21:40 Антошка-картошка:
Ненене, братан. Хуйня затея, эт я тебе точно говорю. Для него это возможно станет новым поводом задеть меня. Я не знаю как он себя поведёт и знать не хочу.
21:40 Вы: Шаст, а то, что ты сказал…что он тебе нравится. Чё прям правда нравится? Я же блять просто прикалывался, не думал, что это может быть правдой. Бля, ты правда извини если своими тупыми шутками задел тебя21:40 Антошка-картошка:
Нравится. Слушай, я в квартиру захожу, буду спать ложиться — наберу.
21:41 Вы: Давай, брат Поднимаясь на свой этаж Антон боролся с желанием стукнуться об стену головой. Да так, чтобы с концами. Это ж надо так не следить за языком…так глупо проговориться ещё уметь надо. Конечно, у него и мысли не возникало о том, что Поперечный может кому-нибудь проговориться, но всё равно было как-то не по себе. Не так тот должен был об этом узнать. Шастун понимал, что ему в любом случае нужно рассказать о том, что он чувствует к преподавателю, но не думал, что всё случится так. Остановившись около двери Антону было необоснованно тревожно, и он при всём желании не понимал с чем это можно связать. Тревожно, как бывает, когда на тебя ругается учитель, перед которым ты больше всего боялся опозориться, или когда родители смотрят на тебя абсолютно разочарованно. В квартире подозрительно тихо и от этого напряжение нарастало ещё больше. Заглянув на кухню и не обнаружив там никого, по коже пробежали мурашки, Антон прошёл в гостиную, где обнаружил маму, что с чересчур серьёзным выражением лица смотрела какой-то глупый сериал по первому и нервно перебирала пальцы. Парень, растерянно глянув на неё, присел на другой конец дивана. — Антон, надо поговорить с тобой, — начала женщина, опустив ладони на свои колени и глубоко вздохнула, словно бы собираясь с мыслями, переживая перед началом разговора. — Да я заметил, — попытался он скрыть своё волнение, слегка усмехнувшись и тут же отводя взгляд в сторону, покручивая кольца и закусив губу. Ничем хорошем это не кончится — Антон кожей чувствует. Воздух пропах тревогой, парню был хорошо знаком этот тон, с которым мама обычно начинает сильно волнующие его разговоры. — Ты решил куда поступать будешь? Я тебе вот что хочу сказать… надеюсь, ты понимаешь, что тебе нужно будет поступать своими силами на бюджет? Папаша твой и копейки не даст, а мне ещё нужно Тихона как-то поднимать. Выбирай предметы, которые точно сдашь. И веди себя в школе адекватно, я не хочу снова по учителям ходить. Держи свои эмоции при себе, — она говорила, не глядя в сторону сына, бегая глазами по комнате. Она прекрасно знала к чему обычно приводят такие разговоры и морально уже была готова к очередному скандалу. — Мам, — тихо отозвался школьник, немного спустившись по дивану и теперь сидел полулёжа. — Не решил, но предметы уже выбрал, — говорил он, прикрыв глаза, надеясь, что этот раз всё пройдет спокойней. — И что сдавать будешь? — тяжело выдохнула она, поворачиваясь корпусом к сыну, навалившись на подлокотник. — Литературу, общество, — пожал плечами мальчишка и закатил глаза на мамино «О Господи». — Антон, ну зачем тебе это? Ну вот куда ты с этими предметами пойдёшь? Куда? — Мам, я не знаю. Я понятия не имею, кем я хочу быть и чем заниматься. Ты же знаешь… — договорить Антону женщина не дала, перебив. — Антон! — воскликнула она, хлопнув тонкой ладонью по бедру. — Сколько можно это слушать? Ты понимаешь, что тебе нужна нормальная профессия? Я не буду тебя всю жизнь тянуть! — парень, притихши, слушал эмоциональные выкрики мамы, вжимаясь в диван и не смел поднять на неё глаз. — Ты в десятый класс с горем пополам перешёл, я сколько в школу ходила, за руку тебя до кабинета доводила! Позорище, Антон! — она поднялась и теперь стояла напротив парня. — А в десятом? Грустно ему блять было, куда бы деться! Папашка ушёл, трагедия на всю жизнь! –она всплеснула руками, не находя себе места. Шастун резко поднял на неё глаза, пальцы мелко задрожали и дыхание сбилось в ноль. Она перешла черту допустимого. Но Ольга всё не останавливалась и упоминала отца и «не серьёзное» состояние самого парня. Антон спрятал лицо в ладони, чтобы она не дай Бог увидела его эмоции. — Мам, я знаю, — едва шевеля губами сказал парень, не открывая лица. — Чего ты мамкаешь? — она подошла ближе и обхватила левое запястье, потянув на себя. А когда увидела накатывающиеся слёзы на мальчишеских глазах, нахмурилась и закатила глаза, уходя к себе в комнату, оставив парню напоследок: — Как отец твой непутёвый и безответственный, так и ты такой же. Больно. Закололо под сердцем, слёзы пекут глаза, а всё тело мурашит и потряхивает, словно в ознобе. Она же знает. Прекрасно знает в каком состоянии он был и как тяжело переживал уход отца, но упорно продолжала давить на самое больное. Первые капли слёз обжигающей дорожкой стекли к подбородку, а немощный стон так и рвался из груди. Поднявшись на дрожащие ноги, он, по стеночке дойдя до комнаты, упал на диван, поджимая к себе колени, подрагивая всем телом и жадно втягивал воздух сквозь плотно стиснутые зубы, так, что под кожей заходили желваки. Невозможно больно. Словно бы сняли кожу, срезали мясо и теперь он — всего лишь оголённый нерв. Крик рвётся из самой глубины, но застревает мешающим и удушающим свинцовым комом в горле. Он сильно сжал кулаки, оставляя на ладонях глубокие полумесяцы, следы от ногтей, а в черепной коробке эхом отзывались слова матери, режущие по сердцу глубже и больнее любого лезвия. Лезвие Сползая с дивана, Антон снял кофту и, не обращая внимания на прохладу с открытого окна, протянул руку к нижнему ящику тумбочки, что стояла около окна и подцепил ещё запакованную, нетронутую, купленную в самом конце июля пачку «Спутника». На лице возникла горькая, кривая улыбка и солёный привкус слёз на губах выбивал почву из-под ног, перемещая парня в самое худшее время в жизни. Свободной рукой он стирал влажные дорожки с щёк, другой вытаскивал лезвие, надеясь, что оно будет предостаточно острым. Приставив холодный метал к руке чуть ниже локтя и выпустив из лёгких весь воздух, провёл по коже, надавив на лезвие. «Бестолочь» — голосом мамы. Порез. «Такой же, как твой отец». Порез. «Дурак» — голосом отца. Порез. «Никому ненужный». Порез. «Безответственный» — голосом Арсения Сергеевича. Порез. «Глупый». Порез. «Ни на что не способный». Порез. Руки жутко тряслись, слёзы мешались с кровью, когда Антон в накатывающей истерике вытирал лицо изрезанным предплечьем, кровь стекала на ладонь алыми полосами. Парень всеми силами пытался дышать глубже, подняться на ноги, но его словно бы тянуло обратно вниз. Захлёбываясь бесшумными слезами, он закусив губу, чтобы не издать даже звука, навалился спиной на диван и ближе подобрал колени. «Нужно встать. Вставай, ну же! Почему ты такой слабак? Ненавижу…как же я, сука, себя ненавижу!» — крутилось в голове у парня пока он, опираясь на всё, что попадалось под руки, пытался подняться на дрожавшие ноги. Внутри всё сворачивалось в тугой узел и складывалось ощущение, что его вот-вот вырвет. Прижав ладонью изрезанную руку, он прислушался к тишине квартиры и постарался как можно быстрее закрыться в ванной. Сев на бортик, Антон подставил руку под холодную струю воды, параллельно открывая свою небольшую аптечку, которую спрятал за мамины бигуди ещё той зимой.***
Гулко прорычав, Арсений, крепко замахнувшись, ударил боксёрскую грушу, надеясь избавиться от скопившейся агрессии, что уже начинала рваться наружу. Два часа в зале перед самым его закрытием, вновь пролетели быстрее, чем хотелось бы. Чертовски мало. Снимая с себя белую тонкую майку, что слегка липла к телу и, закинув её в свою спортивную сумку, он в одних только шортах и резиновых тапках прошёл в душ, думая лишь о том, как приятно завтра будет тянуть мышцы из-за долгого перерыва. Приятная усталость вместе с горячими струями воды окутывала тело, а желание улечься под пуховое одеяло и забыться сном возрастало с каждой минутой. Выходя к гардеробу, он попрощался со знакомым тренером, крепко пожав тому руку и вышел на прохладную улицу, потягиваясь и глубоко вдыхая. Едва зайдя в квартиру и зачесывая разлохматившиеся волосы назад, он поспешил переодеться и с ногами забрался на диван, включая телик и откидываясь назад. Когда он едва начал проваливаться в сон, зазвонил телефон, что всё это время был у него в руке. — О, Арсен, родной, наконец-то! — включая свой армянский акцент, глубоко любимый Арсением, радостно поприветствовал он его, потягивая какой-то коктейль из трубочки и широко улыбался. На его и без того смуглой коже был заметен бронзовый Краснодарский загар и выглядел мужчина достаточно отдохнувшим, что не могло не радовать. — Как ты? — Привет, Серёг, — Арсений кивнул головой, слегка посмеявшись с наигранного акцента друга. — Всё отлично. Только вот из зала приехал. Взял абонемент, буду ходить с грушей драться, — хохотнул он, расплываясь в улыбке. — Ты бы знал, как они мне надоели со своим ЕГЭ… — зажмурился он, потирая глаза, — все безбожно тупят, ничего не хотят запоминать и учить, как будто это нужно мне, а не им. Жалею на самом деле, что не бросил всё это и не уехал с вами, — произнёс он, пожав плечами и вновь улыбнувшись уголками губ. — Слушай, ну наше предложение для тебя всё ещё в силе, да ты и сам это прекрасно знаешь, — Сергей отзеркалил улыбку друга. — Ты только представь: палящее солнце, тёплая вода, горячий песок под ногами, девчонки и бухло рекой. Никакой нервотрёпки и тупых школьников. — Матвиенко, пару раз вздёрнув бровями, повернул камеру и показал вид с их террасы. Золотистый закат укрывал море, а яркий солнечный диск сползал за горизонт, утопая в солёных волнах. На секунду Арсению показалось, что он почувствовал тепло южного солнца и вдохнул морской воздух. — При всём желании, — он положил ладонь на грудь, к сердцу, прикрывая глаза, — работу хорошую я потом заебусь искать. А вот на Новогодние праздники, наверное, приехать смогу. Я вчера думал и решил, что лучше уж так, — улыбнулся мужчина, заглядывая в лицо другу. — Да ну? Ты чё, прям серьёзно сейчас? — Попов согласно кивнул на удивление друга, широко и устало улыбаясь. — Господи, Арс, наконец-то! — Да, Серёг, да, — говорил Арсений, включая свет в спальне и укладываясь под мягкое пуховое одеяло. С Матвиенко они проговорил до тех пор, пока Серёжа не заметил, что Попов уснул и, прячась от света, натягивал одеяло на глаза.***
Заходя в знакомый бар, Антон занял своё излюбленное место зрителя, заказал себе и Даниле пиво и, с замиранием сердца, впрочем, как всегда, ожидал, пока Поперечный выйдет на сцену. Шастун не волновался о том, что Данила растеряется, забудет материал или что-то в этом роде, а о том, что публика, собравшаяся на бесплатное выступление совсем никак не будет реагировать на его шутки и глубокие разгоны. Ему действительно хотелось, чтобы талант Поперечного заметили и по достоинству оценили. Заиграла отбивка, выдёргивая мальчишку из своих мыслей, и на маленькую сцену через зал поднялся парень двадцати семи лет, слегка не бритый, со смолистым, густым и слегка кудрявым волосом, в голубой рубашке в клетку поверх серой футболки, поздоровался и приступил к разогреву зала, который к, огромному облегчению Шастуна, реагировал громко и воодушевлённо. С ведущим Антон был хорошо знаком. Летом после одного из выступлений, которое вновь затянулось допоздна, Данила задержался и попросил его подождать в зале, а через полчаса вошел в зал вместе с Владом — так представился ведущий. Он быстро нашёл с ним общий язык, а после обменялись контактами, и Влад часто приглашал парней в свою тусовку. Выступающие сменялись один за другим. Кого-то зал принимал шумно и с громким смехом, а чьи-то шутки отзывались глухой тишиной. Под конец выступления на сцену вышел заряженный Поперечный, под громкие аплодисменты — парень, что выступал перед ним, буквально порвал зал, и сейчас публика, казалось, горячо приняла бы любого. — Воронеж, привет! — с улыбкой до ушей и горящими глазами выкрикнул парень и в приветственном жесте вытянул руку. Подождав, пока аплодисменты поутихнут, продолжил. — Как ваши дела, народ? Отлично? Хорошо, я рад. Народ, я сейчас в одиннадцатом классе и мне правда кажется, что в нас с самого детства воспитывают ненависть к работе и к дедлайнам, воспитывают отвращение: домашняя работа, контрольная работа, проверочная работа. Ты только начинаешь осознавать себя, как человек, а тебе шесть дней в неделю забивают учебой, где тебя учат вещам, которые ты не хочешь учить. Тебе там задают домашнее задание на следующую неделю, и получается у тебя свободное дай Бог одно воскресенье, в которое твои родители такие: « А чё это он сидит, нихуя не делает? Пиздуй в секцию какую-нибудь». И все разговоры блядь: «как дела в школе, что в школе, ты к школе готов?» Блядь спроси кто я! Я не ебу кто я! У меня нету минуты, чтобы просто посидеть подолбаёбить! И мы пытались выиграть время! Помните, как все — и я, и вы все — мы списывали домашку не с утра перед уроком, а прям на уроке пока она шла по последнему ряду проверяя тетради! Мы пытались выиграть время! Вот, кстати, из-за того, что очень убедительно пиздел и списывал алгебру без хода решения: просто пример — ответ, моя классуха долгое время (два предыдущих класса) думала, что я математический гений. И она всегда такая: «Поперечный, где ход решения?», — он приложил микрофон к голове, и глухой стук разлетелся по залу. — «Вот здесь, Марья Ивановна. Может мне вам ещё объяснить почему два на два — четыре?» — Данила, по скромному мнению Антона, который закатывался смехом до слёз, написал лучший материал за последние несколько месяцев, и сейчас зал полностью работал на отдачу. Выступая уже около десяти минут, Данила решил, что пора бы переходить к самой важной части своего монолога. — Ладно, шутки шутками, на самом деле уже очень давно разгоняю. Главный месседж мой вот в чем — очень многие из тех, кто здесь присутствует, несчастны, но не знают об этом. Знаете, как понять, что возможно речь о вас? — обращался к притихшему залу Данила. — Это когда у вас перед сном в голову лезут эти дурацкие мысли. Когда выключаешь телефон, закрываешь глаза, так вот… это не дурацкие мысли, это вы впервые за весь день остались наедине со своей головой. Сначала идет типа хуйня всякая из разряда :«Надо было так сказать. А что ты блять так не сказал? — завали ебало, блядь, надо было раньше думать! А что ты так не сказал, вообще-то, ты тоже виноват!». А потом начинается тяжелая артиллерия типа: «–А помнишь, ты же ведь хотел вообще быть другим человеком? –Нет, заткнись! Дурацкие мысли, а-а-а. Что там в твитере блять, не могу уснуть! Только бы с этим долбаёбом наедине не оставаться. Тупо да, тупо пиздец. Согласен, одно дело, когда ты совсем пиздюк и времени ещё вагон. Но когда вам тридцать пять лет, у вас двое детей, есть жена, дом, собака, и вы вдруг чувствуете себя несчастным и такие: «Сука! — фальцетом выкрикнул он в микрофон. — Я же сделал всё по правилам, какого хуя я блядь несчастлив, где моё счастье? Я всё по контракту выполнил!». А может быть, блять, это была даже не твоя мечта! — Шастун, глядя на мечущегося по сцене Поперечного, нахмурил брови, пребывая в лёгком ахуе с того, как просто он съехал с безумно смешных шуток в настолько серьёзную тему. А ещё больше в непонимание вводил тот факт, что эту тему они с ним разгоняли вместе, когда уровень алкоголя в крови достиг отметки «профессор кухонной философии». — Потому что по сути всё, чем мы являемся с самого рождения — чистый холст, на котором все детство рисуют наши родители и нам не дают, потому что говорят: «Ты ещё пока рисовать не умеешь, вырастешь — порисуешь!». Ты вырастаешь, смотришь на холст: «Мам, пап, так тут места чистого уже нет! Вы всё нахуй закрасили!». А некоторые просто забывают, что им что-то надо было рисовать и привыкают к тому, что нарисовали их родители, а потом удивляются, почему же их не устраивает эта картина. Потому что всё, чем мы являемся — то, что с самого детства блять вкладывают нас родители: как нас зовут, что у нас за вероисповедание, какие у нас взгляды. Просто как степлером прихуяривают такие плейсхолдеры и такие: «Потом разберется». А некоторые потом не разбираются. Так работает, что тебе в детстве сказали: так делай, так не делай. И если ты в осознанном возрасте не переосмысляешь эти вещи, то так и продолжаешь думать. Ели хоть раз желтый снег? Придурки, а он блять лимонный, понятно вам? Вам один раз блядь, сказали, что там нассанно, а вы и ходите блять уши развесили. Каждый день мимо вкусноты ходите. На вас блять фирмы фруктового льда такие бабки зашибают только потому что вы не умеете оспаривать родительский авторитет! Вы привыкли к тому, что нарисовано, а где же ваши мазки? Очень многие несчастливы из-за того, что просто запизделись перед собой. Я недавно у психотерапевта узнал, что я так себе напиздел, что я даже не знал, что напиздел себе. Выкупаете насколько я талантливый пиздобол? Да вы поэтому и слушаете меня, потому что я хорош в этом! Я был уверен, что я счастлив, я мог пройти детектор лжи. Я говорю, я час с ней спорю: это вы не врубаетесь! Всё заебись! И она такая: да, но ведь вы говорили, что хотите, чтоб было так, а у вас вот это, вот это и вот это. И у меня как будто пелена с глаз упала! Я такой: блять, то есть, подожди, если я напиздел себе в такой основополагающей штуке, как счастье, как чувство счастья, сколько там ещё говна и пиздежа, — он приставил пальцы к виску и слегка наклонил голову, — и получается, что все мои блядь выступления, все что я говорил до этого, все автоматически идет нахуй, потому что я понятия не имею кто я такой и во что я на самом деле верю. Я почти двадцать лет ходил руки в боки такой: «Я во всем разобрался!». Я даже в себе блять не разобрался! * — благодарно откланявшись зрителям, приложив ладонь к сердцу, Данила спустился со сцены, ища глазами друга. Сев к нему, рыжеволосый кинул на него развеселённый взгляд, предложил взять с собой пиво и пойти в сторону дома. Время близилось к полуночи и на улице с каждым часом становилось всё холоднее. Вздохнув полной грудью и сделав пару глотков прохладного пива, Шастун внимательным взглядом заглянул в серо-голубые глаза друга и, к своей радости, вовсе не заметил грусти или даже намёка на то, что что-то не так. Наоборот, ему показалось, что если бы во всём городе отключился свет, то Поперечный с лёгкостью мог бы заменить все электростанции, и весь город не переставал бы светиться далеко не один день. Но на всякий случай решил спросить: — Дань, у тебя всё в порядке? — осторожно начал он. — Я про последний блок… это было…глубоко, — слова почему-то застревали в горле и говорить было много сложнее обычного. — Мне показалось, что… — Антох, не переживай! — перебил его тот, понимая к чему он ведёт. — Всё отлично, правда. Тем более я около недели назад записался к психотерапевту, — буднично пожал плечами Поперечный и улыбнулся, закинув ладонь на плечо Шастуна. — В любом случае, ты не обязан слушать о моих проблемах. — Данила, пожалуйста, послушай, — неожиданно даже для самого себя, серьёзным тоном начал Антон. — Твоё сегодняшнее выступление — реально лучшее. Я, честно, чуть со смеху не обоссался, да и ребята, что за мной сидели, тоже. Ты делаешь огромные успехи, и я абсолютно уверен, что соберёшь и «Ледовый» и «Крокус», и вообще все самые лучшие площадки мира. Но я хочу, чтобы ты знал, что если вдруг ты почувствуешь себя… — он ненадолго остановился и слегка нахмурился, пытаясь удачней подобрать слово, но в голове была лишь звенящая тишина, которая, как всегда, настигла не вовремя, — грустно, или тебе будет плохо, я всегда тебя выслушаю, — Поперечный, выслушав мысль друга, кивнул чему-то своему с задумчивым видом и на пару мгновений приобнял его за плечи. — Я знаю, Шаст. Спасибо. Остальную дорогу до того места, с которого они обычно расходятся по домам, парни обсуждали выступления других комиков, придумывали новые теги для следующего выступления и разгоняли шутки наперебой с относительно серьёзными темами. Присев на лавку крытой остановки, что и была их импровизированной точкой расхода, они проговорили ещё с минут пятнадцать, всё сильнее кутаясь в ветровки и натягивая шапки, а когда время поджимало, Данила сообщил Антону долгожданную новость: — Тох, Ракету на этой неделе обратно к нам привезут, — с широкой и довольной улыбкой проговорил он, наблюдая за тем, как на лице Шастуна меняются эмоции. Он всегда замечал любое изменение его мимики, потому что по-другому было просто невозможно: она у него очень яркая и иногда казалось, что Антон вылез из какого-то мультика, над которым сильно постарались. — Да ладно! Даня, я пиздец как рад! Наконец-то! — он хлопнул его по плечу и слегка приобнял. Шастун не меньше самого Поперечного любил его пса и теперь был просто без ума от радости. Возвращаясь домой, Антон всю дорогу гонял в голове зацепивший его за живое блок из выступления Дани и в моменте поймал себя на мысли, что на самом-то деле и понятия не имеет, о чём он мечтает и чего на самом деле хочется. Размышлял о том, что всё-таки в нём оставили родители, кроме имени, агрессии и боли. Думал о том, что боится потерять или тупейшим образом упустить своё счастье. Понял, что единственное, чего он хочет по-настоящему — быть ближе к Арсению Сергеевичу и до конца разобраться в своей голове.***
Отсидев все шесть уроков и даже ни на одном не уснув, Антон побрёл в сторону гардероба, чтобы забрать свою куртку и как можно быстрее завалиться на мягкий диван, уснув, наверное, до самого вечера. Данила в школе весь день не появлялся — попросил сказать, что ему стало плохо. Всё время Шастун с ним переписывался и, как выяснилось, тому было просто лень сидеть на двух математиках. Докурив последнюю сигарету в пачке, Антон уселся в хорошо прогретый автобус и задремал, слушая любимые треки в наушниках. А Данила тем временем подходил к трижды осточертевшей школе, очень надеясь не попасться на глаза директору или завучу. Поперечный решил не откладывать разговор на долго и сейчас был настроен серьёзно, хотя и понимал, что со стороны это выглядит, как минимум глупо. Он всем сердцем хотел, чтобы старания Антона не проходили даром, понимая, насколько важна для него похвала Арсения Сергеевича и его гордость. Он видел насколько опечаленным и потерянным выглядел Антон после каждого урока литературы, на котором преподаватель в чём-либо упрекал того или был им недоволен, видел, что ему ужасно неприятно, когда на консультациях тот вовсе не замечал, что Шастун серьёзно взялся за его предмет и подготовку к экзаменам. Целую неделю Данила выслушивал насколько его другу осточертело перечитывать знакомые произведения, просиживать ночами за учением терминов и вебинарами, и из раза в раз слышать, что он сильно отстаёт от всех и ещё не поздно изменить свой выбор. Зайдя в школу, тот буквально бегом поднялся на нужный этаж и, оставив куртку на подоконнике в коридоре, постучался в кабинет русского и литературы, очень надеясь, что преподаватель ещё не ушёл в столовую или ещё куда. — Арсений Сергеевич, здравствуйте. Вы сейчас не заняты? — он прошёл внутрь помещения, переводя взгляд на преподавателя. Тот пожал плечами и развёл ладонями, мол, проходи, конечно. — Я хочу с вами поговорить… об Антоне, — Данила сел за первую парту напротив преподавателя, пытаясь собрать ворох мыслей в голове в стройное предложение. — Так, очень интересно, — мужчина поудобней сел на стуле, разгладив пиджак по торсу, поставил локоть на стол и приложился щекой к ладони. — Ну, давай, говори. Поперечный глубоко вдохнул, взяв себя в руки и решил всё-таки довести дело до конца, раз пришёл и уже даже начал. — Арсений Сергеевич, только, пожалуйста, воспринимайте мои слова всерьёз. Я ужасно нервничаю, — Данила, заметив, что преподаватель собирается, что-то сказать, начал говорить смелее, хотя и понимал, что со стороны, наверняка, выглядел глупо. — Антон правда старается, сутками просиживает за книжками и учит всё, что вы задали. Он даже остальные предметы не особо воспринимает, домашку не делает, только литературу учит, но вы всё время им не довольны. Задеваете его за живое ужасно, — Данила заглянул в глаза преподавателя, в надежде обнаружить хоть какое-то понимание, но увы, ничего. — Арсений Сергеевич, — хотел продолжить тот, но его перебили. — Я всё понимаю, но у него на самом деле огромные пробелы в знаниях. Он, считай, полгода прогулял в десятом классе, а сейчас и правильно делает, что сутками сидит над книжками. А хвалить я его буду, когда будет за что. Он сам выбрал предмет и должен был понимать, что я поблажек делать не буду, — в кабинете повисла неловкая тишина. Каждый задумался о своём, не решаясь или не желая продолжать разговор. Но преподаватель, шумно втянув воздух, решился задать вопрос, на который так и не услышал ответа от Антона. — Данила, а ты не расскажешь, что тогда произошло? Я же не дурак, понимаю, что он не мог просто так перестать ходить в школу. Ему, вроде как, нравилось помогать праздники организовывать, да и вообще он всегда весёлым таким был. А потом перестал появляться, сейчас вечно загруженный, грустный и как будто вообще не спит. Я у него спрашивал, но он сказал, что это не моё дело и ушёл. Ну, должен же я понимать, что снова такой ситуации не случится и он опять не исчезнет. Я очень не хочу потом стоять и оправдываться, как в детском саду, перед директором за то, что не смог подготовить к сдаче экзамена. Надеюсь, ты понимаешь, — всё оказалось проще, чем того ожидал Данила и ему не пришлось самому доходить к этой теме. — Думаю, что Антон будет сильно недоволен, если я расскажу… Он только в конце мая мне рассказал и больше вообще никто не знает о том, что тогда произошло. Пообещайте, что пересмотрите к нему своё отношение. Он правда очень старается, — парень пожал плечами, не думая о том, что пытаться найти условный компромисс с преподавателем — не совсем то, о чём он думал, когда затевал весь этот разговор. — Пересмотрю. Только, если я увижу, что он действительно не бездельничает на моих уроках и всерьёз готовится к экзамену. Идёт? — Арсений Сергеевич поправил очки и навалился спиной на спинку учительского стула. Ему хотелось бы верить, что всё, что сейчас сказала Данила об Антоне — правда, и тот действительно взялся за голову, но пока не мог. — Идёт. Только Антону не говорите, что я вам рассказал, — заметив согласный кивок преподавателя, Данила всё-таки решил, что надо бы начать рассказывать. — В общем, я сам до конца не знаю, Антон рассказал только самое основное, а об остальном до сих пор не может даже заикнуться — его сразу трясти начинает и слёзы градом, — внимательно слушая ученика, Арсений Сергеевич нахмурил брови. — Отец его уехал, когда ему ещё двенадцати не было и всё это время врал ему, что всё ещё работает на вахте, а сам жил с новой семьёй. Антону рассказала мама, потому что тот даже не смог до конца оставаться мужиком и всё рассказать сыновьям, — у Поперечного всё внутри закипало от воспоминаний о том, с какой болью всё это рассказывал ему Антон. Его разбитый и полностью потерянный, стеклянный взгляд навсегда въелся ему в память крепче любого фильма ужаса. — Андрей приезжал к ним домой той зимой, на день рождение младшего, на какие-то несчастные сутки, а потом опять уехал. Навсегда уехал. Антон рассказывал, что в ту ночь они с братом плакали на отцовской груди, просили его вернуться обратно, а тот им врал и говорил, что скоро приедет. А после нового года ему всё рассказали. Мама очень тяжело переживала развод и едва ли не потеряла их обоих. Антон был в ужасном состоянии, а мама с Тихоном уехала к бабушке в деревню какую-то, его одного оставили. Я так боялся, что он что-нибудь с собой сделает, вы просто не представляете. Любил его Антон сильно. И до сих пор не может простить того, что с ним наигрались и выбросили. И любить перестать не может. Больно ему до сих пор. Воцарившую в кабинете тишину едва ли прерывало сбившееся дыхание преподавателя. Он и подумать не мог, что произошло действительно что-то серьёзное. Надеялся на то, что его поведение можно оправдать обычным непослушанием и юношеским максимализмом, но точно не тем, что он настолько болезненно переживает уход отца. Хотя, если посмотреть с другой стороны — тысячи семей разводятся каждый год, но далеко не каждый ребёнок решает бросить школу и уходит в себя. Но все люди безусловно разные и сам преподаватель с трудом представлял, как бы он поступил на месте Шастуна. На мгновение ему даже стало жалко парня и проскользнула мысль о том, что он действительно перегибает палку, но ведь ничья жалость не поможет ему сдать экзамен и жить достойной жизнью. — Хорошо, Данила. Мы договорились, я тебя услышал. Можешь быть свободен, — всё ещё пребывая в своих мыслях, мужчина прикусил зубами кончик ручки и переваривал всё сейчас услышанное. — Арсений Сергеевич, вы обещали. Сдержите, пожалуйста, своё слово. По вам же видно, что вы нормальный мужик, даже несмотря на всю эту вашу наигранную строгость. — Поперечный, я сказал тебе — ты свободен. Иди давай, — Арсений Сергеевич, не глядя на ученика, махнул ладонью в сторону двери. В голове преподавателя слишком много мыслей. Столько, что хватит ни на одну бессонную ночь. Многое стало для него ясно. Уткнувшись лбом в стол, Арсений Сергеевич вспомнил их недавний разговор и даже боялся представить насколько больно Антону было слышать ту его неосторожную фразу: — Характер свой, Шастун, будешь с отцом дома показывать. Свободен, — прорычал преподаватель. Воспользовавшись секундой, в которую мужчина едва ощутимо ослабил хватку, переваривая всё сказанное подростком, парень высвободил ладонь, мягко потирая слегка покрасневшее запястье и застегнул манжет. И что теперь делать? Как смотреть в глаза мальчишке, что и так до безумия потерян и одинок? Арсений не знал. Боялся, что вновь напомнил ему о боли.