Что проросло, то привилось, Звёзды слов или крест на словах. Жизнь без любви, или жизнь за любовь – Всё в наших руках.
На следующее утро Анна не спустилась к завтраку, сославшись на разыгравшуюся мигрень, и сим неприятным обстоятельством привела Владимира в состояние крайнего удивления. Корф хоть и старался не показывать виду, но тревожные мысли одолевали всё больше и больше, смывая с души остатки благостного утреннего настроя. Девушке чужды были столь театральные отговорки, что были обычным делом среди столичных жеманных барышень, а потому барон уже начал подумывать над тем, удобно ли будет лично осведомиться о её самочувствии, а также о способе выражения своего беспокойства — букет, записка или, может, самому вдруг явиться?… — Владимир! Да ты совсем меня не слушаешь! — громкий настойчивый голос Репнина вывел Корфа из состояния легкой задумчивости. Барон хмыкнул. Поздравляю тебя, Владимир Иванович! Докатился! Осталось только отобрать у Мишеля тот самый платочек, что был утерян Анной и так бережно им хранимый, а после спрятать его у себя на груди, чем окончательно влиться в стройные ряды подверженных mélancolie d'amour*. Корф чуть склонил голову, опустив глаза в давно уже опустевшую кофейную чашку, которую он, замечтавшись, всё ещё продолжал держать в руках, слегка постукивая по ней пальцами. Усмехнулся, слишком звонко вернув её на блюдце, и покосился на удивленно наблюдающего за ним Репнина. — А что Вы скажете, Михаил Александрович, если я предложу Вам дружеский поединок? — барон небрежно откинулся на спинку стула, придав своему лицу обычное своё выражение усталого небрежения, даже скуки. Снова закрылся, как забрало опустил. Репнин недоверчиво поморщился, неспешно промокнув рот салфеткой, с плохо скрываемым раздражением отбросил её в строну и медленно встал: — Ты как мальчишка, Владимир, ей-Богу! Корф тоже поднялся, утвердительно разведя руки в стороны, а после продолжив с почти нескрываемой злой иронией: — Ваше сиятельство, неужели Вы готовы сложить оружие, даже не начав битвы? Владимир шагнул еще ближе, почти вплотную. Тон игривый, только во взгляде нет даже намека на шутку. Оба замерли, упрямо уставившись друг на друга, словно уже сцепившись в немом поединке, прожигая насквозь колючими взглядами. — Не боишься, что победителем окажешься не ты? — первым разлепил губы Репнин, крепко сжав кулаки за спиной. Корф, отвернувшись вполоборота, ухмыльнулся, но не так как обычно, когда дело доходило до того, что кто-то вдруг осмеливался сомневаться в его превосходстве в чём бы то ни было, а как-то по-особенному, без неизменного своего едкого, сухого и трескучего, как пистолетный выстрел, сарказма, от которого у собеседника, а уж тем более у соперника пробегал по спине холодок. Усмешка его была словно обращена на самого себя. — Боюсь… — Владимир выдохнул тихо, едва слышно. Фатально. Лицо Репнина подернулось мимолетной дымкой удивления, в следующее мгновение отобразив во взгляде внезапно нахлынувшую и осенившую его догадку. Спустившись в гимнастическую залу, скинув мешающие сюртуки и даже жилеты, оба противника встали в боевую позицию, не забыв поприветствовать друг друга резкими взмахами клинков, что рассекли пространство, будто тяжело разрезав его перед ними пополам. — Êtes-vous prêt? En guarde!** — крикнул Владимир, вытянув руку со шпагой вперед, легко коснувшись острием своего клинка вскинутого оружия противника, словно ощетинившегося вслед за своим хозяином. Михаил атаковал первым, сделал выпад и опасно открылся — его вытянутая вперед рука слишком и откровенно уязвима. Владимир усмехнулся про себя — как предсказуемо, Ваше сиятельство! Словно примерный ученик на уроке. Корф легко парировал туше, уклонившись корпусом, слегка отступив при этом назад. Репнин продолжал наступать, навязывая ближний бой, хорошо зная и умело используя свои преимущества и недостатки как фехтовальщика — он был чуть ниже ростом, а потому много маневреннее на малой дистанции, что демонстрировал, на удивление барона, весьма отменно. Владимиру же всего-то пока и нужно было, что не подпускать соперника на опасно близкое расстояние. — Мне кажется, самое время объясниться, — Михаил с упрямым напором продолжал атаковать, словно нащупывая в обороне противника уязвимые места. — Разве вчера было сказано не более, чем достаточно? — парировал Владимир и, улучив момент, направил шпагу в открывшееся плечо князя. Острие клинка почти коснулось Репнина, но неожиданно перед самым его носом поменяло траекторию, скользнув в сторону и нацелившись ему в грудь. Но Михаил снова отбил атаку, ребром своего клинка отклонив хитрый выпад Корфа. — Возможно! — вскинулся довольный своей ловкостью князь, тон которого переменился вслед за настроением. Воздух сгустился вокруг дуэльных соперников, очертив плотное кольцо и напитавшись их нервным злым возбуждением от азарта, что неизменно сопутствовал боевому духу любого поединка. Репнин сократил расстояние, кинулся вперед, пытаясь ловко нанести укол в грудь, опередив атаку Владимира. Корф едва успел сделать шаг в сторону, шпага прошла по касательной. Клинки обоих, соскользнув по заточенным граням к гардам, застыли на мгновение, чтобы в следующую секунду звонко с проворотом схлестнуться снова, а после, очертив в воздухе полукруг, разбежаться в разные стороны, почти у самых лиц противников, которые, тут же отскочив друг от друга и оттолкнувшись руками, тяжело дыша, опять приняли боевую стойку. — Так что же Вы мне ответите, барон? — от недавнего благостного настроения Репнина не осталось и следа. — С чего… вдруг … такой... интерес… к моей … скромной… персоне, Ваше… сиятельство? — язвительно выдыхал Корф, медленно, с паузами отвешивая каждое слово, продолжая зеркально отражать наступательные удары дуэльного соперника. — Вы не слишком честны со мной, сударь! — выпад, ещё один. Отбиты бароном оба. Со стороны казалось, что Владимир фехтовал менее искусно, но опытный наметанный взгляд непременно бы выхватил в его незамысловатых выпадах и уколах, то самое, без чего не бывает победы. Любое его движение телом, кистью, ловко управляющей шпагой, было будто единым целым, словно его клинок существовал не отдельно, а вместе с ним, являясь совершенно естественным продолжением руки. Владимир и сам бы не ответил, как и когда его тактика ведения боя изменилась. Перемена произошла будто сама по себе, плавно перетекла от безудержной, рвущейся в бесконечную атаку, к острожной, даже оборонительной. Риск, конечно, дело благородное, но не безрассудное, а требующее холодной головы и точного расчёта. Барон словно прощупывал слабые стороны противника, притворно отступая и давая возможность сопернику совершить ошибку первому, а после уже не упускал шанса для победного туше. Кавказ сделал своё дело, забрав глупую, излишне самоуверенную браваду и пустое бретерство. Там, где главной ценностью была сохраненная или спасенная человеческая жизнь, все поводы к поединкам, впрочем как и они сами, вдруг показались ничтожными, недостойными, мелкими. Даже жалкими.***
Владимир замер, сердце тоже остановилось. Оружия нет — пистолет не заряжен; до сабли, что была ловко выбита в рукопашном бою черкесом, слишком далеко. Противник зло осклабился, перекидывая кинжал из одной руки в другую, медленно, по-кошачьи ступая, будто лениво, приближался. Страшно, почти смертельно сокращая расстояние между ними. Рваная рана в бедре, рассеченном в недавнем бою черкесской шашкой, ныла, кроваво пульсируя дикой болью, заставляя Корфа скрипеть до скрежета зубами, только бы не закричать или, еще того хуже, не застонать, показав свою слабость. Он прикусил губу, от соленого металлического привкуса во рту по спине пробежал холодок, а очередная попытка подняться закончилась, едва начавшись. Черкес шагнул еще ближе, до того, что Владимир почувствовал запах смерти, исходивший от него. На поясе горца болталась отрезанная совсем недавно казачья голова, перепачканная запекшейся кровью. К этим варварским обычаям черкесов Корф ещё не привык. Пока не привык… Душа его содрогнулась от ужаса. Он дернулся назад, сглатывая подступившую предательскую тошноту, сжал челюсти еще крепче. Сознание помутилось, перед глазами расплывающаяся кровавая дымка с поволокой. Держись, Корф! Ты же боевой офицер! Русской... императорской армии… Владимир повернул обратно голову, в упор уставился на горца, сам уже испепеляя не менее ненавистным прожигающим взглядом и снова пытаясь подняться. Из последних сил оттолкнулся от земли руками, опираясь на здоровую ногу, рывком дернулся вперед. Нужно бы помолиться, но в голове стучат, отбивая ритм, другие слова: «… Его Императорского Величества и государства… врагов, телом и кровью, в поле и крепостях, водою и сухим путём, в баталиях… осадах и штурмах и в прочих воинских случаях храброе и сильное чинить сопротивление…»*** Если и суждено ему умереть… Чертыхнулся — живым не дамся! Лучше смерть, чем плен и жизнь в яме, в ожидании спасительного выкупа. Грязь с тела отмоется, только давящее клеймо унижения ничем с души не сотрётся, останется навсегда. Он уловил едва заметное движение позади горца, и почти в то же мгновение раздался сухой щелчок, а следом просвистела пуля, затихнув в обмякшем, враз осевшем теле черкеса. Кровь брызнула из его пробитой головы на лицо и мундир Корфа, и горец нелепо завалился вперед, рухнув почти у самых ног Владимира. Черкес так и не выпустил из своей руки кинжала, что воткнулся в землю почти по самую рукоять. Барон собрал последние силы, носком сапога оттолкнул от себя тело черкеса и дернулся назад, медленно оседая на землю, позволяя себе упасть на спину и выдохнуть. Над ним склонилось встревоженное лицо одного из казаков. — Как это неблагородно, Степан! — прохрипел Владимир, разлепив побледневшие, пересохшие губы. — Стрелять практически в безоружного. — Идите к черту! Ваше сиятельство! — недовольно буркнул в ответ казак, наплевав на всякую субординацию вкупе с сословным неравенством, ловко при этом успевая ощупать пальцами рану Корфа, а после облегченно выдыхая. Обойдется! Владимир выдавил усмешку, вдруг закашлявшись, — в горле пересохло так, что, казалось, никогда не напьётся. Тогда-то, лежа на холодной чужой земле, истекая кровью, и пришло ему осознание жизни, а она стоила того, чтобы жить… И отдать её, бессмысленно прожигая?! Нет уж, увольте! Владимир Корф этот адский круг покидает. Раз и навсегда! Только вернувшись домой, клятву, данную себе, не сдержал, хоть и пережил достаточно. Увидев Анну после года разлуки, чуть не задохнулся при первом взгляде на нее. Ничего не забылось, не стерлось, а лишь еще больше пылало и жгло внутри. Все чаще одергивал руки, что будто сами по себе тянулись к ней, чтобы коснуться пальцами ее щеки, но на этом не остановиться, позволить себе и вовсе неприличное - скользнуть дальше, мягко нырнув ладонью за шею, а после спуститься ниже, проведя чуть дрожащими пальцами по спине и притянуть её к себе, бережно прижав к своей груди. Это желание пугало и разрывало его на части, а больше всего неправильная, невозможная его зависимость от Анны, что не давала ему покоя. Владимир отдал бы полжизни, чтобы не любить ее вовсе. Так было бы лучше. Всем. Так ему казалось, когда он ничего и никому не объясняя, под надуманным предлогом покидал имение, мчась в Петербург к безудержным кутежам и барышням, что должны были её затмить. Но через несколько дней наступало похмелье, стреляющее беспощадно — тяжестью в голове, с примесью сердечной горечи. На душе становилось ещё гаже, а следом заползала и скручивающая удушающая тоска. Находиться с нею рядом, всего-то в нескольких вёрстах, и не увидеть? Тоже становилось немыслимо. Да что там! Болезненно невозможно. И он снова возвращался обратно, в имение; снова рвал душащий воротничок мундира, прячась за дверью и судорожно дыша, слушал, как журчит, переливаясь, ее голос, будоража и сводя с ума. И он не выдержал, загнал себя в угол. Дуэль с Александром неизбежна, и выхода нет. Владимир нарушил данную себе клятву, и судьба не замедлила посмеяться над ним, со злой иронией подкинув такого соперника, которого победить невозможно, разве что только одной ценой — собственной жизни…***
Пикировка ударами не прекращалась. Барон измотал Репнина длительной обороной, а после вдруг сам сделал выпад — атака отбита, но он тут же нанес ещё один в том же направлении, а потом ещё, не давая князю опомниться. Михаил отступил от такого быстрого и неожиданного натиска, в движениях его от растерянности появилась едва уловимая неуклюжесть, а удивление во взгляде сменилось раздражением. Он совершил ошибку, попался в ловушку Корфа. Князь злился, что только мешало, сбивало боевой настрой, растеряв своё первоначальное преимущество. А после случился ещё один неприятный казус: Репнин оступился, зацепившись за ковер носком сапога, споткнулся, одновременно пытаясь увернуться от очередного туше Владимира, и, не удержавшись на ногах, завалился на бок. Корф тут же прекратил атаку, отсалютовав шпагой, отвернулся, давая противнику возможность подняться. **** — Так что ты хотел от меня услышать? Кажется, что-то про честность? — барон взялся за шпагу обеими руками, с двух сторон, несколькими быстрыми движениями сгибая и разгибая клинок. Репнин поднялся, выровнял сбившееся дыхание и бросил, недобро сверкнув глазами, тоном не менее грозным, чем взгляд: — En garde!** Владимир снова усмехнулся, но теперь уже тоже зло, машинально, привычно уже выстраивая в голове план дальнейшего боя. — Я одного не понимаю, барон, — Михаил, снова в обороне, отбивал атаку за атакой, ища брешь в обрушившемся на него безудержном натиске Корфа. — Чего же? — Владимира уже не остановить. То ли ему надоела эта затянувшаяся пикировка, то ли поймал кураж, чутьём своим словив то самое состояние, ту обжигающую волну, что всегда вела его к победе. — Как ты мог позволить, чтобы я влю…— Репнин осёкся, оборвав себя на вздохе, — слишком увлёкся Анной, при том, что ты сам в неё кажется... влюблён? Барон вдруг перестал атаковать, застыл, отклонив свою шпагу в сторону. Последние слова хлёстко ударили, укололи больнее, чем это бы сделало острие клинка. Разве влюблённостью называется то чувство, что из года в год разъедало его изнутри? Пугая и делая похожим на истерика, что каждый раз, замирая, боялся вздохнуть, если она оказывалась в опасной близости от него, когда, мягко шурша платьем, проходила мимо, даже не понимая, не замечая того огня, тех демонов, что начинали свой безумный танец в его душе? Нет, Михаил Александрович! Это что-то другое, живущее в нём так давно, что ему уже и не вспомнить то время, когда он был свободен. Сколько он себя помнил, почти всё рядом с ней, за какую ниточку из клубка памяти ни ухватись, на каждой её образ — детский, девичий или тот, что сводил с ума сейчас…***
— Доброе утро, Владимир Иванович! — Анна склонила голову в почтительном приветствии, столкнувшись с ним нечаянно в дверях библиотеки. Он в ответ лишь сухо, едва заметно кивнул, замешкавшись на секунду, в следующую, будто спохватившись, пропуская девушку вперед, машинально придерживая норовившую захлопнуться дубовую створку. От неожиданной встречи Анна растерялась, сама не поняла, как оказалась у книжного шкафа, вдруг на одном вздохе позабыв, зачем она здесь и чего хотела. Замедлила шаг, пытаясь унять бешено запрыгавшее в груди сердце. Только знать бы ещё от чего — от страха или от того странного и волнующего ощущения, от которого последнее время всё чаще и чаще начинала кружиться голова, а после и она сама, едва он оказывался рядом с нею. Как ни пыталась она сопротивляться, но тело мало того, что окатило жаркой волной, так оно будто перестало ей принадлежать, голова впрочем тоже, начав жить своей жизнью, и Анна обернулась. Барон всё ещё продолжал стоять в дверях, и прежде, чем он отвёл взгляд в сторону, тот самый — пугающий её, потому что был до странности непонятен, она успела, как бывало уже не раз и не два, перехватить в нём того Владимира, которого она знала с самого детства и которого по-прежнему… любила? Щёки предательски запылали, и Анна поспешила спрятаться, отвернулась, протянув руку к одной из книг. Корф не удержался, шагнул к ней, но тут же себя одернул. Он так и застыл, крепко вцепившись за ручку двери с такой силой, что казалось — ещё чуть-чуть, и металл не выдержит и треснет от его напора. Владимир как ни старался не делать этого, всё же обернулся еще раз, причем судьбе было угодно, чтобы Анна совершила ту же оплошность и в то же мгновение. Её пылающее лицо заставило и его сердце взволнованно забиться. То, и ему непонятное, что мимолетно проскользнуло в её глазах, словно перетекло по воздуху и растворилось в нём. Они отвернулись, почти так же синхронно. Корф судорожно быстро вздохнул и поступил так, как не хотел, чему противилась и отчаянно сопротивлялась его душа, весь он — отступил прочь, громко прикрыв за собой дверь. И уже вышагивая по коридору, заранее знал, чем закончится сегодняшний вечер. В Петербурге…***
Хотя было и ещё одно воспоминание, запрятанное слишком глубоко, совсем детское и нежное, что грело его душу, про рано ушедшую его матушку. Владимир сам себе не смел признаться, дать определение тому, что клокотало внутри него. Даже вслух, без свидетелей произнести, что это и есть та самая любовь — невозможно, страшно, безумно. А тут что же, взять и бросить правду Репнину — ещё другу, но уже сопернику?! Просто открыть все козыри кряду? Нет, немыслимо. Сказать о том, что пока принадлежало только ему. Его несбыточная мечта... — Довольно! К бою! — Корф впился в Репнина острым, прицеливающимся взглядом и вдруг, блеснув шпагой высоко в воздухе, неуловимым для глаз движением нанес быстрый удар. Стремительность атаки вкупе с совершенной неожиданностью для князя сделали своё дело — острие клинка уперлось ему аккурат в шею, ниже кадыка. — Ты убит, — Владимир сказал это небрежно, запросто, так, словно это был не дуэльный поединок, пусть и не настоящий, а что-то совсем несущественное. — Я вижу, — Репнин оттолкнул свободной рукой шпагу Корфа, которая тут же взметнулась вверх и сделав полукруг, опустилась вниз. Владимир ещё не отошёл от боя, прохаживался по гимнастической зале, поглядывал на князя и восстанавливая сбившееся дыхание. Михаил отсалютовал своим клинком, что и с его стороны означало конец поединка и то, что противникам можно расходиться. Оба сделали передышку, чтобы уже сегодня вечером снова скрестить шпаги, потому что сдаваться никто из них не собирался.