МЕТОД-2. Игра с большими ставками

Она вышла на улицу, прижимая к груди своё маленькое сокровище, сощурилась от яркого света. Поправила на плечах рюкзак, поудобнее перехватила другой рукой сумку с вещами. Вдруг подумала, что совершенно не представляет себе, как добираться до дома со всем этим богатством. Наверное, следовало вызывать такси? Солнце ослепило так, что в первые несколько секунд весь мир казался сотканным из его лучей. На душе было хорошо и даже немножко радостно. Вдруг, чья-то рука решительно отобрала сумку, и капитан СК Стеклова даже не воспротивилась этому. Похоже, сама судьба послала ей сейчас какого-то внимательного таксиста. Должно быть, им не впервой подвозить до дома одиноких многодетных женщин? Но когда она с благодарностью подняла взгляд, то совершенно лишилась дара речи. — Что-то ты долго, — заметил знакомый до боли в груди голос. Голос, который она уже не надеялась услышать до конца своей жизни. Голос, от которого её сердце каждый раз сжималось, а потом начинало куда-то бежать. — Привет. Есеня сумела только кивнуть. Напрягая все силы, выдавила: — Т-ты? Ты как здесь... — Ну должен же был кто-то тебя встретить? — пояснил он. Окинул взглядом её саму и розовый конверт на её руках, добавил: — С дочуркой. Она улыбнулась, сквозь выступившие на глазах слёзы. А он мягко сказал: — Пошли. Глаза уже привыкли к свету, и все объекты начали проявляться чётко, как на фотоплёнке. Есеня медленно переставляла ноги, чувствуя на локте знакомую хватку пальцев, и до сих пор не веря ни во что, страшилась предположить, что всё это был только чудесный сон. Вокруг сиял погожий и уже почти летний день, высоко над головой шуршали кроны деревьев, а на подъездной дорожке толпились люди и сменяли одну другую легковушки и такси с шашечками на боку. Оказывается, обстановка — вполне реальна и суетлива, жизнь кипит, а её собственное маленькое счастье здесь всего лишь — одно из множества таких же. И все же ей казалось, она сейчас — самая удачливая, счастливая и любимая женщина на всём белом свете. А вот и голубой бок старого "Мерседеса". От лестницы нужно было сделать всего несколько шагов — Меглин, по своему обыкновению не считаясь с правилами приличия, остановил его чуть ли не у самого входа, загородив подъезд, и даже не заглушил мотор. Наверное, впервые в своей автомобильной жизни транспорт распахнул багажник не для стреноженных маньяков, охотничьих двустволок и даже не для гостинцев в подарок Софье Зиновьевне, а чтобы принять более мирную и жизнеутверждающую поклажу. Меглин открыл переднюю дверь и, спохватившись, подхватил с сиденья букет роз. Смутившись ещё сильнее, отвёл взгляд, сдвинул брови. И молча сунул его Есене. — Спасибо, — прошептала та, принимая цветы свободной рукой. И, поддавшись внезапному порыву, протянула в ответ самый дорогой, самый беззащитный и нежный, объёмный конверт из пелёнок. Её маленькая хитрость имела успех: Меглина удалось застать врасплох, и, не успев сориентироваться либо отступить, он взял ребёнка на руки с величайшей осторожностью. А Есеня, улыбнувшись краешками губ, обхватила букет двумя руками и склонилась к алым бархатным лепесткам. Вдохнула сладкий аромат, пробудивший столько воспоминаний. — Как назвала? — прошелестел Меглин, заглядывая в конверт. Она подошла ближе, с удовлетворением отметила, что он держал дочь правильно, и прислонилась щекой к напряжённому широкому плечу. Сказала: — Верой. Знакомься. — Верой, — повторил он, рассматривая крошечное спящее личико с огромным вниманием, как важную улику. — Да. Вера Родионовна Меглина. Он вздрогнул и перевёл на неё взгляд, полный неприкрытой тревоги. Есеня вздохнула. — Ладно. Пусть тогда будет Стекловой, как Витюша. Я не против. Счастливый отец заметно успокоился, ослабил мышцы. Напомнил: — А сын — где? Она пожала плечами. — Я няню на несколько суток наняла. Не знала, как долго придётся здесь оставаться. — Ну, поехали тогда, — распорядился он и кивнул на распахнутые двери автомобиля. — Садись давай. Когда Есеня опустилась на своё законное место и прижала к груди дочь, то вновь усомнилась в том, что происходящее — не вымысел её мозга, а суровая действительность. За всю дорогу ни он, ни она не произнесли ни слова. Но их глаза были намного красноречивее и показывали, как то одному, то второму хотелось что-то сказать, как уже приоткрывались губы — и сомнения вновь брали над ними верх. Меглин был сосредоточен на дороге как никогда прежде. В движениях его рук, обычно плавных, даже возникла странная скованность и напряжение, — ясно, это он тайно волновался за своих сверхценных пассажирок. А Есене никто не мешал бросать на него взгляды, полные самых разных чувств — от восторга, восхищения и признательности до более тонких и сложных — как отражения её мыслей. Никто не мешал есть его глазами, рассматривая и подмечая каждую чёрточку, любоваться его сосредоточенным усталым лицом, тонким налетом седины на висках, уверенными руками на руле и тёмными родными глазами. Когда прибыли в Одинцово и шины зашуршали по гравию подъездной дорожки, Меглин наконец разомкнул губы: — Дыру протрёшь. Она усмехнулась. "Как оригинально". — Ключи есть? В ответ Есеня насмешливо позвенела связкой. Он взял её за запястье, подтянул к себе и отвернул рукав, чтобы увидеть часы. Дождавшись, пока она откроет глаза, заявил: — Бери сына и собирайся. Десять минут даю. И аккуратно забрал новорожденную из рук растерянной матери. Та захлопала ресницами. — Чего? — Быстро, — его тон как прежде не терпел возражений. Она фыркнула: — "Десять минут"! Мы что, в армии? Ты бы ещё сказал: "две"! — На твоём месте я бы поторопился. Делать нечего — пришлось выходить в одиночку. Есеня тихо прикрыла дверь, заглянула в окошко. — И куда же ты собираешься нас отвезти? — Увидишь, — усмехнулся он. — Ну, хоть скажи, на какое время собираться? На день, два? Неделю?.. Месяц? Она неуверенно умолкла. Он ответил: — На всю жизнь. Есеня проглотила смех. Растерянно предприняла последнюю попытку: — Здесь же будет лучше... Я сейчас только няню отпущу, и... Но попытка разбилась вдребезги. — Без разговоров, — отрезал он. — Иди. </

***

Когда Есеня очнулась, за окнами машины уже было темно, по крыше постукивали дождевые капли. Встречный транспорт проносился мимо под шум брызг, что разлетались из-под колёс, и пробивал туман ярким светом фар. Зеркальная дорога гладко струилась под капот, а по сторонам поднимались жёлтые, освещённые яркими огнями здания какого-то города. Измученный ребёнок спал как кукла, убаюканный покачиванием кузова, по заплаканному стеклу сбегали разноцветные ручейки. Это был только сон... Вздохнув, она провела ладонью по лицу, подняла спинку своего кресла. И с удивлением обнаружила у себя на коленях какой-то небольшой круглый предмет. От её манёвров он чуть было не скатился на пол, и рука инстинктивно придержала его. Поднесла к глазам, с удивлением рассмотрела в световом блике внимательнее. Яблоко, с парой точек на гладких боках и бурой звёздочкой вокруг черенка. Антоновка из его заброшенного сада. Запретный плод, что открывает глаза... — Почему ты сказал мне, что это ты её убил? — произнесла Есеня, удивляясь, как странно звучит голос. — Думал, поверю? Он молчал. — Это же не ты убил, а он, — продолжала она. — Уверена? — глухо спросил Меглин. Она сказала: — Невозможно сильно любить или слабо. Ты просто тупо любишь, и всё. Я теперь это понимаю. На миг оторвавшись от дороги, он посмотрел на неё — серьёзно, но с улыбкой в глубине глаз. — Когда догадалась? — Ты знаешь, когда, — ответила та. — Бывает, что убить надо, чтобы понять. Почувствовать. Шишку набить. — Взрослеешь, — усмехнулся он. А она вздохнула. Переложила подарок на переднюю панель, рядом с телефоном и погасшим планшетом. И пробормотала с тихой досадой: — Я только об одном жалею. За то, что он сделал, он должен был мучиться. Долго умирать. Медленно. За каждого... — Два дня? Она замолчала, а Меглин сдвинул брови. Мрачно добавил: — Дурной пример заразителен. Мгновенно считав намёк, Есеня насупилась. Но, некоторое время помолчав, начала вновь, увереннее: — А теперь он будет спать. И не чувствовать боли. В кайфе, блин! — Он будет спать, — не глядя на неё, пророкотал Меглин. — А они к нему приходить будут — все, кого он убил, своими руками, чужими... И делать с ним всё то же самое, снова и снова... Кошмар за кошмаром, а выйти, проснуться он уже не сможет. Отстранённый тон вынудил её замереть на месте. — Ты как думаешь, что такое настоящий ад? На сковородке черти жарят? Нет. Ты просто раз за разом проживаешь свои самые большие, самые страшные грехи. И уже ничего не можешь изменить. Она вздрогнула как от холода. — Откуда ты знаешь? Но ответом было молчание. О том, что он судил об этом по собственному опыту, пришлось догадаться самостоятельно. И вздрогнуть ещё раз, сильнее. "Я не боюсь твоих демонов". "Ты просто их ещё не видела", — говорил он... Есеня поспешно стряхнула с себя эти мысли и пробормотала: — А я думала, пешки не выигрывают партии. — За редким исключением, — саркастически возразил Меглин. — Если в эндшпиле не провести такую пешку в "дамки". Превращение... Уникальная возможность в конце каждой шахматной партии. Кто-то на неё надеется, а кто-то рассчитывает. — Значит, я была для тебя "пешкой"? — обиделась Есеня. И возмущённо скрестила на груди руки. Косой взгляд слева как обычно проверил её реакцию. — Что дуешься? Пешка — удивительная фигура. Пожалуй, единственная из всех способная раскрыть свой потенциал по ходу партии. Приобрести новые качества, прыгнуть выше головы. С пешкой, — добавил он, — никогда ничего не заканчивается. Она торопливо отогнала от себя картины зловещей избушки и того, что случилось внутри. А Меглин сказал: — Даже пешка может поставить мат. — Странно, что он об этом забыл. Устал? - предположила Есеня. — Знаешь, что ждёт альпиниста на вершине Эвереста? И в этой паузе у неё было достаточно времени задуматься над ответом. Наконец, она насупилась. И ничего особенного не придумав, буркнула: — Обморожение четвёртой степени. И запоздалое раскаяние. Он хмыкнул. Потом — коротко сказал: — Скука. Есеня сконфуженно закусила губу, почувствовав на ней кровь. — Ты все вершины уже покорил, больше ничего нет, — пояснил Меглин. — И что остаётся? С любой горы всегда один путь. Вниз. — На наше счастье, — тихо прошептала она. И, подумав немного, прибавила: — Нам такое не грозит? Послышался смешок. — В этом мире все мучаются по-своему. Проигрывать обидно, но и всё время побеждать — скучно, — вновь покосившись на неё, он заметил: — Тебе такое не грозит, не переживай. — А как же "комплекс бога"? Я думала... Поймав его взгляд, Есеня вспыхнула и закусила губу. Потом улыбнулась. Чувство было такое, словно вернулись дни её стажировки. Сейчас он скажет, что думает по поводу подготовки следователей, юристов и всей образовательной системы в целом. И с ним как обычно будет трудно не согласиться. — Кто уподобляется богу, тот перенимает и тяжесть его бремени, и его одиночество. Чтобы жить, надо держаться в стае. Служить своему делу. Людям. Тому, кого любишь. Есеня вздохнула. — Надо двигаться вперёд, — продолжал Меглин, поворачивая руль. — Видеть перед глазами цель. А что ты с горы увидишь? Там — пустота. Была у него цель раньше. Да вся вышла. Она хмыкнула, проворчала: — "Цель". Стать самым неуловимым преступником современности? Но он покачал головой. — Играть? Манипулировать? Убивать? — Есеня прервалась, раздумывая, что ещё можно было прибавить к этому списку вариантов. — Пальцем в небо попасть захотела? А подумать немножко? Она фыркнула. Но послушно напрягла извилины. Потом сказала: — Отомстить? — Вот. Уже ближе. Есеня старательно припомнила те обрывки разговора, что удалось услышать, когда приходилось прятаться в высокой траве, опасаясь в суматохе нажать поршень шприца раньше времени. Пробормотала: — Он хотел взять реванш. С ним уже однажды сыграли. И он проиграл. — Вкус победы сильнее, когда уже испытал поражение, — кивнул наставник. А Есеня сказала: — У него отняли всё, он захотел вернуть. А как получилось, что Женька?.. — она умолкла, задумалась. — И Осмысловский не знал? — Он и сейчас не знает. — Но почему? — Мать его из семьи сбежала — видела же, с кем жила. Даже отчество сыну поменяла, не то что фамилию. А может, — Меглин усмехнулся. — Может, там и с отчеством всё в порядке было... — Значит, жена изменила, убежала к сопернику и сына ещё унесла, — Есеня покачала головой. — Так вот откуда у него этот... пунктик. Проекция, да? — А что тебе делать со своим могуществом, со своими победами? — вопросил он и поднял взгляд, чтобы в зеркале заднего вида проверить и второго пассажира. — Когда их некому принести, некому передать? А? "Зачем одному — под пальмы?" — вспомнилось ей. И на губы проскользнула улыбка. — А ты, правда, с ним в шахматы играл? Меглин повёл плечом. — Давно ещё. Кстати, игрок он — так себе. Дёргать за ниточки получалось лучше. Услышав в любимом баритоне хвастливые нотки, она улыбнулась шире. Вновь попробовала представить себе двух заклятых противников за молчаливым и ожесточенным поединком обладателей холодной логики. — Значит, он не хотел убивать. Приходилось? — Не хотел бы — не убивал, — мрачно возразил Меглин. — Не увлекался, — торопливо поправилась она. — Азартный игрок делает ошибки. Но при трезвом холодном расчёте — попробуй их найди. Замучаешься. Нет, — он покачал головой. — Игра для него была только способом, методом. Не конечной целью. Он не терял головы. По сути, Игра была не для него. Для нас. Для тебя. По её спине пробежал холодок. — Он думал, мне было интересно... играть? — А разве нет? Есеня задумалась. А он докончил: — За партой дети скучают, в игре — обучаются. Молодец, молодец... Она поморщилась. Вновь почувствовать себя пешкой, ради которой, по сути, и разыгрывалась вся партия, было неприятно. Как и вспоминать горящие как в лихорадке глаза того, кто пытался привлечь её на свою сторону. Сделать своей преемницей, наследницей. И последовательницей. — Так что, видишь? Самые благие намерения были, — заверил Меглин. — Любил тебя. Спасти хотел. — От чего? — От меня. Есеня вздрогнула. Заставила себя улыбнуться. — Не получилось у него, да? И дождавшись, пока в уголке губ под усами соберётся привычная насмешливая складка, откинулась на сиденье. Повернула голову, рассматривая знакомый профиль. С тихой нежностью отметила покрасневшие глаза и следы усталости на его лице, которые всё больше опровергали теорию о призрачности всех событий, что уже случились и происходили теперь. Он — живой, тёплый, её самый близкий и любимый человек. Давящая повязка на запястье остановила кровь, и на руле лежали обе его руки. Автомобиль шёл по мокрой дороге стремительно и ровно как катер, вовремя замирая на светофорах. Ребёнок безмятежно спал, надувая маленькие щёки и не обращая никакого внимания на их беседу, а в заднем стекле звёздочками светились два пулевых отверстия. У неё было ещё много вопросов, и отрешённый вид наставника, особенно, учитывая все обстоятельства, говорил о том, что сейчас было подходящее время задать их все и получить ответы. Но вновь воцарившуюся тишину не захотелось нарушать. Отдохнувший, даже выспавшийся мозг охотно включился в работу и вознамерился найти их самостоятельно. Проанализировал новую информацию и присовокупил её к тому, что уже было в наличии. Значит, вот как? Кровожадный телефонный мерзавец, что превратил их жизнь в кошмар, на самом деле не так уж сильно жаждал крови? "Больше трупов будет — тебе же лучше? — как-то говорила она сама, принимая звонок с неизвестного номера. — Или я неправа?" И что он сказал тогда? "Главное: не количество фигур, а насколько интересна партия". Недаром, раньше, размышляя над его загадочной личностью, его главная "жертва" приходила в такое замешательство и почти мистический ужас. Чтобы одолеть соперника, нужно знать о его слабостях. А у этого ходячего, неприступного и закрытого айсберга их, казалось, не было вовсе. Жажда крови — та же слабость. На слабости можно поймать, можно выманить на свет и вцепиться в загривок. Хуже, когда тактика и стратегия оппонента подчиняются его собственной извращённой логике. И как прежде жестоким убийцей оказался тот, кого ни она, ни даже Меглин не думали подозревать. Между тем, вспоминая подробности телефонных бесед со зловещим анонимом, но больше, свою службу под его началом, капитан СК Стеклова приходила ко всё новым и новым зацепкам, которые так давно безуспешно искала повсюду. Всего-то стоило быть внимательнее и не забывать так скоро о маленьких несостыковках, которые подмечал её натренированный наставником глаз. О негласной засаде на Суворову знало только начальство. Об облаве на Верещагина — тоже. Без указки генерала-майора ушёл бы месяц на то, чтобы разыскать по всему Подмосковью разрушенную водонапорную башню по одной только её кривой и грубой нарисованной копии. Как и обнаружить первые "буквы" послания "художника", на которые коллеги из области почти не обратили внимания. В отличие от них, "архитектору" и инженеру были хорошо известны все детали своих планов. Подобрать и представить ей стройную подборку дел неизвестного душителя — как и отыскать во всем архиве, среди всех убийств за десять или пятнадцать лет, первую жертву нового Кукольника — ему так же не составило труда. Наверняка вся работа, которую в такие рекордные сроки выполнял его "отдел", была давно проведена заранее. ТМНП сам искал себе "марионеток" и изучал их дела, которые нерасторопные коллеги не решались объединить в "серии", когда готовил себе поле для новой "игры". И архив Меглина ему, по сути, и не требовался, может быть, только помогал ориентироваться на первых порах, вдохновлял на новые "подвиги". Помогал рисовать его "картину"... Картину её жизни и его... В которой каждый мазок, каждая зацепка по делу и каждая смерть сама по себе была подсказкой, чем-то, что должно было помочь его... понять? Боль рыжей проститутки, разлучённой с маленьким сыном. Заветная мечта кладбищенского сторожа. Одиночество на завоёванном с таким трудом месте под солнцем и пальмами. Буквы и цифры. Маньяки и их жертвы, свидетели и полицейские. В его картине имели значение даже мелочи. Конечно, могуществу "Ты Меня Не Поймаешь" было вправе позавидовать! В его руках находились все архивы, все уголовные дела, средства связи и слежки, преобразователи голоса и определители номеров и географических координат, прослушка телефонов и наружное наблюдение, группы захвата, мелкие и более глобальные связи в "конторе" и даже в тюрьмах. Вот почему он мог следить за своей наивной сотрудницей где угодно, когда угодно и даже когда та теряла либо меняла телефон. Мог регулярно разбирать его по винтикам и складывать обратно при официальных проверках. Мог срочно вызвать спецназ в хижину Лешего, чтобы его "куколке" не разнесли там её фарфоровую и пустую башку раньше, чем она "откроет глаза". Кто предупредил Малявина в последний момент, теперь также было понятно. И как полиция Юрьевска, во главе с Женей, так быстро примчалась ей на помощь — тоже, будто они дожидались её звонка где-то неподалёку. А кто сбросил её мужа с крыши? И аккуратно выложил в нужное место моток металлической струны, ещё одну часть своего проклятого "ребуса"! Догадывался, что супруга пострадавшего, верная своей импульсивности, схватит её голыми руками. А отпрыск будет молчать. Интересно, на чем он его держал? На компромате? На них с Витюшей?.. Так вот почему муж был так против её возвращения на службу и так загорелся идеей сбежать с ними на тропические острова! А у генерала-майора в трубке наутро так ощутимо подрагивал голос... На ТМНП навалилось посольство, а его "пешки", которые по сценарию должны были расследовать дело с любителями калачей, чуть было не улизнули из-под самого его носа! Пришлось объяснить им их "роли" более доходчиво... Есеня вздрогнула. Покачивание автомобиля, щёточек "дворников" и пассажиров в общем ритме было странно умиротворяющим, быстро успокоило мысли, поворачивая их как испуганную лошадку в нужную сторону. Пусть Женька задушил её отца, но антураж, чехарду с охраной, "перепады напряжения" — тут их телефонный "друг" определённо приложил руку. Говорил же, что он не убивал. Но об остальном предпочитал помалкивать. А убийство Огнарёва и всех прочих? Заметал следы. Да даже смерть Анюли наверняка была подстроена! ТМНП знал, что "дочка" захочет мстить. Что касалось мелочей, вроде папок-пустышек, ожерелья на могиле и прочих уловок, призванных свести её с ума, то при его возможностях провернуть такое не составляло большого труда. Могло даже статься, что то был не дубликат... Интересно, как вышло с "серией" в Орехово-Зуево. Был ли Чистяков его "пешкой" изначально — той самой папкой нераскрытого дела в картотеке "наших", заниматься которой, как и множеством других, у хозяина архива просто недоставало времени, — либо же ТМНП просто воспользовался ситуацией? Врача ей посоветовал, как трогательно... Хорошо ещё, не подсунули ей какой-то дряни вместо снотворного. Подумать только, в тот день она могла перечеркнуть всю его "игру" одним махом. Но тогда бы её ребёнок остался без защиты, "утопленница"-Нина бы промолчала, Чистяков бы дальше "спасал" жадных и беспечных "шлюх". И главное: капитан Стеклова никогда бы не смогла встретиться с любовью всей своей жизни и убедиться в том, что он, мерзавец, всё это время был жив! Вот на что ей намекало то дело в Аркадьевске. А его смерть? Что, если не Бергич, а сам ТМНП и был инициатором всей идеи? Захотел убрать бородатого подчинённого со сцены, чтобы тот его ненароком не "поймал"? Наверняка полагал, что его ученица промахнётся. Своё дело тот сделал, показал стажёрке за полгода такое количество красного цвета и изуродованных человеческих тел, что её дремлющие гены были просто обязаны проснуться. А может быть, его безумная, но непоколебимая логика могла просчитать всё значительно дальше? "Так это же удовольствие какое — самого себя ловить!" — когда-то говорил Меглин. Что могло быть интереснее, чем держать их обоих в неведении и упиваться своим всемогуществом, мстить за то, что его обыграл в шахматы какой-то двадцатилетний маньяк-сирота? За то, что этому маньяку симпатизировал его начальник, Григорьев. И что к этому же маньяку пришла просить о смерти его, получается, любимая женщина? А спустя двадцать лет, к нему же устремилось сердце её дочери. ТМНП же сам говорил, рокотал в телефонной трубке, что в этом мире, дескать, нет любви? А тут у него под носом — любовь до гроба и дальше, самоотверженность и самопожертвование, готовность вынести, что угодно и как угодно, вытерпеть эту общую добровольную пытку, вопреки собственному эгоизму, желанию безопасности, комфорта и порой даже вопреки здравому смыслу. Знать о своих слабостях и всё же отважно идти в бой... Только зубами скрипеть и оставалось. Конечно, ТМНП захотелось немедленно доказать самому себе, миру и прежде всего, "дочке", что Меглин — не крутой и не герой, что даже он не в силах разгадать его изощрённые "ребусы". Показать, что тот убивает всех, кого скажет начальство, что об истинной личности "Ты меня не поймаешь" он не догадывался до самого конца, что легенда столичного сыска может пожертвовать собственными близкими ради "победы" в партии — убить своих друзей, мать, свою любимую ученицу в этом его "цугцванге", если не останется другого выбора. Ну, и что они — эти двое до гроба влюблённых — могут друг на дружку накинуться ради спасения собственной шкуры или собственного ребёнка. Либо же всего вместе. Разве не заветная мечта всех нарциссов — очернить и втоптать в грязь всё то, что не выгорело у них самих, зато вышло у других? И доказать этот факт всему миру, но прежде, самому себе. Бездонная чёрная дыра на месте сердца, пустота, которую никто не мог заполнить. Зависть и ревность высшего порядка. Ревность "отца" дочки к её сердечному другу. К прокурору Стеклову. Возможно, даже к Жене, к Саше и всем её друзьям — всем, кого она так или иначе любила, кому доверяла и кого считала близкими. Ведь она была для него излюбленной игрушкой, "копией" своей безумной матери? Впрочем, как и для Меглина, в каком-то роде... А мама? Не пытались ли они оба в своё время "обратить" её на одну из своих сторон, как пробовали проделать то же самое с ней, Есеней? Мама, наверное, выбрать так и смогла, не успела, вот они за дочку схватились. Подождали, пока та подрастёт, и стали опять перетягивать как одеяло. "Есеня, — вспомнился ей тяжёлый вздох ТМНП. — Сколько бы мы могли ещё сделать, совершить... доберись я до тебя первым!" Она устремила наставника взгляд, полный самой выразительной и горячей признательности. Пожалуй, если бы тот её не "нашёл", и фиктивный "папа" добрался бы до неё раньше, дело было бы совсем плохо. В который раз он её спас, подхватил и оттащил от края пропасти! Оставалось только догадываться, как тому удалось сориентироваться там, в той кошмарной избушке, в такие кратчайшие сроки, когда "Ты меня не поймаешь" наконец соизволил им раскрыть свою мерзкую личность? А что, если Меглин обо всём знал? Просто, верный своей мерзкой привычке, молчал и "ловил" ТМНП на своего ничего не понимающего "живца"? Что стал ещё аппетитнее с тех пор, как на горизонте появился ребёнок... Есеня вздрогнула. Усмехнулась. А она-то хороша! В который раз наступила на те же грабли! "Кого не научило прошлое, тот обречён проживать его заново". Так вот каким был ход его игры! Пожертвовать своим "ферзём", сдать самую ценную фигуру, потенциал которой был значительным, но всё же не безграничным, чтобы освободить другую. Свою маленькую "пешку", сила которой была в её слабости, непредсказуемости, такой даже "вкусности", и возможностях, о которых не подозревала даже она сама. Именно такую "проходную пешку", которую "Ты Меня Не Поймаешь" не удалось ни заполучить, ни вырастить. Ни из Соколова, ни даже из собственного сына. Недаром он так сокрушался, что лишился всех своих "учеников", красовался перед ней самой, подсказывал по телефону в "шахматах". Почему? Узнать, что где-то существует крутой соперник, к которому убежала законная супруга, да ещё и забрала наследника — чем не нарциссическая травма? Конечно, ему захотелось отыграться. Ну, и автоматически становилось понятно, при чем тут был покойный прокурор Стеклов. Свой нос совал, дочке мешал "проснуться". Ладья — фигура грозная, маневренная и тяжёлая как танк, при случае вполне способна "взбеситься" и "шаховать" короля, даже если сама находится под ударом. А в эндшпиле, после королевской четы и "проходных пешек", её роль может оказаться значительной, порой, даже главной. Неудивительно, что столь предусмотрительный начальник поторопился убрать его с дороги. Так же, как проделал это ранее с генералом Григорьевым — ещё одной загадочной "турой", ловко встроив их в свои грёбаные "комбинации". Возможно, вот он — ответ на её давний вопрос, искать который наставник предоставил ей самой? "Выпустить" Стрелка прокурора Стеклова надоумило начальство. Скорее всего, помимо давней ненависти к "убийце" своей супруги, с которой тот за восемнадцать лет как-то свыкся, ему могли, например, напомнить об этой истории несколько в ином ключе. А в качестве подтверждения сообщить о том, что на самом деле случилось в Троицке на одной из строек, в липецком трамвае в одной остановке до конечной либо на поле с ромашками... Недаром же генерал-майор тогда цедил дочери прокурора на её допросе: "Мы знаем, что сделал Меглин". Ведь уже тогда неусыпный глаз, а главное — ухо начальства повсюду сопровождало пару эксцентричных сыщиков. ТМНП следил за ходом нового расследования, регулировал действия своего зловещего альтер-эго и "пешек", а параллельно проверял, как продвигалось обучение его будущей "преемницы". У такого несгибаемого с виду, будто лишенного большей части человеческих чувств старшего советника юстиции на самом деле существовали вполне определённые человеческие слабости, те самые ниточки, с помощью которых ТМНП виртуозно манипулировал своими "марионетками", и отыскать которые на самом деле было вовсе не сложно. Если отец решился продолжить "раскопки", — а его прощальное послание говорило именно об этом, — то рано или поздно он бы мог догадаться о личности неуловимого преступника. Встретиться с Меглиным — если он не сделал этого ещё раньше, чем дочь... И в любом случае оказать ей помощь. Вдобавок, было здесь ещё что-то, такое неуловимое и невысказанное. Та самая болезненная заноза в сердце. Одно слово: зависть. Да, так. Ему захотелось обыграть нового соперника. Сына он уже "обратил" и разрушил, дело было за "дочкой". — Но ты же сказал, что я... — А ты бы попробовала что-то ему объяснить, — отозвался наставник, вновь безошибочно угадав ход её мыслей. — Упрямый, чёрт. Она улыбнулась. — Заигрался? — Заврался. Некоторые манипуляторы так любят дёргать за ниточки, что частенько запутываются в них сами. И так привыкают лгать, что обманывают даже самих себя. Есеня насмешливо скосила взгляд. Да, конечно, всё это было форменным сумасшествием, от осознания которого по её спине до сих пор пробегали мурашки. Рискуя собственной жизнью и жизнью своей ученицы, бородатый наглец не постеснялся прибавить к этому списку и их маленького ребёнка. Вновь сделал высочайшую ставку из возможных, рискнул всем, что имел, фактически пошёл, что называется, ва-банк, ибо хорошо себе представлял, с кем имел дело... Стоп! Так он с самого начала знал, с кем сел играть? Будто поддавшись её мысленному приказу, голубой "Мерседес" замер на перекрёстке, дожидаясь зелёного света. — Подожди... Ты бы не стал делать такие широкие жесты ради "охламона". Ты же спокойно его взял, когда понадобилось, по-тихому и в открытую! Ради него не нужно было рисковать всем, что у нас было. Меглин молчал, не отвлекаясь от дороги, только усмехнулся краешком рта. — Значит, ты и это подстроил? Сказал мне, что "Ты меня не поймаешь" — это Женька, прекрасно зная, что я буду потом болтать на допросах. Эквилибрист! Она возмущённо фыркнула и предупредила: — И это был не риторический вопрос! — Поднятого зверя надо успокоить, иначе близко не подпустит, — мрачно донеслось в ответ. — Тогда время было важнее. И он дал его. Радуйся. — Время, — недовольно повторила она. — Когда меня кололи? А что ты делал тогда? Целый грёбаный месяц? Меглин заметно напрягся. — А об этом тебе знать не нужно. Пока. Придет время — ты всё поймёшь. Есеня насупилась и сердито скрестила на груди руки. Проворчала: — Ну, я так и думала. Знал обо всём и молчал. — Сама говорила, что тебе это нравится, — напомнил он. Вспыхнув, она уже подалась к нему, не вполне себе представляя, как именно собиралась отпарировать. Но тут автомобиль вновь тронулся с места, и её мягко откинуло на спинку. Так вот почему на недавнюю просьбу раскрыть инкогнито их соперника Меглин сказал, что это никак ей не поможет! И вот почему по поводу благополучия Витюши он хранил столь непоколебимую уверенность. Малыш был дорог ТМНП не меньше, чем она сама. Если не больше. Тот захотел убить двух зайцев за один ход. Даже, получается, трёх. Лишившись в своё время радости отцовства — воспользоваться прекрасным шансом, забрать ребёнка, который сам плыл ему в руки. И устранить тех, кто мог этому помешать, сыграв на слабостях, которые были ему самому известны не понаслышке. И как обычно, чужими руками... Кажется, отец когда-то говорил ей, что в шахматах умение правильно жертвовать фигурами — одно из главных качеств хорошего шахматиста. Именно поэтому он сам считал себя весьма посредственным. — И с каких пор ты знал? — Есеня вздрогнула. — С самого начала? Он с тобой играл, а ты... с ним? Да? Всё это время? Просто случая ждал? Меня? Меглин выразительно закатил глаза, но ничего не сказал. — Но как ты... Он фыркнул, пророкотал: — Знаешь, в чём прелесть "Джоконды"? Она моргнула. И рассердилась, предчувствуя подвох. Буркнула: — Во взгляде, который повсюду тебя преследует. — Во многовековом молчании. Женщина, способная выдержать такой срок, заслуживает уважения. Есеня застыла на месте. А он добавил: — Ты попробуй. Порой не помешает. Считав столь элегантный намёк, она хотела было огрызнуться, но потом послушалась. Усмехнулась. На то, чтобы вытрусить из него ответы, ещё будет время, целая жизнь в том месте, куда они направлялись... Только любопытно, что они могли поделать теперь и куда убежать после того, как генерал-майор успел объявить их в федеральный розыск? Впрочем, у Меглина должны были быть соображения на сей счёт. Он же всегда продумывал всё, до последнего хода. А этот месяц... Он требовался для того, чтобы всё подготовить. Да, точно так! Это был некий неожиданный, тщательно планируемый сюрприз, которых она так не любила, но к которым была не прочь привыкнуть снова, как к той розочке в вазе у её кровати. Куда бы он их ни увёз, и что бы ни пришлось там делать, его маленькая "проходная пешка" сделает всё, что он скажет. И впредь торжественно клянётся слушаться его беспрекословно. Ну, почти... На её губах появилась таинственная улыбка, что упорно расплывалась всё шире и шире. Успокоенные мысли на миг заглянули в недавнее сновидение. "Скажи, хоть на какое время собираться?" "На всю жизнь"... А в отражении лобового стекла за пеленой дождя, темноты и тумана впереди протянулась дорога до некоего конечного пункта назначения. Должно быть, путь предстоял неблизкий и тревожный. Но главное было — держаться подальше от столицы. От Нижегородской области уехать как можно быстрее на восток, пересечь Волгу, а там — пространство для манёвров расстилалось, насколько хватало глаз. А может быть, они уже преодолели длинный мост и проносились по улицам какого-то города на другой стороне? Например, Казани, Самары? Наставник заведёт свой транспорт, как судно в порт, за провизией и всем необходимым, и они помчаться дальше. Наконец-то вместе, втроём... Их стая, в полном составе, со своими правилами и суровым жизненным кодексом главы этой новой семьи. Улыбнувшись, Есеня спросила: — Как тогда? Против всего мира? Повисла пауза, в которой её воодушевление помалу притихло. Меглин хмурил брови и не бросил в ответ даже косого взгляда. Только чуть сильнее сжал пальцы на руле. И скулы. — Мир всегда был против нас, — наконец, угрюмо возразил он. — Тогда и сейчас. Ничего не поменялось. Она неуверенно уточнила: — Но ведь... всё закончилось? — Теперь — да. Меглин снизил скорость и остановил машину на каком-то очередном светофоре. Ливень зарядил ни на шутку, брызнул в лобовое стекло. "Попался..." — Ты же говорил, что ничто никогда не заканчивается, — Есеня прищурилась. — Ошибся? — Жизнь продолжается, — по-прежнему не глядя на неё, пробормотал он. — Заканчиваются только её этапы. И прибавил ещё более отстранённо: — Ты прошла свою стажировку. Молодец. Есеня замерла на месте. Улыбка исчезла с её разбитых губ окончательно, лицо застыло. В виски молоточками ударила кровь. — Я давно её прошла, — напомнила она, выдавив из себя нервный смешок. — А ты только заметил? Но ответа не последовало. Как прежде, он бросил всего несколько слов — камушек, что вызвал волны по всей поверхности её устоявшегося, уже успокоенного озера. Заставил вернуться с небес на землю, насторожиться и задать правильный вопрос: — Куда мы едем? — В больницу. Словно в подтверждение, она услышала визг и потрескивание сирены "скорой", а в окно увидела подъезд учреждения, освещённый разноцветными маячками. Автомобиль непреклонно замер на полпути к широкому пандусу, продолжая тихо урчать мотором. — Почему? Меглин промолчал. А она вздрогнула, как от холода, поёжилась. Так же осторожно спросила: — Зачем ты сказал мне про стажировку? Именно... сейчас? — Чтобы ты подумала. — О чём? О будущем? У меня было на то достаточно времени, — напомнила Есеня. Внезапно показалось, что непринуждённая беседа опять незаметно и неумолимо привела обоих куда-то на край пропасти. Только она не успела к этому подготовиться и не желала больше стоять на нём... — О последствиях, — уточнил Меглин. — Зачем мне о них думать? Всё уже случилось. Главное: Витюша остался жив. Ты — живой. Думаешь, мне этого мало? Но её слова не тронули наставника. Не отрываясь, он смотрел на дорогу, залитую дождём. Зачем-то полез в карман плаща. Правый, потом — левый. Вдруг зазвонил телефон, и Есеня машинально его выключила, не проверяя номер. Отбросила на переднюю панель, устало откинулась на сидение. Хватит на сегодня сюрпризов. А когда вновь повернулась к Меглину, то ошеломлённо замерла на месте. И взяла в ладони то, что он ей протянул. Бережно, осторожно рассмотрела и убедилась в том, что держала в руках старую серебристую иконку, на которой Георгий Победоносец сражался со сказочным пресмыкающимся и ловко перескакивал через петли его тела на своём коньке. О том, как наставнику удалось спасти эту вещицу из взорванного лофта, по-прежнему оставалось лишь догадываться. "Это теперь — наш дом, — когда-то шептала она, наконец осмелившись пристроить своё имущество над изголовьем кровати, по соседству с каким-то очередным кактусом. — Охраняй, ладно?.." — Запомни. Отпустить — не значит предать. Наоборот. Есеня замерла на месте, почувствовав, как постепенно, неудержимо и бессознательно расширяются её глаза. Некоторое время вздохнуть не было ни малейшей возможности. Выдохнуть — тоже. "Что? Ну, это уж — дудки!" Кое-как утихомирив сердце, что от этих страшных слов пустилось бежать со всего духу и куда глядели её глаза — в надвигающуюся, неведомую тьму за окном, — она сглотнула, торопливо сунула иконку в карман. И наконец почувствовала в себе силы сказать ему кое-что важное. То, что ему надлежало знать, если он сам ещё не догадался. То, что смогло бы его удержать и отговорить от того, что он здесь задумал. Всего три слова... Она повернулась, подалась к нему, и он легко удержал её за плечи. — Кажется, я... Воздух в раненой груди внезапно закончился, и пришлось умолкнуть под огнём внимательных глаз. Меглин вздохнул. Спросил: — Как назовёшь? Она улыбнулась: — Верой. Нравится? Он хмыкнул. — Красиво. И добавил: — Вера — это возможность поверить в то, чего пока не видишь. А потом в награду увидеть то, во что поверила. Это то, что чувствуешь ещё до того, как узнаешь наверняка. Красиво, красиво... Он усмехнулся в усы. А Есеня вернулась на место с чувством выполненного долга и затаённым ликованием. Может, он тут решил обрубить концы и отправить её в свободное плавание, как сделал это почти два года назад? Но нет — теперь у неё был надёжный якорь. Даже два. А он пообещал заботиться о них всех. Нет, её "волк" не бросит свою стаю! Особенно, теперь — когда впереди была полнейшая неизвестность, а за пределами тёплого салона лил дождь и дул промозглый ветер. Когда у неё болело запястье правой руки, голова шла кругом, тело пробирала дрожь, а её саму искали как минимум в Москве и обвиняли в преступлениях, которые она не совершала. Когда без его присутствия рядом ей, им точно было не обойтись. Ему — тем более. "Без моего слова вы — никто. Без моего слова ты — монстр, она — сумасшедшая..." — Нам не поверят, — сказала Есеня. Откинулась на спинку сиденья и отчаянно пожелала услышать прямо сейчас самый сладкий звук — рычание воспринявшего духом старенького мотора и щелчок переключения скорости. "Давай же, Меглин! Поворачивай обратно! Рана на груди — мелкая, она затянется без врачебной помощи — как затянулись все другие шрамы и ожоги, оставленные тобой. Затянется моментально, стоит только вернуться на дорогу! Поправится и рука. Заживёт..." — Поверят, — возразил тот. — Девочку нашли нарядную, со стволом. Соколова ещё по одному делу разыскивают — убийство у театра в Нижнем неделю назад. Теперь он быстро расколется; настоящая марионетка без кукловода — ноль, кто за ниточки дёргать будет? "Пальчики", патроны проверят, и придётся им признать, что ты говоришь правду. А тут ещё запись. Он кивнул на планшет. Она облегчённо вздохнула. — А насчёт всего остального, то ты сама понимаешь. За него уже взялись по полной программе. Как и за начальника Вологодской тюрьмы, "сошек" из конторы и в психушке ещё... . А дальше паутинка пойдёт разматываться. Сколько верёвочке не виться... Многие головы полетят, раз основы нет. Дома у начальства тоже много чего интересного найдётся, уверен. Как и в телефоне. Будешь осторожной — выплывешь. Вновь услышав единственное число, она вздрогнула. И слушать дальше уже не захотелось. — А ты? — нервно вырвалось у неё. — А как же Витюша?.. Вера? "А я?" Меглин пожал плечами и как прежде верно истолковал суть вопроса: — Сама сказала, что Григорьев — мёртв. А других любопытных "пешек" с тёмным прошлым и со сносным знанием человеческих душ ему не попалось. К твоему счастью. — У меня их... заберут, да? — глухо спросила Есеня. Он покачал головой: — Нет. Ты — чистая, никого не убила. Сыграешь с умом — и тогда всё пойдёт по плану. Отобьёшься, карты хорошие. — А как же ты? — она тяжело дышала. — А если у меня не получится? Ты что придумал? А? Ты... Но Меглин не ответил. Впрочем, разве она не понимала сама? В голове проносились вереницы мыслей, кидались из стороны в сторону, ударяя в виски толчками крови. Он говорил ей когда-то, с таким же усталым взглядом, что она у него — умная девочка и всё понимает, просто не говорит. Вот и теперь запаса озвученных слов было вполне достаточно. Заглушая всё, изнутри рвался один оглушительный, отчаянный вопль: "Ты не можешь так со мной поступить!" Но она сдержалась. А Меглин, помолчав, прибавил ещё более глухо и жутко: — Двери в прошлое лучше держать закрытыми. "Я же давно простила тебя, слышишь? Что ты задумал?!" — Я буду скучать, — прошептала она. — Я — тоже. Есеня с трудом проглотила комок. За горло больно схватились чьи-то невидимые пальцы и сжали безо всякой жалости. — Это тяжело, но ты справишься. И когда-нибудь научишься просто... помнить. Жить. Жить настоящим — это, пожалуй, единственная свобода. Тёмные волчьи глаза в отражении ветрового стекла следили за стрелочками "дворников". Она смотрела в том же направлении, но как будто ничего не видела. Только губы неслышно шептали: "Почему? Ну, почему?" А он как обычно прочёл её мысли правильно, услышал. Сказал: — Прошлое — опасная штука. Всё равно, что босиком по осколкам ходить. Из него уже ничего не собрать, а будущее может изранить. Нет, — он на миг взглянул на отражение заднего сиденья и покачал головой. — Если уж туда возвращаться, то только за добрыми воспоминаниями. А лучше... не возвращаться вовсе. "Чёрт..." Она бы задержала его, схватила за плащ, но это ничего бы не изменило. Ничего. Она слишком хорошо его знала. И молчала. Только предательские слёзы скользили по щекам, как вот эти дождевые капли по тёмному стеклу автомобиля. — Ты отправляешь меня в плавание в шторм? Одну? Хорошо будущее. Светлое... Есеня невесело усмехнулась. И услышала в ответ тихое, мягкое, сопровождённое усталым вздохом: — Ну ты же знаешь... Её стиснутое спазмом горло не позволило ни произнести что-то в ответ, ни закричать, ни вздохнуть. А Меглин вдруг осторожно взял её за руку, потянул к себе, повернул ладонью вверх. В груди в один миг перехватило дыхание, и всё её существо сосредоточилось на этом прикосновении. Она хотела чувствовать его максимально остро и полно, эти горячие пальцы на своей ледяной коже, эту приятную и согревающую душу волну тепла, защиты, заботы... Ибо знала — это всё, что будет, всё, что останется вспоминать. Последние крупицы счастья, вырванные у судьбы, у вечности, у этого жестокого мира и этой трудной, паскудной жизни, у его жестокого упрямства... Одно последнее касание их пальцев — они скользнули навстречу, переплелись. Гладили друг друга, неслышно говорили то, что ни она, ни он, не могли выразить вслух, только почувствовать. Что ещё она хотела услышать? Что он никогда не меняет своих решений? Что если он решил — значит, решил. И что если решил — значит, считал: она справится, иначе он бы так её не оставлял? Что так просто было... нужно? Нужно было его отпустить, поверить и довериться? Судьбе, жизни, ему, самой себе? Нужно, нужно, нужно?!.. Да кому это было нужно?! Есеня напрягла все силы, направила их на то, чтобы не допустить обрыва этой хрупкой связи, потянуть неумолимое время в этом цейтноте ещё на несколько секунд, схватиться за его пальцы, словно в самом деле была неким одушевлённым и маленьким судном, израненным ещё предыдущей бурей и кое-как подлатанным; держалась за единственный непрочный канатик, а неумолимый ветер трепал и раздувал паруса, тащил её в бурное море... Она ещё не была готова отпустить его! Нет! Только не так! Пожалуйста... — Ты — сильная. Сможешь. — Как же я устала это слышать, — с горечью прошелестела Есеня и прикрыла глаза. — Тогда скажу... Всё будет хорошо. Теперь. Она решила, что с ней так шутил дождик за окнами. Встрепенувшись, жадно всмотрелась в его лицо, в неумолимые твёрдые глаза, так, будто хотела увидеть в них ещё что-то для себя, помимо этого жёсткого намерения. И сжала пальцы крепче, обжигаясь, согреваясь из последних сил, наслаждаясь прикосновением к его внутреннему пламени. Взволнованно спросила: — Откуда ты знаешь? Проверял? Спросил у... своего животного с двумя горбами? — Чувствую. Есеня с трудом перевела дыхание. Стиснула зубы. Просипела: — Вот так, значит? Цугцванг? Он заметно вздрогнул. Попытался разомкнуть пальцы, но она сжала свои ещё сильнее, испуганно, судорожно. Вдохнув воздуха, постаралась не пропустить в голос дрожь. — Если ты думаешь, что я не научилась жить без тебя, то... ты ошибаешься. — Ещё научишься, — заверил он. — Ты — не одна больше. Кажется, она всё это время и жила на свете, ожидая вот этих тёплых, ласковых, совершенно невозможных ноток в любимом баритоне. Этой громадной, неизмеримой, космической нежности, которую он никому не показывал, никогда, но которая светилась в его глазах теперь — после боя, на пепелище, когда пришло время, когда было можно, когда все мосты обрушились, и у них двоих больше не осталось почти ничего, кроме друг друга, тёмного прошлого и неизвестного будущего... И кроме этих чувств, в которых он не имел права ей признаться и о которых достоверно не знала даже она сама. Вот этой раненой, растоптанной, но несмотря ни на что и вопреки всему, торжествующей любви. Их любви, о которой он отзывался не самым лучшим образом, но существование которой никогда не отрицал... Однако теперь, здесь, это было слишком остро, слишком сильно, слишком больно. Ну почему такие нелёгкие признания он любил оставлять "на десерт"? Она скривилась и с усилием втянула воздух носиком, быстро-быстро поморгала. Ещё недоставало тут разреветься... — Теперь у тебя есть Вера, — напомнил он, внимательно наблюдая за дрожью её опущенных ресниц, словно увещевал ребёнка. — А это главное. За верой и всё прочее подтянется. Увидишь. Едва сумев вздохнуть, Есеня помотала головой. Несмело взглянула на него. На её приоткрытых губах теплились все нужные слова, но сказать их было уже не в её силах. Если только он по-прежнему не читал мысли по её двум бездонным зеркалам. Секунду Меглин внимательно смотрел ей в глаза, что стремительно обретали блеск солёных жемчужин. И внезапно, в каком-то порыве, прижался губами к коже на её запястье — самой тонкой, прохладной, беззащитной и чувствительной. Схватил в ладони её руки, одну и вторую — скованную болью, почти неподвижную, которую она протянула, намереваясь дотронуться до его лица, — и целовал их, торопливо, отчаянно, согревая теплом своего дыхания и своих губ. А Есене показалось, что её сердце, сплющившись в какой-то блинчик и с трудом протиснувшись так меж прутьями рёбер, вот-вот вырвется и устремится к нему и за ним следом, как маленькая глупая собачонка. Птичка, что выбирала добровольное рабство, "стокгольмский синдром", плен до конца жизни и уже не хотела смотреть в небеса. Как все её озябшее напуганное существо, что прямо здесь и сейчас отрекалось от всего и было готово внести новую, какую угодно высокую плату... А он, будто обессилев, поник головой и коснулся лбом, носом, губами её оледеневших ладоней, которые держал в своих, прижался сильнее, будто хотел в них спрятаться. Неужели этому бронированному, непостижимому человеку — талантливому сыщику, её мудрому наставнику, единственному отважному защитнику, любви всей её жизни и отцу её детей — было не всё равно? Неужели он будет скучать? Неужели ему было так же трудно прощаться? И неужели это было так необходимо? "Останься! Ну пожалуйста! Мне будет так плохо, так холодно, так страшно в этом мире без тебя!.." Он отстранился и разжал пальцы. А потом протиснулся между сидениями ко второму пассажиру, что безмятежно посапывал в автокресле, выпятив губки. Усмехнулся и тихонько взял маленькую ножку в носочке, что высунулась из-под одеяльца в свою ладонь. Ласково провёл большим пальцем по подъёму крохотной стопы. Не открывая глазок, малыш что-то тихонько пробормотал и улыбнулся. А у Есени от этого зрелища резко перехватил дыхание едва слышный, задушенный в глубине всхлип: "Ну что же ты делаешь?!" Через мгновение Меглин уже занял прежнее положение, она — тоже. Ребёнок не проснулся и сопел так же сладко. На миг закрыв лицо ладонями, Есеня отняла их, отодвигая крайние пряди волос и глядя перед собой в пустоту. Её губы дрожали. Но голос был ровным: — Мы больше не увидимся? Она неудержимо замерзала до последней косточки от смысла собственных слов и того, как они прозвучали здесь — на самом краю пропасти, под глухой, мерный перестук дождевых капель по крыше. А Меглин в полумраке салона посмотрел на неё своим долгим, выразительным и абсолютно нечитабельным взглядом. Наверное, он что-то означал этот взгляд, только Есеня до сих пор не научилась его понимать. И не была уверена в том, что хотела... В следующий миг он бодро хлопнул ладонью по ободку руля, будто принял окончательное решение. Взялся за ручку дверцы, распахнул, и внутрь ворвался промокший воздух — свежий, обжигающе холодный. — Подожди! — вскрикнула она, схватившись здоровой рукой за край его кресла. — Скажи хотя бы, как тебя найти? Родион! Тот замер. Усмехнулся в боковом зеркале. И задержался, прикрыл дверь. Обернулся. "Уверена, что хочешь это знать?" — спросили блестящие, бесконечно любимые глаза. И она невольно кивнула, подалась навстречу. Знакомые губы в последний раз одарили её нежным, долгим, щедро сдобренным её слезами, прощальным поцелуем. Поцелуем, который в один неуловимый миг вновь стал жарким и жёстким, страстным, захватывающим, всеобъемлющим. Поцелуй, который ни она, ни он, не желали прерывать, забирали друг у друга последние капли воздуха, задыхались, будто цеплялись за те неумолимые секунды, время, которого у них больше не было. И яростно мстили друг другу, каждый за своё. На этот бесконечно короткий миг Есеня вновь сумела почувствовать себя под абсолютной защитой его сокрушительных объятий, одним вихрем ощутить весь спектр: раздавливающую хватку, настойчивую и ревнивую власть его губ, что пили её запекшуюся кровь, железные обжигающие пальцы, что схватили её за волосы до тонкой иголочной боли в груди, и её собственную восторженную, полную принадлежность ему, навсегда. Она вонзила ноготки в складки его плаща, притягивая к себе, а потом успела прикоснуться ослабевшими, дрожащими кончиками пальцев к его лицу, к колючему краю щеки. Большего он уже не позволил. Решение было принято. И оно, наверное, было правильным? Как и все решения, что он когда-либо принимал. — Я же умер? — напомнил Меглин. И пока она глотала горькую морскую воду, согнутый палец утёр влажную дорожку на её щеке. А потом наставник вынудил свою единственную ученицу поднять подбородок и посмотреть на него. Дождался, пока в глубине её омытых глаз вспыхнет пламя, которое он ей передал. Пламя, что никогда не гасло там полностью, всегда тлело в угольках. — Но не для меня, — прошептала Есеня. И тихо шмыгнула носом. — Только не говори никому. Веру, которую люди не разделяют, они называют хорошо тебе известной болезнью на букву "ша". Им так проще. Заметив, как растянулась и обозначилась его полуулыбка, Есеня вздохнула, словно воин, что ждал последнего решающего удара, чтобы признать своё поражение в полной мере. Подумала о том, что прекрасно знала, что он теперь мог ей сказать. То, о чём она уже давно догадалась. Эту чёртову избитую истину, поговорку, что сила любви не измеряется возможностью... убить. Но измеряется возможностью поверить... И отпустить. Он снова всё напутал и всё понял по-своему, переиначил, чтобы встроить в свою звериную философию. А может быть, просто ждал, пока она сможет решить его ребус? "Не говори слов, смысла которых не понимаешь" — вспомнилось ей. А встречный взгляд одобрительно потеплел, вновь легко прочитав мысли в глубине её глаз. "Любовью нельзя владеть и наслаждаться. Она тебе не принадлежит... Любовь — это боль... Это тяжело и трудно. Я тебя предупреждал..." Похоже, обстоятельства вновь были сильнее её. А моральный груз камнем надавил на грудь так, что та птичка в рёберной клетке испуганно перестала трепыхаться, замерла, будто замёрзла. Он отпускал её, чтобы у тех, кого он сумел полюбить по-настоящему, могло быть будущее, и может быть, если ей поверят, нормальная жизнь. Без него... И ей следовало поступить так же. Едва сумев взять себя в руки, Есеня опустила взгляд, отвела его в сторону. — Прощай, — почти неслышно, безжизненно шевельнулись её губы. — Двойка. Она ненадолго ожила, вскинула голову. А Меглин улыбнулся. Подмигнул. — Грубое слово. Безнадёжное такое-то. "Пока" мне всегда нравилось больше. И с этими словами он выскользнул из машины в темноту, в ночь. Сухо хлопнула дверца, и по ней тут же устремились ручейки дождя. А Есеня зажмурилась, чувствуя, как по щеке катились такие же — холодные и бесшумные. Бурные. Она закусила израненные губы, заглушая бессвязный вопль, что рвался из них наружу, для надёжности зажала себе рот здоровой рукой и затряслась от силы этого душевного порыва, неописуемого чувства, что гнало её прямо сейчас распахнуть дверцу и устремиться за ним — в холод и темноту, залитую дождём, — чувства, которому было суждено умереть внутри. Дрожащие пальцы другой руки с силой, до тонкой боли в запястье, до всхлипа меж стиснутых зубов, впились в край сиденья... Когда Есеня открыла глаза, сзади уже нетерпеливо сигналил автомобиль, сетуя на заблокированный проезд. Вздохнув, она неуклюже перебралась с пассажирского места за руль. Сидение было тёплым, — только что здесь сидел её личный призрак. А на передней панели лежали маленькое яблоко и планшет ТМНП по соседству с мёртвым телефоном. Обернувшись, она улыбнулась: Витюша тихонько посапывал в своем кресле. Просунувшись между сиденьями, Есеня осторожно пристроила иконку в складку его одеяльца, рядом с соской, и, отстранившись, замерла. Эта мирная картина, вместе с осознанием всего того, что случилось, внезапно наполнила её душу невыразимым счастьем. Нет, Меглин был прав, она — не одна больше! У неё осталась частичка от того прошлого, в которое отныне он запретил ей возвращаться с намерением там остаться. А ещё у неё было будущее. И ВЕРА. Вот этот, пока ещё неосязаемый, даже неощутимый внутри, комочек. Его было невозможно увидеть, но он там был — она это чувствовала, знала. Он прошёл с ней последние испытания, такой маленький и живой, и больше ему уже ничто не могло помешать окрепнуть, вырасти и воссиять. После череды страданий и смертей в ней вновь зародился огонёк жизни и смысла. Новая маленькая искорка от большого любимого пламени. Ведь он любит её! Любит! А всё остальное разве имеет значение? Может, он сам по-прежнему не верил в то, что заслуживал лучшей участи, думал, что он — опасен, что обречён и проклят. Опасался, что старые враги и грехи могли его найти как злостного должника, а осколки его прошлого — поранить тех, кого он всегда любил. И полагал, что он, дикий зверь, не был достоин такого простого, тихого и безыскусного, домашнего и человеческого счастья. Но она ещё не раз сумеет заверить его в обратном! Она успеет. Он не умер для неё, и она вновь будет его искать! Пускай для этого придётся вновь решать его загадки и ребусы, отправляться в далёкий путь ради дрожащего света долгожданной встречи где-то впереди, за горизонтом — даже на край земли и на её обратную сторону... на Эверест, в преисподнюю, тайгу и вечную мерзлоту — или куда он придумал сбежать от неё на сей раз? Пусть на поиски придётся потратить всю оставшуюся жизнь. И даже больше. Пусть... "Теперь ты знаешь, что искать, — вдруг вспомнилось ей. — Значит — найдёшь". Главное — верить. Чтобы жить, надо двигаться вперёд, к цели. Надежда не умрет, пока не замучает до смерти... "Кто ищет, тот найдёт, — внезапно поддакнул бархатный и тёплый, знакомый баритон в её ушах. — Искать — это же прямая работа следователя. Да, отличница?" Усмехнувшись, Есеня медленно повела машину вперёд. — И я найду, — убеждённо докончила она. — Поехали. Altanie Lynkem 15.03.22