«Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!» «Мастер и Маргарита», Михаил Афанасьевич Булгаков
Заливисто зазвенел, запрыгал весельем поддужный колокольчик, перебиваемый громкими переливами побрякивающих бубенцов. Запряженная тройка лошадей пронеслась от ворот по расчищенной дорожке и остановилась прямиком у крыльца. Динь-динь- динь… Динь-динь… Динь… Раздался детский смех, разбитый какофонией разноголосых счастливых голосов, морозным скрипом притопывающих на снегу ног и ржанием лошадей. Огромный дом будто разом ожил — захлопали двери, отовсюду послышались торопливые шаги, срывающиеся на бег, и громкие, полные радостного предчувствия возгласы домочадцев, а вдогонку им понеслись запахи еще не остывших рождественских пирогов и пряников, смешанных с ароматом еловой хвои и шишек. Ряженые. Владимир подскочил к окну, бросил скорый взгляд вниз и тоже засобирался. Он даже не удивился тому трепетному волнению, взбудоражившему детские воспоминания, будто он еще ребенок, а не двадцатилетний кадет выпускного класса. Почти офицер, степенный и возмужавший, каковым он себя уже не только представлял, но и не без основания для самого себя считал. Из саней шумной толпой вывалились ряженые. Заиграли бубны с гармоникой. Затрещали трещотки. Закружились мужики с бабами, разодетые кто во что горазд — кто дедом, кто бабкой, кто цыганом, кто волком, кто медведем, кто журавлем, а кто и вовсе чёртом. Ряженые - как посланцы потустороннего мира, а потому не пустить их ко двору никак нельзя, дабы не спугнуть счастье и удачу на весь следующий год. Колядовщики пели ладно, весело, шутливо грозя хозяину дома:— Выноси колбасу, или хату разнесу, не дашь пирога — мы корову за рога.
Иван Иванович громко хохотнул и махнул рукой Варваре, а та ещё кому-то из слуг, чтоб те немедля несли с вечера заготовленное угощение. Владимир тоже рассмеялся, тем тихим, теплым смехом, что рвался из груди наружу помимо его воли, будто сам по себе. От души, от того покоя и домашнего счастья, которые только здесь, в родном имении и могли зародиться. Крестьянские девушки подхватили Анну, утащили за руки в хоровод, закружили, накидывая на плечи откуда-то взявшийся тулуп наизнанку, повязали пестрый платок на голову. — Спой, краса-девица! Анна звонко рассмеялась, не жеманясь и без всякого стеснения, прошлась по-деревенски, по-простому, мелким шажком, широко раскинув руки в стороны.К Катеринушке Подружки пришли, Кличут гуляти, Колядовати. "Подружки мои, Идите сами, А мне неколи, — Братец приехал, Братец приехал, Гостинца привез…"
Анна притопнула ножкой и закружилась. Раскраснелась, из-под накинутого платка выбилась прядь волос, задорно подпрыгивая в такт ладным движениям. Владимир запылал жаром, вдруг захотелось поддаться всеобщему святочному веселью, подхватить Анну на руки и самому закружиться вместе с нею. Безудержно, страстно, прижимая к себе, а после рухнуть вместе в снег, как раньше, как в детстве, хохоча без причины и без желания остановиться, просто потому, что хорошо и светло на душе. Но его опередили. Молодой конюх Никита подскочил к Анне и утащил в хоровод. Она рассмеялась еще звонче, еще веселее, разбивая своим серебристым голосом морозный воздух, вдруг вырвалась и вернулась в круг, уперлась руками в бока и снова запела, пританцовывая.— Гостинца привез, Зелёно сукно, Зелено сукно Мне на шубочку. Шубочку пошить — К обеденке иттить, К обеденке иттить, Что и с молодцем, Что и с молодцем! С Иванушкою, С Иванушкою, Свет Петровичем!..
— Хороша наша Аннушка! Расцвела чертовка! Владимир медленно обернулся, с души, с сердца разом слетела теплота. Анна — крепостная! Он узнал об этом почти сразу после смерти матушки, случайно. Невольно оказался свидетелем разговора отца с теткой, что обсуждали судьбу несчастной девочки-сиротки. Дворянское высокомерие у десятилетнего Володи ещё дремало, проявляясь крайне редко. С годами же стало выскакивать много чаще, разрастаясь, как на дрожжах, от той сословной пропасти, что была между ними. Тогда он путался в мыслях и в чувствах. Он — дворянин, она — крепостная! Это неизменная истина, данная правом рождения. Не ровня, не сестра, и никогда ей не была и не будет! Но как же рядом с нею хорошо, как покойно, как легко. Она настоящая, родная. Его… Крепостная. Первое время Корф еще надеялся, что душевный трепет при её появлении наяву или в мыслях — просто наваждение, помутнение рассудка. Но едва они расставались, и Владимир уезжал в Петербург, тоска от разлуки с нею разрасталась, сводила разум, скручивая сердце в тугой узел, по-настоящему, с болью. И он всё чаще и чаще ловил себя на мысли, что сопротивление бесполезно. Анна побеждала, сама того не ведая... И он почти сдался. Реальность сводила его с ума, Владимир не верил, что будущее рядом с нею возможно — сословную пропасть не перепрыгнуть. Он ещё больше злился, выплескивая свои малодушные страхи на Анну и оттого бывая с нею излишне груб и жесток, изводя ледяным презрением и злым, ядовитым сарказмом. После же мучился ещё больше сам, проклиная себя за нарочитую грубость и ложь. Ведь самого себя не обманешь, сердце не спрячешь. И душу. И веру, пробивающуюся словно зеленый росток ранней весной, пульсирующую эфемерной, призрачной надеждой на счастье. Сейчас же, от восторженного возгласа своего управляющего, пронизанного похотливыми, пошлыми интонациями, Владимир помрачнел. Барометр настроения зашкалил от гнева и упал. Глаза потемнели от разбушевавшейся в них бури. — Вы бы, Карл Модестович, не разевали бы роток, а то, неровен час, залетит кто. Управляющий растерянно, часто заморгал, натягивая подобострастную улыбку. — Так я ничего-с! Никаких намерений не имею… — Этого еще не хватало! — скрипнул зубами Корф. — Не понимаю, о чем Вы, барин… — Всё ты понимаешь! — барон сверкнул глазами, еле сдерживаясь, чтобы не схватить своего заюлившего визави за шиворот и не вышвырнуть вон. — Если узнаю что… прибью, можешь не сомневаться. Карл Модестович закашлялся, ясно представив сию неприглядную для себя картину, снова закивал и поспешил поскорее ретироваться, кланяясь и бормоча елейным голосом: — Да как же можно! Я же как к дочери… Ваше сиятельство, пылинки сдувать буду…***
Вечером Владимир подрался. Не удержался и вызвал Никиту на шутливый бой. Святки. Настроение. И дыра в груди. Уговорились, как на масленицу, стенка на стенку, на двоих. Корф обещал перед батюшкой слово замолвить, чтоб тот не наказывал в сердцах. Только с уговором, чтоб честно, без поддавков. Драка была долгой, побили друг друга знатно. Оба. Выпустили пар и злость. И ревность. Запыхавшись, откатились на спину. — На Анну не смей засматриваться! — вдруг выпалил Корф главную, свербящую ещё в разбитых кулаках причину, резким движением подтянул покалывающее болью тело и сел, опираясь спиной на бревно деревянного стойла в конюшне. Одна из лошадей склонила шею, потянувшись к нему мордой, коснулась теплыми губами, защекотав затылок. Владимир отмахнулся, отстраняясь. Еще не остыл после боя, дышал тяжело, рвано, утирая тыльной стороной ладони кровь с рассеченного лба. Никита усмехнулся в пол. Нехорошо, ядовито, скабрезно. — Куда уж нам! Сердце Корфа упало. Снова накатила слепая ярость и злость. Он глубоко вздохнул, выдыхая еще не потухшее желание продолжить драку. На скулах заиграли желваки, и взыграли дворянская гордость и спесь. В самом деле, не пристало дворянину перед своими холопами оправдываться. — Распустил вас батюшка! Никита оторопело замер, словно предчувствуя новую вспышку барского гнева. — Имей в виду, второго предупреждения не будет! Пошёл прочь!***
Анна испуганно ахнула, едва не задохнулась, услышав от Полины про то, что задумал Владимир. Немыслимо! Зачем? Дядюшка, должно быть, сильно осерчает, когда до него дойдут слухи и, не медля ни дня, отошлет сына в Петербург, как бывало не раз после мальчишеских проказ последнего. То было в детстве, а сейчас... Что за блажь? Анна вцепилась в Полину, затрясла, запытала, пока та не рассказала всё, что знала, слегка приукрасив по привычке. Она столкнулась с Никитой во дворе конюшни, отпрянула, сверкнув переполошенным взглядом. — Да что же это? Как же?.. Конюх криво усмехнулся, тут же ойкнул — побитое лицо перекосилось от боли. — Велено к тебе… к Вам, Анна Петровна… не … приближаться, — выцедил медленно, с расстановкой, оборачиваясь вслед девушке, уже его не слушавшей и скрывшейся за широко распахнутыми дверями конюшни. Корф рывком поднялся навстречу Анне. Что это? Зачем она здесь? Кто рассказал, кто посмел? Он молчал, склонив голову вбок, не зная, что сказать. Слова казались пустыми, лишними. Она обошла его вокруг, будто проверяя, всё ли с ним в порядке. Неспешно, робко. Ахнула тихо от его побитого вида и кровавых подтеков на лице и рубашке. Быстрым движением скинула мешающие рукавички, небрежно откинув их куда-то в сторону. Достала свой платок и, обмакнув в кадке с ледяной водой, потянулась рукой к его лицу. Аккуратно коснулась виска, мягко спустилась ниже — к щеке. Он замер. Обернулся и поднял на неё взгляд. Анна скользнула платком к его разбитым губам, невесомо провела чуть дрогнувшими пальцами. И сердце остановилось. Кажется, у обоих. Она, словно во сне, подчиняясь его прожигающему взгляду, вскинула голову. Глаза в глаза. В груди стянулся тугой узел. Как же хорошо и… кажется, страшно? Обоим… Она сбросила морок первой, отступила на шаг. Он не удержался — перехватил за руку. Цепко, отчаянно. Анна задрожала мелкой дрожью, но не от испуга, а той странной обжигающей волны, что пробежала по ее телу от его прикосновения. — Отпустите, Владимир … Иванович! — выдавила хрипло, пугаясь своей просьбы, но более того, что сама сейчас, в эту минуту желала совсем противоположного. — А если я не хочу? Владимир притянул её ближе к себе. Мягко, бережно. Её губы заблестели, заманили желанием. Он склонился ниже, почти касаясь дыханием, одна рука скользнула на девичью талию… В голове, перед глазами, скабрезно усмехаясь, проплыли, понимающе переглядываясь, Карл Модестович с Никитой. Корф резко дернулся, отпрянул, выпуская Анну на волю из своего захвата и отступая назад. Она задрожала ещё больше, ещё сильнее, почти затряслась, так, что не заметить этого было уже невозможно. Владимир шагнул к ней обратно, протягивая руку в желании успокоить, но испуганный вид девушки заставил одернуть её снова. — Ты боишься меня, Аня? — его вдруг накрыло омерзение к самому себе. К тому страху, что он вызвал у той, которую в помыслах воздвиг на пьедестал и готов был носить на руках. А на деле?.. — Нет! — решительно помотала головой Анна. — Я знаю и верю, что вы никогда не сможете меня обидеть. — Правда? — Правда! — Почему? — Что «почему»? — Почему ты мне … так доверяешь? Анна легко пожала плечами и ответила быстро, не задумываясь. — Не знаю, просто потому, что Вы — это Вы! Так просто! Благодарность за девичье откровение застряла в горле. Он отвернулся, пряча влажные глаза и расплескавшуюся в них нежность. И сомнения, и страх перед будущим. В голове туман, его снова корежило и кидало в разные стороны, разрывало на части. Подхватить бы ее на руки, прижать к себе, сказать правду, но он разлепил губы лишь для того, чтобы сухо выдохнуть — не своим, чужим голосом: — Ступай. Их души разом заледенели, едва успев взмахнуть расправленными крыльями. Анна не удержалась, обернулась почти на пороге, успев поймать взгляд Владимира. Странный, обжигающий много больше, чем недавнее его прикосновение. Она смутилась, на щеках запрыгал девичий румянец, от стыда и страха, будто она подсмотрела то, что видеть ей совсем не надобно. Но более Анну взволновало захлестнувшее её дикое желание воспротивиться его грубости, остаться, чтобы снова ощутить тепло и трепет от той самой накатной волны, что пробежала по всему телу, едва он её коснулся. Она не удержалась, шагнула назад, к нему, но вдруг покраснела пуще прежнего, ахнула, испугавшись своих сумасбродных, неприличных мыслей. И... убежала. Они изменились. Оба. Пока еще не до конца осознавая и принимая те перемены, что терзали их изо дня в день, но уже смутно предчувствуя, что это навсегда. Точка невозврата пройдена. Ещё один шажок навстречу сделан. Маленький, робкий, неправильный. И, кажется, осталось совсем немного, чтобы принять самих себя новых, окончательно впуская в свою жизнь друг друга. Без страха и без оглядки… Их растрепанные души устало переглянулись, привычно сбрасывая с расправленных крыльев морозные льдинки, продолжая в молчаливом диалоге перешептываться о самом главном.Won’t you leave me in the darkness? Take away the pride, all the dignity that’s burning inside Can’t you see I’m standing naked? I’ll bear all the crosses and the crucifixes you can provide If you could decide Just a twist in time… and you could be mine Just a sip of wine… and you could be mine Just a kiss divine… and you could be mine