Оковы и шипы

      Острые шипы серебристо-пепельного нераскрывшегося бутона розы медленно прорастали на небольшом стебельке, своими кончиками пронзая лёгкое. Будто тонкий осколок хрусталя касался нежной поверхности кожи, оставляя за собой неглубокий порез и маленькую, едва заметную кровавую дорожку. Прекрасный цветок выходил прямо из размеренно бьющегося сердца, повторяя его изгибы и разрастаясь дальше.       Три.       Тёплая ладонь накрыла грудную клетку, тонкие длинные пальцы сильно сжались в кулак, а ногти вонзились в кожу, оставляя после себя отметки ровных полумесяцев. Быстрым тонким ручейком ощущение боли рассекало грудь и извилистыми путями проходилось по каждому миллиметру, не оставляя без внимания ни одну крохотную часть. Иголки шипов кусали лёгкое с каждым шагом, который Гермиона так старательно пыталась сделать как можно мягче и невесомее. Но острота боли звенела в ушах большими и громкими колоколами, которые дёргали опытные музыкальные руки и отбивали давно изученный ритм. Какофония тяготы в груди, шума в ушах, растущего цветка внутри застелила перед тёмными глазами Гермионы белёсую пелену, вынуждая мир и вещи вокруг стереть свои чётко очерченные границы.       Их уже три.       Маленькие аккуратные, раскрывшиеся пышными лепестками розы, аквилегии и эустомы заполонили своими большими бутонами, стеблями и пушистыми листьями каждый уголочек сердца, всё норовя вырваться наружу, дальше, прямо потягиваясь к лёгким. И одному повезло вырваться. Тому, третьему, открывающему проход последующим, которые могли заполонить собой всё тело изнутри.       Каждый новый растущий цветок Гермиона не ощущала, но только розы, злосчастные серебристо-пепельные розы словно рождались прямо перед ней, на её глазах. Их цвета, формы, изгибы — она видела всё, будто могла своими руками пощупать растения, будто это она — та, кто их лепила. Поначалу все цветы появлялись медленно, неторопливо, бутоны раскрывались спустя несколько дней и не были такими большими. Это было первой стадией. Началом. Невесомый трепет, покалывающий подушечки пальцев, чувство свободы, от которого свежий воздух приятно обдувал лёгкие, ощущение счастья, позволяющее смотреть на мир иначе — не так, как всегда, с толикой поглощающей радости и искажённой реальности, в которой нет места недостаткам. Гермиона готова была отдаться глубокому омуту, в котором зарождались её потаённые и так отчаянно отрицавшиеся чувства.       А затем наступила вторая стадия. Правда.       — Смешна. Нелепа.       Смех — укус, глаза — кнуты. В глаза бросили жгучие искры горячей стали. Вылез первый шип. Болезненный, тянущий, мучительный. Он едва ощутимо коснулся своим кончиком правого предсердия, но Гермиона чувствовала его каждой клеточкой тела. Хотелось срезать его, вырвать, убрать подальше, чтобы не чувствовать изнывающую тяжесть образованной гаммы горечи. Первый шип породил спустя несколько часов ещё несколько иголочек, так чеканно занимая нужные места в сердце, вызывая агонию и заставляя тело сгорать изнутри. Грудь сдавливало чёрное опустошение, а горло жгло, словно большая и невидимая рука обхватила его своими пальцами, сжимая так сильно, что вся ладонь накрывала кожу. В этот страшный для Гермионы момент её тело парализовало, незримыми тяжёлыми цепями привинчивая ноги к нежно-кремовому кафелю и не позволяя сделать шаг. Её розовые губы, собирающиеся издать колкое высказывание в ответ, были чуть приоткрыты в немом звуке, лишь обдавая тёплым потоком воздуха пространство. А он только растянул губы в кривой усмешке, кинул отвращённый взгляд напоследок и скрылся в зелёном саду.       И Гермиона поняла, что с этой самой секунды её существование больше ничего не будет стоить.       Ватные ноги с трудом удерживали тело в вертикальном положении, а свободная рука хваталась за белую стенку, поддерживая равновесие. С каждым новым вылезшим шипом и цветком воспоминания просачивались сквозь черепную коробку головы Гермионы и будто бы пытались осязаемо оставлять пощёчину за пощёчиной на обеих щеках, превращая их в красную акварельную краску.       Потому что это был он.       Тот, кто никогда не будет способен почувствовать.       Гермиона сжала челюсть до скрежета зубов и остановилась, подпирая плечом стену и прикасаясь к ней пульсирующим виском. Холодная поверхность по сравнению с раскалённой кожей опаляла своим дыханием, немного приводя в чувство. Серебристо-пепельный бутон неторопливо раскрывался, а шипы продолжали появляться на его стебле. Тяжёлый, болезненный стон против воли выбился из уст Грейнджер, сдавливая грудную клетку, словно в капкан, и заставляя прикрыть подрагивающие веки.       Вдох-выдох.       Скоро всё закончится.       Приступы обычно никогда не были очень долгими, несмотря на то, что с каждым появлением шипов на розе вида Гризелис увеличивались во времени. В коридоре царила кромешная тишина, которую так и хотелось нарушить оглушительным воплем, сидевшим глубоко внутри. Все учащиеся были на занятиях, и это не могло не радовать Гермиону, потому что не приходилось нацеплять на лицо маску равнодушия, будто бы тело не пронзала грызущая своими острыми зубами изнутри боль.       — О, Мерлин! — Гарри, словно маленький ураганчик, с огромной скоростью оказался в метре от Гермионы за долю секунды. — Держись, дыши, главное держись.       Грубые руки торопливо подхватили ослабленное тело, прежде чем оно начало отклоняться вперёд, путаясь в ногах и чуть не распластавшись на дурманящем сознание холодном полу. Множество заточенных ножей резали грудную клетку Гермионы, рассекали кожу, доходили до мяса, рубили кости, образовывая душащую проволоку вокруг гортани и сжимая её всё сильнее с каждым взмахом. Потоки воздуха от резкого появления Гарри рядом обдали полыхающее жаром лицо, на лбу которого появилась испарина. Грейнджер усиленно хватала ртом воздух, упиваясь его прохладой, так больно режущей трахею. Ей сложнее становилось дышать, казалось, что кислорода становилось меньше, а проход к лёгким, словно ворота, постепенно закрывался.       — Мы идём к мадам Помфри и никаких возражений.       Гарри закинул руку Гермионы себе на плечо и подцепил пальцами её талию, прижимая ближе к себе и не давая обмякшему телу упасть на кафель. Резкие движения отдались жжением от впивающихся шипов, один за другим они поражали плевру, будто вновь тревожили не зажившую кровоточащую рану. Животный рёв подступал к сухому горлу, перед глазами вспыхнул яркий белый свет, но Гермиона только до боли закусила нижнюю губу и судорожно захлопала глазами, пытаясь поймать фокус и растворить мыльную пелену.       — Всё в порядке.       — Я вижу, актриса второго плана. Двигай ногами и шевелись, раз всё в порядке.       Но Гермиона не могла. Из тела выбили весь дух, оставляя после себя лишь мрачную пустоту и слабость. Гарри хмыкнул, навалил на себя девушку чуть больше для её облегчения и начал двигаться к лечебной палате, сохраняя покорное молчание и не тревожа. Лёгкая улыбка коснулась губ Гермионы.       Он всё понимал.       О паразите, цветущем внутри девушки, никто не знал. Вернее, никто не знал среди учащихся, кроме Гарри. Кроме Гарри, который всегда был рядом, который заботился о состоянии Гермионы больше, чем она сама, который словно чувствовал, что было внутри. Как было больно. Словно проживал всю болезнь сам, превозмогая каждый тяжёлый период, сохраняя самообладание и здравый рассудок. Поэтому Гарри был первый, кому Гермиона доверилась, кому она рассказала про предположение о вирусе, кому она раскрыла себя полностью, не утаивая ничего. Даже его. Гермиона ожидала тогда чего угодно — криков, воплей, пощёчин, недовольств, но никак не обычного кивка и «мы справимся», ловко слетевших с губ друга. Именно Гарри оповестил впоследствии всех учителей, которые передали слова высшим инстанциям и Дамблдору, на что Гермиона не решилась бы ещё очень долго — наверняка до последней стадии, когда ступаешь шаг и умираешь. Она предпочитала не распространяться о такой болезни, которую, кроме как иронией судьбы, назвать было нельзя, потому что весть разошлась бы быстро и дошла бы до того, из-за кого всё произошло. И знал бы Мерлин, как Гермиона не хотела, чтобы он владел таким сведением. Если безответная любовь таковой и останется, у болеющего ханахаки один итог — смерть.       Но она знала, понимала. И уже ковырялась в своём сознании с надеждой принять леденящий факт и прожить оставшееся, будь и короткое время счастливо. Попытаться. По мере возможности учителя пытались разобраться с проникнувшем вирусом в живой организм, пичкая Гермиону новейшими лекарствами, присылая различные целебные отвары и микстуры, которые, как они говорили, должны были замедлить цветение. И не дать умереть. На потаённых полочках подсознания хотелось верить, что они помогут, вылечат, поставят на ноги и убьют медленно прогрессирующую болезнь. Так сильно хотелось, хоть Гермиона старательно делала вид, что смерть — не такой плохой исход.       Белоснежная палата, атмосфера которой мерцала своим добродушием, была как никогда ослепляющей. Яркие лучики солнца пробивались сквозь приоткрытые большие и высокие окна, оставляя свои следы на койках и полу. Мадам Помфри со светло-русыми короткими волосами, облачённая в белое длинное багровое платье с белым фартуком, порхала, едва касаясь пола ногами, между койками и каждому захворавшему давала определённое лекарство.       — Гермиона! — она ловко подлетела к постели, на которую посадили Грейнджер. — Розы? Шипы?       Неуверенный кивок и нервозно бегающие по палате шоколадные глаза, оглядывающие каждого присутствующего. Гермионе казалось, что голос целительницы разлетелся по всему помещению, врезаясь в голову каждого. Просто казалось. Она поёжилась, немного вытянула вперёд руки, разминая их и пытаясь отвлечься. Жжение в грудной клетке неторопливо унималось — бутон полностью раскрылся, все шипы вышли, занимая положенные места в лёгких. Белёсая пелена растворялась, словно утренний туман, позволяя полностью вернуть зрение обратно, невидимая рука ослабила хватку, проволока на гортани спадала, преграды отходили, и Гермиона могла вздохнуть полной грудью, не ощущая душащей тело боли.       Закончилось.       Силы постепенно вливались ручейком с кончиков пальцев в тело, укрепляя вялые мышцы, возвращая бодрость и спокойствие. Зелёные глаза Гарри, сидевшего рядом, проницательно изучали каждый дюйм лица гермионы, подмечали все изменения, каждое движение.       — Опоздал, — он тяжело вздохнул, поправил очки на переносице и посмотрел на мадам Помфри. — У неё все прошло.       — В любом случае, мне нужно тебя обследовать на выявление, по возможности, новой информации, с твоих слов расписать ощущения, а затем сделать отчёт для Дамблдора и Миневры.       — Мадам Помфри, уверяю, абсолютно ничего не поменялось с разницей в два дня.       Быть подопытным кроликом в маленькой клетке из-за самой редкой болезни — не то, что в представлениях Гермионы могло случиться с ней в школе волшебников. Здесь, как и в мире маглов, не имелось достаточно сведений об этом паразите, беззаботно поедающем изнутри организм. Хоть и так, на первый взгляд, изящно. Цветущий сад внутри — красивая метафора до тех пор, пока она не станет буквальной. По кровеносным сосудам Гермионы каждый день гоняли семена цветов, смирно ожидающих своего часа. Она не знала точно, сколько внутри неё уже было цветов.       Много.       По стремительно ухудшающемуся состоянию в голову не закрадывались иные предположения. Каждый день поэтапно, следуя начерченному плану, превращался в агонию страдания, словно вместе с семенами нашёл себе нужное место. Множество раз она слышала в свой адрес вопрос от целителей и учителей «как?», на который сама бы хотела получить ответ. Пожимание плечами да поджимание губ, и этого хватало, чтобы её в скором времени перестали трогать, понимая, что состояние от допросов не будет улучшаться.       Как-то.       Разве можно вывести в точную формулу чувство влюблённости? Разве можно объяснить, почему любишь? Это чувство съедает полностью, не давая возможности выбора, не давая здраво смотреть на вещи и оценивать их. Одно слово, движение, взгляд, и маленькие цветочки начинают прорастать в сердце, в душе, сминая под себя изъяны, так чётко бросавшиеся раньше в глаза. Всё цветёт, тщательно заполняя собой и выпуская настоящую красоту, будто прежде неоформленный закрытый бутон заиграл перед миром своими яркими красками и формами. Одна простая формула любви — взрыв. Взрыв в душе, в сердце, в сознании человека, когда сердце стучит о рёбра, вырываясь наружу к объекту и вопя о том, что это из-за него, когда невозможно сдержать улыбки при мимолётном взгляде, когда теплота, словно вязкая жидкость, разливается по извилистым венам. Взрыв происходит мгновенно, словно по щелчку пальцев Купидона, размахивающего своими стрелами.       Гермиона осознавала, на что шла, от кого трепетало её сердце, от кого оно холодело и растапливалось в считанные секунды. Знала. И знала то, что её чувства никогда не будут взаимными. Только не от него. Запретный, недосягаемый плод всегда был сладок, всегда хотелось его сорвать и вкусить сочность, всегда хотелось подчинить его себе.       Но стоило ли это полученной мучительной болезни?       Мадам Помфри, несмотря на протесты Гермионы, обследовала её с головы до ног, пользуясь различными странными и большими препаратами, своей силой и лекарствами. Измученная девушка, пришедшая спустя столько времени в нормальное и здоровое состояние, чувствовала лишь покалывающий дискомфорт в груди и першение в горле. Её вновь напичкали таблетками, дали отвар, который она должна будет развести в ванне и сидеть в нём около часа для профилактики внутренней системы органов. Иначе говоря, ещё одна попытка убить цветы и остановить их рост. Выудив у Гермионы всю информацию по поводу случившейся ситуации и её моральном состоянии, Помфри аккуратно сложила листок четыре раза и положила его в конверт с золотой печатью.       — Сегодня передам это Дамблдору и Минерве, — она улыбнулась, оголив ровный белоснежный ряд зубов. — Теперь можешь идти отдыхать, от занятий тебя освобождают.       — Но, мадам Помфри, экзамены и…       — Это не моё решение, Гермиона, — её лицо вдруг исказилось в холодном равнодушии. — До встречи.       Грейнджер фыркнула, расправила плечи и встала на ноги. Свернувшиеся клубком ниточки злости закрадывались под кожу, опаляли своим горячим дыханием и прорывались ворваться в кровь. Зудящее чувство отдавалось в грудной клетке, заставляло сильнее забиться сердце, а волоски на коже встать дыбом, пуская мелкие потоки равномерных мурашек. Гермиона с ровной спиной и вздёрнутым подбородком вышла из палаты, звонко захлопнув дверь за своей спиной. Ожидающему её неподалёку Гарри казалось, что провожающей до выхода целительнице хорошо попало по голове и слуху от подобной силы грохота.       — Не пыли, Гермиона.       — Благоразумия и рассудка в них никакого, настоящие черти.       Волны раздражения накатывали на частички сознания от возмущения подведённого итога мадам Помфри. Все они — учителя, Дамблдор, МакГонагалл — решили взять на себя роль важного и незаменимого опекуна, без совета и решения которого совершенно невозможно действовать. Их указы всегда были неоспоримы, что вызывало у Гермионы заплетающийся тугой узел внизу живота и подступающую тошноту, и главное, непонятно, по какой точно причине — от сильной ярости или же от настоящего отвращения к сложившейся ситуации. Но была лишь одна неоспоримая вещь для Гермионы — их рук было слишком много на неё одну.       Совсем скоро наступали экзамены, и, возможно, это была последняя вещь, о которой стоило переживать умирающему человеку. Но до тех пор, пока страх не сковал каждую жилку тела, не отзывался диким эхом в голове о неизбежности конца, не позволял пламенному кому ползти вверх по глотке, Гермиона не хотела пускать в свою голову мелькающие мысли о том, что она не такая, как все, что она не способна будет когда-то даже стоять. Вечные направления сверху её до едкости расшатывали и сбивали с внутреннего равновесия, за что хотелось прихлопнуть каждого, как жужжащего и надоевшего комара.       — Они хотят для тебя лучшего, — Гарри дотронулся до плеча девушки, будто бы стараясь осязаемо коснуться её энергии и удостовериться в стабильном состоянии. — Как минимум, чтобы ты осталась жива.       — Скорее, они хотят меня убить, — Гермиона оскалилась. — Напичкать своими препаратами и тайно похоронить.       Зелёные радужки глаз сверкнули. Вот оно! Если вечно недовольно бубнящая Гермиона Грейнджер вернулась — хороший знак, значит — всё в порядке. Умиротворённый вздох слетел с приоткрытых, слегка искажённых в улыбке губ Поттера, пока волшебница повторяла и повторяла нескончаемые слова про её смерть и нескрываемое намерение со стороны, лишь в разной последовательности.       Гарри слушал, между тем разглядывал порозовевшие впалые щёки девушки от охвативших её эмоций и не собирался прерывать, давая возможность выпалить все чувства наружу.       — Свои брачные игры устраивали бы в своей гриффиндорской гостинной, а не посреди школы.       Словно раскатом озверевшей молнии грубый, холодный голос пролетел по коридору, звучным откликом отбиваясь о стены. Своими невидимыми кончиками пальцев паника опустилась на плечи Гермионы, прошлась морозом по выступающим позвонкам и вдавила ступни в пол заставляя сомкнуть губы и стиснуть зубы. Мышцы напряглись, создавая иллюзию многотонного груза, появившегося из пустоты. До ужаса знакомый голос, который она могла узнать среди тысячи, растекался в сознании и находил пути к всколыхнувшимся цветам внутри. Коснулся их, потрогал, любуясь совершенством, и грубо отбросил от себя.       Гермиона развернулась на пятках, стараясь игнорировать оцепеневшие конечности, подняла свои тёмные глаза туда, где стоял он. Напряжённый, хмурый, в чёрной облегающей подтянутое тело рубашке с закатанными рукавами, словно позволяющий видеть свои мышцы на руках, со сверкающими пепельными радужками. Сердце упорно билось о прочные стенки рёбер, волоски на затылке вставали дыбом, а грубые тонкие узелки твёрдой верёвки царапали кожу солнечного сплетения. Гермиона ощущала сухость в горле, которая будто трескала стенки на маленькие порезы, отчётливее.       Вдох-выдох.       Маска мнимого равнодушия окрасила лицо девушки, мышцы неконтролируемо подрагивали под кожей, губы сомкнулись в ровную линию, в глазах мелькали чёртики уверенности.       А тело отчаянно сгорало изнутри.       Внутренний пожар окутывал каждый закуток, пробирался в самые непроходимые места, приливая к лицу кровь, окрашивая выступивший ранее румянец ещё сильнее. Гермиона хотела, чтобы его здесь не было, чтобы он не стоял перед ней в своей высокомерной манере, смотря на неё так. Так, словно она была грязью на подошве его ботинок.       Уйди.       — Ты должна благодарить меня за то, что я стою здесь перед тобой, неправильная.       — Прекрати лезть в мою голову, Малфой.       Он брезгливо фыркнул.       — Ты слишком громко думаешь.       Подкрадывающиеся на носочках жгуты злости вперемешку с едкой горечью коснулись пальцев Гермионы, ужалили. Она задержала дыхание, чувствуя, как бешено стучало сердце, отдаваясь ритмом в висках и выемке на шее. Мелкая дрожь билась в теле ручьём, ей хотелось исчезнуть. Уйти, спрятаться, не видеть этих изучающих, надменных глаз. Ком подступал прямо к горлу, сдавливая его своей силой, а глаза жгло раскалёнными углями.       — Но только ты слушаешь.       Смакуя каждое слово, Гермиона старалась выплюнуть их в лицо Малфоя, чтобы он почувствовал весь вкус боли, уходящий глубоко корнями в её тело. Настоящий вкус боли, который она носила в своём сердце. Из-за него. Но для него её слова были, как надоедливый шмель, кружащий у цветка без пыльцы. Путь до каменного сердца был преграждён тысячами стальных врат, которые он соорудил своими собственными руками, позаботившись о том, чтобы они были без замков и прощелины между частями.       Тихий уставший вздох сорвался с губ Драко, он запустил тонкие худые пальцы в платиновые волосы, убирая выбившуюся прядь. Она только отнимала время. Его взгляд мельком скользнул по бледному лицу девушки, прищурился, словно изучая что-то, не пытаясь пробраться глубже, в неё. И он видел. Видел её болезненное состояние, которое она старалась скрыть, её круги под глазами, истратившие цвет бледно-розовые с переливами в синеву губы.       Пепельные радужки глаз были другими.       — Плохо выглядишь.       — Сочту за комплимент. Ты за этим пришёл?       Его глаза, в которых на мгновение пронёсся крохотный огонёк непонимания, покрылись ледяной и жестокой плёнкой. Острые плечи едва заметно дёрнулись, выводя тело из лёгкого оцепенения и позволяя Малфою вновь обрести полный контроль над собой. Его зубы клацнули, челюсть сильно сжалась, выпуская наружу выпирающие очерченные желваки.       — Забирай, — он небрежно кинул увесистую вещь к ногам Гермионы, кривя на лице гримасу брезгливости. — Снейп попросил взять твои вещи и отдать тебе. Очень занимательно было искать твою шляющуюся персону по всей школе, спасибо за чудесное времяпрепровождение. Снейп!       Щёки вспыхнули больше, покрываясь заметной краснотой в разных частях. От бурлящих и разливающихся непохожих между собой чувств злости, обиды, непонимания хотелось содрать с себя кожу, потому что они все перемешались и предстали в совокупности какого-то одного непонятного, полностью охватившего тело чувства. Старательно проигнорировав желчные слова Драко, тёмные глаза метнулись к полу и заметили возле ног свою сумку. Так омерзительно. В жесте слизеринца было столько неприязни, отвращения и унижения по отношению к ней, что дыхание Грейнджер спёрло, а режущая боль выходила из центра и разрасталась корнями по всей грудной клетке.       Чёрт.       — Ещё. Небольшую вещь Малфой вертел в своих руках, но гриффиндорка не могла поднять голову. Она хотела выцарапать себе глаза и не видеть больше такого ореола ненависти, который сгустком покрывал его существо.       — Прекрати, Малфой, — Гарри, всё это время стоящий позади и наблюдающий за происходящим событием, поравнялся на одну линию с Гермионой. — Без твоих вступительных речей можно было отдать вещи.       Светлые глаза сверкнули недовольными чертятами.       — Простой совет, Гарри, — не вмешивайся туда, куда не просят. Я развлекаюсь с грязнокровкой, встань на своё место и не мешай моему наслаждению.       Ублюдок.       Не успела Гермиона поднять глаз, как возле неё на подоконник Малфой положил небольшой дневник, на котором аккуратными линиями в стиле импасто были выведены острые шипы роз. Давление в груди становилось выше, сдавливая лёгкие в свой большой кулак, сухость размеренно продолжала ползать по глотке, словно пододвигая что-то к горлу. Она сглотнула вязкую слюну, усиленно вдыхая в распахнутые ноздри воздух.       — Не взорвись, Грейнджер. Я его не трогал, больно грязный.       Слизеринец развернулся, представляя взору свою ровную расслабленную спину, и двинулся вперёд. Он выполнил просьбу Снейпа, его больше ничего не держало. Размеренным шагом он удалялся по коридору, сворачивая в большой сад. Гранатовая, с лёгкими нотками красного полусладкого вина, поначалу приятного, а затем отдающего горьковатым послевкусием, энергия шлейфом ложилась на кончик языка Гермионы, заставляя морщить нос от неприятного вкуса, и просачивалась глубже, прямо внутрь. Спирая горло одним ухватом, мешая поступать кислороду. По глотке что-то ползло, вызывая душащие позывы, и гриффиндорка схватилась руками за подоконник, сильно сжимая его пальцами. Гарри елозил рядом, обеспокоенно хватаясь за спину девушки и легонько постукивая.       Гермиона-Гермиона-Гермиона.       Сквозь призму звона в ушах она слышала нервозный голос друга. Но невидимая лента на шее не давала уловить смысл кричащих за далёкой толщей слов.       Дыши-дыши-дыши.       Не могу.       Пальцы краснели от сильной хватки за поверхность, лицо наливалось кровью, заставляя несколько сосудов возле глаз и на висках лопнуть. Горло саднило грубыми узлами, ветви синих венок на шее заметно вылезли и начали пульсировать. Что-то пыталось вырваться, прямо наружу. Гермиона чувствовала привкус металла. Остро, противно. Мышцы на спине изнывали от напряжения и посылали неприятные импульсы в подушечки пальцев.       Сейчас.       Громкий сухой кашель вырвался из груди, надрывая живот и поражая ослабленные стенки горла и гортани. Острая боль пронзила грудь осколками, Гермиона зажмурилась, тут же зажала ладонью рот и ощутила, как нечто прохладно-горячее коснулось кожи.       Оно вышло.       Позывов больше не было, нужный кислород вновь начал быстро поступать в лёгкие, давящее давление спадало. Гермиона оторвала от губ руку, шоколадные глаза вперились в то, что лежало на ней. Белый, с синеватым полукругом у основания, лепесток, перемешанный с кровью.       Третья стадия.       Разрушение.