Все научились маски надевать, Чтоб не разбить своё лицо о камни… Владимир Высоцкий
Владимир развернул бумагу, переданную ему отцом для ознакомления. Быстро пробежался взглядом по заплясавшим строчкам, едва он прочел название; внутренне сжался, сам того не желая, с трудом сдерживая готовые сорваться язвительные и злые слова, что были сейчас совсем некстати, не к месту, лишними. «... лицо, предъявившее завещание, есть то самое, коим оно сделано и подписано… …лично присутствовали и нашли барона И.И. Корфа в здравом уме и твердой памяти земский доктор Штерн Илья Петрович, а также управляющий имением вышеупомянутого барона И.И. Корфа — Шуллер Карл Модестович.подписано … октября 1839 года»*
Владимир едва заметно побледнел и небрежно, даже невежливо отбросил свиток от себя на стол подальше. Старший барон слегка поморщился, но даже дерзость сына (а это всё от незабвенной жены Верочки, там все в роду trop émotif et pas retenu**), не могла испортить ему приподнятого настроения. Иван Иванович был весьма доволен произведенным внешним эффектом и, не без вальяжности откинувшись на спинку кресла, лениво потянулся к бокалу бренди. — Я вижу, Вы решили слов на ветер не бросать, отец! — Владимир горько усмехнулся, не переставая в глубине души недоумевать над столь сумасбродным поступком батюшки. — Всё, что я хочу, — это оставить имение в надежных руках, — Иван Иванович покрутил бокал, любуясь янтарными переливами. Владимир сглотнул очередную порцию родительской нелюбви, спрятав за прищуром обиду вместе с застарелой ноющей болью, медленно повторив давно заученные слова, что всегда последнее время вырывались у него вслед почти любому решению батюшки: — Как Вам будет угодно, отец… Как Вам… будет… угодно… Старший барон с плохо скрываемым недоверием, растерянно покосился на сына: — Признаться, я думал, что ты будешь недоволен. — Ну что Вы? — Владимир театрально развел руки в стороны, растянув губы в натянутой улыбке, подумав вдруг, что это уже становится странной привычкой, почти зависимостью — даже в родном доме продолжать играть нелепые роли, причем исполнять их становилось всё труднее и труднее, потому что настоящее его Я безудержно рвалось наружу, почти в клочья разрывая фальшивую оболочку. Он тихо рыкнул, затем, почтительно и быстро качнув головой отцу, шагнул к выходу, но, уже коснувшись пальцами ручки двери, вдруг обернулся и бросил, будто бы мимоходом, но то, что волновало его не меньше, чем только что прочитанный текст завещания: — Я надеюсь, вольная для Анны тоже заверена? Иван Иванович удивленно вскинул брови. — Негоже столь богатой наследнице оставаться в крепостном статусе, — продолжил Владимир, спрятав одну руку за спину, а заодно и эмоции в сжатый кулак. — Об этом я тоже позаботился, — старший барон поднялся сыну навстречу. — На днях как раз собирался Аннушке вручить. — Боюсь даже представить, как это её обрадует! — не сдержался Владимир. Давно мучивший его вопрос — отчего отец не сделал этого много раньше, в который уже раз застрял в горле, снова остался невысказанным. Разговор закончился тем, чем и обычно. Владимир поспешил ретироваться, дабы дальнейшее перекидывание словами и взглядами с отцом не переросло в очередную бессмысленную ссору. Корф старший остался в недоумении: никак не ожидал, что отпрыск его воспримет известие о содержании переписанного духовного завещания настолько спокойно, даже равнодушно, будто бы и не касалось написанное того вовсе. Владимира же раздирали настолько противоречивые чувства (он был зол, рад тому, что план его точен, и в смятении одновременно), что в пору изрядно напиться, а лучше и вовсе — до беспамятства. Немедля удалился к себе, чтобы привести сумбур в голове хоть в какой-то порядок. Только разве это возможно, когда она рядом? Когда едва заслышав шелест её платья и мягкую, сначала торопливую, вдруг становившуюся неспешной перед самым появлением поступь, в нем мгновенно закипало и бешено рвалось только одно желание. Или два? Да чего уж! С ним начинали твориться странные вещи, его кидало от одного к другому — от невесомой нежности до непростительной грубости, будто внутри него кто-то заворачивал в бесконечную спираль душу и тут же раскручивал обратно, вынуждая прятать руки, крепко сжимать кулаки и держать лицо в угоду обстоятельствам. А может быть всего-то и нужно, что взбежать по ступенькам и толкнуть дверь в её комнату?.. Всего несколько шагов — и мучительная черта неведения преодолена. Корф прошелся взад-вперед по комнате, бросив мимоходом взгляд на себя в зеркало. Болван! Редкостный и самовлюблённый! И... трус! Тряхнул головой, медленно проведя ладонью по затылку, взъерошив волосы. Когда же это случилось с ним впервые? Когда то лёгкое, щекочущее волнение при её появлении переросло в нечто большее? Владимир облокотился на спинку кресла, тяжело выдохнув и с грустью устало усмехнувшись. Тогда он и подумать не мог, почти каждодневно отгоняя от себя её навязчивый, преследующий его воображение образ, что это занятие совершенно бесполезное, и усилия его тщетны…***
За отличную стрельбу самая лучшая награда — отпуск. Домой. Три дня — так мало и так много. Корф почти выпускник, еще год — и он будет произведен в первый офицерский чин и зачислен в один из полков Русской императорской армии, а долгожданные погоны лягут бременем ответственности на его плечи. Тем самым, о котором старшие кадеты мечтают загодя, ещё до перехода в выпускной класс, не без тщеславной юношеской, почти мальчишеской надежды вписать и своё имя в славный список героических защитников Отечества. Владимира не ждали в тот день в родном имении в Двугорском. Варвара удивленно ахнула, вскидывая руки к лицу при виде молодого барина, он же, не мешкая, едва увидев её, размашисто шагнул навстречу, крепко обхватив сначала за плечи, а после и вовсе всю её с силой прижал к себе. — Что ж Вы, Владимир Иванович? — Варвара тихо всхлипнула, отстранившись, пробежала внимательным взглядом по его лицу, промокнув влажные глаза концами съехавшего с головы платка. — Не предупредили никого. — Я и сам не знал, Варя, что получится приехать, — Корф неожиданно для себя расчувствовался, часто заморгал, прогоняя навернувшиеся от радостного волнения слезы. — А что же отец? Аня? Здоровы ли? — Так они уехали в гости к Долгоруким, должно быть только утром вернутся. Владимир удивленно вскинул бровь. Странно. Отец подобного не одобрял. Варвара рассмеялась, по-доброму, ласково, каким-то до щемящей боли в груди знакомым, родным смехом, в глазах её слезы радости перемешались со смешинками: — Елизавета Петровна уж больно просила, чтобы наша Аннушка уговорила Вашего батюшку… Тень недоумения снова пробежала по лицу Корфа. — Ох, барин! Сегодня ж ночь на Ивана Купалу, — махнула на него рукой Варвара, — неужто не помните? Поди сидят обе голубки у Сычихи… — С чего это? — не дослушав, перебил Владимир, тут же крикнул проходящему мимо слуге, чтоб снова запрягли коня. — Ах, да! Варвара снова тихо рассмеялась, в уголках её глаз собрались и разбежались усталые морщинки, и Корфа снова окатило ласковой волной. Родного дома и тепла. Он подъехал к покосившейся избушке своей тетки, когда на землю уже воровато крались сумерки. Спешился и, потрепав коня по морде, перехватил под уздцы, повел ближе к дому. Прислушался. Из приоткрытого окна мягким приглушенным шепотом разливались девичьи голоса. — И что это за гадание? Просто камушек бросить? — Барышня, ну что ж Вы медлите? Ваша ж очередь… — Да, сейчас, Таня! Соберусь с духом! — перебила, как всегда не дослушав, Елизавета Петровна, с так хорошо всем знакомыми, не терпящими никакого возражения твёрдыми нотками. Послышалось бульканье, будто кто-то бросил в воду какой-то предмет; а после громким шёпотом, с оттенком доверительной мистической таинственности девушки почти хором повели отсчет: — ...два, три, четыре … Владимир усмехнулся, еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться громче. Как же там? Где-то в памяти отложилось, услышанное давно, в детстве — загадать желание, бросить камушек в медный таз с водой, а после считать круги: коли четное число — всё исполнится, нет — тогда ничего не жди. И непременно, чтоб на закате, перед ночью на Ивана Купалу. — …пять, шесть, семь… Девушки затихли. — Это ничего, Лиза! Разве ж можно этому верить? Глупости, ей Богу! Голос Ани прожурчал как ручеек, будто лёгкий тёплый ветерок потрепал по затылку, ласково пробежал по лицу, спустившись ниже, прочно застряв в груди, заставив замереть, а после рваными толчками заколотиться сердце. Как же он соскучился… Владимир замер, боясь шелохнуться и крепко обхватив морду своего коня обеими руками, чтобы тот не заржал, не выдал обоих незваных гостей. — И то правда! — княжну так просто не сломить, тем более есть еще козыри в рукаве. — Пойдёмте лучше венки на воду пускать… — А Вы не боитесь, Елизавета Петровна? — подала голос Сычиха, с неизменной своей фатально-предостерегающей интонацией, от которой всем присутствующим становилось не то чтобы страшно, но как-то не по себе, с пробегающим холодком по спине. — Коли прибьётся венок не к тому месту, где Ваш суженый живет? Тот, о ком мечтаете? — Не боюсь! — А если и того хуже? — не унималась Сычиха, переводя полубезумный горящий взгляд с одной девушки на другую. — Венок утонул, милый обманул. — Что это ты вздумала нас пугать? — Лиза раздраженно отвернулась, тут же с силой толкнув входную дверь, что с глухим стуком отскочила о стенку избы. От резкого звука конь Корфа дернулся, едва не выдав Владимира с головой. Девушки спустились к реке по хорошо знакомой, с детства проторенной тропинке. Переглянулись, будто спрашивая и убеждая друг друга в том, что это не глупость, не суеверие, а так надо, так правильно; пустили свои венки на воду, оттолкнув от берега руками. Течение тут же подхватило их, споткнувшихся было о камни, и сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее понесло в ту сторону, откуда не так давно примчался Владимир Корф после разговора с Варварой, а именно к его родному дому. Девушки снова переглянулись, на их лицах неловкость смешалась с растерянностью, и если бы не сгущающие сумерки, то Елизавета Петровна непременно бы заметила, как лицо Анны покрылось алыми пятнами. Татьяна вдруг весело, звонко рассмеялась, развеяла мистическую ауру момента: — Так что ж вы хотели, барышни? В этом месте течение уж больно сильное, чему ж удивляться-то, что для всех невест Владимир Иванович — суженый. Барон с берега проследил взглядом за двумя проплывающими мимо веками с зажженными на них свечами. Смешно, ей Богу! Только девицам и верить в эти языческие суеверия. Огонек на одном из венков погас, и тот стал почти невидим, растворился в вечерних сумерках; второй — так и не переставал гореть, мягко мерцая в медленно поднимающемся и стелющемся над рекой тумане. И отчего-то Владимиру вдруг захотелось, чтоб этот венок оказался Её и чтоб непременно прибился к родному берегу, к мосткам, там, где за поворотом начинались границы имения Корфов. — Это невозможное что-то! — Лиза рассержено топнула ногой. — В нашей реке вовсе нет такого места, где вода стоячая. — И то правда, — тут же отозвалась Анна, поспешив перевести разговор в другое русло. — Смотрите, деревенские уже костры жгут…***
Она бросилась к нему, не разбирая дороги, неуклюже споткнулась о выступающие коряги, тут же подскочила, высоко подхватив мешающий длинный подол платья. Обняла ладонями его лицо, наплевав на все условности и забыв приличия. Её дрожащие пальцы скользнули выше, коснувшись лба, а после быстро, нервно спустились ниже — на плечи, еще ниже — на грудь, машинально зачем-то стряхивая грязь и пепел с мундира, лихорадочно проверяя, всё ли с ним в порядке. Дымное облако от потушенного костра накрыло обоих с головы до ног, на несколько секунд скрыв от остального мира. Но даже сквозь серую, дрожащую от ветра пелену Анна заметила, как ярко сверкнули его глаза, и ее обдало тем же жаром, как давеча от костра, когда она кинулась к Владимиру, пытавшемуся оттащить упавшую в него деревенскую девушку, платье которой вспыхнуло как свеча. Корф тогда с испугу за Анну грубо оттолкнул её, с такой силой, что она, не удержавшись на ногах, упала, откатившись назад, изранив локти и оцарапав в кровь ладони. Но обиды не было, только страх — жуткий, животный. За него. Анна вдруг отстранилась, тяжело и судорожно глотая воздух. Как он мог кинуться в самое пекло? Ведь если с ним что… Как же жить, что же дальше? Едва об этом подумалось, как она, должно быть от вновь поднявшейся волны того же парализующего, затмившего все остальные мысли (да и были ли они тогда) страха, оттолкнула Владимира от себя. В голове, нет, во всем теле разрывающе страшно продолжало беспорядочно, нервно и эгоистично стучать: «Как он мог? … оставить... подумать обо всех… кроме...». Она зажмурилась в надежде потушить накатившую истерику — попытка не удалась. Стало хуже. Из глазах хлынули ручьями слезы. Стало вдруг стыдно, она отвернула голову, шмыгая носом. Убежать? Но не успела сделать и шага, как оказалась в кольце его рук. Забилась, как раненая птица, а он, сжав её в своих медвежьих объятиях ещё крепче, мягко окутал собой, слегка покачивая из стороны в сторону, словно убаюкивая, как маленького ребенка, невесомо касаясь губами ее макушки и едва слышно, охриплым шепотом повторяя: — Тссс… Тише, Анечка… тише… прости меня… С этого момента всё переменилось. Перевернулось. И Владимир, сам еще до конца не осознавая, отталкивая саму мысль, что такое возможно, начал свой мучительный отсчет шагов ей навстречу. Одновременно умудряясь отчаянно этому сопротивляться, не желая принять себя уже другим, постепенно учась смотреть на мир под рваный ритм своего сердца. Он едва касался кончиками пальцев того невысказанного чувства, что с каждым годом становилось всё невыносимее, больнее из-за предрассудков и придуманной, и существующей пропасти между ними. Временами он и сам не понимал, чего хочет больше — любить её или не знать вовсе? Он шагал тяжело, невыносимо болезненно, страшно. Неотвратимо? Хотелось бы верить… Ведь даже Пандора, открыв ящик и выпустив всевозможные напасти и несчастья, опомнившись, захлопнула его, оставив внутри только ту, что не успела ускользнуть; ту, что умирает последней — надежду. Ложную? Возможно. Но ту — единственную, что измученно, который уже год продолжала трепыхать покореженными крыльями в груди Владимира Корфа, пока ещё даруя ему с каждым новым взмахом веру и… любовь.***
— Ты так говоришь о ней, будто она уже твоя невеста, — Репнин выпалил с иронией, со смешком, которым тут же чуть не подавился, едва столкнулся взглядом с Корфом. Владимир медленно встал, ничего не ответив, впрочем этого князю было уже и не надобно. — Так я... угадал? — растерянно и как-то глухо, совсем не узнавая своего голоса, пробормотал Михаил. Барон наконец разлепил губы, медленно шагнул князю навстречу, и нехотя, небрежно, будто это самое будничное, что только могло с ним произойти, бросил ему почти в лицо: — Что бы там ни было — это моё решение, и никого, кроме меня, не касается. Репнин нелепо, даже глупо, как ему показалось, заморгал в ответ, пытаясь подобрать слова и заглушить догадку, что разрасталась всё больше и больше. Не получилось. Князь отшатнулся телом и лицом и выдохнул, неодобрительно покачав головой: — Ты сумасшедший, Володя! Корф усмехнулся, меланхолично, устало, так, как он уже привык последнее время, оставаясь наедине с самим собой: — А ты все ещё сомневаешься в этом, друг мой? Репнин помотал головой из стороны в сторону, что совсем не означало утверждение, скорее — растерянность. Владимир вдруг зло рассмеялся, точно опомнившись, снова нацепил любимую саркастическую маску циника, ту самую, что была отрепетирована лучше всех имеющихся в наличии, а посему прилипала к лицу почти мгновенно, оставляя собеседников в недоумении, и если им что-то там вдруг показалось, то видение стиралось из памяти тотчас. — Ты слишком меня идеализируешь, Михаил Александрович! Князь легко скривился, изобразив подобие слабой улыбки. Сомнения не исчезли, а только прибились, затаившись на время в памяти. — Я не менее тебя родовит, чтобы даже в мыслях позволить себе… — барон замешкался на секунду, подбирая подходящее слово, но вылетело как обычно, слишком грубо — не то, неправильно, — ... нечто подобное. Корф разлил вино по бокалам, небрежным, ленивым жестом протягивая один князю, сам же трусливо прячась за своим. Тихо выдохнул, пытаясь за привычным прищуром спрятать разбущевавшуюся злость на себя настоящего. «Не время, да и не место, и не тебе, Ваше сиятельство, я должен первому рассказать…» Владимир сделал глоток, в надежде потушить взметнувшуюся совесть. Не помогло, стало хуже, а на душе, похоже, прибавился еще один рубец. И на сердце.***
В доме Корфов, как известно и к большому сожалению хозяина, даже плотно прикрытые двери имели уши. Весь недавний разговор Владимира с князем Репниным, вернее, самая пикантная его часть была самым наглым и самым бессовестным образом подслушана Полиной, а уж удержать в себе такую новость — дело совершенно немыслимое. Как раз во время краткого, но очень красочного и эмоционального пересказа Анне с добавленными несуществующими подробностями, приправленными нелепыми, театральными ужимками и были застигнуты Корфом обе девушки. — Что здесь происходит? — излишне сурово выдал Владимир, всё еще находясь в волнении от разговора с Репниным. Полина ахнула, забормотала что-то неразборчивое. Вдруг вспомнила, что её давно кто-то где-то ждёт, и поспешила немедля ретироваться, оставив растерянную Анну наедине с бароном в совершенно растрепанных чувствах. Последняя ровным счетом ничего не понимала, была встревожена, а еще больше рассержена. «Разве такое возможно? Чтобы вот так, запросто позволить себе решать чужие судьбы?» — Вы чем-то расстроены? — барон смягчил грозный голос, сменил интонацию и снизил тон. Почти получилось, только Анна этого почти совсем не заметила. В её душе поднималась буря, впрочем как и всегда уже в последнее время, едва она слышала и видела его. Она и сама себя не понимала, доходило уже до того, что после встречи с ним — любой, даже самой короткой и незначительной, вроде утреннего приветствия, Анна еще долго беседовала сама с собою, представляя себе их прошедший, а что много хуже — ещё и дальнейший разговор, ругая себя при этом, как дурно и глупо она ему ответила. Вот и сейчас выпалила быстрее, чем надобно: — Если Вам вздумалось вдруг сделать какой-нибудь девушке предложение, Владимир Иванович... — решимость её после произнесенного его имени как-то разом улетучилась. Тут же пожалела, но поздно: слова вылетели, и обратно их уже не воротишь. Владимир молчал, удивленно на нее поглядывая, но уже подмешав во взгляд сарказма, пока еще не злого, не того, что был подсыпан недавно Репнину, но уже близкого к этому. — ...то не удивляйтесь, что эта девушка может ответить Вам отказом, — зачем-то всё же закончила Анна дрогнувшим, треснувшим голосом, тут же почувствовав, как предательски запылали её щеки. Барон продолжал молчать, колючки во взгляде увеличились в количестве настолько, что с лихвой вытеснили остатки теплоты и нежности, что всегда рвались наружу, выдавая его с головой. Внутри уже клокотала ярость, злость и бешеное жгучее желание развернуться и … сбежать. Он тихо выдохнул, безуспешно пытаясь вернуть на место подпрыгнувшее к горлу сердце: — А не слишком ли высокого мнения о себе эта девушка? Анна нервно теребила, почти рвала пальцами манжеты своего платья. Задышала вдруг тяжело, по телу змеей ядовито скользнула дрожь негодования. Владимир привычно заложив руки за спину, медленно, неспешно ступая, обошел её со спины, а когда оказался снова с нею лицом к лицу, улыбнулся самой мягкой и располагающей из своих улыбок. Холодной, пустой, от того, что не отразилось в его застывшем мрачном взгляде. Анна невольно вздрогнула и отшатнулась. Барон протянул руку и аккуратно поправил пальцами прядь ее волос, выбившуюся из прически: — Только Ваше беспокойство о несчастной девушке совершенно напрасно, потому что Вы забыли самое главное … — Что же? — Анна разлепила враз пересохшие губы, стараясь не отставать от Корфа, придав лицу не менее отстраненный и равнодушный вид. Получилось плохо. Даже более того — до отвращения фальшиво. — А дело-то в том, что никто этой самой девушке предложение не делал, — в глазах Владимира колючки заискрились, заиграли, переливаясь с ядовитыми смешинками. Он склонился к ней ниже, почти коснувшись губами ее щеки, опалив и без того полыхающие огнем ее щеки своим горячим дыханием: — Вот так вот, мадемуазель… Она побледнела от гнева, затем покраснела ещё гуще, должно быть, со стороны это выглядело комично, только смеяться было некому. Анна отвернулась и шагнула к выходу, окончательно порвав одну из манжет своего платья. — Сбегаете? — язвительно ударило в спину. — Впрочем, я совсем не удивлен. Девушка замедлила шаг, а спустя мгновение и вовсе остановилась. Она прикрыла глаза, будто собираясь с духом, а после, повернувшись вполоборота, бросила решительно: — Вы, Владимир Иванович!.. Но гневная тирада застряла в горле, потому что Анна снова, в который уже раз перехватила того Корфа, что уже не пугал — нет! До жути, до парализующего страха совершенно непонятно почему, но ей отчего-то хотелось, чтобы таким невозможным взглядом он смотрел на неё всегда. Барон же быстро и привычно переменился, всем своим видом демонстрируя обычное своё состояние и отношение к ней, отточенное годами. Брови его удивленно поползли вверх в ожидании продолжения. Пауза слишком затянулась, и Анна, спохватившись, всё ещё продолжая купаться в той ласковой волне, что мимолетно, сам того не желая, а страшнее всего даже не догадываясь об этом, окатил её Владимир Корф, выдохнула вдруг то, что совсем не собиралась говорить: — Вам не надоело? — Я Вас не понимаю,— барон шагнул ей навстречу, предусмотрительно скрестив руки за спиной. Находиться с нею так близко — давно уже для него стало мучительно невозможно, когда каждая клеточка его тела призывно кричала, даже требовала, наплевав на все аристократические предрассудки и гордыню — обнять, прижать к себе и… поцеловать. Страстно, жадно, к чертям послав нашептывающие что-то благоразумие и нежность. — Прятать себя под масками, — тихо, почти шепотом, в тайной надежде, что он не услышит, выдохнула Анна, привычно испугавшись своей непозволительной дерзости. — Я беру пример с Вас, мадемуазель, — иронично парировал Корф, пряча за легким прищуром и усмешкой свои истинные намерения и желания. И огонь, что страстно разгорался в его глазах, который еще чуть-чуть — и уже потушить невозможно. Владимир вдруг стал серьезен, сбросив шутливую тень с лица. Отчего же мы настоящие, только глядя на себя в зеркало, но едва кто-то появляется рядом — сразу надеваем маски? Анна качнула головой, прикусив губу, словно раздумывая, сказать ли дальше. Все же решилась. — Нет, Владимир Иванович, мои маски всего лишь театральные, а Вы… Вы прячетесь под своими каждый день и у всех на виду. Надежда на то, что ее окатит вдруг холодной волной, а заодно чувства и мысли обретут хоть какой-то порядок, рухнула вместе с его удаляющимися, мерно отбивающими ритм шагами. Анна зажмурилась, крепко сжав кулаки и топая от бессильного отчаяния ногой. Барон на ходу велел слуге седлать ему коня. Оставаться в имении становилось всё более невыносимо. Он задыхался рядом с нею, попеременно то теряя, то находя себя. И сходил с ума. Да и хватит уже болтаться в нерешительности, давно пришла пора действовать. Судьба — путь от неведомого к неведомому*** И, кажется, никто не обещал, что у этого неведомого будет хоть какой-то смысл, хотя бы неведомый изначально. Владимир для себя всё решил, его извилистая тропинка жизни, как бы ни петляла, какие бы препятствия ни подкидывала, вынуждая отклоняться с прямой дороги и снова сворачивать не в ту сторону, привела наконец его к той точке, обойти которую не представлялось больше никакой возможности, да и не имело уже никакого смысла. В нем с каждым днем росла уверенность в своей правоте, и уже ничто и никто не могли остановить его решительную поступь…