Первая кровь

У кошечек гладкая шёрстка и усики, глазки огромные, яркие, светлые, чистые как чай; и миленькие носики. А сами они сладкие. — И чтобы вы знали, жена министра обратилась к другому министру, потому что она не любит своего мужа, потому что тот ей изменяет с целым борделем, и поэтому её соблазнил другой; но не от большой любви, а чтобы занять должность советника даймё, поскольку баллотируется на эту позицию много кто, но прям особенно этот рогатый негодяй. И в общем, она мечтала о красивой богатой жизни, но даже развестись не может. … но осторожные, крадутся куда-то, смотрят из кустов. Ступают тихо-тихо. А потом — прыг — и в добычу. Вот так вот раз — и всё. — Её дядя, впрочем, знает обо всей этой кутерьме, и вертит бедной как ему угодно, но его сын, двоюродный сводный брат этой жены министра, который годами был тайно греховно в неё влюблён… … а на солнышке они ласковые такие, пузиком кверху лежат, нежатся. Но ходят тихо-тихо. Они … Ай, ладно. — И жили они долго и счастливо? — перебил Наруто сокомандницу. А глаза округлил. Я кот, я кот … — А? — встрепенувшись, вспыхнула Сакура. — Что-то вроде того. Так… Зен рассказал. — Я ничего не понял, — максимально нейтральным тоном констатировал Саске. — Жену министра увели от другого министра и переложили к двоюродному брату, — пересказал Наруто. — А. — Двоюродному сводному брату, — поставила руки в бока Сакура. — Это важная деталь! — А-а. — Я только во-о-обще не понял, как и зачем! — потёр лоб Наруто. — Сложно быть котом и слушать что-то одновременно, даттебайо. — У тебя зверское хенге, добе, — констатировал Саске. Вроде и похвалил и… даже почти не это самое. Ну да. — Тебе с этим и мучиться. — Ха! Мучиться! Кто тут будет мучиться, когда я стану Хокаге?! — Если вам хочется знать, — влезла в секунды до драки Сакура. — Зен ударил её парой иллюзий во время сна, чтобы возник образ этого самого брата. Ну, а он в неё давно был влюблён… Так что она переехала на какое-то время в особняк семьи, и они теперь, эм- — Трахаются, — заявил Наруто. Сакура густо покраснела: — Занимаются любовью! — Продолжают род, — опять максимально нейтрально произнёс Саске. — Шароёбятся, — весело раздался голос со стороны. — А-А-А! Генма-сенсей! Учитель сегодня пахнет металлом, старыми бумагами и, самую малость, сигаретами. Он хмурил брови на кого-то или с кем-то, а потом выпил воды с лимоном и пришёл к ним. Или прискакал. Ну, то есть, припрыгал. Прокрался. Генма-сенсей кинул свиток в Саске; тот едва поймал, хе-хе-хе. Повернулся к Сакуре. Сказал: — Загляни сегодня в цветочный по поводу лака для ногтей. А она как-то сжалась, совсем словно мягкий пушистый котёночек, растерянно так и чуть-чуть напуганно, сладкая-сладкая, мягкая-мягкая, самая красивая… — Вы уверены, сенсей? — робко спросила. А глаза большие, сияющие. Наруто бы вместо неё пошёл, если было бы можно. На кунаи и взрывчатки вместо неё бы лёг, потому что красивое, прекрасное, нельзя обижать, можно только любить, но с уважением, со стороны, то есть как полагается и получается, а не как хочется. Так сенсей сказал. А если Сакура когда-нибудь на него, Наруто, так же взглянет, как он на неё, тогда можно придумать… что-нибудь. А пока нельзя. «Иначе навсегда спугнёшь» — сказал учитель. — Так если ты к Ино пойдёшь, это же хорошо! — воскликнул Наруто. Надо же как-то поддержать. Разговор. — Ну… да, — почти промямлила Сакура. Поправила причёску с сенбонами и отмычками, замаскированными под шпильки. Наруто помогал ей деревянные наконечники с цветочками на острые железки наклеивать. А она с ним ядом щедро поделилась: двумя склянками паралитического и одним пузырьком галлюциногенного. Сама сварила по рецептам Генмы-сенсея. Наруто на радостях сразу же решил уши проколоть, чтобы в невзрачных серёжках по дозе каждого спрятать; в итоге Саске его держал, а Сакура калёной иголкой с ниткой проделала всю работу. Очень даже неплохо получилось. Кажется, что тусклое цветное стекло в ушах, а оно вот как, на самом деле. А Саске под своими, э-э-э, наручниками? Нарукавниками? В общем, под белыми штуками от кисти до локтя спрятал по браслету на нитке с противоядиями. Причём не только от тех самых ядов, ещё и от стандартных, самых распространённых. У самой Сакуры в ушах запасные антидоты, но от собственных, что в фальшивых шпильках. Это они здорово придумали. Сенсей только саму идею подсказал. — А лак тоже будет ядовитый? — заинтересовался Наруто. В конце концов, учитель просто так ничего не советует. — У меня есть рецепт, который помогает определить, не подмешали ли чего в напиток или в суп, — покачал головой сенсей. — Тоже, впрочем, очень полезно. Может жизнь спасти; он ещё и бесцветный, матовый, мальчики тоже могут носить. Но у Яманака каких только лаков нет… Так что Сакура может обменяться знаниями с Ино, и из этого получится что-то интересное. — Скажи честно, что разлюбила меня, — равнодушно отозвался Саске, не отрываясь от чтения свитка. — Яманака на радостях всеми рецептами поделится. — Это так не работает! — возмутилась Сакура. Задумалась. — А хотя… — Только не сватай. — Упаси боже! Ино, конечно, замечательная, но ты её не вытерпишь. — Вот и я о том же. — Сакура, — мягко позвал её сенсей, поставив руки в бока. — Сходить надо сегодня. — Прямо сейчас? — сникла. — А потом тебе снова надо встретиться с Зеном. — Ну хорошо, хорошо… «Я как будто на свидания с ним хожу» — пробурчала, попрощавшись со всеми и затрусив в сторону города. Наруто всё ещё слышал её, мягкий ветер дул ему в лицо, донося чужой нежный запах и знакомый сладкий голос. «Хоть он, конечно, и очень красивый, но я-то изображаю какую-то чокнутую с тонкой душевной организацией, подумать только». — А мы чем займёмся? — спросил Наруто. — У Саске, — кивок в сторону Учиха, — задание к ночи разучить новую иллюзию. — Гм, — отозвался Саске, глубоко нахмурившись на свой свиток. — А у тебя, Наруто, я сегодня проверю, как обстоят дела с перевоплощением. Не вздыхай так, это не только полезно, но и нам, честно говоря, уже пора приступать ко второй стадии плана. — Слежка, — важно кивнул Наруто. — Именно так. — А я буду котом? — Хоть котом, хоть уткой, хоть белкой. — Уткой не получается! Я же летать-то… не летаю. А иначе камнями закидают всякие там. Уж я-то знаю, даттебайо. — Значит, котом или белкой, — миролюбиво согласился Генма. — Сконцентрируйся и покажи прогресс. У кошечек гладкая шёрстка и усики, глазки огромные, яркие, светлые, чистые как чай; и миленькие носики. А сами они сладкие, но осторожные, крадутся куда-то, смотрят из кустов. Ступают тихо-тихо. А потом — прыг — и в добычу. Вот так вот раз — и всё. А на солнышке ласковые такие, пузиком кверху лежат, нежатся… (…) Летом в Конохе жарко, солнце печёт едва ли ласково, а о прохладном ветерке можно говорить, только если дует не с севера, потому что там висят головы — если точнее, каменные; а если ещё точнее — государственные. Бабки на базаре толкуют, что быть дождю, что колени ноют, и надо бы сегодня лавандового чаю, чтобы крепко проспать сквозь бурю, что внуков надо подобрать со школ пораньше, что детям — совсем уже взрослым — надо наказать ни в коем случае не соваться в поле, ведь молнии это вам не шутка и не старческие сказки; а дети не слушаются, урожай сам себя не соберёт, и ох, не бережёт себя молодая кровь, поскольку войны не помнит или не знает, а старики знают, уж они-то все войны знают, и реки крови всегда брызжут из долгого мира; лишь бы в мире умереть, в своей свежей, выстиранной порошком и высушенной зелёными лугами постели, а не от голода в жестокое время, когда пайки гражданских — тех самых гражданских, которые кормят убийц — тайком воруют те, кто поклялся их защищать; а ещё же бандиты, ох уж эти неприкаянные, а кто в торговом караване спасёт стариков, когда надо сначала спасать молодых и богатых, затем их жен, а потом детей; и кто знает, может, было бы лучше не приезжать на сияющую надежду большого города, а ждать смерти в бумажно-деревянном старом доме, когда придут и зарежут во сне, но быстро, тихо и словно совестливо, но потом о убитых и не вспомнят; а в городе живёшь дольше, но со страхом, и всё озираясь, слушая, а молодые и страха не знают, живут так, словно им вечно жить, а ведь не отслеживают истуканы-головы только мёртвых; ох, в тяжёлое время живём, да когда же оно было лёгким. — Какая хорошая киса, — пробормотала бабушка Аяко, ласково поглаживая худого рыжего кота. — М-р-р, — подставил он шею старым ласковым рукам, — м-р-р-р. — Ты не слушай их, сладкий мой… тёплым котикам не нужно о таком думать. Вам живётся горше, чем нам, да-а, да-а… Бабушка Каору всех сыновей похоронила, а невесток не любит… думала она, один ниндзя, а другой торговец, хоть один в утешение будет, но старший пропал без вести шесть лет назад, а младшего ещё раньше недруги зарезали на дороге… невесток она никогда не любила, а внуки носят лица призраков, ей с ними никак не примириться… да-а, и так бывает, нежный котик. Хочет сказать им ласковое слово, а выходит горечь… их бы поругать, а у неё слова в горле застрянут… Только историями и живёт, только за истории её и ждут у ярких оконцев, мужа у неё никогда не было… а Каору иногда и слова сказать не может, так её душат слёзы, да-а-а. А бабушка Хина, милый котик, не лучше, совсем мы с ней одни остались, вдовья наша доля, она единожды, а я дважды… Но я хотя бы при клане, мой был из Абураме, а это влиятельные люди, пусть и тихони… На пасеке работал, хоть у них с пчёлами и не заведено дела иметь… у меня и молоко с хлебом, и компания, в каждом клане вдов и вдовцов хватает… Да-а, такова жизнь, мой сладкий… И к дочери я хожу, могильный камень очищаю, цветы её любимые ставлю… и кресло у меня есть, и нитка с иголкой, и пряжа, и спицы… А бабушка Хина живёт от пенсии до пенсии, вот я с пирогами к ней и хожу, и ни кусочка с собой ни забираю… из одного села были мы втроём, словно сёстры выросли, на заработки сюда в юности подались… а оно вот как всё повернись — счастье пополам с горем. И спокойствие… медленно растёт в вечную тишину. А там уж мы все будем. Бабушка Аяко медленно убрала руку от рыжего кота. Взглянула на него лучистыми серыми глазами. — Жалко тебе меня, котик? Ну не плачь… не надо плакать… Твоё дело — ловить мышей и греться на солнышке, да радость приносить… Жалеть надо молодых, знаешь, особенно ниндзя… Каору и Хина горчат на шиноби, со своим горем не примирились… а их правда надо бы чаще жалеть: пирогами кормить, спать укладывать долгими ночами, завтраком баловать, в свитеры домашние одевать… Жалко, котик, очень жалко. Горя они ещё пуще нашего хлебнули, и чаша их ещё не опустела… Да-а-а, им бы живой воды в этой чаше, жидкой радости… а там только пот, кровь и слёзы. Знаешь, котик… у тех ниндзя, что постарше, так мало счастья, что они и улыбки-то свои берегут и прячут, чтобы не украли… а они идут и умирают за нас, чтобы остались одни старики, дети, непутёвые торговцы да фермеры. Вот кого надо жалеть, котик. А нас-то чего, старух, наш век был долог. Чем старше становишься, тем чаще ходишь на похороны… Но они каждый месяц на похоронах — сами себе палачи, и плакальщицы, и гробовщики, и просто безутешные, убитые горем, такие же люди, как мы. Не плачь, моя сладость, дай-ка я тебе платочком глазки вытру… так-то лучше. Не грусти, утешил ты бабулю своей компанией. Ступай по своим кошачьим делам. Я тебя не забуду. Кот неохотно скрылся в движении улицы, юркнув между сандалий, юбок и больших колёс, и где-то между торговых лавок растворился лёгким невзрачным дымком. Генма-сенсей, когда обучал Наруто тонкостям использования теневых клонов, много что интересного сказал. И о воспоминаниях они поговорили, и о тонкой паутине отслеживания, которую можно накинуть на большой периметр без опасных или даже смертельных последствий для сокомандников и самого себя. Но больше всего слов было о свободе. Сенсей, наверное, знал… или не мог не знать про Кьюби, про голодное детство Наруто, про враждебные взгляды улиц, про пустоту комнаты в приюте, а потом в квартире; чудовищам же не полагается жить с кем-то, верно? Сенсей сказал, что освоив комбинацию клонов и хенге, по-настоящему освоив, то есть отказавшись от шуточного пошлого превращения, научившись имитировать что-то живое, или даже создав свой собственный образ, своего уникального персонажа — Наруто станет свободным, настолько свободным, что даже профессионалы ему позавидуют. Далеко не у каждого хватает чакры для такого, да и не всякая чакра накладывается на кожу так легко и плотно, что в обман можно поверить, а задача любого актёра сыграть, чтобы никто не усомнился, будь то кабуки, шарлатан, или… или ниндзя. — Я был сегодня котом, — сказал сам себе Наруто. Он сидел на кровати, подобрав под себя ноги. Смотрел на стену, но каким-то далёким взглядом, не пересчитывая трещинки на краске, как обычно делал. Сенсей сказал «свобода»… с ответственностями, конечно, они же у всех есть… но полная. Свобода зайти в любой магазин и расплатиться по ценнику, а не по вредности продавца. Свобода гулять куда глаза глядят без страха, что прогонят. Свобода общаться с кем хочется или с кем нужно, но спокойно так, не оборачиваясь на камни в спину. Свобода безнаказанно быть кем-то другим или даже чем-то, хоть камушком на дороге. Свобода временно перестать носить лицо и имя Узумаки Наруто. Бабки Хина и Каору никогда не были рады его видеть на рынке, в парке, в магазине, а бабушка Аяко всегда на него молчала. И вот он перестал быть собой на какой-то час, а улицы обласкали, не оттолкнули. Здорово же? Должно ведь быть просто замечательно, пусть он пока Курогане Нобуо сегодня и не выследил. Тогда почему снова так холодно и пусто? Почему ласковый рыжий кот плакал? Котики же не могут плакать, у них только глаза слезятся… Неужели даже за свободу надо платить? А чем тогда? Вообще почему за всё хорошее и плохое надо что-то отдавать взамен? А если он жадина? А если страшно? Он и так откладывает деньги на аренду, одежду, стирку, рамен… не многовато ли трат? Почему Генма-сенсей не сказал, не предупредил, что плата за свободу это одиночество? Как себя чувствовала Сакура — милая и нежная, сладкая и весёлая, сильная и умная, он ради неё что угодно сделает — когда стала Имаи Масако, когда оставила саму себя и сыграла роль? А ей ведь не кошкой быть, она же общается с тем бастардом Инузука, информатором, по всяким инстанциям ходит, пьёт чай у всех на виду… Как это… выдержать? Все ниндзя так обязаны уметь, а значит, и будущему Хокаге полагается. Но почему же тяжело в горле, и внутри глухо, и улыбаться не хочется… почему тоскливо? Надо радоваться. У него получилось. Он пока не узнал сегодня важных секретов, но с ним всё равно свободно поделились чем-то важным и личным. Сокровенным. Коту можно рассказать, кот не осудит и выслушает, и тайны никому не выдаст. Узумаки Наруто никто бы не доверился так открыто, честно и тепло. Ему мерещатся прикосновения старых ласковых рук и хочется плакать. Жалеть надо молодых, знаешь, особенно ниндзя… Еще один клон растворился где-то на рынке. Курогане Нобуо, бледный, худой, лысеющий, купил сегодня два граната, саке, плитку тёмного шоколада и филе лосося. Кинул кусочек на землю черно-белому коту с порванным ухом, сказал «осень скоро, о буре толкуют, а я сегодня щедрый». Наруто позеленел. Насильник… убийца… Едва успел добежать до туалета, чтобы прочистить желудок. Совсем как кот. На губах привкус жирного лосося. Он, наверное, никогда и не ел самой свежей рыбы с прилавка, такая ведь денег стоит… да, с котом не жалко поделиться. Детям, наверное, конфеты подсовывал. Обессилевший, упал рядом с унитазом, смыл дрожащей рукой блевоту. И что теперь делать? Воду же надо пить? И поесть? Так Ирука-сенсей говорил? Образ улыбающейся Сакуры в голове. Он касался её волос, когда помогал маскировать в них оружие и отмычки. Можно ли попросить её… обняться? Наруто, пошатываясь, вышел вон. Небо уже потяжелело, сменилось с голубого на серо-жёлтое, стало цвета одного из пятнистых котов, что до сих пор бродит по рынку. По дороге мутило несколько раз, но тошниться было уже нечем. Безразличные взгляды горожан. Запах свежего лосося. Бабушка Аяко пьёт чай с кем-то из Абураме. Наруто, почти сам себя не помня, ввалился в цветочный. За стойкой был папа Ино. — Вы не видели Сакуру? — прохрипел Наруто. И, может, у него на лице всё было написано, а может Яманака умеют читать мысли безо всяких техник, но Иноичи смягчил взгляд. — Идём, я провожу тебя к ней. Ему дали стакан воды, набранный из крана. Он выпил. Воздух пах сладкими пионами, а пионы на лосось не похожи. Ино и Сакура, невинно и задорно болтая, варили лак в подсобке. — Наруто? — оглянулась нежная розовая мечта. — Что ты здесь- Наруто?! У него хватило сил только упасть к ней в руки и разрыдаться. — Папа, да чему их учит этот ваш Генма?! — Ино в сердцах скинула с себя фартук. — Сначала Сакура без улыбки, и… и уставшая, и по Саске мы теперь, оказывается, не соперницы, и смотрит по углам ветераном каким-то, а теперь Наруто! Он никогда не плачет, только смеётся! Что вообще происходит, какого чёрта?! — Их обучают тому, что Асума не в силах вам преподать, — после долгой паузы вздохнул Иноичи, — он надеется, жизнь покажет. Наруто чувствовал на себе чужие взгляды. Он всё ещё давился слезами, а Сакура держала его мягко и твёрдо одновременно, гладила по спине и шептала мантрой «всё будет хорошо, всё будет хорошо». — И со мной такое случится? — тихо и очень печально спросила Ино. Ещё один вздох. — Такова наша жизнь. Вот ещё одна неизбежность. Наруто прикусил себе до крови язык, чтобы слёзно не взвыть. … Папа Ино заварил им чай с домашним бергамотом. Всё равно лак уже был почти готов. Пока девочки разливали его по пузырькам, Наруто вцепился в свою чашку. Ещё один клон растворился на улице, потому что по крышам забарабанил дождь. Воспоминание детского восхищения и радости — «киса, какая хорошая киса, вот я вырасту немножко, и мама разрешит взять тебя домой» — задержалось призрачными мягкими ладошками на загривке. Маленькая шестилетняя девочка могла бы стать следующей жертвой Курогане Нобуо, а насильник-убийца поделился сегодня лососем с простым уличным котом. — Шпионаж — это тяжело, — сказал Наруто всем и никому в частности, уставившись, не мигая, в пар от своей чашки. — Я думал… я думал, надо просто делать, а не думать, но мысли… мысли-то куда девать, даттебайо? Он не заметил, как Иноичи и Сакура обменялись взглядами. Глава клана Яманака вздохнул, обречённо кивнув, и вышел из подсобки. Ино осталась. — Ширануи Генма, — осторожно начала она, — сотрудничает с тройственным союзом кланов. Вы… можете мне рассказать, если нужно. — Нельзя, — покачал головой Наруто, не отрывая потерянного взгляда от своего чая. — Там… жизни на кону стоят. Невинные жизни. — Ваши тоже, — поджала губы Ино. — Я, конечно, ну… с Сакурой, в основном, дружу, но мне не всё равно. — Спасибо тебе, — вяло улыбнулась Сакура, механическими движениями закупоривая пузырьки получившихся лаков. — Но мы… Нас попросили поклясться. — М-да, Лобастая, только я отвернусь, ты сразу во что-то встреваешь. — Ты не подумай плохого. Нам тяжело, потому что это в первый раз… Не потому что не получается. Страшно это всё. Жутко, пожалуй. Но кто, если не мы? И каждый ниндзя, в любом случае, через это проходит. Лучше уж так, я считаю. Здесь, со своими. — Хорошо, хорошо, — недовольно нахмурилась Ино. — Но вы от меня не отвертитесь, поэтому поставлю вопрос так: я могу хоть чем-нибудь помочь? Между ними повисла неловкая тишина. — Ногти? — с надеждой посмотрел на девочек Наруто. Сакура, слабо улыбнувшись, кивнула ему. — Ну, ногти так ногти! — решительно хлопнула в ладоши Ино. — Мы тогда пойдём ко мне в комнату, и… да, начнём хотя бы с простого. С базы, так сказать. Наруто, вот ты знаешь, что такое кутикула?