«Хороший, конечно, это был выход, но уж больно плохой». Аркадий и Борис Стругацкие, «Отель «У погибшего альпиниста»
С утренней почтой Владимиром была получена короткая записка следующего содержания: «В Летнем саду у входа в Кофейный домик. Завтра в полдень». Без подписи, но это было и не нужно. Лишнее. Корф смял листок. К чему теперь все эти встречи и пустые разговоры? Сказано и сделано довольно! Он устало выдохнул, с грустью усмехнувшись, и тяжело, грузно облокотился на спинку кресла, понуро опустив всё еще гудящую от чрезмерных вчерашних возлияний голову. Было ли ему страшно? Да, пожалуй. Не за себя, хоть холодок предательски и пробегал по спине, переползая вперед и касаясь лица ледяным дыханием смерти. Ведь он оставлял Её одну. Бросал вызов обществу и лишал своей защиты. А если всё же суждено погибнуть… Если?… Владимир громко хохотнул, провел ладонью по затылку, взъерошив пальцами и без того растрепанные после тревожного беспокойного сна волосы. Разве он ещё верил в счастливый случай? Разве остались хоть какие-то крупицы сомнений в том, что финальная трагическая развязка близка? Судьба сыграла с ним злую шутку, дважды. Отомстила с лихвой за подаренную неприкасаемость на военной службе. Колесо фортуны с бешеной скоростью, под стать его безудержному темпераменту, стремительно раскручивалось в обратную сторону. Его везучесть в мирной жизни растворилась, заблудившись в лабиринтах пошлой праздности и никчёмности существования. Но он не был бы Владимиром Корфом, если б внутри, несмотря на казалось бы абсолютно безвыходную для него ситуацию, не затеплилась пусть робкая, едва различимая, почти эфемерная искорка надежды. Вспыхнула ярко, мгновенно заполнив голову, как всегда, без исключений, где-то на грани. А вдруг?… Ведь самое главное в жизни, без чего она становилась скучной, занудно превращаясь в монотонную, бесконечную череду дней — её непредсказуемость, а иначе одна сплошная иллюзия, когда принимаешь кажущееся за настоящее, потому что нет ни неожиданных взлетов, ни падений, ни остроты ощущений, а без этого и сердце с душой леденели, замирали от обмана чувств.***
(Отдельный Кавказский корпус, затерянная в горах русская военная экспедиция. Декабрь 1838 года) Они опять отступали. С самого начала похода всё пошло вопреки заранее оговоренному и казавшемуся штабным почти идеальным плану, или как говаривал по-простому, по-казачьи денщик Корфа — наперекосяк. Впрочем, когда это у русских было иначе? Владимир по пальцам мог пересчитать те вылазки, в которых ему довелось участвовать, что укладывались согласно выданному в пределах гарнизона предписанию. В этот же раз подвело всё: погода — небо разверзлось проливным дождем из мокрого снега, превратив дорогу в тягучую вязкую массу, не прошло и дня пути; сбежавшие чеченские проводники. А довершили дезертиры из числа русских солдат и ссыльных, а потому до краёв озлобленных, польских офицеров. Барон бегству поляков был не удивлен. Неприкрытое, вызывающе агрессивное поведение последних давно вызывало в нём раздражение, а кулаки то и дело чесались от желания стереть с высокомерных лиц шляхов заносчивые, злые ухмылки. Сомнения относительно дезертирства растворялись с каждой минутой, тяжело ложась на плечи и придавливая не только самим фактом предательства, но и тем, что шансы вырваться из сжимающего русских кольца окружения уменьшались почти до нуля. Удивило Корфа только лишь то, что в числе перебежчиков не оказался князь Янек Чарторыйский* (дальний родственник того самого возмутителя спокойствия Российской Империи), стычки с которым последнее время грозились перерасти в нечто большее, чем привычная словесная перепалка, и совершенно нежелательное. Для обоих. — Что ж Вы, Ваше польское сиятельство, не дали дёру за компанию? — Владимир недобро, даже угрожающе прищурился, заложив руки за спину и приблизившись к князю почти вплотную. — Бросили своих … соплеменников. Кулаки его на последних словах сжались до хруста. Машинально, будто сами по себе. Впрочем, его это уже не удивляло. Здесь, на войне, все чувства, мысли, желания были обострены до предела, до такой крайности, что даже тело начинало жить своей собственной жизнью, словно существовало отдельно от него самого. Янек выпрямился, горделиво вскинув голову, зеркально спрятав и свои руки за спину, угрожающе скрипнув пальцами: — Вы меня с кем-то путаете, барон! Затем чуть отвернул голову в сторону и не спеша, с проявившимся вдруг сильным акцентом, выдающим его волнение, сухо выдохнул: — Если Вы забыли, господин поручик, то я Вам напомню, что я, знаете, тоже офицер! Владимир удивленно вскинул бровь, продолжая молчаливо и недоверчиво буравить своего визави тяжелым взглядом. — И дворянин! А посему присягу, данную однажды, нарушать не намерен! — князь почти в упор уставился на Корфа. — Я поляк, а понятие чести и в нашей крови в наличии, не одним вам… русским… — Довольно! — Владимир вскинул руку в предостерегающем жесте. — Иначе ещё слово — и подерёмся, а сейчас не до этого, Ваше... сиятельство. Заодно нам быть надобно. Ладонь барона на мгновение замерла в воздухе, будто раздумывая, а после, медленно опускаясь, поменяла вдруг траекторию, сменив агрессию ещё не на дружелюбие — до этого ещё шагать и шагать, а всего лишь на попытку мирного сосуществования. Хотя бы здесь, на передовой, перед лицом смерти и общего врага. Чарторыйский удивленно моргнул, замешкавшись, покосился на протянутую руку, а после с явной неохотой, не глядя, снова чуть отвернувшись, крепко её пожал, сжав до скрипа челюсть. План Корфа был не чем иным, как авантюрой чистой воды, и состоял в том, чтобы не просто вернуться в гарнизон, что само по себе уже было бы большой удачей, учитывая всю фатальность обстоятельств провальной экспедиции; а вернуться хоть с какой-то армейской добычей. Барон предлагал единственное, что он здесь хорошо умел делать — вопреки здравому смыслу, логике и чёрт его знает чему ещё: по-наглому захватить одного из близких родственников Шамиля, находящегося, по сведениям лазутчиков, в селении неподалеку. Разговорить чеченца вряд ли удастся, на это и не надеялись, но, в случае удачи, обменять после на пленных русских офицеров и солдат — вполне! К тому же сам факт похищения, почти из-под носа самого Шамиля, столь высокопоставленного доверенного его лица, будоражил кровь азартом и лихим, наглым безрассудством. Капитан Лихачев все подробности очередной безумной авантюры Корфа слушал молча, не перебивая и не находя в себе сил даже усмехнуться, лишь с неприличным удивлением таращился на барона, пытаясь определить степень безумия не только говорившего, но заодно и себя самого, в случае своего согласия. В конце монолога друга лишь недовольно хмыкнул, упершись кулаками в бока, медленно покачивая головой из стороны в сторону: — Ты, Владимир Иванович, самый опасный человек из всех, кого я знаю, потому живешь так, будто и терять-то тебе нечего, будто сегодня и есть последний твой день, но при этом всегда надеешься на лучшее. — Ты о чём? — Корф удивленно вскинул бровь, наивно округлив глаза. — О том самом «завтра», в которое ты так отчаянно и безразлично плюешь. Только по глазам вижу — терять-то тебе как раз есть что.***
— Matka boska! Капитан, вы так уверены в Корфе! — зашипел Чарторыйский, подползая еще ближе, перекидывая ружьё из-за спины в руку. — Вам обоим давно пришла пора повзрослеть. Лихачев выплюнул сухую травинку и, коротко оглянувшись на князя, скривился в легкой усмешке. — Будто оттого, что вы его знаете и думаете, что хорошо, а особенно оттого, что барон Ваш друг, он не может выкинуть что-нибудь эдакое, — не унимался князь, выказывая тем самым своё недовольство вместе с неразмотанным клубком сомнений относительно всего происходящего. Иван тихо рассмеялся: — В том-то и дело, Ваше сиятельство, что здесь именно так и должно поступать, по-другому никак. Не выжить. Да и разве в характере нашего барона предложить что-нибудь приличное? — С него всякое станется! — отмахнулся князь. Слова выскочили быстрее, чем он смог их удержать. Янек впервые усмехнулся, без сарказма, без злости и постоянно возникающего раздражения оттого, что он должен во всем подчиняться этим высокомерным, поучающим его русским. — Хотя… Вы правы, капитан, если что-то приличное и не авантюрное, то это уже не про Владимира Корфа, — хихикнул князь в тон Лихачеву. Чарторыйский поворчал еще немного для приличия, но сопротивление его спало, едва капитан шепнул про то, что непременно замолвит за него словечко, ежели выживут и вернутся. И князь сдался. Желание увидеть, наконец, давно покинутую не по своей воле Родину, мать, сестру, утонуть в вишнёвом и яблочном дурмане своего родового имения пересилило осторожность, благоразумие и даже страх. Барон появился откуда-то сбоку, плюхаясь на влажную глинистую землю рядом: — Все нормально! — Нормально? — почти хором выдохнули Лихачев с Янеком. — Это слово не из твоего лексикона, поручик! — Иван переглянулся с поляком, нервно скривившимся в ответной усмешке. — Я пойду первым, затем — Янек, — Владимир коротко оглянулся на капитана, пропуская сарказм товарищей мимо ушей. — Иван, ты замыкаешь. В глазах Лихачёва мелькнуло сомнение, но барон уже отвернулся и мягко, бесшумно ступая, шагнул вперед, а значит, возражения не то чтоб не принимались, а просто-напросто опоздали. Иван мысленно выругался, прокручивая в голове не менее авантюрные запасные варианты отхода на случай чего-то непредвиденного. Хотя… чего там можно было предвидеть, когда изначально весь план находился в почти роковом, преследующем экспедицию замкнутом пространстве: неизвестно — «куда», непонятно — «как», с почти гарантированным попаданием — «как кур в ощип». Но барон Корф — везунчик! Ему верили, за ним шли, а потому — с Богом! Двое казаков остались прикрывать тылы на улице, по углам дома, Степан — у двери. Не успели сделать и пары шагов, как Владимир, шедший первым, вдруг выругался, споткнувшись о какое-то препятствие. Послышалась возня, звуки глухих ударов. Корф подтащил что-то тяжелое к окну, и это что-то оказалось барахтающимся немолодым уже чеченцем, безуспешно пытающимся вырваться из цепкой хватки барона. Лунный свет посеребрил лица обоих. — Не убивай, урус! —по лицу чеченца пробежала судорога отчаяния. — Здесь дочь моя… украли… Позор семье… Дальше горец и вовсе перешел на свое гортанное наречие, забормотав так быстро, что понять его уже не представляло русским никакой возможности. Владимир разжал пальцы, ослабив хватку. Этого еще не хватало! Вмешиваться в дикие местные нравы совершенно не входило в его планы. Сегодня это было лишним, до того, что путало все карты и раздражало. Янек задышал где-то рядом, зашипел в спину: — Надобно помочь… не подобает дворянину… Барон поморщился, раздражаясь ещё больше. К черту благородство! Цель здесь иная, другая. Капитан Лихачев, словно почувствовав возникшее напряжение, успокаивающе коснулся ладонью плеча Корфа: — Сначала сделаем, что задумано, потом — девушка. Владимир пересекся с ним взглядом, едва заметно качнул головой и утвердительно моргнул. Чеченца пришлось взять с собой, не только потому, что он был нежелательным, а потому опасным свидетелем их авантюрного предприятия, но главным образом потому, что тот, похоже, неплохо знал расположение комнат в этом чертовом доме. Заложника взяли быстро и почти бесшумно. По счастливому ли стечению обстоятельств или же по божьему промыслу, а тут уж ничего не попишешь, девушка — дочь чеченца, оказалась в той же комнате. И намерения человека, за которым явились Корф с сотоварищами, были более чем мерзки и откровенны. Чеченец только и успел, что повернуть на шум похотливое, обезображенное сладострастием своё лицо, скользнув по русским затуманенным, тусклым взглядом. Застывший ужас в расширенных испуганных глазах девушки заставил сердце Владимира сжаться от страха. За ту, другую, за тысячу верст. Волна гнева окатила его с ног до головы, медленно разливаясь по всему телу, бурля и закипая плохо сдерживаемой яростью. В голове слабо пискнули остатки благоразумия, ведь то, что сейчас он намеревался сделать, пышущий ядовитой злобой чечен ему уже никогда не забудет и не простит, и что возможно, даже скорее всего, у барона в то же мгновение появится здесь еще один кровный враг, но сдержаться сил не нашлось. Корф с размаху опустил кулак на скулу горца, а потом еще раз, и еще. Сжатые костяшки пальцев захрустели, яростно перемалывая челюсть врага, смешивая кровь обоих. Янек одним прыжком подскочил к запыхавшемуся барону, с силой навалился сзади, крепко обхватывая руками его спину и с трудом оттаскивая того от горца. Владимир, находясь ещё в безумии драки, легко скинул с плеч князя, шагнул обратно к чеченцу и, схватив его за шиворот, поволок к двери, грубо выпихнув наружу прямо в руки капитану Лихачеву, с молчаливым удивлением взиравшему на всё происходящее. — Забирай… этого... — Корф судорожно тяжело задышал, с трудом произнося застревающие в горле слова. — Иначе я за себя не отвечаю. Барон оглянулся на девушку, испуганно попятившуюся от него назад. Её полуобнаженное тело переливалось, смешиваясь с теплым отсветом дрожащих свечей и голубовато-ледяным холодом лунной дорожки. Владимир рывком сдернул с кровати смятое покрывало и, взмахнув им в воздухе, накрыл дрожащую от страха и стыда чеченку, пряча ее наготу от посторонних глаз. Чужих и своих. Красные пятна запрыгали на ее лице, слезы ручьем покатились по щекам, смывая страх и ужас. Она испуганно заморгала, пятясь от Корфа ещё дальше, назад к стене. Он же лишь ободряюще улыбнулся, приложив указательный палец к своим губам, в знак молчания, и, крепко перехватив её за руку, утащил за собой. — Степан, принимай барышню! — Владимир, высунувшись в распахнутое окно, бережно передал замотанную в покрывало девушку казаку из рук в руки. — Смотри только аккуратно, аккуратненько!** Денщик Корфа протянул руки, крепко обхватывая своими огромными ладонями хрупкое, подрагивающее от всхлипов тело девушки, крякнув в усы и неодобрительно помотав головой. Чеченка, едва казак поставил ее на ноги, вырвалась из его рук, тут же засеменив назад, и испуганно вжалась в стену. Владимир, не мешкая, спрыгнул из окна следом, а на удивленный взгляд Степана небрежно отмахнулся — пустое, нечего и говорить! Тут же обернулся на девушку, сползшую по стене на землю, шагнул ближе и присел перед нею на корточки. Протянул свою руку, бережно коснувшись пальцами её — дрожащих и холодных; а после позволил себе ласково, успокаивающе провести ладонью по её голове, мягко приглаживая растрепанные волосы. — Тише... Тише... Всё хорошо... Теперь всё будет хорошо и никак иначе… Уходили быстро и тихо. С трофеями, запланированными и свалившимися, как снег на голову. Отец спасенной от бесчестья девушки, в благодарность за сумасбродный, отчаянный демарш русских (ведь только русские могли, совершая и без того авантюрный безумный поступок, по пути, мимоходом прихватить в копилку еще один — посметь выкрасть девушку, которую уже украли до них), вызвался провести отряд через горный перевал тропой, известной лишь местным пастухам. Владимир же, в свою очередь, настоял на том, чтобы и отец, и дочь отправились с ними дальше, до русского гарнизона, потому как опасался кровавой мести и жестокой расправы со стороны чеченцев за побег. Впрочем расплата за содеянное грозила всем авантюристам, но о себе не думалось, не хотелось обличать в слова малодушные мысли, которые все офицеры, не сговариваясь, посчитали за трусость. Девушка от пережитого страха и волнений долго не могла прийти в себя, поминутно всхлипывала, оглядываясь на Степана, следовавшего за ней по поручению Корфа след в след. Как ни странно, но ожидаемой погони не последовало, или же их проводник был настолько хитер, что выбрал до русского гарнизона ту дорогу, которую чеченцы не рассматривали по причине того, что гяуры просто не могли о ней знать. Прощаясь, чеченец склонил голову в поклоне, в который уже раз пробормотав слова благодарности за дочь, а после хоть и с нотками сомнения в голосе, и не глядя на Корфа, но поведал о готовящемся нападении боевого отряда Шамиля на один из недавно отстроенных русских фортов Черноморской береговой линии. Барон не знал, не решил для себя, можно ли доверять этому человеку, неожиданно ставшему вдруг союзником, просто потому, что он здесь мало кому доверял, в особенности горцам и более всего чеченцам, а посему полученную информацию воспринял весьма скептически. Слишком много он видел жестокости, замученных своих товарищей с перерезанным горлом; слишком много предательства и ножей в спину, всего слишком, чтобы сейчас, в одну минуту, вот так вот, запросто, с одного слова вдруг поверить. Владимир отвернулся, раздумывая над услышанным какое-то время. Всё же наскреб где-то из самой глубины силы, чтобы выдавить благодарный кивок, а после буркнул тихо, почти себе под нос: — Спасибо. Дела реза хийла.. То были первые, хрупкие, почти невесомые ниточки доверия между двумя народами, грозящиеся порваться от легкого дуновения ветра. Оба: и русский, и чеченец — впервые посмотрели друг на друга как на себе подобных, обычных людей из плоти и крови, удивляясь благородству, мужеству и тому незримому чувству, что позволяло, присмотревшись внимательнее, увидеть в противнике человека. И шагнуть, наконец, навстречу. Князь Чарторыйский по прибытии в полк, верный долгу и букве закона, во исполнение требования командования отрапортовал о ходе прошедшей экспедиции подробнейшим отчетом. Штабные были недовольны самоуправством офицеров и тем, как ловко последние провернули вылазку с похищением. С одной стороны, поступок был смелый и достойный награды, но, с другой, снимал с паузы и без того шаткое зимнее перемирие с чеченцами. Генерал Лабынцев отбивался перед начальством как мог, применив всё своё красноречие и обаяние, пытаясь хоть как-то обелить всю la charmant compagnie, попутно проклиная Чарторыйского за излишнюю педантичность в передаче фактов и всех обстоятельств; но всё, чего добился вместо наград, внеочередного звания и отпуска, так это приказа разогнать каждого по кордонным крепостям. И непременно в разных направлениях, дабы охладить неуёмную прыть коллективного разума. Перехватив рапорт Корфа о готовящемся нападении на один из Черноморских фортов, Иван Михайлович хаотично забегал по кабинету, ругаясь при этом такими неприличными словами, которые он позволял себе в исключительно редких и раздражающих его случаях, что барон, коротко переглянувшись с капитаном, затих, молчаливо буравя глазами паркетный узор на полу. Генерал неожиданно для всех замер на месте, в одно мгновение прекратив свои метания. Размеренным шагом, не спеша, приблизился к обоим офицерам и выдал, резко и даже как-то обрадованно, ткнув пальцем в Корфа: — Вот Вы, поручик, и поезжайте проверить, не обманул ли Вас этот чеченец, а заодно и голову свою проветрите от обилия излишне самостоятельных и прытких мыслей. — А я? — отчего-то тихо, робко подал голос Лихачев. — А для Вас, капитан, у меня будет отдельное поручение. — Отдельное? Как это понимать? — вырвалось у Ивана, по привычке нагловато, в нарушение всякой субординации, и он тут же поспешил прикусить язык. Генерал сердито прокашлялся, заложил руки за напрягшуюся разом спину, сурово просверлив Лихачева тяжелым взглядом: — А Вам, капитан, ничего и не нужно понимать, отдельное - и точка! От Корфа, если угодно. И хватит! Марш отсюда, оба!***
Воспоминания и невеселые мысли Владимира были прерваны аккуратно постучавшим в дверь слугой, вежливо склонившимся перед молодым барином в почтительном поклоне: — Батюшка вас видеть желают, Ваше сиятельство. Просят… Корф перебил, не дослушав, понимающе махнув рукой в ответ: — Ступай! Передай отцу, что сейчас буду. Владимир глубоко вздохнул, подспудно не ожидая ничего хорошего от предстоящего разговора с батюшкой. Тряхнул головой, прогоняя слишком часто посещаемые его последнее время невесёлые мысли, а проходя мимо зеркала, ободряюще подмигнул своему отражению и, грустно усмехнувшись, шагнул к двери. Иван Иванович неловко замялся при виде сына и с появившейся вдруг в голосе несвойственной ему растерянностью, будто нехотя, выдохнул, нервно косясь на своего нерадивого отпрыска: — Было бы нелепо с моей стороны опять говорить тебе об этом, хорошо зная твой вспыльчивый нрав и резкость тона, что всегда появляются, едва я касаюсь в разговоре неприятной для тебя темы, но слухи о твоих бесконечных амурных похождениях мне… неприятны. По лицу Владимира пробежало облачко раздражения, а следом неприятия и даже злости. — И не только мне, — сбавив тон голоса почти до шепота, так, что слова его были едва слышны, продолжил старший барон, чертя пальцем круги на столе и не поднимая глаз на сына. — О чём Вы, отец? Я Вас не понимаю. Владимир слукавил, ещё не опустил забрало, то самое, что привычно отгораживало его ото всех, включая любимого батюшку, от тех, кто пытался перейти границы его личного пространства. Но до этого момента осталось совсем немного. Ещё одна отцовская, пока еще не высказанная фраза… одно слово… один взгляд или жест. — Мне бы хотелось, чтобы ты остепенился и принял наконец решение относительно Елизаветы Петровны…, — Иван Иванович запнулся, глубоко вздохнул, прежде чем продолжить, — … и своего будущего с нею. Сколько уже можно тянуть? — Вы правы, отец! — Владимир ответил слишком быстро, так что со стороны могло показаться, что он только этого от отца и ждал; провел пальцами по лбу, словно прогоняя остатки нерешительности и сомнений. — Мне давно нужно было озвучить то, что витает в воздухе и очевидно для всех. Младший барон медленно поднялся и, заложив руки за спину, выдохнул, слишком четко и жёстко проговаривая слова: — Я не смогу жениться на княжне по той простой причине… Иван Иванович подскочил с места и схватился за сердце. Натурально или нет? Разве ж его разберешь… — … что я её не люблю. — Ты неисправим! — в глазах старшего барона гнева и непонимания столько, что вылились на сына через край, затапливая не только его, но и всё вокруг. — И тем не менее, отец! — Владимир непреклонен, а оттого, что сказал наконец правду, пусть и неприятную, больную, но так давно рвущуюся наружу, вдруг почувствовал, как странным образом стало легко на душе. И покойно. — Я желаю Елизавете Петровне счастья, со мной же для неё эта перспектива весьма туманна. Иван Иванович изумленно замер, в его глазах мелькнула догадка, которую он не преминул в ту же секунду озвучить: — Такое громкое заявление может сделать только человек, который знает, что это за чувство. Так ты... влюблен в другую? Владимир вскинул голову, бросив на отца внимательный удивленный взгляд, тут же сменившийся легкой усмешкой. Признаться? Нет…невозможно! Впервые озвучить вслух никому и никогда не произносимые им ранее слова, давно и прочно застрявшие внутри, впечатанные глубоко в сердце и предназначенные только для неё одной. «Я… люблю… тебя». Так просто. И страшно. Сказать и отдать себя. Всего, целиком, без остатка. Обнажить перед нею свою душу. Владимир усмехнулся, снова опустив забрало. Наглухо, надежно спрятав отсвет нежности, ярко вспыхнувшей на мгновение в его засиявших глазах: — Куда мне, отец! И присыпал привычным ядовитым сарказмом слетающих с губ слов: — Вокруг столько красивых женщин, что выбрать всего одну… и на всю жизнь… Владимир выдержал паузу и, театрально пожимая плечами, широко развел руки в стороны: — Я, увы, не готов! Иван Иванович удрученно выдохнул, неодобрительно покачивая головой: — Неисправим… Владимир снова, будто утвердительно соглашаясь, раскрыл обе ладони, успевая натянуть на лицо отрепетированную фальшивую гримасу, приправив горькой усмешкой, за которой не первый уже год рвалось наружу, грозясь разорвать грудную клетку подрезанными, как у раненой птицы, крыльями, его бешено колотящееся беспокойное, глупое сердце…***
Корф очнулся от очередного, привычно мучившего его кошмара. Уже не заснуть, тревога снова душила до спазма. Он поднялся и, мягко ступая, шагнул к двери, почти крадучись, чтобы никого не разбудить в доме, не только потому, что боялся потревожить чей-то сон. Страх был другой — никто не должен был увидеть самое главное — то, куда он направлялся. Но едва тихо скрипнула за поворотом лестничного коридора половица, как барон тут же отступил назад, заметив на стене мерцающий отблеск свечи. Кто-то бесшумно двигался ему навстречу. Владимир замер и мысленно чертыхнулся. Глупее ничего и придумать нельзя! Разве что прятаться в собственном доме, будто он разбойник или задумал что-то недоброе. Корф еще раз чертыхнулся и шагнул навстречу дрожащему от ветра из приоткрытого окна огоньку свечи. Анна. Растрепанная и перепуганная, с чем-то страшным, застывшим в распахнутых глазах. — Что Вы здесь делаете? — вырвалось у Владимира быстрее и грубее, чем хотелось бы. Девушка судорожно сглотнула, но отчего-то, скорее всего от переполнявшего её страха, не вжалась в стену, а наоборот, смело шагнула ему навстречу. Надо бы что-то сказать, может быть... правду? Что беспокоится о нём, что невозможно уже дышать без боли в груди оттого … от него... и от той себя, которая потерялась и никак не может понять, что с нею происходит. И с ним... — Не знаю, — почти беззвучно прошептали её пересохшие губы. — А Вы? — Что я? — зачем-то снова язвительно, должно быть, по чёртовой привычке, машинально выскочило у Корфа. Стало до омерзения стыдно... К чему уже эти бесконечные игры с нею и с самим собой? Он слегка склонил голову, отвернувшись в сторону, и тихо выдохнул, в надежде, что она не услышит: — Я тоже. Не знаю. Анна подошла еще ближе, приподняв подрагивающую от сквозняка свечу, освещая его лицо, не только падающими бликами, но и своим светом, тем, что лился из ее распахнутых глаз, согревая мягким теплом; аккуратно коснулась дрожащими пальцами его ладони. Стало вдруг так хорошо, так светло, так покойно на душе. Обоим. По их губам пробежали робкие, легкие, светлые улыбки, слово перетекли по воздуху от одного к другому. — Вам, Владимир Иванович, пора бы уже перестать быть таким самовлюбленным..., — она не договорила, запнулась, прикусив губу, едва не задохнулась от его ласкового, почти забытого ею его взгляда. — Я знаю, — барон мягко, с грустью усмехнулся, с наигранно тяжелым вздохом. — Но кому, как не Вам знать, насколько я хорош в этой роли. Анна весело, легко рассмеялась, помотав головой из стороны в сторону, потом вдруг в одно мгновение стала серьезной и сделала то, что оказалось неожиданным для обоих, — уткнулась лбом ему в грудь, едва слышно шепнув: — Даже слишком. Корф замер. Сердце тоже остановилось. Это ведь и есть счастье. Ведь так? А иначе, что же тогда? Разве можно с чем-то сравнить тот душевный трепет, что пробил дрожью тела обоих, от первых робких объятий и безмолвных признаний. «Ты любишь меня?» «Да! Разве ты не видишь? Зачем же спрашивать?» «Нет, не так! Скажи...» «Я люблю тебя!» Владимир крепко перехватил ее маленькую ладошку своей и потянул за собой. К себе. Навсегда. Не лукавя, ведь от бездны его отделяло совсем немного. Почти ничего… Правильно ли он поступал, второй раз переступая роковую черту? Реальность безжалостна и груба, и она не признавала никакого правильного выбора, потому что его для Владимира Корфа не существовало. Барон, живущий наотмашь, теперь, впрочем как и всегда, остался один на один со своим уже сделанным выбором, над которым черным вороном закружился, сужая над его головой круги, шлейф фатальных последствий, туго и смертельно затягиваясь на шее. Корф не мог изменить точку отсчета, но точку невозврата еще не перешагнул. Пока. И не только он один...