Битые стёкла

Т/И Т/Ф никогда не боялась сложностей. Наоборот, они подогревали интерес, толкали на подвиги, решительные действия вопреки обстоятельствам. Если бы люди не преодолевали разного рода препятствия, то до сих пор сидели бы в пещерах нагишом, доедая падаль. Именно поэтому Т/И оказалась на пороге Чумного форта — гниющее мясо неприятно кислило на языке, и приходилось охотиться на дичь самостоятельно. Она уже держала несколько раз в когтях хорошую добычу, но увиденное однажды в утренних новостях взбудоражило полусонный инстинкт. Т/И обзвонила всех, кто был ей когда-то должен и увидела вживую больше любителей Brioni и Rolex, чем хотелось бы. Доктор никогда не кланялась в ноги, не заискивала, но что-то в её тактичной самоуверенности иногда подкупало власть имущих. Красный диплом, три года работы в заведениях, которые обходили даже самые фанатичные мозгоправы, упорство и немного удачи. Из этого соткана она вся — доктор Т/Ф. Слова «непоколебимость» и «профессионализм» намертво отпечатались у всех, кто хоть раз пытался поговорить с ней на тему психиатрии. На тему, которой Т/И хотела посвятить всю свою жизнь. Расслабленно держа тонкую папку с делом, которое ей предстояло заполнить своей рукой, женщина плыла по коридорам лечебницы. Ни один звук из палат, которые оставались позади, не тревожил её — было в этом что-то неправильное, но удобное. Коллеги шутили, что профдеформация у доктора Т/Ф началась как-то слишком рано, а Т/И улыбалась вместе со всеми, понимая, что эта «деформация» была с ней всегда. Лодочки на небольшом квадратном каблуке при каждом шаге то утопали в идеально подогнанных по длине палаццо, то выплывали, награждая окружающих размеренным стуком по плитке. Т/И небрежно накинула на плечи белый халат, висящий на сгибе локтя, когда в поле зрения попала решётка, ограждающая одно крыло от другого. Мужчина с бритой головой — санитар, явно работающий в этом деле не первый год — повертел в руках пропуск, оформленный главврачом, и бейдж на шнурке из плотно сшитых между собой синих нитей. Всё совпадало с тем, что было записано в бумагах, которые ему передали, но санитара смущала внешность. Т/И всегда выглядела младше своих лет, поэтому в её документы обычно всматривались дотошнее, что начало раздражать уже с восемнадцати лет на кассе в магазинах. — Не поймите меня неправильно, Т/И… — Доктор Т/Ф, — перебила она его, и мужчина, у которого из нагрудного кармана торчал почти такой же бейдж, но с именем «Иван», опешил, замолчав. — Делайте свою работу, за вас уже всё проверили. Ни моя внешность, ни мои профессиональные данные не должны вас волновать. Т/И лениво кивнула на ручку в его руках, застывшую над бланком. — Ваша работа — поставить галочку и проводить меня к пациенту. О да, вот одна из самых незначительных мелочей, за которые женщина любила свою профессию. Психолог должен называть того, с кем работает, клиентом, но для психиатра клиент уже является пациентом. Когда ты приходишь к первому, то только чувствуешь, что что-то в тебе начинает ломаться, и платишь другому человеку, чтобы он смазал шестерёнки. Но когда ты попадаешь ко второму — к психиатру — смазывать уже нечего. Нужно либо вправлять, либо вставлять новые. Тонкая грань между оплатой услуг и оказанием срочной медицинской помощи. Иван больше не стал искать поводов получить выговор — такая как Т/И вполне могла накатать на него жалобу, поэтому санитар мазнул по бумаге неровную птичку и достал связку ключей. Коридор, по которому они пошли, звучал глуше. Не было эха, стук туфель едва ли отражался от стен, и Т/И даже показалось, что они с Иваном здесь одни, несмотря на многочисленные двери, которые теперь были только по левую руку, в отличии от общих коридоров. — Он что, так опасен? Вы держите его в цепях под зданием? — колюче поинтересовалась доктор, вспоминая отрывок из старой сказки: «Игла в яйце, яйцо в утке, утка в зайце, а заяц…» — В специальной камере, — равнодушно ответил санитар. — Дело не в нём, а в остальных. У некоторых людей, видимо, так и свербит прибить его в нашей лечебнице. И поэтому приходится держать его отдельно от остальной массы. Т/И поняла, что под «некоторыми людьми» подразумевались те, кому её пациент перешёл дорогу своими действиями, и неважно, до своей трансформации в безумного мстителя, или после. В тишине, лишь изредка нарушаемой поскрипываниями и постукиваниями из-за закрытых дверей, они пошли дальше. Т/И смотрела на широкую спину Ивана, обтянутую голубой медицинской формой не по размеру, и понимала, что таких как он за свою жизнь видела столько, что в пору заселить микрорайон. Такие парни не получали никакого удовольствия от своей работы, некоторые отучились в училище, потому что мама и тётя Галя сказали, что быть медиком почётно, но вот вышку не потянули. В целом, женщина осознавала, что вышку меда вообще мало кто мог потянуть, разве что такие фанатики как она сама или те, кто покупал на кафедру по десять компьютеров каждый год в качестве абсолютно бескорыстной благотворительности. Т/Ф не осуждала, но и не понимала, как можно выбрать такое место работы: никакого творчества, никакого карьерного роста, низкая зарплата и местами крайне неприятные трудовые задачи. Но, как известно, все профессии нужны, все профессии важны, а иначе без санитаров и медсестёр таким как Т/И пришлось бы разрываться между постановкой диагнозов, разносом уток и измерением давления каждой скучающей пенсионерке. Санитар остановился возле одной из палат, открыл «форточку», воровато заглянув между железных прутьев, и закрыл обратно. — Тихий, как и всегда. — А зачем вы его проверили, раз он всегда тихий? — Т/И повела бровью. — Потому что если будет не как всегда, то лучше если об этом первым узнаю я, а не вы, верно? Молчание было и вызовом и согласием одновременно. Не получив ответа, Иван несколько раз провернул ключ в замке и приоткрыл дверь настолько, чтобы в неё протиснулась женщина небольшой комплекции. Можно было бы посчитать это за комплимент, но Т/И будто кошка остановилась напротив прохода, не двигаясь ни вперёд, ни назад. Вопрос промелькнул в глазах санитара, и Т/Ф кивнула на дверь. Показательно громко вздохнув, мужчина распахнул дверь на половину возможного. — Здравствуйте, Сергей, — Т/И почувствовала ветер за спиной, когда закрылась дверь палаты. — Я доктор Т/Ф, буду заниматься вашим личным делом. Разумовский сидел на потрёпанной кушетке скрестив ноги и склонив голову, будто в молитве. Он проигнорировал её слова, и тогда Т/И присела на самом краю рядом, положила на папку один из бланков, чтобы было удобнее писать, вытащила ручку. Никаких резких движений, только плавные линии, позволяющие пациенту предвидеть её действия и не воспринять их как угрозу. И так начался сеанс. Затем второй. Третий. Т/И приходила всегда чётко по расписанию, минута в минуту, пыталась разговорить его, нащупать проблему, но Разумовский всегда молчал. Его отрешённость раздражала, но нельзя было опускать руки — вокруг полно стервятников, которые уже заготовили речь: «Не переживайте, доктор, со всеми случаются промахи. Мы передадим дело другому врачу». Да, другому. Тому, который заплатит больше за возможность в графе «пациенты» указать сошедшего с ума богача, скакавшего по северной столице в костюме с огнемётами. Т/И выбросила бумажный стаканчик из-под кофе в урну за стойкой регистратуры и зачеркнула очередной нерабочий триггер, использованный на прошедшем сеансе. Прогрессом было разве что то, что Разумовский начал следить за её движениями, а не сверлил глазами стены. Воспоминания о Радуге, в которой доктор Т/Ф побывала незадолго до их пятой встречи — и утомила всех воспитателей своими расспросами — заставили Сергея ёрзать и подёргиваться, будто кто-то запускал ему когти под рёбра. — Исходя из того, что я знаю, детские дома в России — ужасное место, — задумчиво бросила Т/И, записывая свои же слова в блокнот, чтобы потом переосмысливать встречи, но пока что все страницы были заполнены исключительно её репликами и скудным описанием поведения пациента. — Вы ничего не знаете о детских домах. Т/И вздрогнула, замерев над листом бумаги. Она боялась пошевелиться, будто прорезавшийся голос Разумовского был редкой птичкой, севшей на плечо — дрогнешь и она упорхнёт. Не поворачиваясь и не шевелясь, вперив взгляд в блокнот Т/И произнесла полуравнодушно, будто ей никогда и не нужно было выдавить из вчерашнего миллиардера и филантропа хоть слово: — Статистика довольно точно описывает ситуацию в таких местах. Бедность, наплевательское отношение к детям, травля, одиночество… — Просто бездушные слова. Мурашки пробежали по коже доктора Т/Ф, когда Разумовский, также без резких движений, взялся правой рукой за одну из сторон открытого на её коленях блокнота, чуть потянул, но не отбирал — спрашивал разрешения. Когда женщина кивнула, ручку он забрал без вопросов, как должное. — Нам всегда говорят, что при упоминании этих слов мы должны ощущать грусть, сочувствие, тяжесть на душе, — не переворачивая страницу, наполовину исписанную ровным почерком, другую половину он занял каким-то наброском. — И мы можем это ощущать, но только вспоминая свой личный опыт. Для одного печаль — это отсутствие в магазине куртки нужного цвета, а для другого — отсутствие куртки в принципе. — Сытый голодному не товарищ… — задумчиво подытожила Т/И, глядя как линии и штрихи приобретают форму. Разумовский застыл на долю секунды, затем продолжил рисовать. — Именно. — Хотите сказать, что я никогда не смогу понять вас? Из-за жизни в разных мирах? — Вам и не нужно понимать меня, — Сергей щёлкнул ручкой и отложил раскрытый блокнот на кушетку, в пространство между сидящими рядом доктором и пациентом. — Вам нужно понять, что в моей голове, а это не совсем одно и то же. Больше Разумовский не сказал ничего, и Т/И, повернув голову, всмотрелась в листы — там, выделяясь на фоне непорочно-белой бумаги, теперь находилась большая птица, походившая на ворона. Она, с открытым в крике клювом, хлопала крыльями в полёте, выпячивая острые когти, которыми готовилась схватить добычу. Удручённая рисунком, который занимал половину листа А5, Т/И не сразу заметила в углу бледный незаконченный набросок, так и не ставший полноценной частью картины. — Почему птица хочет напасть на кошку? — спросила Т/Ф, не ожидая услышать ответа. Его и не последовало.