Пока я не любил, я сам тоже отлично знал, что такое любовь. Антон Павлович Чехов, "Три года"
Действующие лица:
Владимир Иванович Корф — молодой барон, бравый поручик, лишенный за дуэль с престолонаследником звания, бросающийся в любую авантюру. Всегда при себе в наличии маски сарказма и циника, за которыми искусно себя прячет, а также свою тяжелую и мучительную любовь к Анне. Анна Петровна Платонова — крепостная воспитанница старшего барона Ивана Ивановича Корфа, непонятно откуда появившаяся в доме, что породило слухи о ее происхождении. Девушка тонкой душевной организации, но умеющая за себя постоять, несмотря на свой крепостной статус. Князь Михаил Александрович Репнин — разжалован по той же причине, что и Владимир, как соучастник. До недавнего времени считался влюбленным в Анну, пока не выяснилось, что она не та, за кого себя выдаёт. Любовь растаяла вместе с правдой. Или? Все остальные — благородное и не очень общество Двугорского уезда, а именно, имений барона Корфа и князя Долгорукого, а также приглашенные и прибывшие без оного гости. Место действия: родовое поместье Корфов, Двугорское, близ Петербурга.Действие первое. Спектакль
Владимир небрежно кивнул Репнину, пропуская его вперед в ложу домашнего театра Корфов, где уже расположился его отец, ожидая начала представления. Михаил, как мог, старался сохранить на лице дружелюбную маску, растянув губы в натянутой приветственной улыбке. Корф с не меньшей театральностью скривился в ответ лицом. Друзья, не сговариваясь, а как-то сами по себе расселись, предусмотрительно разделившись по правую и по левую сторону от старшего барона, что было Иваном Ивановичем никак не замечено по причине пребывания в совершеннейшей эйфории от ожидания предстоящего действа на сцене. Владимир скосил глаза на программку, аккуратно примостившуюся на перилах ложи прямо перед ним, с кажущейся легкой небрежностью повертел в руках листок, в который уже раз пробежавшись по-написанному. Ничего особенного, просто замена спектакля. Только от выбора пьесы, едва он прочел название, стало отчего-то не по себе. Уильям Шекспир. Всё хорошо, что хорошо кончается.* Бросил взгляд на Репнина, который, слегка опустив голову, слишком медленно и слишком сосредоточенно стягивал перчатки, а после, почти не глядя, небрежно откинул их в сторону. Корф криво усмехнулся, тут же отвернувшись, — не одного его терзают демоны. Противник в раздрае — это уже половина победы, главное, не расплескать преимущество. Снова усмехнулся — и себя не растерять. Между тем свет уже погас, поднялся занавес, и актеры вышли на сцену. Владимир не удержался, и снова покосился на Михаила, который совершил ту же оплошность. Их взгляды сцепились на короткое мгновение, но этого хватило, чтобы укрепилась догадка обоих — они тоже актеры в этой пьесе, невольно вовлечённые в неё гениальным и самым непредсказуемым автором … Жизнью… Анна произносила свой текст, играла свою роль совсем не так, как делала это раньше. Что-то изменилось. Владимир почувствовал это сразу, может быть потому, что это была и не игра вовсе.«Погибла я! Нет больше жизни, нет … Все равно, Что полюбить звезду и с ней о браке Мечтать, - так высоко он надо мной…»
Корф с Репниным переглянулись, поверх головы Иван Иваныча, пребывающего всё в том же благостно-восторженном состоянии, что и некоторое время назад, не замечая ничего и никого вокруг, кроме того, что свершалось на сцене. Меж тем спектакль продолжался, утягивая зрителей в водоворот театрального действа, что разыгрывали актеры. «Не берегите девственности, вы только выиграете, потеряв ее…» Владимир подался телом вперед, оттолкнувшись от подлокотников кресла, в котором сидел, и замер, ожидая следующей реплики Анны, её героини. Девушка обернулась легким поворотом головы, пробежала вопросительным взглядом по рядам зрителей, задержав чуть дольше в ложе, где находились оба недавних дуэлянта. Воспоминания о подслушанном меж ними разговоре снова хлесткой звонкой пощечиной полоснули по сердцу и душе. Вдруг захотелось спрятаться, закрыть лицо ладонями и зарыдать, но она лишь сжала кулаки, прогоняя накатившую слабость, а после, гордо задрав подбородок, продолжила играть свою роль: «А что же делать, чтобы потерять ее по-собственному желанию?» Корф сглотнул и снова покосился на Репнина. Ну уж нет! Адюльтера под собственным носом я не потерплю! Не позволю! Ход пьесы стремительно разгонялся, безудержно мчался вперед.«Граф… не может быть мне братом. Рожденьем я проста, а он возвышен; Мой род безвестен — знатен род его...»
Анна, обхватив себя обеими руками за плечи, говорила негромко, так, что зрителям пришлось бы прислушаться, если бы в зале не стояла звенящая тишина, и от этого и Репнину, и Корфу казалось, что слова её, гулко отбиваясь от стен, вторили после эхом и падали, разбиваясь вдребезги, к их ногам. Князь со вздохом едва успел подумать, что всё, только что сказанное, обращено к нему, как Анна следующей фразой внесла сумбур в его выстроенную картину происходящего, почти развеяв его и без того разбитые мечты, разметав осколки по растрепанной душе. Девушка с отчаянием, нетеатрально заломив руки перед с собой, с мольбой в голосе и во всей своей позе, вглядывалась в зал, словно ища ответа:«Он дорогой мой господин, а мне Его служанкой жить и умереть. Он мне не брат… Лишь бы сестрой не быть ему!»
У Владимира сжалось сердце, он побледнел, что не укрылось от ревнивого взгляда Репнина; судорожно быстро сглотнул, едва сдержав порыв, чтобы не вскочить от волнения с места. Действие закружилось ещё быстрее, так, что главные действующие лица, настоящей пьесы, той, что разыгрывала жизнь, не успевали опомниться, как попадали в новый водоворот. Анна перевела взгляд с актеров, стоящих рядом с ней на сцене, снова в сторону ложи, хлестко пробежав словами по благородным господам:«Что я беру вас — я сказать не смею; Но отдаю себя с судьбой своею И жизнь мою всю вам. Вот выбор мой!»
Михаил от неловкости и от того, что ему показалось, что все вокруг поняли, кому адресована эта реплика, заерзал на стуле. Когда же услышал со сцены продолжение, то самое — злое и совсем не благородное, словно повторившее его слова, что вспыхнули в его голове, едва он узнал о происхождении Анны, то готов был провалиться вовсе.«Да, но зачем Жениться мне на ней — того не знаю… Ужели должен я упасть за то, Что встали вы? Убей меня позор...»
Корф тоже затих, неотрывно следя за Анной, порхающей по сцене. Следующий свой монолог она начала отрешенно, постепенно меняя интонацию на горькую, отчаянную и не потому, что так было задумано, или же рисунок роли того требовал, просто вдруг ей показалось, что каждое произнесенное слово — про него, Владимира. И про неё… Самонадеянно? Быть может…«Кто б ни стрелял в него, я в том виною! Кто б в грудь его отважную ни целил, Злодейка — я направила его! Не убивая — я причина смерти!»
Актер, играющий возлюбленного героини Анны, продолжил, выбивая дальше почву из-под ног Корфа:«Великий Марс, в твои ряды вступаю: Дай доказать, что у меня в крови Любовь к войне и ненависть к любви!»
Владимир как-то неловко, невпопад усмехнулся. Себе. Всё так и есть… Его рапорт об отправке на Кавказ в немалой степени был составлен по той же причине — в желании быть от Анны подальше, а ещё лучше погибнуть, но не только для того, чтобы остаться в памяти потомков героем — это была лишь малая толика его горькой правды. Он хотел умереть, чтобы больше не чувствовать, не думать, не любить её. Только оказавшись на войне, понял, что жизнь гораздо больше, чем то чувство, что мучило и разъедало его душу, разрывая на части. И страшнее…***
Это была совершеннейшая авантюра. Нет, не так! Убийственная. От лазутчиков получены были в полку сведения о том, где находились остатки недавней русской экспедиции, во главе с капитаном Иваном Семеновичем Лихачевым, что были захвачены в плен абреками Шамиля. Владимир, едва новости коснулись его ушей, тотчас засобирался на помощь, иного и помыслить не мог. Сей капитан не раз и не два, пока вышестоящие командиры спорили и обсуждали возможную разумность вылазки, сам — никого не спрашивая и наплевав на всякую армейскую субординацию, отправлялся в экспедиции, что спасали жизнь не только Корфу, но и многим солдатам и офицерам. В этом отношении к главному, самому ценному на войне — спасенной жизни, не своей, чужой, они были похожи. Нашли друг друга — два человека со шрамами на теле и душе; порезанные войной на части и соединенные судьбой в одном полку. Один из старших офицеров перехватил барона (уже готового выступать, заговорщески шепчущегося со своим денщиком) и сделал попытку попридержать неуёмную, как ему казалось, мальчишескую прыть Владимира: — Постойте, Корф! Ведь это ж невозможно исполнить, чтобы не погибнуть. — Сомнения тут смерти подобны, — барон одернул руку, почти на ходу лихо вскакивая на коня, что подал ему его денщик. — Много же думать сейчас и вовсе вредно... для жизни. Корф ласково потрепал Грома по шее, будто заранее прося прощение за то, что совершит далее, а после пришпорил. Раз, другой. Конь недовольно мотнул головой, громко заржал, с рыси пустившись в галоп, и помчался вперед. Старший офицер неодобрительно и недовольно покачал головой, упершись в бока кулаками. Сзади к нему подошел ещё один, только что прибывший из штаба, и, вытирая одной рукой пот со лба, кивнул в сторону скрывшегося за поворотом Владимира: — Если Корф полезет в эту откровенную западню, он просто дурак! Старший офицер хмыкнул, бросив взгляд на говорившего и успевая приветственно кивнуть, с нотками неодобрения в голосе выдохнул: — Барон кто угодно, только не дурак! Он гораздо хуже, слишком отчаянный в своем геройстве. Он — рыцарь. Ланселот. — Завидуешь? — Таким не завидуют. От таких нужно держаться подальше, потому что рыцарство — заразная штука, особенно здесь ... Корф с небольшим казачьим отрядом своих отбил, хоть и далось это тяжело, с потерями. Ночью прокрались в аул, где в одном из домов, в зиндане* держали русских пленников. Казаки бесшумно сняли дремавшего на свою беду часового. Подозрительная тишина резала слух, оглушая и давя на перепонки, перерастая в предчувствие надвигающейся опасности. — Уходим! — тихо скомандовал барон, потащив за собой ослабевшего за время плена, заросшего лицом капитана Лихачева. Капитан словно остолбенел, ошарашенно таращился на Владимира, точно не веря, что и вправду видит перед собой Корфа. — Да приди ты уже в себя, Иван! — зашипел на него барон, слегка встряхнув обмякшего капитана. Они коротко обнялись, что было необходимо обоим — один передал свою силу, другой — благодарность. Только кто кому и за что? Они и сами бы не ответили. Сколько уж раз, последнее время всё было с точностью наоборот... Русские ушли тогда чудом, выскочив из подстроенной ловушки за мгновение, как она захлопнулась. Впрочем никто этому даже не удивился (ведь с ними Владимир Иванович — известный в полку везунчик), разве что сами чеченцы, не ожидавшие, что Корф, нарушив все правила и все приличия, явится за пленниками, переодевшись в женское одеяние, спрятав себя под чадру и хиджаб. Возвращаясь уже обратно через то селение, где местные жители помогли отряду Корфа ещё в самом начале опасной вылазки, предоставив неверным ночлег и еду, русские замерли от открывшейся им жуткой картины. Горцы все были собраны в одном месте, на дороге, которую обойти не представлялось никакой возможности, и посечены кривыми черкесскими шашками. Абреки не пощадили никого — ни женщин, ни стариков, ни детей. Радость от удачной вылазки разом померкла, потухла в глазах русских, оставив лишь то страшное чувство, что всегда появлялось при виде бессмысленной, животной жестокости — жгучей ненависти к врагу. Казаки шли сквозь селение молча, угрюмо поглядывая вокруг и друг на друга, ногами булькая по крови, которую земля отказывалась поглощать; понуро опустив головы, крестясь и что-то бормоча себе под нос, должно быть слова молитвы, перемешанные с просьбами о прощении и проклятиями для тех, кто сотворил такое. Через несколько дней, находясь уже в гарнизоне и изрядно во хмелю, оба излили друг другу душу. Капитан, слушая Корфа, как-то странно затих. Лишь подливал время от времени себе ещё коньяку, выпивая его не смакуя, залпом. Когда же Владимир замолчал, бросив на друга пытливый вопросительный взгляд, тот вдруг выпалил: — Дурью ты маешься, Владимир Иванович! Капитан плеснул себе ещё. — В смысле? — удивленно вскинулся Корф, отсалютовав Лихачеву бокалом. — В том самом смысле, что думаешь о себе больше, чем надобно. — Не понииимаааю,— пьяно протянул почти нараспев барон, растерянно вернув бокал на стол. — Да-с, дорогой мой! Сбежав сюда, ты — герой лишь в собственных глазах. О несчастной, беззащитной и бесправной девушке ты вовсе не подумал, оставил её одну, — капитан пьяно сощурился и сквозь бокал посмотрел на Владимира. А после сказал то, что и барону не давало покоя, свербило внутри животным страхом за Анну, едва лишь мысль о том, что кто-то может её обидеть, надругаться, появлялась в его мозгу. Особенно после недавних вестей из дома от батюшки, стремящегося с непонятным, даже пугающим рвением и почти маниакальным желанием сделать из Анны актрису, договариваясь о прослушивании её в Императорский театр. — Что с нею станется, ежели тебе вдруг суждено ... погибнуть? — финально выдал Лихачев, чуть запнувшись на последнем слове. Корф разом протрезвел. Ответить нечего. Что тут скажешь, когда каждое слово бьёт в поддых, вышибая воздух из лёгких? Капитан снова залпом, одним глотком, опрокинул бокал. Янтарная жидкость прицельно ударила в голову, минуя желудок и бренное тело. Иван Семенович шумно выдохнул, приняв для себя совершенно очевидной ту простую мысль, что завтра же, вернее уже сегодня, напишет прошение на высочайшее имя, с просьбой касательно перевода поручика Корфа для дальнейшего прохождения воинской службы в Петербург. Император благоволил Лихачеву, отчасти из-за причастности к героической фамилии, и капитан это знал и иногда позволял себе воспользоваться монаршими милостями. Для друзей и своих подчиненных, но никогда для себя. Двоюродный его дядя — Петр Гаврилович Лихачев был тем самым плененным генералом, которого исколотого шпагами, тяжело раненного, полуживого французские гренадеры притащили с только что ими занятой батареи Раевского, к самому Наполеону. Император Буонопарте наговорил русскому генералу кучу красивых слов, а после решил сделать не менее красивый жест — возжелал возвратить Лихачеву его шпагу и отпустить. Петр Гаврилович, хоть и был в сознании, но красоты момента не оценил, оружие от врага посчитал принять для себя невозможным, ответив так, как мог ответить только русский дворянин и офицер, поверженный, но не побежденный духом: "Плен лишил меня шпаги, дарованной мне Государем моим и отданной мной не добровольно; от него лишь я могу принять её обратно"**... Для императора Николая Первого, пережившего в первые часы своего правления предательство тех, от кого ожидать оного было совершенно немыслимо, слова Петра Гавриловича, сказанные на грани жизни и смерти и подтверждающие его преданность не только стране, но и престолу, не прошли не замеченными, отпечатавшись в памяти навечно, вкупе с монаршей благосклонностью ко всему роду генерала. Следующим же утром письмо, написанное капитаном, вместе с офицерами фельдъегерской службы отправилось в Петербург. Для себя же Иван Семенович решил, что барону Корфу знать об этом его поступке совсем не обязательно...***
Действие второе. Всё как обычно, как всегда…
После спектакля гости перебрались в гостиную, не желая ещё расходиться от переполнявших их чувств, переживая и переосмысливая увиденное. Владимир скосил глаза на старшую княжну Долгорукую, мысленно проклиная ее за бесцеремонность, с которой Елизавета Петровна — будто бы так надо, так правильно, просто потому, что она так хотела, подталкивала Анну к роялю. Пока только словами, но по упрямой и так хорошо знакомой всем присутствующим складке на лбу, барон ничуть не удивился бы, если б Лиза вдруг требовательно топнула ногой, в желании немедленно расставить всех по своим местам. Корф на ходу перехватил ноты из рук княжны, слегка растерявшейся от его неожиданной резкости, и отбросил листки на гладкую поверхность рояля. Его уже порядком начинала раздражать непосредственная небрежность вкупе с мнимой наивностью Елизаветы Петровны, с которой она подстраивала не только обстоятельства, но и окружающих под то, что хотелось именно ей. — Может быть Софья Петровна нам сыграет вместо Анны? — Владимир шагнул к раскрасневшейся от излишнего внимания младшей княжне, и, склонившись в почтительном поклоне, аккуратно подтянул ее дрожащую ладонь к своим губам. Барон шепнул ей что-то почти на ушко, и Соня, утвердительно кивнув, проследовала вместе с ним к роялю. Владимир обернулся на Анну, перехватив её растерянный, даже испуганный взгляд. Мысленно выругался — всё опять не то, не так… Её напряжение передалось и ему, очертив еще один круг непонимания между ними. К чему это? Зачем? Ему отчаянно захотелось обнять её, шагнуть непозволительно близко, чтобы разорвать это чёртово кольцо неприятия, смыкающееся из раза в раз все туже и душащее до спазма в легких, до крика. Но он лишь спрятал сжатые кулаки за спиной и не спеша обошел сидящую на кушетке Анну, а, оказавшись перед нею лицом к лицу, протянул руку для ангажемента. Молча, по-корфовски — без слов и без возражений. Девушка вскинула на него удивленные глаза, раздумывая между отказаться и согласно кивнуть, в следующую же секунду её ладонь послушно утонула в его, будто бы это было меж ними совершенно обычное дело, и он тут же ободряющее, слегка сжал ее пальчики. Или ей показалось?… Не успела опомниться, как Владимир уже решительно зашагал к середине залы, утащив её за собой. Она и не удивилась — всё как обычно, как всегда… Разве когда он спрашивал её согласия? Нет, не так!… Разве когда ему нужно было её согласие? Тепло заискрило, разбежалось по всему телу от его прикосновений. Дыхание обоих участилось, она сбилась с мысли, он — с ритма шага. Что-то изменилось, промелькнуло, кольнув в груди, его привычный насмешливый вид вдруг сменился другим, тем самым, который пугал больше всего. Он склонил к ней голову и едва слышно шепнул: — Не бойтесь, Анна. Не настолько мы с вами брат и сестра, чтобы наш танец сочли неприличным. При этом его быстрый взгляд пробежался по её лицу, задержавшись на губах, мимолетно, чуть дольше, словно раздумывая над совершенно безумным поступком. Только каким? Желанием поцеловать или украсть дыхание? От Владимира Корфа всего можно ожидать. Она смутилась и замерла вместе с замкнувшимся в кольцо пространством вокруг, словно отделившим их от остального мира. Заиграла музыка, разрушив ауру того непонятного и волнительного, что мгновение назад порхало крыльями внутри и снаружи. Барон разом переменился, лицо его приняло обычное своё ироничное выражение, с пляшущими огоньками сарказма во взгляде. Анна дернулась, в попытке вырвать руку. Безуспешно… Вальсирующего шага сделать не успели. В залу ворвалась, как ураган, княжна Наталья Александровна Репнина, привлекая к себе взоры всех присутствующих. Софья Петровна смутилась от излишнего шума и, перестав играть, затихла за роялем. Анна же, воспользовавшись суетой и тем, что Владимир, растерявшись, ослабил хватку, выскользнула из его рук. Её ладонь, которую он только что держал в своей, мгновенно заледенела, а внутри, в груди, во всем теле растеклась вязкая тоскливая пустота. Корф, приветственно целуя руку княжне Репниной, щебетавшей без умолку, что было на неё совсем не похоже, изобразил на лице самую приятную и располагающую из арсенала своих улыбок, мысленно же посылая ей тысячу проклятий. Вот же угораздило Вас, Наталья Александровна, появиться так некстати! Снова улыбка, еще шире и еще теплее, еще более… Куда уж более! Анна едва не топнула ногой от досады. Старалась сохранить лицо, сама тем временем задыхалась от негодования и того непонятного, что творил с нею Владимир Корф. Она же его ненавидела, впрочем так же как и он её... Ведь так?! Он был и есть неприятен ей настолько, что единственное ее самое жгучее заветное желание — не видеть и не слышать его вовсе. Никогда. Тихо вздохнула, с тоской усмехнувшись. Только где же потом силы взять, чтобы жить после?… Рядом откуда-то взялся Репнин, заговорил о чём-то. Анна оборотилась на него и глядела, совсем его не слыша, не понимая ни одного слова, лишь мягко и растерянно улыбалась в ответ. Не ему. А той налетевшей грусти, что пробежала по ее лицу, едва она подняла глаза на человека, которого хотела полюбить. Почти получилось. Князь же, торопливо бормоча слова восхищения от непревзойденной игры Анны на сцене, казалось ничего не замечал или старательно делал вид. Кто ж его разберет? Снова заиграла музыка, тот же вальс, но только другая, чужая рука протянулась к ней для ангажемента. Анна едва заметно вздохнула, сбросила с лица тень растрепанных чувств и покорно шагнула вслед за князем на середину залы. Владимир, проследив за ней тяжелым каменным взглядом, еще шире натянуто улыбнулся княжне и ангажировал её на танец. Как делал это всегда, без слов и без ожидания ответа — одна его ладонь легла ей на спину, другая — перехватила руку, крепко сжав пальцы. Пары закружились — не с теми, не так, неправильно. Двое в этой зале излишне старательно избегали смотреть в сторону друг друга и не менее виртуозно держали лица, с натянутыми счастливыми улыбками. Фальшивыми, как полуправда их жизни. Музыка стихла. Но танец, тот, что кружил внутри, в душе главных действующих лиц — еще не окончен. Михаил задержал руку Анны чуть дольше, чем мог себе позволить холостой мужчина, не родственник, впрочем, это кажется касалось только благородных барышень, с нею же теперь можно и вовсе не церемониться. Ведь так, Ваше сиятельство? Она улыбнулась Репнину в ответ чуть мягче и нежнее, словно давая обещание на что-то еще, что возможно после. Зачем? Сама бы не ответила. Корф зло усмехнулся этой разыгранной постановке, не поверил. Не потому, что позволил себе надеяться на счастье с Анной, вдруг осознав, что его шансы завоевать её сердце возросли. Нет! Он был реалист и не питал ложных надежд. Просто та Анна, которую он знал с детства, так быстро простить князя вряд ли смогла бы. А разыгранная давеча пьеса на троих была самым лучшим и действенным подтверждением его мыслям. — Вы слишком задумчивы сегодня, Владимир Иванович, — княжна Репнина качнулась к барону ближе, чем позволяли приличия. Ох, уж эти придворные mauvaises habitudes!*** Корф, бросив на неё недоуменный взгляд, едва заметно отпрянул, стараясь удержать дистанцию; спиной почувствовав, что их пара приковала внимание ещё одной барышни, той самой, наедине с которой ему бы хотелось сейчас оказаться. Впрочем, разве только сейчас? Всегда. Он обернулся, Анна тут же потупила взгляд, на щеках предательски заалели стыдливые пятна, как у человека, застигнутого врасплох. Ну что ж, Вы виртуозно провели сегодняшнею партию, мадемуазель! Он же не менее виртуозно её закончит. Барон шагнул к княжне обратно, непозволительно опасно ещё вчера, сегодня ж — можно всё; и, подцепив ее ладонь своей, глухо шепнул, почти касаясь губами ее уха: — Не играйте со мной, Наталья Александровна! Пустое кокетство Вам не к лицу. А после медленно подтянул княжну к себе и, не отрывая от нее внимательного испытующего взгляда, склонился к её руке и поцеловал. Анна, глядя на эту не менее театрально разыгранную мизансцену, захотела стать невидимой, а лучше всего исчезнуть, а еще лучше сбежать, стремглав, не оборачиваясь. Запереться у себя комнате, зарывшись лицом в подушки, и не выходить уже оттуда. Никогда. С чего вдруг так взволновало её то, как открыто у всех на глазах, будто имея на это право, флиртовали Владимир с княжной Натальей? Сама не понимала. Или быть может обманывала себя, прекрасно зная ответ, боясь его озвучить даже в мыслях… Корф, едва коснувшись губами руки — не той, чужой, снова, в который уже раз за сегодняшний вечер, почувствовал себя болваном, разум которого помутился от ревности. Но в следующую же секунду его уха достиг звонкий, почти счастливый смех Анны и Репнина, окончательно уничтожив всё еще пытающиеся сопротивляться остатки благоразумия. От намеченного своего плана он не отступит, как бы все вокруг и всё этому не противились. Что же касается этой партии — играть он умеет не хуже, и не на сцене — в жизни, весьма преуспев в этом за последние годы. — А не желаете ли Вы, Наталья Александровна, прогуляться со мной по саду? — барон протянул руку в пригласительном жесте. — Здесь стало слишком душно, Вы не находите? Княжна, почти не сомневаясь, вложила в его раскрытую ладонь — свою; Владимир тут же деловито, по-хозяйски перехватил ее руку, пристроив на своём согнутом локте, и они не спеша, сделав полукруг по зале к выходу, покинули гостиную, оставив присутствующих с недоуменными лицами, а некоторых и в растрепанных чувствах…Как часто человек свершает сам, Что приписать готов он небесам…
Занавес.