«Я не позволял своей любви высказаться вслух; однако, если взгляды могут говорить, и круглый дурак догадался бы, что я по уши влюблён». «Грозовой перевал», Эмили Бронте
Владимир быстрым шагом, еле сдерживаясь, чтобы не перейти на бег, рвался вон — куда угодно, только бы глотнуть свежего воздуха. Он задыхался от самого себя, того себя, который обладал поразительной способностью портить всё, что касалось его и её. Как же так опять получалось, что планы на жизнь рушились, будучи ещё не до конца им осмыслены и выстроены? Он так ждал сегодняшнего вечера, встречи с Александром, в надежде получить возможность передать через него своё прошение императору на разрешение совершения его брака с бывшей крепостной девицей. Он хотел, чтобы всё было по-настоящему, по закону, правильно, потому что с нею по-другому нельзя, невозможно. Ни о каком тайном венчании и речи быть не могло! Благословение же императора хотя бы частично сгладило бы безумство его поступка. Не для себя, на себя — плевать! Для неё и будущих своих детей. Корф сбежал по ступенькам, судорожно глотая воздух, но на полпути вдруг остановился, зло отшвырнул в сторону маску, которую всё ещё зачем-то продолжал держать в руке, развернулся и размашисто вернулся обратно, влетая во вновь распахнутые лакеем двери. На ходу сгреб бокал шампанского с подноса, залпом, одним глотком опорожнил его, почти не чувствуя вкуса, потом ещё один, и ещё. В голове загудело, мысли запрыгали не то чтоб веселее, но уже не так мрачно, лихорадочно сменяя одна другую. Владимир даже успел удивиться тому, что их оказалось так много, даже слишком, тут же начал закипать оттого, что не мог выцепить из этого мятущегося хаоса — одну, самую главную. Он остановился и зажмурился, намеренно погружая себя в темноту, будто так ему было легче сосредоточиться, поймать то важное, что непременно нужно сейчас сделать. Спросить. Объясниться. Поговорить с нею. Корф открыл глаза, машинально схватив с подноса у проходящего мимо лакея еще один бокал, и снова лихо его опрокинул. Пробежал изрядно уже хмельным взглядом бальную залу, в поисках Анны. Он не удивился, выхватив взглядом её лоскутное маскарадное платье рядом с Репниным, словно иначе и быть не могло, и более того, он будто бы это даже знал. Они переговаривались о чем-то в галерее, следующей за маскарадной залой, уединившись за полуприкрытыми створками дверей. Владимир охмелел настолько, что поначалу почти не разозлился на данное обстоятельство, скорее раззадорился. Но уже в следующую секунду кровь забурлила, стремительно поднимаясь вверх, грозясь снести неистовой волной последние остатки разума. Он глубоко вздохнул, пытаясь унять свой гнев, ловко подцепил у проходящего мимо лакея ещё один бокал и решительно шагнул в их сторону, по пути успевая отметить, какой непослушной и нетвердой стала его походка. Анна заметила его не сразу — стояла, отвернувшись к окну, старательно пытаясь удержать то и дело норовящую съехать с лица маску участливого внимания, ведь к её стыду, то, о чём горячо уже несколько минут говорил ей князь, совершенно её не волновало. Мыслями и сердцем она была не с ним, а с тем, кто совершенно непредсказуем и невозможен. Репнин же, казалось, вовсе не замечал грустной отстраненности девушки, продолжал сыпать нелепыми сейчас комплиментами, видимо, всё ещё находясь под впечатлением недавнего её выступления. Он позволил себе протянуть руку и коснуться пальцами её ладони. Анна вздрогнула, будто очнувшись, непроизвольно, не желая того, а, может быть, наоборот, именно это и было единственно правильным, резко одернула свою руку, отстранившись в сторону. Что это с ней? Она сама себя не узнавала, но сейчас никого ей не хотелось ни видеть, ни слышать. Только одно желание — уединиться, чтобы хоть как-то попытаться уложить тот сумбур в голове, который наворотил своими совершенно непостижимыми, немыслимыми словами Владимир Корф. Моя невеста… В глазах Репнина мелькнуло что-то болезненное, но едва он открыл рот в желании что-то сказать, как створки дверей с грохотом распахнулись с такой силой, что затрещали не только петли, но казалось, что и сама дверь тоже. Анна еще больше сдвинулась назад, почти вжимаясь в окно. Князь же, мгновенно поменявшись в лице и мысленно чертыхнувшись, зло сощурил глаза. Только, увы! Сказать ничего не успел, потому что барон, небрежно отбросив ненужный пустой бокал куда-то в сторону, прошагал уже мимо него, не удостаивая даже своим равнодушным взглядом, будто бы Репнина и вовсе здесь не было. — Нам нужно поговорить! — слишком громким голосом, срывающимся на крик, выдал Корф, почти безумно сверля глазами опешившую от его напора Анну. — Да ты пьян, Владимир! — Репнин протянул к нему руку в предостерегающем жесте, пытаясь защитить перепуганную девушку от ходячей грозной неприятности по имени Владимир Корф. — Анна, не отворачивайтесь, выслушайте меня, прошу Вас! — в хмельных глазах барона мелькнуло смятение и та невысказанность, что пугала её последнее время ещё и тем, что она совершенно не знала, чего от него ожидать; и столько чувства… Знать бы ещё какого… По их лицам почти одновременно пробежала растерянность, казалось, что его отчаянная просьба удивила обоих. Она качнулась вперед, чтобы сделать уже шаг ему навстречу. Корф удивленно замер, должно быть от пьяного будоражащего его волнения, неожиданно улыбнувшись ей какой-то доброй, детской, почти забытой для неё улыбкой. Вдруг между ними опять выросла раздражающая фигура князя, пытающегося перегородить Владимиру путь, в очередной нелепой попытке защитить. От кого? Анна издала нервный смешок, а после быстро и часто заморгала, прогоняя навернувшиеся слезы. Ведь это уже невозможно. Барон же, чуть поморщившись, обогнул Репнина, снова не глядя на него, будто тот был неживым препятствием, на что Михаил лишь ещё больше разозлился и, не желая мириться с подобным небрежением к своей княжеской особе, вытянул вперед руку, успевая перехватить Корфа за плечо. Владимир обернулся, бросив на Репнина горящий, испепеляющий взгляд такой силы, что если бы взглядом можно б было убить — князь упал бы замертво. Разговора опять не получилось: некстати явился вдруг вспомнивший про всех отец. Впрочем стоило ли удивляться подобному обстоятельству, ведь последнее время батюшка всё делал и говорил "некстати". Владимир вынужден был снова ретироваться, объяснение с нею опять закончилось, почти не начавшись. Совсем не так он хотел и должен был сделать Анне предложение. Получилось же как всегда — глупо, нелепо, ещё и со страшным дуэльным запахом пороха от пока еще застывших, не выстреливших пистолетов. Всё, что он смог, — спуститься и проводить её до кареты, исподлобья наблюдая, как Репнин участливо подавал Анне руку, помогая вспорхнуть на подножку и скрыться внутри. Всё правильно, ему нужно остыть, прийти в себя, сбросить хмельной защитный панцирь. Побыть одному, чтобы уложить свои мысли, чувства и безумные поступки хоть в какой-то порядок. Остановиться и перевести дух. Сердце страшно захолонуло — неужели и правда так мало осталось?.. Куда ему теперь? Домой? Нет, невозможно! Там она и её блестящие зовущие глаза. Рядом с нею в нём разгорался такой огонь, что он боялся самого себя, того, что его хмельная голова не справится, не сможет удержать бешено рвущееся изнутри желание быть с нею...***
Парадный прием в Пятигорске по случаю возвращение из удачной экспедиции русских войск был дан с большим размахом. Владимир и сам не понял, как там оказался. Рапорт о его переводе уже подписан; барон всего лишь заехал в госпиталь, а после сразу в казармы — проститься с боевыми полковыми своими товарищами, которые тут же сгрузили ему ворох заранее заготовленных писем, чтоб тот передал в Петербурге, а кому-то и по дороге, родным и близким. С Корфом быстрее, чем в ожидании бесконечно долгой почтовой службы. Друзья-офицеры почти силком утащили барона с собой, он успел поставить лишь одно-единственное условие, наотрез отказавшись переодеваться в парадный мундир, благо мог себе это позволить на правах отъезжающего из полка офицера. Да и настроение было под стать — чувство непонятной тревоги и странного волнения переполняло его до краев, хоть ложкой ешь. Корф стоял, прислонившись спиной к колонне парадного зала дома генерал-губернатора, с легкой грустью наблюдая за танцующими, кружащимися парами. Его взгляд задержался чуть дольше на волшебно-воздушной, легко порхающей Сашеньке Лихачевой, родной сестре лучшего его здесь друга, того самого, с которым они сроднились, вытаскивая друг друга из бесконечных, страшных, боевых передряг. А Сашенька — чудо как хороша! Она совсем не похожа на Анну — темноволосая, выше ростом. Но в её переливающихся невозможно прекрасных зеленых глазах он видел отсвет тех, других — самых родных и до острой ноющей боли в сердце любимых. И чистоту светлой души, что редко им встречалась последнее время. — Даже не думай! — прогремело почти над ухом. Корф усмехнулся, потупив взгляд. — Так вот какого ты обо мне мнения, Иван! — Владимир выдохнул еще одну усмешку. Лихачев наигранно скривился, ткнув в друга пальцем: — Я просто слишком хорошо знаю этот взгляд. — Прости, мой друг, но твоя сестра настолько хороша, что позволь мне хотя бы издали ею полюбоваться, — просительная гримаса на лице Корфа никак не гармонировала с иронично блеснувшими глазами. — Издали, говоришь? — Иван прищурился, поймав игривую шальную волну друга. — Так и быть! Но только потому, что через два дня ты отсюда уезжаешь. Владимир, откинув голову назад, легко рассмеялся. Ему будет не хватать этого сумасшедшего, авантюрного, как и он сам, человека. Сведет ли их еще судьба? Кто знает… Впереди целая жизнь. Только в одном, пожалуй, они были уверены оба — как бы ни разошлись их жизненные пути, дружбу, страшно и намертво скрепленную пролитой вместе своей и чужой кровью, они уже никогда не предадут и не забудут. Корф всё же не смог отказать доверчиво сверкающим изумрудным глазам Сашеньки, с нескрываемым наивным девичьим восторгом глядящим на него. Он знал, что не должен этого делать, но рука его уже протянулась к ней для ангажемента на следующий танец. Она в ответ засияла счастливым согласием, мелькнувшим в восторженном взгляде, и, не задумываясь, вложила свою ладонь в его. Зазвучала мазурка, и Владимир этому был даже рад: не так интимно, как вальс. Всего один танец, на прощание. Эгоистично понежиться душой рядом с девушкой, которая дарила ему тепло своих прекрасных глаз. Не Она... Но разве преступление — оттаять, погреться, словно искупаться в лучах настоящего душевного девичьего тепла? Он так устал от бесконечного промозглого одиночества. Всего один танец… На прощание... Но едва зазвучала музыка, и он опустился перед нею на колено, как его скрутило от тоски. Не Она… Не та… Неправильно.Sometimes I'm beaten Иногда я оказываюсь побеждённым, Sometimes I'm broke Иногда я бываю разбитым, Cause sometimes this city is nothing but smoke Ведь иногда этот город — один сплошной туман.*
Владимир едва дождался окончания танца, раздражаясь от его повторяющейся бесконечности. Сейчас ему уже хотелось только одного — побыстрее сбежать, напиться, спрятаться от лучистых сияющих глаз наивной чистой девушки. Он почувствовал себя эгоистичным мерзавцем, дающим этому божественному эфемерному созданию ложную надежду. Его счастье не здесь, а там, далеко, за тысячу верст, дома в родном Двугорском. Его счастье — щемяще родное, изученное им вдоль и поперек. И не сосчитать, сколько раз, засыпая и закрывая глаза, он вызывал её любимый, бесконечно мучивший его образ. Вот она в задумчивости отвлеклась и провела тонким пальчиком по губам, когда подумала, что её никто не видит; или нахмурилась, смешно сморщив носик, когда услышала вдруг что-то непонятное или то, чему нельзя доверять; или частенько, возвращая прочитанную книгу в библиотеку, забывала в ней засохшие веточки лаванды, перекладывая ими полюбившиеся места, так, что Владимиру после не составляло особого труда найти на страницах место, отмеченное её сердцем, ведь и его выхватывало те же строки. «Он никогда не узнает, как я его люблю! И люблю не потому, что он красив… а потому, что он больше я, чем я сама. Из чего бы ни были сотворены наши души, его душа и моя — одно…»** Корф даже не заметил, как стихла музыка. Понял по удивленному взгляду Сашеньки, по тому, как странно быстро потухли ее глаза. Нужно объясниться, сказать, что он безвозвратно потерян для такой прекрасной чистой барышни с изумрудными глазами, сияющими надеждой на невозможное с ним счастье.Is there a secret? Есть какой-то секрет? Is there a code? Есть какие-то правила? Can we make it better? Мы можем всё исправить? 'Cause I'm losing hope Ведь я теряю надежду.
А чуть позже, уединившись в садовой беседке для неизбежного объяснения, Владимир бережно взял ладонь девушки в свою, одновременно с теплой грустью и братской нежностью глядя на неё: — Простите меня, Сашенька! Вы чудная, замечательная и заслуживаете большего и лучшего, чем барон Корф. — Но… — она помотала головой, не расплескав ещё в глазах ту самую надежду на счастье, не желая верить, что это — конец. Владимир, продолжая внимательно вглядываться в её лицо, позволил себе стереть большими пальцами покатившиеся из её глаз крупные кристально прозрачные капли горьких слёз. И выдохнул, тихо, по-прежнему не отрывая от неё виноватого взгляда: — Простите меня, милая Александра, но я не могу обещать Вам самого главного... — он затих, глотнув воздуха, замер на секунду, — того, что сделаю Вас счастливой. А после склонился перед ней, аккуратно, трепетно беря обеими руками её дрожащие ладони, и бережно их поцеловал… Да ты мерзавец, Корф! Отъявленный негодяй и подлец! Заплаканное лицо Сашеньки перед глазами, а её слезы изъели изнутри до того, что он пребывал уже в том состоянии, когда на душе так гадко, что хотелось измазаться ещё, а заодно сделать еще одну попытку задушить невозможную, немыслимую свою любовь к Ней. Едва он покинул дом генерал-губернатора, как его перехватил денщик, радостно вручив долгожданное письмо от отца. Вот уж точно — беда не приходит одна! В сём письме батюшка его, помимо всяческих малозначительных будничных новостей, поведал сыну о своих планах относительно судьбы Анны. Собственно таковых было всего два, один хуже другого: либо поступление в театр, либо замужество. Владимир зарычал от бессилия, разозлился до странного апатичного опустошения. Нет желания даже ничего крушить или с кем-нибудь подраться, оно улетучилось в один миг, оставив в душе увеличивающуюся с каждым вздохом зияющую дыру.***
Корф откинулся на спинку дивана, глубоко запрокинув голову, тупая ноющая боль снова привычно разлилась внутри. Он окинул взглядом комнату, внимание зацепилось за подрагивающие кудряшки, обрамляющие милое личико Машеньки Разумовской. Обхватил ладонями своё лицо. Господи, зачем он здесь? Машенька присела рядом и игриво потянулась к нему рукой, с явным намерением коснуться. Корф проследил мрачным взглядом, жёстко перехватил её ладонь почти у самого своего лица и грубо отбросил её руку в сторону. Она даже не вскрикнула, молча поджала губы и тяжело призывно вздохнула. Её пышная грудь в слишком откровенном декольте взволнованно задрожала. Девушка, видимо решив сделать еще одну самоуверенную попытку, ловко подхватила с подноса бокал и протянула Корфу, качнувшись к нему ещё ближе. Владимир снова оттолкнул, скривившись всем лицом. Так тошно ему давно не было. — Не хочу! Оставь это, Маша! — Зачем же Вы тогда пришли, Владимир Иванович? — девушка отвернулась, обиженно поджав пухлые губы. Барон и сам не знал, ноги принесли за компанию с подхватившими его разгулявшимися офицерами полка. Он пробежал по её лицу ледяным, циничным взглядом, равнодушно пожав плечами. Мысли привычно улетели домой, к Анне. Может быть пора уже отпустить Её? Что ты можешь ей предложить, Корф? Ничего из того, что она заслуживала. Жениться? Кто тебе позволит!? А жить с нею не венчанным, во грехе... Он не удержался и помотал головой от отвратительной невозможности этой мысли. Она для него слишком чиста, а ещё хуже и невозможнее — слишком любима. Ничего ты не можешь, потому что… Да просто потому, что ты — трус! Боишься себя, её, пойти наперекор отцу, обществу… Пора уже хотя бы себе в этом признаться. Эта мысль ударила в поддых почти по-настоящему. Легкие загорелись болью, дышать стало тяжело, а следом вернулась потерявшаяся в недавней апатии злость, до того, что захотелось пробить головой (неважно уже чьей — своей или чьей-нибудь ещё) стену. После стольких лет унижения и презрительного к ней отношения Анна его никогда не поймет, что бы он ни сказал и как бы по-настоящему искренен ни был. Ни о каком прощении не может быть и речи! Снова накатило состоянии тоскливой, безнадежной обреченности, невозможности что-либо исправить. Или?…So, tell me how to be in this world Скажи мне, как жить в этом мире. Tell me how to breathe in and feel no hurt Скажи мне, как дышать и не чувствовать при этом боль. Tell me how ‘cause I believe in something Скажи мне об этом, ведь я верю в кое-что важное, I believe in us Я верю в нас.
Владимир шумно, коротко выдохнул, пытаясь отогнать подкатившую тошноту и вернуть ритм своему истерзанному им же самим сердцу; устало откинулся спиной назад, широко раскинув руки на спинку дивана. — Маша! — позвал хрипло, глухо, не узнавая своего голоса. И себя. — Прости, я не хотел. Она снова поджала губы, призывно их облизнула, кинув на Корфа быстрый взгляд обиженного маленького ребенка, и снова отвернулась. — Хватит дуться, дорогая! — барон потянулся к своей уже раскуренной трубке и продолжил, не глядя на девушку, выпуская дымное облачко. — Что там у тебя? Шампанское? Неси! Даже не поворачивая головы, он словно затылком увидел, как на её лице засияла победная торжествующая улыбка…***
Владимир, задыхаясь от быстрого бега, остановился, чтобы глотнуть воздуха. Внутри, в легких горело и жгло. Взглядом выхватил подсвеченное мерцающими бликами окно оранжереи, в котором промелькнуло светлое пятно её платья. Он не нашел дверь, а потому прислонился лбом к холодному стеклу. Чья-та мужская рука потянулась к её лицу. Анна отшатнулась, но незнакомец проворнее, ловко перехватил девушку за локоть и подтянул ещё ближе к себе. Она испуганно замерла, в глазах застыло удивленное непонимание, быстро сменившись догадливым страхом. У Владимира сжалось сердце, скукожилось и упало вниз. Он со всей силы, на какую был только способен, заколотил сжатыми кулаками по стеклу, но не услышал звука. Он зарычал, завыл от бессилия, оттого, что всё, что бы он ни делал — тщётно. Он опоздал, не успел. Самовлюблённо и эгоистично распутывая клубок из своих собственных страхов и нелепых сомнений, попутно упивался изъевшими его душу бесконечными страданиями и не уберег то единственное, что и есть его жизнь. Мужчина за стеклом быстро обернулся, будто услышал Корфа, лицо его исказилось в похотливой гримасе, а после быстро вернулось обратно. Он перехватил Анну одной рукой за шею, другой — с силой сжал ее упирающиеся запястья на своей груди, чтобы не смела сопротивляться, и грубо толкнул её лицо к своим губам. — Нееет!!!! Кулак Владимира с отчаянной яростью громыхнул по стеклу, вдруг ставшему податливым, по его прозрачной гладкой поверхности в один миг разбежалась кровавая паутинка из трещин, и оно тут же осыпалось осколками к его ногам. Корф подскочил в кровати, судорожно глотая воздух и бросая вокруг непонимающие, невидящие взгляды. Этот бесконечный кошмарный сон сводил его с ума, в такие мгновения он отчаянно ненавидел всех: себя — за то, что был всё время где-то, но не рядом с нею; отца — за все его сумасбродные идеи относительно её будущего; её — за то, что она слишком наивна, но особенно и главным образом за то, что он никак не мог, как бы ни старался, перестать о ней думать и ... любить… Где-то в доме глухо, еле слышно часы пробили время. Бом- бом- бом- бом… Четыре утра… Он покосился на кровавые разводы на простыне, оставленные своими разбитыми вчера ещё костяшками пальцев — опять с кем-то подрался в трактире. Прекрасное завершение маскарада у Репниных, ничего не скажешь! В голове всё еще пульсировали страхом обрывки сна. Он откинулся назад на подушку. Закрыл глаза, пытаясь восстановить рваное дыхание, представляя себе, что Анна сейчас здесь, рядом. С ним. Будто это правильно, так и должно быть. Всегда…I believe in something Я верю в кое-что важное, I believe in us Я верю в нас.
***
— Аня, родная, просыпайся! Владимир склонился к её лицу, легко, почти невесомо пробежавшись губами по щеке, и ласково шепнул: — Я скучал без тебя. Она улыбнулась, не открывая сонных глаз, мягко притянула его лицо к себе, коснувшись его носа своим. Он счастливо рассмеялся, тем самым любимым, родным смехом, который она уже стала забывать. В груди разлилась нежность. — Я люблю тебя!— он выдохнул хрипло, глухо, едва слышно, опалив словами, и поцеловал. Его губы теплые, ласковые, но ей этого мало, захотелось большего, ещё. Он отстранился, а она тут же протянула руки, чтобы вернуть его назад, на место. Рядом с нею. Потому что так правильно, так и должно быть. Всегда. — Владимир! — ее голос требователен и испуган. — Владимир? Ответа нет. Он исчез, растворился, будто и не было вовсе. Анна распахнула глаза. Пустота и страшная тишина тяжелым камнем придавили грудь, вернув в реальность. Часы в гостиной пробили четыре раза. Девушка свернулась калачиком, поджав ноги, тяжело вздохнула и, размазав по лицу набежавшие вдруг слезы, снова закрыла глаза в надежде опять вернуться к нему. Хотя бы так, пусть только во сне. Соприкоснуться своею измученной душой с его…That even in the dark we will find a way out Мы сможем найти выход даже в темноте. Tell me now 'cause I believe in something Скажи мне об этом сейчас, ведь я верю в кое-что важное, I believe in us Я верю в нас.