснушки у Разумовского на бедрах, едва заметные, рассыпанные редкими созвездиями, гармонируют с ним удивительно складно. — Красивый, — шепчет Олег, — очень. Не добавляет: любимый. Не добавляет: мой. Он позволяет себе вдоволь полюбовать этой в кои-то веки статичной, не рвущейся с цепи, такой благодарной в своей покорности красотой. То и дело покачивает плаг из стороны в сторону, толкает немного глубже, но так — не всерьез. Просто чтобы снова услышать, когда Разумовский звучит, когда вот такой: разнеженный, растраханный, не принадлежащий себе, а принадлежащий — Олегу. Целиком. — Поможешь мне? — спрашивает мягко, когда дыхание снизу понемногу начинает выравниваться. Разумовский слабо кивает. Олег помогает ему слезть со своих колен, спуститься на пол и устроиться, сидя на пятках, между широко расставленных бедер. Из такого положения видно только самый кончик хвоста, лежащий на полу, но Разумовский время от времени сдавленно охает, когда плаг у него внутри сдвигается от любого неосторожного движения, и Олегу этого достаточно. Он развязывает шнурок на штанах, приспускает их вместе с бельем. Разумовский тянется было к влажной головке, но Олег запускает пальцы ему в волосы, останавливая. — Просто открой рот и спрячь зубы. Разумовский смотрит на него с благодарностью, почти благоговением и — слушается, не подумав даже пререкаться. В кои-то веки. Олег входит в него едва ли до середины, помогая себе свободной рукой, и трахает в рот жесткими торопливыми толчками. Жмурится, думая о том, как удачно попал в цвет — хвост ровно в тон волосам. О том, как Разумовский загорелся изнутри, едва его увидев, готовый на любую авантюру. О том, что они вот: в Питере, вместе, и что бы ни было позади, впереди — лучше. — Олег, — выдыхает Разумовский за секунду до, когда Олег вынимает член, продолжая себе дрочить. Олегу этого хватает, чтобы кончить ему на лицо. *** — У тебя есть еще какие-нибудь кинки, о которых мне надо знать? — лукаво интересуется Разумовский, когда они, вдовольно нацеловавшись, наобнимавшись и приняв душ, переползают на кухню, чтобы соорудить полуночный перекус. Давно заполночь, из распахнутого настежь окна пышет не спавшей до сих пор духотой. Разумовский сидит за барной стойкой, поджав под себя ногу. На нем идиотский растянутый свитер, который Олег уже трижды божился выкинуть, на что трижды же получал вой разгневанной банши и обещание выселить его со всеми манатками в гостевую спальню. В теле ощущается приятная тяжеть, а в голове, наоборот, блаженная пустота. — Вообще-то… — задумчиво начинает Олег, ставя перед Разумовским тарелку с бутербродами и обходя его со спины. — Кое-что есть. Между ними сантиметров двадцать, но Разумовский, не оборачиваясь, смело откидывается назад. Олег шагает вперед, ловя его затылок обнаженным плечом. Разумовский смеется. — Да? Расскажи! Олег наклоняется, целует его в шею, шепчет томно: — Я бы, наверное, тебя как-нибудь связал. — Мхм-м?.. — Прям вот очень крепко, чтобы пошевелиться не мог, — Олег скользит кончиком языка ушную раковину. Разумовский хихикает от щекотки и плывет, послушный голосу и рукам на талии. — А-ага… — Вставил в рот кляп-паук, знаешь, это такой, чтобы ты челюсти не мог сомкнуть… Разумовский трется о него затылком и мечтательно мурчит себе под нос. — ...и накормил бы супом, который я сварил позавчера и вместо которого ты, ебанько, жрешь всякую хуйню. Олег произносит это, не меняя тона, так же многообещающе и с придыханием, и Разумовский не сразу улавливает подвох. Несколько секунд он еще нежится в своей фантазии, а потом, встрепенувшись, начинает хохотать. — Больной ублюдок! — с почти искренним ужасом в голосе восклицает он и, извернувшись, клюет Олега в подбородок. — За это ты меня и любишь, — пожимает плечами Олег. Разумовский аж задумывается. Глядит искоса. — Пожалуй, — выдает он после недолгой паузы, — не только за это. Но эта причина точно входит в "топ-5". конец