«Как я хотел себя уверить, Что не люблю ее, хотел Неизмеримое измерить, Любви безбрежной дать предел». Михаил Юрьевич Лермонтов, «К себе» 1830 г.
— Я заплатил сполна за свой опрометчивый поступок! — Владимир продолжал твердо печатать слова, что казались заученными, словно пытаясь и не счесть уже в который раз, убедить не собеседника, а самого себя. Он отвел взгляд в сторону, не удосужившись даже подняться, несмотря на то, что отец его давно подскочил с кресла и уже стоял почти напротив, прямо перед сыном. В позе старшего барона было столько негодования, совершенно ему не свойственного, к тому же и случавшегося с ним крайне редко, что Владимир внутренне насторожился, даже напрягся и c плохо скрываемым удивлением всё-таки скосил глаза на отца. — Нееет! — протянул Иван Иванович, покачивая головой из стороны в сторону, действительно не на шутку разозлившись на своего непутевого отпрыска. — Ты не достоин фамилии Корфов, и наследства — не достоин! Владимир побледнел, но с места не сдвинулся. Взгляд его разом переменился, похолодел. — Я всё завещаю Анне, вот моё решение! — жёстко, стальным голосом выдал старший барон свой окончательный вердикт. Одной фразой, как тяжелым камнем придавил. Владимир забыл, как дышать. Захотелось рвануть из отцовского кабинета бегом, да что там — из дома, куда глаза глядят, главное подальше и чтоб не видеть никого! Но он сдержался, подавив рвущийся наружу тяжелый вздох недоумения, медленно поднялся со своего места, пытаясь перед родителем не растерять, поймать обратно стремительно разбегающиеся остатки достоинства, и, заложив по офицерской своей привычке руки за спину, расправил задеревеневшие вдруг плечи. Cухо кивнул отцу и вышел вон… Почти перепрыгивая через ступеньки лестницы, что вела наверх в его комнату, скинул на ходу сюртук и рванул душащий шейный платок. Едва захлопнулась за ним дверь, схватил графин с водой с подноса, весьма кстати забытого сегодня на крышке комода нерасторопной горничной, и жадно отпил большими громкими глотками. Освежающая влага текла по подбородку и ниже, заливая уже и ворот рубашки, и жилет, но Владимир, казалось, не обращал на эту неприятность никакого внимания, продолжая давиться большими глотками, пока в лёгких не начало гореть от недостатка кислорода. В глазах потемнело. «Ты не достоин фамилии Корфов!» Между этими, сказанными отцом в запале сухими и хлесткими, как удар пощечины, словами зависло что-то ещё, более важное и невысказанное, застряло болезненным спазмом внутри. Хотя чего лукавить?! Уж не себе же, в самом деле! Отец был прав — родовое имя Владимир опозорил. Цена его свободы — разжалование. И именно это обстоятельство ляжет темным пятном на всю фамилию, на весь род, на всех Корфов, и запомнится навсегда. Он так и видел, как незримо, но удушающе осязаемо тянется за ним шлейф шепотков и сплетен, как стихают при его появлении разговоры, как поворотами головы, через лорнеты или прикрываясь веерами, провожают его удаляющуюся фигуру, упираясь в спину пронзающими любопытными взглядами. Ещё бы — такой повод слегка развеять скуку! Он криво, с презрением усмехнулся, глубоко вздохнул, и в груди снова заныло от той боли, к которой он уже давно привык, почти сроднился, только сейчас сердце скрутило как-то по–особенному, с давящим нажимом и с проворотом. В голове, в мозгу запульсировал старый, как ему казалось, давно забытый и затертый временем страх. Владимир от отчаяния едва сдержал готовый сорваться рык. Значит, она всё-таки … сестра?!.. Все слова, что были брошены отцом дальше, уже не имели никакого значения, потеряли смысл. Растворились в одной первой, словно застывшей в воздухе, батюшкиной фразе. Владимир покосился на графин, что так и продолжал держать в руках, поднял над головой и опрокинул на себя сверху. Иначе мозг взорвался бы, лопнул… Он задышал снова тяжело, рывками. Мысли словно подхватили ритм — запрыгали нервными, беспорядочными скачками. Бешено, рвано, сумасшедше. А может всё-таки?!.. Нет, невозможно… Отец признался бы раньше, не скрывал бы от него… Зачем? И снова молоточком в висок застучало когда-то давно сказанное матерью, ему — еще маленькому восьмилетнему мальчику: — Познакомься, Володя. Это Анечка. Люби её, как полюбили её мы… Относись к ней, как к сестре… Тогда он впервые её увидел и отчего-то сразу не мог понять — как такое возможно? Ведь сестра — это Лиза Долгорукая для князя Андрея или маленькая Соня. А тут как же? Взявшийся непонятно откуда приемный ребёнок, и сразу вот так, на равных, делить с нею родительскую любовь?! Впрочем сие обстоятельство не долго, в тот момент, беспокоило маленького Володю, нетерпеливо переминавшегося с ноги на ногу в ожидании, когда же маменька его наконец отпустит. За воротами его давно уже ждали крестьянские мальчишки, чтобы тайно, без няньки и гувернера, и, конечно же, без разрешения на то барона или баронессы отправиться на речку, ловить силками рыбу. Аня с любопытством поглядывала на него, почти не отрываясь, большими голубыми глазами, что казались огромными на ее бледном, худом личике. Он важно ей кивнул, так как учил отец — почтительно и с достоинством. Ведь это пока ещё совсем незнакомая девочка, не княжна Лиза Долгорукая, после последней проделки с которой (а именно, поджога ковра на полу в папенькином кабинете, дабы ощутить себя по-настоящему героями нового романа Фенимора Купера, взахлеб прочитанного Владимиром накануне) отец строго-настрого запретил оставлять двоих маленьких проказников без какого бы то ни было присмотра. Аня от его серьезного вида как-то испуганно сжалась и от этого словно ещё больше уменьшилась, и ему неожиданно стало за себя неловко, даже стыдно. Он подошел к ней ближе, протянул руку и взял её маленькую ладошку в свою, подумав вдруг, что развернуться и убежать сейчас одному, бросив ее наедине со взрослыми, будет совершенно неправильно. С тех пор она стала безучастной напарницей во всех его детских проделках, потому что следовала за ним почти по пятам, а он уже и не представлял, как это возможно, пойти куда-то и не чувствовать на себе её, хоть часто и не совсем одобрительный, но почти всегда восхищенный взгляд... Воспоминание снова полоснуло по сердцу. С некоторых пор, едва кто-то произносил при нём это неприятное для его слуха слово — сестра, как у него само по себе перекашивалось лицо, а следом подкатывал непроизвольный приступ гнева и даже тошноты, настроение меняло тональность в одно мгновение. Владимир с размаху запустил графином об стену. Звон разбитого стекла резанул слух, продолжая раздражающе противно дребезжать внутри, разбегаясь нервным покалыванием во всем теле. Барон криво усмехнулся, увидев в этих разлетевшихся во все стороны осколках себя. Он медленно сполз по стене на пол и накрыл голову руками, запустил пальцы во влажные волосы. Рушилась не жизнь, а невозможная его мечта, которой он иногда позволял приблизиться настолько, что почти касался кончиками пальцев и сам начинал верить в то, что она когда-нибудь сбудется. Ещё чуть-чуть, ещё на шаг ближе. Пусть мимолетно, как налетевший летний ветерок, запутавшийся в её волосах; пусть тепла едва хватало, чтобы отогреться его душе, не заледенеть окончательно и чтобы хотя бы на короткое время скинуть свой ненавистный циничный панцирь, позволить себе понежиться, представляя ту жизнь, к которой рвалась его душа. С ней, с Аней… Это обычно происходило с ним всегда, в его непродолжительные приезды домой, когда он украдкой ловил её теплый обращенный на отца взгляд. А если случалось, что и ему перепадало, и он, вдруг повернувшись, попадал под перекрест её странно-внимательных и отчего-то ласковых глаз, то тогда чувствовал себя ещё большим мерзавцем, из последних сил сдерживаясь, чтобы не сделать то, чего страстно желал — наплевать на всё предрассудки, свою чертову гордыню и подойти к ней. Запросто, как будто делал так всегда. И коснуться её руки. Не губами, нет! Это еще заслужить нужно… Преклонить колено и свою буйную голову, взять её дрожащую холодную ладонь, припасть лбом и шепнуть, чтоб простила… И признаться, наконец, каким невероятным болваном он был все последние годы. Владимир выпрямился и откинулся спиной назад, глухо стукнувшись затылком о стену, поморщился, хоть боли и не почувствовал, и грустно усмехнулся. Пагубное влияние князя Репнина, не иначе…***
Наутро Корф с гудящей после изрядного выпитого накануне головой, широко расставив ноги, медленно раскуривал трубку, исподлобья наблюдая за репетицией предстоящего спектакля. После вчерашнего разговора с отцом на душе было гадко. Даже нет! Было ощущение того, что батюшка его помутился рассудком, раз позволил себе бросить сыну в лицо обжигающие нелюбовью слова. «…лишу тебя наследства! Я всё отпишу Анне!» Владимир едва заметно поморщился, в памяти живо всплыло то страшное выражение, что исказило отцовские черты до неузнаваемости, превратив в негодующую злую маску. Он выдохнул струйку дыма, продолжая, почти не отрываясь, следить взглядом за Анной, повторяющей в который уже раз одну и ту же фразу из пьесы, видимо, не понимая ее смысла: «Я воплощенье ненавистной силы Некстати по незнанью полюбила!»* Он и сам не ответил бы, зачем он здесь. Ноги сами принесли, после неспешной утренней прогулки, едва он заслышал её голос, проходя мимо распахнутых дверей домашнего крепостного театра. «Что могут обещать мне времена, Когда врагом я так увлечена?»* Глупенькая, что ж тут непонятного? Разве что желание отца сделать из Анны актрису. Вот уж чего ему не понять никогда, так это той адской смеси, что временами бурлила в папенькином неуёмном воображении. Любимица, а какую роль ей уготовил?! Ещё одна головная боль, если б мечтам отца о театральных подмостках для Анны суждено было сбыться. … обещать мне времена, ….врагом я так увлечена? Владимир снова выпустил дымное облачко, усмешкой стер накатившую волну домашней тихой грусти и хотел уже бесшумно удалиться, как вдруг почувствовал спиной чьё-то присутствие. Отец. Некстати, впрочем удивляться не приходилось, как и всегда, последнее время. Опять усмешка — и тот самый панцирь уже наброшен на плечи. На душу. На сердце. — Я вот смотрю на неё и думаю, что же такого особенного в этой крепостной, что ради неё Вы готовы лишить наследства родного сына? — Она сделала меня счастливым, — Иван Иванович лишь сухо кивнул в знак приветствия, почти мгновенно с легкой улыбкой переключив внимание на Анну. Владимир, сам от себя не ожидая, вдруг тоже мягко улыбнулся. Мысленно перекатил это запретное для себя слово. Может быть, это судьба, злой рок и для всех Корфов — это самоё пресловутое** счастье связано с ней? Мысленно усмехнулся, теперь уже только себе, своим глупым невозможным мечтам. Но в следующее мгновение вдруг разом переменился и, будь его отец не так увлечен подглядыванием за своей воспитанницей, то безусловно заметил бы, как странно засветились глаза у сына. Тем блеском, что с самого детства не предвещал ничего хорошего. Никому. — И Вы полагаете, что этого достаточно? — Владимир спросил машинально, ответа уже и не требовалось. Совершенно безумная мысль вспыхнула, загорелась и застряла в его голове. — Полагаю, достаточно, — небрежно, не оборачиваясь, бросил в ответ старший барон, по-прежнему не сводя восторженного взгляда с Анны. — Воля Ваша, отец... воля Ваша... Владимир решительно развернулся к выходу и размашисто удалился прочь. Безумие? Да! Совершеннейшее, немыслимое ещё вчера. Он ровно, по-офицерски привычно печатал шаги на заднем дворе, в ожидании, когда ему подадут коня. Сомнений почти не осталось, Владимир лишь окончательно уверовался в том, что поступает правильно, приняв решение, которое изменит жизнь всех. В первую очередь, его. Эгоистично? Да! Самонадеянно? Ещё бы! Но ему не привыкать, пусть винят во всех грехах, только... А там, быть может, и ему когда-нибудь (не сразу, нет, об этом он и не мечтал) суждено ощутить то самое, кажущееся абсолютно невозможным сейчас, что бросил небрежно отец — про счастье, когда увидит его отражение в её лучистых сияющих глазах. Лошадь наконец подали. Владимир ласково потрепал коня по гибкой мускулистой шее, тот замер, словно почувствовав руку хозяина, скосил на него своим большим глазом, лилового цвета, а после мотнул мордой в сторону, недовольно разведя уши. — Ну-ну! Что, брат, сердишься? — барон провел ладонью по гриве. — Совсем я про тебя забыл. Корф лихо, по-казачьи, не касаясь стремени, запрыгнул в седло, проехал по двору шагом, а едва пересек с тяжелым скрипом отворившиеся перед ним большие чугунные ворота, что запирали границу родового имения, тут же пустил Грома в галоп. Мягко, не пришпоривая, без нагайки. Ради праздной прогулки — рука не поднималась. После того случая, когда будучи в первой своей Кавказской кампании, в одной из стычек с горцами, конь его в разгар боя встал вдруг на дыбы, так неожиданно, резко, что едва не скинул барона на землю, а после грузно завалился на бок, словив брюхом предназначенную для Владимира пулю. Воспоминания налетели, закружили вороном. Мрачные, тяжелые, страшные. Барон натянул поводья, притормаживая, пустил коня неторопливым шагом. Гром каким-то ему одному ведомым природным чутьём всегда чувствовал настроение хозяина — и в этот раз не ошибся, привел куда надо. Владимир спрыгнул на землю и снова ласково потрепал коня за гриву. Ну что ж! Вперед! Или как там любил говаривать полковой его генерал Лабынцев, многозначительно подмигивая и потирая руки, на очередную наглую авантюру своих офицеров, которая редко обходилась без участия Корфа, и заранее выписывая всем зачинщикам индульгенцию: — Пожар должен быть украшением дома, иначе зачем поджигать?*** Осталось лишь выяснить самое главное, без чего плану Владимира не суждено осуществиться. Он решительно занес руку вверх — ладонь машинально и привычно в воздухе сложилась в кулак. Барон замер на секунду и осторожно костяшками пальцев постучал в дверь…