«Тот, кто всегда в выигрыше, — не настоящий игрок». Мишель де Монтень (1533–1592)
Офицер фельдъегерской службы, деловито щелкая каблуками, торжественно вручил барону Корфу запечатанный конверт, успевая на ходу приветственно кивнуть головой. Скупо, отстраненно, по привычке государственно-важно. Почти без эмоций. Иван Иванович нелепо дернулся, судорожно сглатывая подкатившую тошноту, и протянул едва заметно дрогнувшую руку. Волна страшного предчувствия окатила с ног до головы, заставляя сжаться сердце. Барон неловко порвал печать ставшими вдруг непослушными пальцами, бегло заскользил глазами по запрыгавшим от волнения строчкам. «… сын Ваш совершил поступок, достойный всякого дворянина и добропорядочного гражданина… Как ни прискорбно мне быть черным вестником, но состояние Владимира ухудшается с каждым часом, а доктора не дают никаких утешительных прогнозов, боясь внушить нам ложные надежды… Приезжайте как можно скорее, ибо любое промедление …» Иван Иванович пошатнулся. Пальцы разжались, выпуская на свободу листок, и тот, подхваченный сквозняком от распахнутых дверей и недавно приоткрытого слугой окна, витиевато закружился в воздухе, точно ворон расправленными крыльями, со зловещей мрачностью опускаясь на паркетный пол. Анна секунду пребывала в растерянности, не зная, не понимая, куда бросаться. Тревожное любопытство победило, безжалостно задушив встрепенувшиеся в душе ростки сострадания к дядюшке. Кинула быстрый, взволнованный взгляд на постаревшего в один миг ещё больше барона, подхватила упавшее письмо и жадно забегала влажными глазами по расплывающимся строчкам. Неприлично, недостойно? Да пропади всё пропадом!.. « …остается уповать на Господа Бога и гофмедика Его императорского высочества, больше суток находящегося при Владимире неотлучно…» Она растерянно заморгала, отказываясь верить, — ни умом, ни сердцем. Лишь сильнее вцепилась застывшими пальцами в помятый листок и торопливо и еще более жадно снова пробежала пытливым взглядом содержимое короткого письма. «... никаких утешительных прогнозов...» «... уповать на Господа Бога …» «... молиться за благоприятный исход и верить в оный ... » «С глубочайшим почтением и совершенной преданностью честь имею быть,милостивый государь,
Вашим покорнейшим слугою*.
Князь М. Репнин С.-Петербург ... октября 1839 года.»
Иван Иванович зычным голосом велел позвать управляющего и сам суетно засобирался. Скорее! Нужно отдать распоряжения и готовить дорожный экипаж. Немедленно, тотчас, сию секунду. — Я еду с Вами! Анна с тревогой поглядывала на барона, ожидая не ответа — согласия. — Нет, это лишнее, — бросил Корф почти в дверях, мимоходом, даже не оглянувшись в её сторону. Отказ барона лишь еще больше укрепил Анну в непреклонности своих намерений, она покачала головой и повторила тоном решительным, жестким, чем заставила Ивана Ивановича удивленно вскинуть брови и обернуться. — Я. Еду. С Вами. Корф открыл было рот в желании возразить, но Анна его опередила — вырвалось быстро и еще более твердо: — Владимир Иванович не чужой мне человек… — Ах, брось, Аня! Мне не до плаксивых сантиментов, не до тебя в Петербурге... — Он… не чужой мне… — снова невежливо перебила барона Анна, не дослушав до конца, в который уже раз за последний месяц сама себя не узнавая. Она зажмурилась, перед глазами ярким калейдоскопом замелькали события последних дней. Алтарь, клятвы, их поцелуй в церкви. «Пред Богом и людьми...» И взгляд его, и брошенное им в дверях, теперь уже роковое, страшное — «Прощайте, Анна!» — Он муж мой... Слова вылетели залпом, оглушив признанием всех присутствующих и заставив ошеломленно вытянуть лица. Карл Модестович, не успевший еще покинуть кабинет барона и, полуприсев за столом, записывая по памяти распоряжения, выданные устно Корфом, выронил из рук пресс-папье с бронзовой легавой собачкой и часто заморгал, пытаясь осмыслить только что услышанную невероятную, невозможную новость. Слуги, притихшие было за дверью, зашептались между собой громким шепотом; и даже молчаливо замерший на месте и отстранено взиравший на всё происходящее офицер фельдъегерской службы позволил себе издать гортанный удивленный звук. Иван Иванович запыхтел, отчего лицо его покрылось алыми пятнами гнева, смешанного с непониманием, раздражением и даже злостью. Сама же Анна, от произнесенного вслух своего нового статуса в этом доме, именно сейчас каждой клеточкой своего тела и всеми фибрами души до конца осознала, что теперь она Его жена. Пред Богом и людьми... В горе и радости... Навечно. Барон ахнул, схватился за сердце и сердито насупился. — Да как вы посмели? Оба?!… Корф прошелся взад и вперед по комнате, сильнее распаляясь и ещё больше краснея лицом от злости и негодования. — Это шутка, розыгрыш? Анна молчала, потупив голову, но не от страха за свой, должно быть, выглядевший со стороны дядюшки излишне расчетливый, продуманный поступок. Она и сама бы сейчас не ответила, что с нею тогда произошло, почему так легко позволила Владимиру заманить себя в ловко расставленные им сети и втянуть себя в его игру. «Коготок увяз, всей птичке пропасть...» — Разве ты не понимала, что этот...ваш... брак... — Иван Иванович поморщился, лицо его передернулось судорогой и стало неприятным. — Мезальянс ... испортит ему жизнь?… Старый барон глубоко вздохнул, недовольно качая головой слева направо, словно отказываясь во всё происходящее верить и всем своим видом стараясь это показать. — И что же, вы… по любви? И ты, и он? — Да! — вылетело у Анны быстро и хрипло. И просто. Ведь правду говорить легко… — Что «да»? — опешил Иван Иванович, в который уже раз за сегодняшнее бесконечное утро закашлялся, от удивления подавившись глотком воздуха. Анна хотела было ответить сразу, про себя, про свои чувства и страхи, и слезы с молитвами, но невысказанные слова застряли, царапая острыми осколками горло. Какая-то еще не оформленная, не до конца понятная мысль заметалась в её голове, закружилась, выуживая из коридоров памяти обрывки смутных воспоминаний. То, как взбалмошно, противоречиво вёл себя Владимир Корф рядом с нею, вдруг показалось ей совсем иным — не ненавистью, граничащей с презрением, а с точностью наоборот. События последних лет выстраивались в логическую цепочку, вернее, ее подобия, ведь распутать то, что он наворотил, играя своей и чужими жизнями, никому, кроме него, не под силу. Все его усмешки, злобный сарказм, после которого у неё пропадало не только настроение, но и сама она терялась, растворяясь в ядовитой смеси из жгучей обиды и непонимания; а после, с усилием глотая комок в горле и навернувшиеся слезы, почти всегда убегала, всерьез начиная себя считать глупой дурнушкой, недостойной не то чтоб с ним говорить или спорить, но и даже находиться рядом в одной комнате... Всё было ложь, обман. Он, точно в наглухо застегнутом мундире, под надежной защитной бронёй, прятал настоящего Владимира Корфа. Того, которого она знала с самого детства, чьи странные взгляды, брошенные в ее сторону, иногда перехватывала, успевая поймать мимолетно промелькнувшую бесконечную, щемящую тоску. А за ней... Ту самую любовь. Его любовь. Тяжелую, мрачную, выстраданную. Дикую и страстную, такую же, как и он сам. «Не надо прибегать к сложным объяснениям там, где вполне годятся простые».***
— Когда вы ожидаете Владимира Ивановича в Двугорском? Андрей писал мне третьего дня, что виделся с ним в Петербурге, — Елизавета Петровна голосом пыталась сыграть холодное безразличие, но получилось дурно, более всего выдавали глаза с блеснувшими лучиками придуманного счастья. — От дядюшки я слышала, что скоро, — Анна ответила скорее из вежливости, чем по желанию, летая уже который день в своих несбыточных облаках. «Быть может завтра… Сказала или нет?..» Лиза сорвалась вдруг с кушетки, шагнула в сторону Анны, застывшей у окна и мечтательно водившей тонким пальчиком по стеклу. — Я… — княжна запнулась, оборвав себя на полувздохе. «Говорить или нет?..» — Я … — она снова замолчала. Глаза её загорелись чем-то странным, лихорадочным, почти безумным, и сил сдерживать рвущиеся наружу слова больше не осталось. — Ах, Анни! Если бы ты знала, как я скучаю и жду его приезда, — на щеках Елизаветы Петровны заиграл стыдливый девичий румянец, огненно переливаясь яркими всполохами, и она поспешила спрятать пылающее лицо в ладони. — Если бы ты знала, как я … Его… люблю…. Анна замерла, застыла, ошарашенная признанием княжны. Расправленные в преддверии долгожданной встречи с Владимиром крылья понуро упали вниз, будто обиженно свернулись, как после хлесткого предательского удара. — А ты, Анни? — Что я? — потухшим голосом, едва слышно, выдавила Анна, глотая взметнувшуюся бурю из удивления, ревности и Бог ещё знает чего. — Скучаешь? — Лиза склонилась ближе, доверительно заглядывая в глаза. Пытала, как всегда, настырно, не отвяжешься. Анна пожала плечами, отворачиваясь и прячась от бесцеремонной назойливости княжны за маской равнодушного безразличия. Что она могла ответить? Разве то чувство, что разливалось в ней, едва его образ всплывал в памяти, можно назвать скукой? И разве можно вот так, запросто, признаться в том, что никому чужому не принадлежит? Только ей ... И ему, если когда-нибудь он об этом узнает… Разве от скуки она хранила под подушкой украденное у дядюшки письмо Владимира с Кавказа? И почти каждую ночь, дрожа от волнения и стыда за свой безумный, недостойный порядочной барышни поступок, расправляла измятые листки, жадно и бесконечно ненасытно глотала исписанные ровным, размашистым, родным почерком строки. «…я никогда не смогу согласиться с Вашими планами относительно будущего Анны. Прошу Вас только об одном, отец, не принимайте поспешных решений и дождитесь моего возвращения. … неужели для такой жизни Вы готовили Анну? Такой судьбы ей желали? Вам ли не знать, что есть театр, где за красивой мишурой прячутся демоны пошлости и разврата? Эта среда погубит Анну, её чистую и наивную девичью душу, а после — и наши с Вами…» Тогда её сердце, в который уже раз, подпрыгивало в радостном кульбите. Своя судьба, своё будущее волновало девушку куда меньше, чем тревожное волнение за неё Владимира. Взбудораженные воображением мысли разгоняли девичьи мечты, ещё вчера казавшиеся несбыточными. На глаза наворачивались слезы, растекаясь по щекам щемящей нежностью и тоской, а строчки письма теряли ровность линий и размывались в дрожащее пятно. Она в задумчивости касалась пальцами листка, бережно проводила по нему ладонью. Перечитывала несколько раз, но не для того, чтобы почерпнуть что-то новое. Анна шевелила губами, без конца повторяя почти уже заученные фразы и слыша Его голос. Глубокий, родной, согревающий её измученную душу давно забытым теплом, пока усталость не побеждала, утягивая в сладкий дурман сна. Так и засыпала, бережно прижимая письмо к груди. К мерно колотящемуся сердцу... Анна слегка качнула головой, точно прогоняя морок и возвращаясь в реальность. — Я не знаю, — она растерянно заморгала, пытаясь собрать разбегающиеся мысли. — Да. Лиза удивленно округлила глаза. — Что «да»? — Скучаю, — выпалила слишком громко, твердо, с легкой хрипотцей, снова раздражаясь — на докучливость княжны, но более на себя, на свою несдержанность и даже грубость. Она смущенно отвернулась, а после и вовсе поспешила скорее заговорить о другом. Поддалась уговорам Елизаветы Петровны посетить имение Долгоруких, чтобы воочию увидеть и новое платье княжны, сшитое по столичной петербургской моде, и книги, что выписал батюшка князь Петр Михайлович, и нотные тетради с ноктюрнами Шопена. Анна вернулась под вечер. Благодарно кивнула кучеру, открывающему дверцу дорожной коляски, и ступила на землю. Солнце уже клонилось к закату, вызывая новый приступ вечерней тоски. Она блуждала по дому, ничего и никого не замечая, пока не столкнулась со всполошенной чем-то Варварой. — Ну что же ты, Аннушка? Владимир Иванович давно уж приехал. Анна остолбенела. От удивления и счастья. — Что? Когда? — Да часа три уж. — Как же это, Варя? Что же… здоров? — слова вылетали сбивчивые, пустые, не те, что требовало растревоженное, запрыгавшее по всему телу сердце. Варвара отмахнулась, будто прогоняя дурное. Расчувствовалась по-своему, смахнула концом платка покатившуюся слезу. — Повзрослел, возмужал. Глаза только грустные, будто прячет в них что-то. «Или прячется сам…» Анна тихо всхлипнула. Вспомнилась Лиза, её признание, горящий любовью взгляд и давний сговор обоих семейств. Слезы потекли ручьем. Горячие, соленые, горькие. О себе и о нём. О несбыточном. Убежала, чтобы укрыться ото всех, зарывшись с головой в подушки. Так и уснула, выплакивая свои страхи, пустые надежды и мечты. Отчего-то глупо веря, что завтра всё изменится, потому что… он рядом, пусть и не с нею. Живой!..Love's my religion But he was my faith Something so sacred So hard to replace Fallin' for him was like fallin' from grace All wrapped in one He was so many sins Would have done anything Everything for him And if you ask me I would do it again
Уже месяц, как Владимир вернулся с Кавказа. Атмосфера парадного Петербурга душила, отталкивая своей чрезмерной напыщенностью, лицемерием и льстивым холуйством. После того страшного, кровавого для себя года, что он провел на Кавказской войне, всё вокруг казалось нелепым и странным, ненастоящим, и больше походило на мишуру на рождественской елке. Дунешь — и разлетится, будто и не было вовсе. Владимир с удивлением поглядывал на своих сослуживцев, товарищей по полку, и, слушая их бесконечные, пустые рассказы про ночные кутежи и мелкие меж собой интриги, казавшиеся им значительными, лишь еще больше мрачнел и замыкался в себе. Корф примчался в Двугорское, едва пробежал глазами долгожданный рапорт о предоставлении ему отпуска. Он спешился у распахнутых ворот при въезде в имение, вдохнул родные запахи полной грудью, на ходу срывая ветку рябины с краснеющими гроздьями. Из приоткрытого окна в гостиной раздавались мягкие переливы девичьих голосов. Лиза, Анна… Вдруг помрачнел. Нужно объясниться с княжной, не оттягивать неизбежное, но сначала — Она… и отец… Владимир мерил неровными шагами комнату. Анна не вышла к ужину, и сердце его упало. Они не виделись почти год, всё время его службы на Кавказе. Война изменила его, перемолола. Защитный панцирь дал трещину, обнажая измученную им же самим душу. Ему немедленно, сейчас же, сию секунду нужно было её увидеть. Заглянуть в глаза. Зачем? Он и сам до конца не понимал, знал только, что это было единственное, что он сейчас желал. Вот он уже у ее комнаты, ноги будто сами принесли. Он шумно выдохнул, с удивлением уставившись на своё безумное отражение в темном ночном окне коридора. Неприлично? Да пропади всё пропадом!.. Из приоткрытой двери, точно в приглашающем жесте, мягким светом замерцал дрожащий огонек свечи. Корф замешкался, рука взметнулась вверх и замерла. В грудь ударила запоздалая неловкость, он мысленно отмахнулся и толкнул дверь. Анна спала, как была, в домашнем платье. По-детски свернулась калачиком, утонув в теплом покрывале. Какая же она маленькая, родная. Его… Владимир прошел вперед, привычно уже для себя бесшумно ступая, аккуратно присел на край кровати в ногах спящей девушки, пожирая её внимательным жадным взглядом. Внутри в груди, от сердца разбежалось по всему телу знакомое тепло. Затрепетала нежность, а следом накатной волной затопила разум неутоленная, давно сводящая с ума страсть, заколола неистовым желанием. «Анечка, родная моя душа! Как же сказать тебе, что больше всего на свете я хочу … верить и знать, что у нас с тобой есть «завтра». Наше с тобой, невозможное». Он не удержался, занес руку над её головой, чтобы позволить себе хотя бы коснуться... Кончиками пальцев... Но она вдруг беспокойно заворочалась, прошептала что-то, переворачиваясь на другой бок, к нему спиной. Корф склонился к ней ближе. Лавандовый запах её волос защекотал желанием обнять и прижать к себе. Отчаянно, крепко. Но он лишь одернул руки и шепнул ей в затылок, невесомо касаясь губами её растрепанной ото сна головы. — Я тоже скучал по тебе, Аня…***
— Да очнись же, Аня! — громкий окрик старого барона заставил девушку удивленно заморгать, возвращая в страшную реальность. Владимир ранен. Тяжело, а быть может и вовсе смерт... Она зажмурилась, отчаянно замотала головой, отказываясь верить, словно одним этим движением хотела прогнать не только страшные, пугающие мысли, но и саму смерть. — Нужно ехать, и как можно скорее, — это сейчас самое главное, важнее ничего для меня и быть не может. Иван Иванович поплелся нетвердой, шаркающей походкой к дверям, всем своим видом выражая недовольство и беспрестанно бормоча себе под нос что-то неразборчивое, но Анна его уже не слушала. Решительно вбежала вверх по лестнице к себе в комнату и с силой захлопнула дверь, успевая почти на ходу перевести дух, прежде чем вытащить из шкафа свой дорожный саквояж.No need to imagine Cause I know it's true They say "all good boys go to heaven" But bad boys bring Heaven to you It's automatic It's just what they do They say "all good boys go to heaven" But bad boys bring Heaven to you
***
Бесконечная ночь душила гнетущим ожиданием роковой, трагической развязки. Доктор Николай Федорович** устало прикрыл отяжелевшие от бессонницы веки и откинулся на спинку кресла. Он, точно пёс Цербер, вот уже который час верно и бдительно охранял покой Владимира, яростно и жестко пресекая суровым окриком попытки всех присутствующих к нему прорваться. Николай Федорович давно не практиковал столь сложные операции, но сейчас отказать просьбе Его высочества не смог. Александр нагрянул к нему посреди ночи, как гром среди ясного неба, буквально умоляя согласиться, причем тоном, странным для царственной особы, — не приказным или властным, а скорее просительным. Его высочество был прекрасно осведомлен, что лучшего хирурга в Петербурге вряд ли сыщешь, а потому Николай Федорович подобному визиту был почти не удивлен. Он засобирался по-военному быстро, без суеты и лишних разговоров, для выполнения своего долга, от которого нельзя отступить ни при каких обстоятельствах. Барон налетел на Его высочество почти с разбега, бесцеремонно, с бешеной силой толкнув последнего в грудь. В награду получил возмущенные возгласы окружающих, удивленный — самого наследника, и выстрел в спину. Пуля пробила легкое и застряла где-то в ребрах. Ставка «ва-банк» и неудачные карты с самого начала сыграли Корфу на руку, потому что при таком раскладе никто и никогда не стал бы сомневаться, что блефовал именно он. Доктор покосился на шахматный столик, где на подносе уныло примостился серебряный кофейник с давно остывшим кофе, а рядом, зарывшись в складках перепачканной кровью белой салфетки, пряталась та самая пуля, извлеченная из покореженных ребер Корфа. Послышался шум, чьи-то приглушенные голоса. Николай Федорович легко усмехнулся, одновременно выдыхая и сбрасывая с лица усталость. Ну точно — Цербер! Он будто сердцем чувствовал тот момент, когда сгусток тревожного волнения за дверью доходил до предельного уровня страха, готового превратиться в бешеную лавину и снести все барьеры; тогда он тихо выходил из спальни барона, ловил вопрошающие, беспокойные взгляды Репнина, Чарторыйского, всхлипывающих слуг, молча, сухо утвердительно кивал и снова притворял за собой дверь. От этого обнадеживающего кивка вся компания облегченно выдыхала. Страх услышать неизбежное и фатальное притуплялся на короткое время, чтобы после небольшой передышки разогнаться до новой тревожной, сметающей разум ураганной волны.***
Янек склонился ниже к Корфу, пораженный мертвенной бледностью друга. Машинально протянул руку и коснулся тыльной стороной ладони его лба. Взгляд упал на застывшие кровавые пятна на рукавах и манжетах своей рубашки. Еще алых, тех, что отпечатались, когда он своей рукою и чьим-то брошенным платком пытался зажать фонтанирующую и пузырящуюся дыру в теле барона. Ползучий страх от того, что всё уже кончено, мгновенно растворился от пылающего жара, исходящего от Владимира. Это тоже страшно, но сейчас много лучше, чем, если бы…***
Как ни старалась русская экспедиция избежать смертельной ловушки, но горцы, отрезая все пути к отступлению, толкали отряд в ловко расставленные сети. И западня захлопнулась. Корф отправил своего денщика за помощью, навстречу другому русскому отряду, что заплутал и сильно запаздывал. Одним не выбраться, силы на исходе. И пули… Горцы прислали парламентера, делая ставку на беспроигрышную карту, — обмен пленными. Русские разыгрывали ее всегда, при любых условиях и обстоятельствах, даже самых для себя неблагоприятных, чем вызывали у своих врагов недоумение и даже скрытое восхищение. — В этом селении, кроме наших пленных, в заложниках армянская семья, — с показным равнодушием, будто нехотя выдал Владимир, прицеливаясь в воображаемого противника, мимоходом проверяя, заряжен ли пистолет. — Даже не думай! — Янек поперхнулся только что выпитым глотком воды и раздраженно взъелся. — Кой черт их туда занесло? Корф неопределенно легко пожал плечами. Чарторыйский издал булькающий звук, разозлившись ещё больше. — Знаешь, чем вымощена дорога в ад? — Угу... Равнодушными людьми, — барон уверенно кивнул головой, будто выдал истину. — Это только на обочинах, а по центру — мнимыми доброхотами, — князь ткнул указательным пальцем в сторону Корфа. — Такими, в которых ты вдруг превратился... Корф едва заметно усмехнулся, небрежно отмахиваясь. Он уже принял решение, то самое, что пришло на ум первым — рискнуть. Ушел в ночь с двумя казаками и не вернулся. В условленном месте старший чечен встретил русских кривой гримасой. Почти победной. — Мой белый флаг — перемирие, а твой, урус, похож на капитуляцию. У Владимира не дрогнул ни один мускул на лице. Он чуть дернул плечом — пистолет за пазухой успокоил своей тяжестью: — Только цвет у них один. Как и результат. Чечен подошел ближе, спрятав руки за спиной, насупился, бесцеремонно, почти в упор разглядывая наглого русского барона, а после кивнул кому-то в сторону, подавая заранее оговоренный знак. Корфа скрутили быстро, он не успел даже удивиться — удар по затылку, уплывающее сознание и запоздало проскользнувшая мысль про абреков, уж слишком ловко. Владимир разлепил веки и от неожиданности дернулся головой назад. Перед глазами нависло ухмыляющееся лицо чеченца. Того самого, с кем он недавно вел переговоры. Связанные руки заныли бесконечной монотонностью. И раздражением, что так легко попался. И злостью на самого себя. — Ты проиграл, урус! Корф криво усмехнулся, разбитая губа уколола острой болью, закровоточила. — Уж не тебе ли? Он поморщился, сплёвывая на пол металлический привкус и презрение. Ядовито прищурился, прицеливаясь выстрелить без промаха пока еще не высказанными словами, слегка потупил голову, пряча разбушевавшуюся бурю во взгляде. — Пожалуй я ещё поиграю, пока не найду того, кого мне действительно не победить… Удар. Ещё один. Каменный пол и вкус соленого металла во рту. И тьма, муторно обволакивающая ускользающее сознание…***
Корф исчез первым из отряда. Тела обоих казаков, сопровождавших барона, нашли поутру у края обрыва по страшному кровавому следу на влажной от росы траве. Зарезаны и волоком перетащены на самое видное место, небрежно отброшены на серые скалистые камни. Янек громко рыкнул, закипая от накатившей слепой ярости — всё у чеченов напоказ, с тайными животными знаками, дикими намеками проклятым гяурам, что так будет с каждым, кто посмеет ступить своей неверной поступью на их благословенную Аллахом землю. Князь только и успел, что разозлиться до испепеляющего душу отчаянного желания отомстить, как его шеи коснулось холодное острие кинжала, оцарапав до крови горло. Его грубо повалили на землю, ударом под ноги и в спину. Скрутили руки веревкой. Чечен в папахе с прилаженным лисьим хвостом, должно быть, старший из всех, обошел князя вокруг, злобно осклабился и небрежно пнул его ногой, так что Янек не удержался и завалился на бок. Горец присел на корточки, снова осклабился. Князь опустил взгляд, даже прикрыл глаза, мысленно выдыхая, успокаивая себя, заставляя промолчать, стерпеть унижение. Чеченец ловко вытянул из голенища сапога нагайку и протянул ее к лицу Янека, медленно опуская руку вниз, на плечи. — Ты не русский? — деловито постучал по погону на польском мундире. Чарторыйский тихо выдохнул, запуская мерный ритм сердца, и гордо вскинул голову: — Я — поляк. И русским никогда не был и не буду. Лицо горца перекосилось в кривой усмешке, он поднялся на ноги, попутно кивая своим и щелкая пальцами. В то же мгновение Янеку накинули на голову холщовый мешок, пахнущий старой, подгнившей травой, и, подхватив с земли, ловко перекинули на круп лошади… Комната пылала жаром и душила едкими запахами бараньего жира, каких-то пряных трав и овечьих шкур. С головы Янека рывком содрали старую мешковину и даже развязали онемевшие от тугого узла руки. Он глубоко, громко вздохнул полной грудью, в животе предательски заурчало, словно напоминая хозяину, что последний раз он ел очень давно, вчера утром, в прошлой жизни. Князь прищурился, оглянулся вокруг с нарочитой небрежностью, потирая затекшие запястья. В горле скребло от жажды и от тех слов, что он должен был сейчас произнести. Чечен вопросительно молчал, бесцеремонно поглядывая на Чарторыйского. — Воды! — скрипуче вылетело у Янека. Нагло и повелительно. Привычно, требовательно. Не просьба — приказ. Горец удивленно сверкнул черным глазом, буркнул что-то в бороду, утвердительное кому-то кивая. Князь выпил жадно, залпом. Освежающая влага текла по подбородку, заливая ворот мундира и рубашки. — Я давно хотел сбежать… — Чарторыйский обтер рот тыльной стороной грязной ладони. — Перейти на … вашу сторону. Слова царапали совесть и что-то еще. Долг, присяга, дворянская гордость летели в пропасть, и он следом… — Гмм! — чечен удивленно вскинул бровь, шагнув ближе, бесцеремонно ткнул пальцем Янеку в грудь и скосил черные глаза с хитрым прищуром ему на плечи. — Твоих… много с нами. Князь отвернулся, с трудом пытаясь потушить яростное желание послать всё к черту! И поступить так, как единственно правильно, и как предписывали ему долг и честь. — Потом расскажешь, что знаешь, про русский гарнизон, — горец не спеша прошелся по комнате, деловито заложив руки за спину. — Сначала докажешь, что тебе можно верить. Янека подхватили под руки и грубо вытолкали за дверь. Князь споткнулся о порог, жадно глотая свежий воздух. Поперек двора ему наперерез двое чеченцев волокли кого-то с окровавленным грязным мешком на голове. Сдернули с силой, толкая пленника вперед. Корф — собственной персоной, всклокоченный, в запекшихся ссадинах на лице, с рассеченой бровью и разбитой губой. Весь с ног до головы — в грязи и кровавых подтеках. И с извечной своей ухмылкой. Чарторыйский замер, прикусив губу, едва сдержав беспокойный вскрик. — Убей его! — чечен прищурился, выцеживая страшные, полные чумного предательства слова. Янек столкнулся тяжелым взглядом с Владимиром. Сердце заколотилось, забилось, отдавая шумом в ушах, и князь услышал будто со стороны, точно и не свой, а чей-то чужой, скрипучий голос: — Давно об этом мечтал. Барон ещё более мрачно, криво усмехнулся. — Кто бы сомневался… Янек не успел опомниться, вздохнуть мерно, ровно, как его ладонь обожгло холодом металла. Что это? Пистолет?! Зачем? Ах, да! Вот уже и рука привычно вскинулась, и пальцы машинально легли на курок, но Чарторыйский медлил, продолжая буравить Корфа страшным взглядом. Внутри разлился страх, самый отвратительный из всех — еще не совершенной подлости с клеймом предательства. Князь не выдержал этой душевной пытки — поморщился, рука дернулась вниз. Что там дальше по плану? Кажется, так нужно было? — Стреляй уже! Хватит играть остатками благородства, прикрываясь честью, которой у тебя нет и никогда не было, — лицо барона перекосила гримаса омерзения, и он поспешил отвернуться. От резкого движения в голову болезненно стрельнуло, а в пересохшем горле засвербило от жажды. Корф закашлялся и сплюнул на землю. Снова презрение с кровью. — Впрочем, я ничуть не удивлен — никогда тебе по-настоящему не доверял. — Замолчи! Кто ты такой, чтобы судить меня? — Чарторыйский злобно огрызнулся, угрожающе качнув дулом пистолета. Владимир дико рыкнул, уставился в упор на Янека, сжимая кулаки за спиной. Связанные запястья посинели. — «Друг любит во всякое время и, как брат, явится во время несчастья»***. Все присутствующие изумленно замерли. Старший горец усиленно, натужно морщил лоб, пытаясь раскусить смысл сказанного. Князь мимолетно округлил глаза, рука его, держащая пистолет, дрогнула и упала вниз. Корф попытался подняться, встать с колен, но один из чеченцев, зорко следивший за ним, резко подскочил и толкнул обратно, грубо пнув ногой в спину. — Tire, idiot! L'arme n'est pas chargée! Янек от этого дикого окрика будто опомнился, отбросил скребущие сомнения, вскинул пистолет и ... выстрелил… Через два дня их обоих освободили. Степан с казаками заблудившегося русского отряда пришёл на выручку. Куда ж без него: только отлучишься — и вот тебе раз! В плену! Бросить невозможно, только рискнуть… и погибнуть? С Богом! Ещё более побитого Корфа князь вместе со Степаном самолично вытащил из зиндана, где горцы держали пленников. Владимир ворчал и ругался на чем свет стоит, и, несмотря на слабость, поминутно пытался оттолкнуть Янека, пытающегося ему помочь, однако и помощь, и сопротивление оной плохо удавались обоим. — Неужели трудно было сделать так, как условились? Барон ещё больше злился, болезненно морщась и снова ругаясь. Всё тело ныло не только от любого мимолетного движения, но и произнесенного слова. — Matka boska! — Янек вскинулся в ответ. — Ты думаешь, это легко? Думаешь просто? Князь быстро прошелся взад и вперед, нервно жестикулируя. Остановился, уперевшись кулаками в бока, а после махнул рукой, совсем отворачиваясь. Они договорились меж собой, что если оба окажутся вдруг в плену, то разыграют этот расстрельный спектакль. Подобного рода действа очень уважали чеченцы — привязать предателя через убийство своего же товарища. Пусть и бывшего. Риск был, но и вероятность того, что офицерское звание пленников вкупе с дворянским титулом перевесят лютую ненависть к неверным, заменив кровожадность на ненасытного демона алчности, была велика. Янек всё это понимал, но, поднимая пистолет и держа на мушке прицела друга, чувствовал себя паршиво; искоса, с заплясавшими во взгляде мстительными, ненавистными к врагу огоньками поглядывал на чеченца и прикидывал расстояние для выстрела, всерьез подумывая о том, как бы так извернуться, чтобы выпущенная им пуля продырявила череп горца. Без промаха. И без осечки. — Никогда больше не заставишь меня! — князь развернулся и угрожающе потряс кулаком перед носом барона. — Мне теперь вовек не отмыться… — Иди к черту! — небрежно отмахнулся Корф. — Живы остались — и слава Богу! — Да ты… просто сумасшедший. Лицо Владимира перекосилось в ироничной гримасе, заставив болезненно охнуть от ран. Теперь можно. — В хорошем или плохом смысле? — В том самом, единственном. Янек снова потряс кулаком, но уже как-то неубедительно, вяло. Откуда-то сбоку вынырнул Степан, держа в обеих руках по фляге с водой. Корф сделал жадный глоток, а после еще и еще. Вылил остатки сверху на зудящую и горящую от ран голову. — А покрепче есть что-нибудь? — Дам, если дохтур разрешит. — Неси немедленно! — Владимир наскреб остатки сил и запустил пустой флягой в своего денщика. Степан гулко крякнул, деловито наклонился, на ходу поднимая звонко отскочившую на камни посудину, и ловко, с присущей ему простой мужицкой хозяйственностью, приладил её себе на пояс. — Вы словно дитё малое, Владимир Иванович! Всё одно не дам… — Неси, говорю! Степан лишь упрямо помотал головой. Отрицательно. В ответ. Корф продолжал недовольно бурчать, пытаясь изобразить гнев и угрожая за неповиновение старшему по званию страшными карами, но денщик его был строг и непреклонен. Янек усмехнулся, наблюдая их перепалку, вдохнул полной грудью, легко, свободно. Заулыбался глупой довольной улыбкой. От самого главного, оттого что все живы. Сегодня. Сейчас. И Слава Богу!***
За окном забрезжило легкое облако рассветной дымки. Свистящие хрипы оборвались на следующем вдохе. Николай Федорович испуганно обернулся на притихшего Корфа. Малодушие смешалось с ползучим страхом, тем самым, что скопился за дверью и незримо проник сквозь толстые стены. Слишком много беспокойных глаз в доме, слишком осязаема надежда. Барометр ожиданий зашкаливал. Неужели все усилия тщетны? Доктор шагнул к барону и замер еще на секунду, прежде чем заставил себя протянуть руку и коснуться холодного запястья Корфа. Качнул головой и тихо выдохнул, нащупав слабую нитевидную пульсацию жизни. За дверью звуки пришли в движение. Инородные, чужие. Кто-то печатал ровные тяжелые шаги, бряцал шпорами и позвякивал оружием, висящим на поясе в ножнах. Николай Федорович слегка приоткрыл дверь, сквозь узкую щель мимо глаз проплыли мундиры казаков Терского полка. Собственный Его Императорского Величества Конвой****? Здесь, у барона Корфа? Какого, собственно, черта? Раздались твердые, жесткие голоса. — Прошу вас - тише, господа! — Именем Его Императорского Величества князь Чарторыйский, князь Репнин, барон Корф подлежат немедленному аресту и препровождению под нашим конвоем. — И что же, прикажете сдать оружие? — Коли прикажу, сдадите! Но пока, князь, оставьте при себе. — А как же «вы имеете право — сдаться или умереть?» — Янек! — шикнул Михаил на Чарторыйского, выругался про себя и поднял глаза кверху, проклиная тот день и час, когда поддался уговорам Корфа, позволив снова утащить себя в очередную авантюру, с казематным прононсом. — Soyez enfin raisonnable! — Так Вы сдаетесь, князь? Или предпочитаете — второе? Николай Федорович широко распахнул дверь и приглушенно кашлянул в кулак, привлекая к себе внимание. — Барона Корфа арестовать невозможно, по причине… — Что?!!! — испуганно в унисон вырвалось у Чарторыйского и Репнина. От сердца, с неподдельной тревогой и ужасом во взглядах, от мелькнувшей у обоих роковой страшной догадки. Доктор успокаивающе вскинул вверх обе руки. — Да бог с вами, господа! Жив, но в крайне тяжелом состоянии. Следующая неделя решит… всё. — На такой случай у нас имеется высочайшее распоряжение, предписывающее барону Корфу домашний арест, — по-казенному сухо выдал казачий сотник. Нависла гнетущая, дребезжащая тишина. Флер показной бравады испарился, оставив присутствующих с любопытством и тревогой поглядывать друг на друга. — Господа, прошу вас следовать за нами. Казаки расступились, молчаливо уступая дорогу арестованным. — Quos Deus perdere vult, prius dementat, — тихо буркнул Репнин себе под нос, пригласительным жестом пропуская Чарторыйского вперед. — И это, похоже, очень и очень заразно. Янек опустил голову, выдавил кривую усмешку. — Ещё как, Михаил Александрович! Доктор проводил ошеломленным взглядом всю бравурную компанию и только что свершившееся на его глазах действо. Он многое в своей жизни повидал, и удивить его было не так уж просто, но сегодняшняя нескончаемая ночь внесла в его шкалу коррективы, преподнося один сюрприз за другим. — Ты вот что, голубчик! — доктор быстрым взмахом руки подозвал зазевавшегося слугу. — Принеси-ка для барина ещё одну грелку со льдом, а лучше — две. — И кофе? Николай Федорович молчаливо кивнул. — Пожалуй! И вот еще что! — доктор вскинул указательный палец вверх, будто что-то припоминая. Шагнул к бюро, на ходу выхватывая блокнот из бокового кармана сюртука, и, облокотившись на мраморную поверхность, обмакнул перо в чернильницу и начертал несколько строк. — Отправишь с нарочным, немедленно! Ответа — не нужно. Лакей услужливо склонился, принимая короткую записку. Николай Федорович шумно, глубоко выдохнул и степенным шагом проследовал к тяжело раненному барону Корфу. Смертельно? Теперь, когда не осталось тех, кто нуждался в успокоительной и обнадеживающей лжи, можно было позволить себе хотя бы подумать правду. За те четверть часа, что доктор отсутствовал, барон еще больше осунулся, лицо стало бледнее, болезненнее, с проступающими голубыми прожилками на висках, на лбу испарина, пульс еле уловимый, неровный. Всё это были признаки плохие, но Николай Федорович отчего-то, сам того не осознавая, не понимая почему, давал своему беспокойному пациенту шанс. Вернее, даже не так: он бы поставил на Корфа, хотя и абсолютно его не знал. Как, впрочем, и самой игры, в которую его не только невольно втянули, но и заставили сыграть. Вслепую. И поставил бы по-крупному. Ва-банк…