Первая кровь

В предрассветный час, когда улицы всё ещё тёмно-синие, птицы не успели проснуться, и ни в одном жилом доме не горит свет, Коноха выглядит сонно и мирно. Беззащитно. Гражданские спят спокойно, им нет нужды волноваться. Раньше Учиха стояли на защите города в это время, сливаясь волосами и одеждой с тенями домов — и сейчас снова вышел часовым Учиха. И было бы страшно, не гордись он этим так отчаянно. Смотри, папа, я вырос Смотри, папа, я совсем как ты… Он бы гордился мной, мысленно говорит себе Саске, он обнял бы меня и сказал… и сказал бы: «Ты — сокровище нашего клана». Впрочем, нет. Так говорила мама. Она улыбалась нежно и манила к себе рукой, чтобы подошёл и принял объятия. Как же тогда говорил отец? Саске, ты поступил правильно. Нет. Саске, твой брат в этом возрасте уже стал чуунином. Тебе надо трудиться усерднее. Да. Он одёрнул себя, прикусив губу. Из глаз что-то сочилось. Что-то мокрое и горячее. Смахнуть лёгким движением с щёк. Он и не хотел смотреть, но отдохнувший фонарь моргнул и загорелся снова. Кровь. Саске уже знал, что это значит. Он поэтому и не моргал, потому что- Безутешные рыдания в залитой лунным светом комнате. — Мама! — сдавленный слезами хриплый и ломкий голос. — Мамочка… папа… вы бы гордились мной? Вы бы любили меня таким? Никчёмным? Подавленным? Таким… грешным? Лицо, спрятанное в ладонях. Саске знал, что следующую иллюзию надо наслать про родителей. Сакура раздобыла фотографии. Надо показать на чужих лицах равнодушие и холод, презрение. — Простите меня, — истеричные рыдания. — Простите меня! Вы ушли слишком рано! За что вы оставили меня?! Я всегда делал так, как вы хотите- «И детей по их воле насиловал?» — Саске прикусывал себе язык до крови и старался не терять в себе злобы, не сочувствовать, не жалеть. Умерщвлённых детей никто не пожалеет. — Если вы меня любите, умоляю, простите! Ночная Коноха выглядит спокойно и тихо, но кому, как не ему, знать правду. Вот она, у него на пальцах. Кровь и слёзы. А в глазах Шаринган с тремя томоэ, потому что не отвернулся ни на секунду, пока Курогане Нобуо взвывал к луне, к звездам, родителям, выл, царапал себе в отчаянии лицо, никем не любимый и одинокий, обезумевший от катарсиса своей трагедии. Восемь ночей приходил Саске, скрытый иллюзиями; приходил через день. Курогане Нобуо плохо спал, «обработка» держалась в промежутках. Саске тоже ночами не спал, только днём и желательно между тренировками, чтобы Наруто и Сакура были неподалёку. У самого тени под глазами и кисти тонкие. Кусок в горло всё это время едва лез. — Пожалуйста! — тяжёлые истеричные всхлипы, трясущиеся плечи. — Пожалуйста, простите меня!.. Я люблю вас, пожалуйста, не отворачивайтесь от меня!.. … а на девятый раз спектакль закончился, и никакой занавес не упал, чтобы спрятать сцену. Всё те же луна, сверчки по кустам, свежесть росы на траве, ход часов и лёгкие движения занавесок на сквозняке. Курогане Нобуо, исцарапав себе лицо, выплакав все глаза и надорвав глотку, связал петлю из старого пыльного отцовского галстука и повесился на крюке под погасшими лампочками, предварительно сняв люстру. Оставил деревянные сандалии в гостиной. Написал на стене дрожащей рукой «простите меня» старой бордовой помадой матери. Опрокинул стул, когда петля сдавила шею. Он не умирал один. Он не умер один. Саске растерял всю беспристрастность, которую так хвалили родители в Итачи, и забыл как моргать, дышать, думать, когда разделил с насильником-убийцей последние моменты. В первые разы Саске посылал тому кошмары с лицами жертв. Вызывал воспоминания. Он не знал, как умерли дети, но ему и не нужно было знать — Курогане выкинул все сладости из дома: от леденцов до фруктов. Последние сны преступника были наполнены родителями. Саске изучал архивы дел о педофилах — всё идёт из детства; кто-то надломил Курогане, отец ли, мать ли. Не имеет значения. Насиловать и убивать он начал после атаки Кьюби, когда потерял семейный бизнес. Не столько совесть перед детьми казнила Нобуо, сколько совесть перед родителями. Саске не хотел жалеть его, не хотел бы жалеть, но он и без Шарингана не смог бы забыть, похоронить в памяти, в каком безумном отчаянном раскаянии Курогане залез в петлю и оттолкнулся от стула. Глаза обожгло. В замедленном движении, словно в драматическом фильме, убийца стал сам себе палачом. И Саске сначала не смог поверить, что всё закончилось, ведь мир продолжил существовать. И, тем не менее, в главе поставлена точка. Пора переворачивать страницу. Ночь скоро сменится утром, и в ближайшие месяцы больше не найдут детского трупа на свалке. Можно сказать: «всё кончено». Только слова с языка не идут. Надо бы радоваться, ведь они победили, и зверь уничтожен. Никого не обвинят ни в саботаже, ни в убийстве. Был совершён самосуд. Но это формальности. Саске никогда не забудет своих рук, складывающих иллюзии. И крики из памяти не сотрутся. Будет ли ему сниться Курогане Нобуо, молящий о прощении у безответной холодной луны, у безмолвных фотографий мёртвых родителей? Имел ли он право вершить самый страшный на свете суд? Саске не убил. Он подвёл за руку к бездне и велел уставиться на неё. Попытки к бегству были пресечены. Он хотел, чтобы Нобуо испытал ужас — и тот его испытал. Он хотел, чтобы преступнику воздалось по заслугам — так и произошло. Он считал: «ещё одной падалью станет меньше». В числе поубавилось. И тем не менее, не было ни радости, ни ликования, ни удовлетворения. Только пустота. Курогане мог бы расплатиться иначе — отправиться гнить в тюрьму или колонию и вариться в собственных мыслях, окружённый такими же, как и сам. Осознал бы он там весь ужас, который учинил? Убийство невинных — один из самых страшных грехов. Выйдя из долголетнего заточения, как мучительно жил бы он со своим раскаянием? Жил бы вообще? Или слонялся бы тенью, желая смерти, не будучи в силах себя покарать? Не лучше ли тогда, что Саске его… подтолкнул? Но имел ли он право подталкивать? Курогане раскаялся. Он расплатился за всё, отдав себя целиком и полностью тому, что ждёт каждого после смерти, предложив самое важное и ценное — жизнь и душу. Кто такой Саске, чтобы прощать? Кто такой Саске, чтобы не простить? Ноги не хотели вести его домой. Стоило бы лечь и забыться глубоким сном, но как после такого уснёшь? Стоило бы и поесть, но мысль о еде претила. Впрочем, Саске уже прекрасно знал, что нужно делать в таком случае. Дорога привела его к одной из самых интересных тренировочных площадок Конохи — заброшенной бумажной мануфактуре на окраине города. Сенсей водил их туда каждые три дня, и сложно было не благодарить его за уроки, там выученные. Одно дело — забираться на деревья и стены, используя чакру; и совершенно другое — прыгать между полом, потолком, стенами, полуразрушенными лестницами и станками, над битым стеклом и бумагами, не издавая ни звука. Получалось с переменным успехом, естественно. На Сакуру однажды упала мышь, и Саске, в результате, чуть не сломал себе шею и временно оглох на одно ухо; а Наруто как-то раз неудачно наступил на изогнутую железку, напоминающую грабли, схлопотал в нос и громко свалился со второго этажа, упав в пустой, изъеденный ржавчиной, металлический чан. Дело было в семь утра, и если бы не сенсей с его иллюзиями, помирающий со смеху, проснулась бы вся округа. Саске, как и сокомандники, видели, впрочем, что шутки шутками, а навыки, которые можно приобрести на такой тренировке, незаменимы. Сенсей ещё на первое «мануфактурное» занятие пригласил своего старого друга по генинским временам, Эбису, казалось бы, невзрачного джонина, который предпочитает копаться в бумажках. Но они с сенсеем отошли в залу, особенно заваленную всевозможным хламом, и начали свой дружеский матч. Мерещилось, что не два человека «играют в догонялки», а безликие тени пляшут по стенам, беззвучно отталкиваясь ногами от застывших спинок стульев, ловко и тихо цепляясь пальцами за крохотные трещинки, извиваясь в воздухе пируэтами шелковых лент на ветру. Саске был уверен, что даже Итачи не был настолько хорош. Шисуи — да. — Эбису тоже раньше был в АНБУ, — обмолвился Генма после матча, когда его друг откланялся. — Мы всей командой туда попали, но в разные подразделения. Меня взяли в саботаж, он, в основном, шпионил, а третий наш товарищ угодил в силовое крыло. — Но он же занимается бюрократией! — воскликнула Сакура. Её удивление, наверное, было таким сильным, потому что эту роль она и играла в истории с Курогане Нобуо. — Именно поэтому с ним так опасно иметь дело, — подмигнул ей Генма. А она сняла робость с лица, словно маску, и сменила выражение на что-то решительное, голодное. У неё глаза загорелись. Зря, может, Саске её изначально со счетов списал. Владение информацией и разумное использование таковой может сделать человека опасным. А Наруто, пусть и шалопай, если не сбавит темп обучения, рискует стать хорошим шпионом и следопытом. И они вместе будут убивать. Саске против воли передёрнуло, крики Курогане Нобуо всё ещё эхом в голове. Как теперь вообще убивать? У него поднимется рука? В самозащите — да, безусловно. Саске не для того ежедневно тренировался, чтобы замереть перед ножом и кровожадным оскалом. Но вот так? Вести за собой, словно дудочник, жертву к реке смерти и играть-играть-играть, пока голодная вода не примет щедрый подарок? Это не убийство, нет. Все инстинкты подсказывали, что случившееся даже хуже. Кто он после этого? Стервятник, выжидающий пролитой крови? Беспристрастный ворон? Он не хочет быть таким. Он не хочет уподобляться Итачи. Чернильная ночь сменилась кобальтовыми предрассветными сумерками. Саске прошёлся по мануфактурным залам и с глухим удивлением осознал, что тренироваться не тянет. Слишком тихо вокруг, слишком сонно. Не хватает парочки шумных людей, чтобы пересилить гробовое спокойствие, когда город досыпает последние часы перед будильниками. Было душно. Хотелось воздуха. Он поднялся на крышу, минуя дряхлые уставшие остатки эпохи. В здании было три этажа, хотя со стороны казалось, что все пять; идти было недолго. Саске, уже будучи снаружи, сел в позу лотоса, вцепился взглядом в Коноху и стал ждать рассвета — большего ему не оставалось. Свежесть воздуха била в ноздри. Казалось, время идёт медленно, каждая минута длилась вечность. Курогане всё отталкивался и отталкивался от стула в мыслях. Когда найдут его тело? Когда будут похороны? Найдётся ли хоть один человек, который бросит на гроб белую хризантему и скажет «я прощаю тебя, иди с миром»? Когда кобальт сменился лазурью, к нему молча и тихо подсел сенсей. Протянул картонный стакан, пахнущий чёрным кофе. Саске взял подарок в руки, и его ладони обдало тёплом. Он не был уверен, что выпьет; однако, пожалуй, он бы даже от чая отказался. Но кофе… напиток серьёзный. Кому попало и когда попало хороший крепкий чёрный кофе без сахара не предлагают. Сенсей молчал, но ему и не нужно было пока ничего говорить; его лицо, поза, отсутствие сенбона во рту — всё это отдавало пониманием. Он тоже проходил через это. И прошёл. — Плохой из меня убийца, — спустя целую вечность, нехотя и тихо признался Саске, не отрывая взгляда от Конохи. — Хороших убийц не бывает, — тяжело вздохнул Генма. — Это фанатики и социопаты. — Но хорошие ниндзя убивают. — Убивают, — согласился сенсей. — Но за смерть можно расплатиться только смертью, Саске. Разница в том, что ты убьёшь быстро, но вот тяжесть совершенного греха убьёт медленно. Она расколет тебя, словно зеркало. И ты потеряешь осколок за осколком, пока не останется только тьма. Это аксиома. — Зачем тогда вообще люди хотят стать шиноби, — в горле встал ком. В глазах щипало. — А ты зачем хотел? Он мог бы сказать «потому что Учиха», «потому что отец», «чтобы мама гордилась», но получилось только: — Потому что Итачи. — Учиха Итачи, — медленно произнёс Генма, — уже давно мёртв, хотя тело его ещё живо. — Он позволил Саске переваривать эту мысль, и только потом продолжил. — Не позволяй ему убить тебя так же медленно и мучительно, как он сам себя казнил. — Откуда… откуда вы знаете, что, — Саске оборвал сам себя, не закончив мысль. — Ты им бредил, — мягко и тихо ответил Генма. — А любая навязчивая идея ведёт к безумию. Не суди строго, но в день моего знакомства с вами я увидел в вас маленьких наивных фанатиков. Одержимых. — А сейчас? — А сейчас вижу, что испытание изменило вас. — Я убил, — на выдохе прикрыл глаза Саске. — Не заколол, не задушил, но… но подтолкнул. Это не может быть положительным изменением. — Разве? — понимающе и очень печально улыбнулся ему Генма. — Нас учат в Академии, что есть два вида людей: те, кто может решить, жить кому-то или нет, и те, кто не может. Что в моём детстве, что в твоём, эту мысль нам внедрили. Но, к сожалению, — сенсей отвёл взгляд, — они нам солгали. — Почему? — Потому что… как я уже сказал, только психически больному плевать скольких он убил, почему и за что… потому что порой намного более жестоко пощадить или отпустить… потому что жизнь не делится на чёрное и белое, и нет абсолютного зла, как и абсолютного добра… потому что у нас у каждого своё кладбище, и мы его носим с собой. Допустим, ты спросишь меня: «сенсей, скольких вы похоронили?» — а я не смогу тебе ответить. Сколько вражеских трупов я сжег, растворил или закопал? Скольких союзников принёс в свитках, перемазав руки кишками? Скольких друзей убил, чтобы облегчить им неописуемые муки? Скольких неудачливых свидетелей оставил гнить в тёмных переулках? Много, Саске. В силу возраста даже больше, чем Итачи. — Но вы не сошли с ума. — Нет, не сошёл. Как думаешь, почему? Саске скрипнул зубами. — Не знаю. Генма грустно вздохнул. — У меня есть друзья. Вот и всё. — У Итачи был Шисуи! — Вот поэтому, когда Шисуи не стало, случилось то, что случилось. Твой брат, конечно, не сильно откровенничал на службе, но все знали, что он не хотел быть шиноби; у Фугаку были нереализованные амбиции на этот счёт, поэтому никто со мнением самого Итачи не посчитался. Невероятное одиночество, давление клана, стресс, кровь на руках — я считаю, его подростковую психику просто сломили эти факторы. Он обезумел и отомстил всем причастным к своим страданиям. Даже тебе отомстил, потому что родители давят намного меньше на второго ребёнка в семье. Итачи хочет, чтобы ты убил его, потому что сам он уже давно мёртв. Но если ты убьешь его, то и сам погибнешь, и никто тебя уже не спасёт. Понимаешь, о чём я? — Плохой из меня убийца, — мрачно и обречённо повторил одно из своих самых неприятных осознаний Саске. — Именно поэтому у тебя такой огромный потенциал. Помолчали. Над Конохой медленно разливался нежно-абрикосовый рассвет. — Итачи когда-нибудь где-нибудь осядет, — вдруг начал Саске, сжав в ладонях остывающий кофе. — Наруто его выследит, а Сакура натравит на след коллекторов, сектантов, проституток, адвокатов или ещё кого. А я приду, когда он будет уже на коленях… желать смерти, — он прервался на миг, — и не убью его. Я уйду, а он не сможет догнать. Итачи умрёт один. Он всё-таки отхлебнул из картонного стакана, и бодрость разлилась по телу привкусом ликования. Закончил: — Не для того меня вырастила мать, чтобы я шёл по его стопам, хотя когда-то отец только об этом и мечтал. Сенсей лёгким и аккуратным, почти осторожным, движением взлохматил ему волосы. Сказал с теплом в голосе: — Я горжусь тобой, Саске. И что-то в груди разжалось. Что-то спало с плеч. Он выдохнул и позволил лёгкому утреннему ветру высушить свои непролитые слёзы. Медленно начинался новый день.