МЕТОД-2. Игра с большими ставками

Сбывшийся сон — худшее наказание. Кошмарный треск, звон и грохот сопровождали истошные крики людей. Крыша рушилась… Они отправились сюда шумной компанией на день рождения её весёлой и общительной семилетней сестрички, с ватагой детей и их родителями. Маленькие гости пришли в неописуемый восторг от грандиозной детской площадки в центре главного зала под стеклянным куполом, разбежались по ней кто куда. А тем временем она с матерью решила пройтись по магазинам. Договорились встретиться у площадки через десять минут, но четырнадцатилетняя Зоря увлеклась. Она уже присмотрела себе платье, как тут раздался оглушительный грохот, звон, вопли. Свет снаружи — в большом зале — с треском перегорел и погас. Все в магазине попадали на пол, она — в том числе. Вокруг вопили что-то о террористах, бомбе, но ей всё ещё не верилось… К счастью для присутствующих, крыша над торговыми точками выдержала, только перекосилась, поползла. Где-то поблизости зазвенели стекла витрин, и на соседний магазин с грохотом обрушился нижний край какого-то перекрытия. Люди — преимущественно, женщины — завизжали, вскочили на ноги и бросились к выходу. Зоря постаралась не отставать. Когда продиралась через разбитые двери, которые заклинило, кто-то толкнул в спину — она поскользнулась и раскроила лицо — так и заработала себе шрам. Но в тот миг как будто не заметила ни боли, ни крови, что струилась у неё по губам. Когда Зоря выскочила из магазина, то увидела, что центральный зал был завален обломками, битым стеклом, и тогда поняла, что детская площадка была прямо под обрушившейся крышей. Над головой нависал уже не потолок, а акварельное вечернее небо; полукруглые стены, что уцелели, выглядели так, словно от них откусила бок какая-то страшная зубастая Годзилла. Вокруг орали люди, родители пытались расчистить завалы сами, голыми руками разгребали осколки, резались о стекло, и поэтому было много крови. Другие посетители и покупатели уже заблокировали выходы, набившись в будочки поворотных дверей и застряв в них как мыши… Нет — скорее, как тупой и рогатый скот — они толкались, пыхтели, рычали… Тогда Зоря поняла, что такое настоящий кошмар. Это был ад на земле. С трудом, каким-то чудом пробившись сквозь обезумевшее человеческое стадо, она подбежала к месту, где оставила сестрёнку, и тоже окрасила свои руки кровью — стала рыться в обломках. Ещё была надежда на то, что именинница выжила, и эта надежда не угасала. Многих пострадавших люди вытащили сами; по взрывам горестных стонов и яростных возгласов она понимала, что большинство были мертвы. Но были и выжившие — они громко плакали и звали родителей. Этот детский плач прибавлял ей сил, заставлял думать, что Ася — где-то там, ей страшно, больно, и она плачет, зовёт маму и свою старшую сестру… В конце концов, разве можно было уйти из жизни в день своего рождения? Жгучей, острой боли от осколков Зоря не чувствовала и на то, что творилось вокруг, почти не обращала внимания. Наконец, её кто-то оттащил, перехватил, не обращая внимания на её возмущённые вопли и сопротивление. Оказывается, крыша на тот момент обвалилась не полностью, грохотала, гудела и скрипела, трещала, ползла и рушилась дальше, по краю, только Зоря будто ничего не слышала. Как и все эти несчастные люди, что ещё надеялись достать своих близких из-под завалов, не дожидаясь спасателей. А между тем, её уже тащил к выходу один из здоровых МЧСников, другой лапищей в пожарной рукавице прижимая к груди маленькую зареванную девочку. Наконец, Зоря услышала её плач над ухом и прекратила упираться, позволила увести себя с места событий. И только на улице поняла, что этой девочке было всего пять лет. Не семь. Ася умерла мгновенно от удара обломком по голове. Мать скончалась уже в Морозовской больнице, от повреждений, несовместимых с жизнью, и так и не придя в сознание. Зоря держала её за руку в "скорой" и слышала, как жалобно попискивало устройство, что считывало слабый, затихающий пульс… Конечно, никакой бомбы там не было, как и террористов, никогда. Расследование, которое длилось почти два года, пришло к выводу о том, что трагедия произошла по причине неправильно рассчитанного давления конструкции и того, что объект ввели в эксплуатацию, несмотря на очевидные нарушения. Суд приговорил к шести годам заключения строительного эксперта, который до того уже проектировал торговый центр и рынок, с тем же неутешительным результатом, правда, тогда обошлось без жертв. Остальные обвиняемые были оправданы, среди них — представитель строительного надзора, архитектор, руководитель строительных работ и, разумеется, директор самого заведения. А с ним и несколько думских чиновников, которые отвечали за согласование проекта. Для них прокуратура требовала семь с половиной лет, но в результате главные виновники трагедии не получили ни одного года. Возмущённые пострадавшие и их родственники покинули зал, не дожидаясь окончания заседания. Среди них была и Зоря. Но самым большим ударом для неё стала новость о том, что после случившегося высокопоставленные убийцы и не подумали остановиться. Мало того, спустя несколько лет злосчастное здание было восстановлено почти в своём первозданном виде и открыло двери для глупых новых посетителей. И, что хуже всего, их детей. Что же касается Тушина — директора, который, очевидно, пожалел средств на то, чтоб нанять хорошего проектировщика, но при этом не поскупился подмаслить чиновников, — то он остался на своём рабочем месте и даже не пострадал финансово. Компенсацию ссудили с того же осуждённого эксперта с подмоченной репутацией. И спустя несколько лет о случившемся все забыли. Все, только не она. Да и как она могла забыть, если весь тот ужас преследовал её с тех пор? Если тогда, когда её мозг должен был отдыхать и запоминать текст новой пьесы — в самое беззащитное время, — ей вновь и вновь приходилось переживать кошмар десятилетней давности? Подростковые психологи, врачи, даже гипноз — ничего не помогало. От снотворного становилось только хуже, ведь теперь она ещё и была не в силах проснуться — лишь досматривать свой личный фильм-катастрофу до конца и просто уповать на то, что дальше в афише было что-то новенькое, посветлее. Пожалуй, только театр ещё мог её выручить и спасти. Возникшая сперва как арт-терапия ещё в школьные годы игра на сцене постепенно переместилась на профессиональные подмостки. Когда в зале гас свет, Зоря Зубкова могла раствориться в новом трагическом образе, проникнуться проблемами своих героинь и хоть на полчаса-час забыть о своих собственных. Руководители утверждали, что у неё — талант и что она живёт на сцене. И даже не представляли себе, насколько они были правы. Макс дал ей другое. Он дал ей желание жить в реальном мире ради любви и ненависти. Позволил ей засыпать на своём плече и просыпаться потом от собственного крика под утро, в его объятиях. Говорил ей о том, что из любой ситуации всегда есть выход и что всегда можно что-то сделать. Если продажные и трусливые закон и порядок были не в силах наказать преступников и убийц, эту роль следовало сыграть кому-то более отважному и ответственному. — Разве ты не хочешь, чтоб они получили по заслугам? — удивлялся её статный красавец-принц после их очередного спектакля. — Ты сама сказала: они не остановятся. То, что случилось, их не парит, потому что такие понимают только, когда дело касается их шкуры, их семьи. На тебя и твоих родных им наплевать. Как наплевать и на всех остальных. Их заботят только деньги и личная выгода. Она слушала, соглашалась. И в который раз думала, что он будто говорил текст заученной реплики. Эти убедительные слова, построение фраз… Каждое проникало в её раздавленное обломками сердце, в её душу, и отзывалось там колоколом. И всё же. Это был не Макс. Это был его таинственный анонимный доброжелатель, что с недавних пор пристально следил за их жизнью. Настолько, что порой по спине пробегали мурашки. — Кто же он такой? — спрашивала Зоря, но партнёр не отвечал прямо. Он сам толком не понимал. Он не понимал ничего. Только повторял чужие слова: — Человека невозможно вытащить из-под завалов прошлого. Он должен выбраться сам либо остаться под обломками. Говорил и как будто тотчас же забывал об этом, его руки приглашали её прижаться плотнее, притягивали, смыкались вокруг. И Зоря охотно вытряхивала из головы все неуместные мысли, позволяла себе отложить все допросы до более удобного случая, ещё на один день, два… Она просто закрывала глаза и просыпалась уже вовремя — когда в окошко светило солнце, а за стеклом приглушённо шумели улицы, жужжали машины, шелестели кроны деревьев. Как сегодня… Зоря осторожно повернула голову, увидела кусок бледно-голубого неба, чисто вымытую ветку дерева, обогретую скудным солнцем, на которой от вчерашней бури не осталось ни одного листика. Вздохнула. Ещё несколько дней назад она бы в жизни не отказалась от возможности побыть в его объятиях после пробуждения. Даже порадовалась бы, что в будний день застала партнёра рядом — обычно приходилось собираться в театр в одиночку и ожидать их новой встречи на репетиции и, зачастую, уже в сценических образах… Однако теперь как будто вся жизнь перевернулась и встала к лесу передом. Шея и плечи, стоило только открыть глаза, мгновенно напомнили о том, что спать пришлось на диване в кухне, скрючившись калачиком, чтобы сохранить тепло. А слуха достигли приглушённые звуки — доказательство того, что с недавних пор эта комната стала обитаемой. Надо было вставать, и поскорее, пока малыш не разбудил дракона за стенкой. Осторожно повернувшись, Зоря поднялась на ноги. Рубашка и брюки уже были на ней — в последнее время она спала в одежде, будто готовилась к бомбёжке и эвакуации в любой момент. Отцепив ремешки автокресла, Зоря позволила своему маленькому сонному "Маугли" обхватить себя за шею. Подхватила его, подняла, похлопывая по спинке. Поднесла к кухонному окошку, пока тот тёр глазки. — Ну что, — хмуро пробормотала она, рассматривая преображенный мир с не меньшим интересом, что и годовалый малыш. — Новый счастливый день? Давай-ка приведём себя в порядок. Позавтракаем, а потом подумаем, что нам делать дальше? — Уока, — согласился тот. — Ну да. Сорока… пошла кашку варить. Сказано — сделано. Конечно, можно было накормить его пюре из банки и на этом ограничиться. Однако на сей раз «сороке» захотелось немного покашеварить. Большей частью оттого, что такое времяпровождение её немного успокаивало. Через какое-то время щекастый и довольный кроха сидел в новом комбинезончике и нагруднике и завтракал под тихие прибаутки. Добиться от него улыбки было по-прежнему невозможно, но большие тёмные глазки переливались на свету изумрудными искорками, и от ложки он на сей раз не отворачивался. А его нянька с любопытством рассматривала воспитанника и старалась не думать о том, о чем ей так хотелось. О том, что случилось пару дней назад. О том, чем они с Максом занимались, согласившись выполнить некую важную "миссию". О том, что сейчас, повернувшись к двери спиной, она больше не чувствовала себя в безопасности и ужасно хотела обернуться вновь и вновь… А ещё о том, что где-то, быть может, точно так же проснулась настоящая мать этого розового херувима, которую тот звал во сне, хныкал и тянул ручки в пустоту. Девушка, роль которой приходилось играть Зоре. Девушка, которая хладнокровно убила собственного отца, и не только его. Девушка, которая избежала тюремного заключения и ускользнула от правосудия так же, как и другие высокопоставленные преступники. Но, что хуже всего, она, как и любой «оборотень в погонах», пользовалась для этого самой мерзкой, самой подлой лазейкой. Давала клятву защищать других людей и наказывать правонарушителей, а сама была такой же! Девушка, которая, наверное, думала… Впрочем, вряд ли. Очень сомнительно, что такая кукушка в принципе могла думать о чем-то таком. Наверняка, избавилась бы от него при первой же удобной возможности, а нынче о нем и не вспоминала. Если это вообще был её ребёнок? Когда Макс совершенно неожиданно привёз малыша, у его сценической партнёрши и на то время верной соратницы, конечно, было много вопросов. Однако большую часть пришлось отложить на неопределённое время — за новым членом их маленькой команды срочно требовался уход, его нужно было успокоить в незнакомом месте. Словом, услышав его оглушительный плач, Зоря неожиданно поймала себя на том, что уже положила маленького драчуна на какую-то удобную поверхность, а её руки автоматически и почти бессознательно выполняли все те действия, которые в своей жизни совершали много раз. Давно, но оказывается, старые навыки не умирают. Макс наблюдал за древним как мир процессом с удивлением и любопытством, но потом, заскучав и заметив, что она справляется со всем сама, оставил их с красным от рёва подопечным наедине. Так её вопросы и потерялись по пути, оставив самые безотлагательные и нужные. Однако ни о происхождении ребёнка, ни о его маме с папой, ни о том, откуда у её партнёра по сцене — и с недавних пор по жизни — взялись несколько сумок с добротными и дорогими детскими вещами и качественными предметами первой необходимости, она так и не сумела выяснить. А после как-то и не захотелось… Но даже если малыш был сыном той девушки, фотографию которой показывали по телевизору и удостоверение которой Зоря так неосторожно обронила в той кошмарной квартире, наверное, неудивительно, что телефонный друг попросил их с Максом позаботиться о нём? Вернее, по словам последнего, к тому, за кого они подписывались как "ТМНП" на месте казни, обратился муж некой психически нестабильной женщины, у которой были любящие и очень влиятельные родители… словом, совладать с ней самостоятельно было не в его силах. Организовать её лечение в соответствующем месте, а тем более, выдать властям, родные отказывались наотрез, о чём не раз давали понять законному супругу в максимально убедительной форме. И даже его аргументы в пользу того, что следовало совершать какие-то действия хотя бы в целях безопасности их родного внука, разбивались о непреклонную стену предубеждений. А на деле семья просто боялась огласки и публичного позора, потому даже не считала нужным уберечь общество от порождённой ими безумной убийцы. И почему только все эти сытые, важные и надменные "хозяева жизни" полагали, что если у них есть деньги и связи, и на их стороне — продажный закон, то им можно всё? И что на них не найдётся достойного противодействия? Конечно, этот "ТМНП" был одиноким энтузиастом, и методы его "борьбы" с несправедливым социумом смотрелись кустарными и недостаточными, не масштабными. Однако он делал хотя бы что-то, как мог. Вдобавок, у него самого, несомненно, были связи и большие деньги. Только распоряжался он ими на благо их общего дела. Когда Зоря думала о загадочной личности на другом конце провода, с которой в их миссионерской группе общался только Макс, ей на ум вновь приходили одни только вопросы. Было весьма вероятно, что неизвестный куратор сам был из числа тех, пред которыми преклонялись даже нетвёрдый закон и несовершенная судебная система. Он либо мстил своим личным врагам и соперникам таким оригинальным способом, либо решил на самом деле взять на себя ответственность за сотни тех, кто так и не дождался наказания для своих обидчиков. — А с чего ты решила, что — это мужчина? — удивлялся Макс, когда в своих допросах она немного перегибала палку или когда просто хотел её подразнить. — Красивая? — нервно спрашивала Зоря, внимательно наблюдая за его реакцией. Но её принц только посмеивался и отшучивался. — Красивая, — говорил он, забавляясь её недовольным и совершенно искренним выражением лица. — Как ты. Ревность подруги ему льстила. Но скорее всего, таинственная аббревиатура означала не конкретного человека, а организацию. Пусть маленькую, но амбициозную и целеустремленную. А учитывая свою повышенную секретность, бесперебойное снабжение и достойное финансирование, эта боевая группа могла не опасаться за своё существование хотя бы в данный момент времени. Как и того, что её не поддержат в современном обществе. В первые дни их с Максом подготовки Зоря, конечно, опасалась того, что её любимый угодил в некую террористическую, национал-социалистическую или иную радикальную группировку. Однако, ознакомившись с необычной «программой» экстремистов в его интерпретации, Зоря сумела немного себя успокоить. Вдобавок, именно её принц, по его словам, предложил добавить к списку высокопоставленных грешников фамилию того, кто заслуживал наказания едва ли не больше других. Он же признался, что уже давно работал со своим телефонным партнёром, а молчал, поскольку оба не были уверены в том, что Зубкова Зоря заслуживала доверия до конца. И она едва не завалила проверку. Выстрелить в живого человека на самом деле оказалось нереально трудно. Как ни старалась, но нажать на курок снайперской винтовки, уже отлаженной, наведённой на цель — чью-то голову и спину в сером пиджаке, — не получалось никак. — Ты сможешь, — Макс рядом жарко дышал в ухо. — Просто выдохни. И на вдохе спусти курок. Ну давай же! Или она это говорила себе сама? Казалось, в тот день против неё было все: и погода, и холодная земля склона, на которой пришлось лежать, и её подрагивающие пальцы. И время — того, кого привезли на казнь, внеся очень немалую сумму залога, следовало… убить, именно сейчас, пока он не продолжил свои преступления. Ведь по закону к тем, кто освобождался из-под стражи за большие деньги, нельзя было применить никакой другой дополнительной меры пресечения. Такие фигуранты не стеснены ни в своих передвижениях, ни в контактах. И как правило, огромная сумма, которую суд считал самодостаточной, не смущала ни их, ни их покровителей. У общества оставалась одна надежда — на то, что российские прокуроры, как и судьи, очень редко рассматривали такую лазейку для адвокатов. Тем легче было поверить в то, что приговорённый "ТМНП" к смерти действительно её заслуживал. Подозреваемых в правонарушениях насильственного характера под залог не выпускали практически никогда, только в очень исключительных случаях. А за невиновных никто бы не согласился его внести, да и не смог бы. Однако ни это обстоятельство, ни то, что они находились на выезде и в территориальной близости от колонии строгого режима, ни ответственность за успех операции, которую на сей раз поручили ей как честь и как необходимое испытание, даже её собственная боль, родом из юности, имя которой Тушин, были не в силах переубедить соискательницу. — Время, Зоря. — Не могу, — наконец призналась она. Макс, что до этого набирал какое-то сообщение на своём телефоне либо его читал, заметно посерьёзнел, даже как будто рассердился. Приказал: — В сторону. И Зоря вздрогнула, отвернулась, почувствовав, как от выстрела в груди высоко подпрыгнуло сердце. — Это тебе — не банки, — виновато проворчала она, пока партнёр быстро и ловко разбирал оружие на части и упаковывал каждую в чехол. — Это… — Ничего, ещё научишься, — поспешно перебил тот, не поднимая головы. — Та же охота. Если не уверена — не стреляй. Только пулю тратишь и цель пугаешь. — На таких мне пули не жалко, — процедила Зоря. А уже в машине осторожно прибавила: — Я смогу. Правда. Просто… — Я знаю. Только её, единственный и напряжённый до последней клеточки принц заглянул в лицо, заверил: —Ты сможешь. Это как с парашютом прыгать. Раз решишься — и дальше уже не придётся себя заставлять, почувствуешь, каково это… Ты просто не готова ещё. Она вздохнула и облегчённо откинулась на спинку сиденья. Отвернулась к окну и категорически запретила себе думать о том, что всего несколько минут назад на её глазах убили не куропатку, не зайца, не консервную банку и не фигуру на бумажной мишени, а человека. Осуждённого, виновного. Но всё же живого и настоящего. Размышлять о таком в тот день она также не была готова. Но никто её и не заставлял. Макс после случая в Вологде не злился, а их телефонный партнёр — центр организации, но скорей всего, лишь связной — больше не возражал против её участия. Должно быть, оба посчитали, что подготовка нового члена их группы в боевом режиме будет намного эффективнее. Стрелять она уже умела, оставалось самое сложное… Так что… Если в "ТМНП" посчитали, что этот ребёнок нуждался в заботе и защите, значит, так оно и было. Хотя бы в этой сфере Зоря могла послужить на пользу общей трудной, но благородной миссии с полной отдачей. К тому же… Она вздохнула. И в который раз за эту пару дней подумала о том, как было бы хорошо, если бы малыша не пришлось никому возвращать. Ни его родственникам, ни безумной матери или опекунам, ни даже его слабовольному отцу, никогда. Раньше Зоря убеждала себя, что ей хотелось взять этого кроху на руки снова и снова потому, что ощущение веса его тельца в руках, первые слова из маленького ротика, его плач и подгузники напоминали ей дни детства и то, как она возилась со своей маленькой сестричкой, когда дети её возраста ещё играли с куклами. Но потом, конечно, поняла: ей просто хотелось вот такого ребёнка. Только уже своего. Как ни старалась скрыть свои чувства от партнёра за показной холодностью к маленькому участнику их группы, Зоря не достигла в этом особого успеха, как и не получила поддержки. Конечно, Макс был прав, когда говорил, что привязываться к чужим детям — глупо и бесполезно. У каждого — своя судьба, и у этого крохи она явно была не самой радужной. Должно быть, они и так сделали для него очень многое просто тем, что забрали его оттуда, где ему угрожала опасность, просто тем, что он выучил новое слово, как будто прежде с ним никто ни во что не играл. Вдобавок, чем больше времени Зоря проводила с ним, чем чаще ловила себя на мысли, что малыш был неуловимо похож на человека, которого она любила, и вполне мог быть их ребёнком, тем больше осознавала, что она уже просто не позволит, чтобы с подкидышем что-то случилось. А теперь… Теперь она сумеет защитить его, даже ценой собственной жизни, она сделает всё, что от неё потребуется. И она уже никому его не отдаст. Внезапно опомнившись от своих мыслей, она всмотрелась в глаза малыша, который, будто перенял её настроение, насупился ещё больше и доел кашу без былого энтузиазма. А потом в неожиданном порыве показала на себя и произнесла: — Зоря. "Маугли" молчал, но внимательно смотрел исподлобья и слушал. Потом сказал: — Уока. Она покачала головой. — Глупый… — и вздохнула. — Хотя, ты наверное прав. А когда отвернулась, вдруг услышала то самое — главное и заветное слово, что заставило её сердце биться о грудную клетку, будто намеревалось из неё выскочить. Только увы, этот призыв был обращен в пустоту. — Мам-ма… А странно, не по-детски отрешённый и серьёзный взгляд его глазок устремился куда-то прочь из этой квартиры, а может быть, и города, невзирая на стены, препятствия и расстояния. Зоря вздохнула. — Можешь не верить, но я тебя понимаю. Это тяжело. И главное: ты ничего не можешь сделать, от тебя ничего не зависит. Ты — как чья-то игрушка… От этого тяжелей вдвойне. Справившись с собой, она на миг прислушалась к звукам из соседней комнаты — кажется, Макс уже встал? А потом освободила узника от ремешков автокресла и взяла его на руки, плавно подняла вверх: — Не будем о грустном. Полетаем? — Зоря! Она вздрогнула. Обернулась, прижав ребёнка к груди. — Что ты делаешь? — тем же резким тоном спросил Макс, неодобрительно разглядывая подругу и малыша на её руках. Потом прошёл в комнату, заметил атрибуты маленького действия, что здесь происходило, и немного смягчился, уточнил: — Покормила уже? — Сейчас нам завтрак сделаю, — хмуро отозвалась Зоря. Он кивнул: — В душ успею? Без меня никаких интермедий. Хорошо, котёнок? Дождавшись, когда та вернёт ребёнка в автокресло и повернётся к нему, Макс шагнул ближе и шутливо почесал у неё за ушком. Но с недавних пор её любимая ласка не производила ожидаемого эффекта. Зоря отвела взгляд и позволила ему поцеловать себя в уголок рта совершенно подавленно. — Сегодня у нас в афише — аншлаг, — сообщил Соколов. — Давай-ка не спи на ходу.

***

— Детки, в школу собирайтесь — петушок пропел давно. Есеня протестующе пробормотала что-то невнятное и спряталась за складкой одеяла. — Как вы там ни упирайтесь, ни кусайтесь, ни брыкайтесь, — не поможет всё равно, — докончил насмешливый баритон. Протянув руку, она взяла телефон с прикроватного столика и включила экран, сощурилась: — Куда в такую рань? — жалобно спросила она. — Ты сдурел, да? — Завтракать, — был лаконичный ответ, тоном, что и поныне не терпел никаких препирательств. А следом ещё и убедительно хлопнула дверь номера — так, что от неожиданности Есеня подскочила на месте. Выбора не было. В итоге спустя некоторое время она обнаружила себя внизу — у шведского стола в совершенно необитаемом маленьком зале — и тупо уставилась на разнообразие удивительно горячих блюд. После продолжительных раздумий сонная рыжая бестия наконец взяла себе какую-то выпечку, а своему спутнику — омлет, к которому, поразмыслив, добавила сосиску. Чуть больше проснуться получилось у кофейного автомата, вдохнув аромат раскалённых зёрен, и уже более бодрым шагом вернуться к дальнему столику. Её любимый "волк" смиренно дожидался трапезы и конечно, не взял себе ровно ничего. Улыбнувшись, Есеня решительно выставила перед ним то, что принесла, вместе с приборами, и разместилась напротив. Ранняя побудка была объяснима: в такой час, здесь риск разоблачения каким-либо глазастым постояльцем или кем-то из персонала снижался до минимума. Однако она проворчала: — А встать ещё раньше ты не мог? — И так едва добудился, — тем же тоном сообщил Меглин, стараясь не замечать блюдо, что дымилось у него под носом. Зато охотно пододвинул к себе чашку и подтянул вазочку с белыми кубиками сахара. Его любимый кофе по-турецки пришлось заменить крепким эспрессо, а в качестве компенсации довелось ограбить стойку у кофейной машины. Как хорошо, что там обнаружился рафинад, и грозе преступности, как и его застольным привычкам, можно было доставить такую маленькую радость. — Спала как убитая, — подтвердила Есеня и выразительно взглянула на главного виновника столь расслабленного состояния её тела и мыслей. Тот хмыкнул. А она упёрлась в скатерть согнутым локтем и пристроила на него щёку. Чтобы продемонстрировать хотя бы зачатки мыслительного процесса, произнесла: — Чем больше я думаю обо всём этом, тем больше понимаю, насколько ты был прав. Надежда, жажда мести, гнев… чувства делают людей жертвами. Вот и эти… Думают, что они — палачи, сеют справедливость, а сами… Она потёрла глаза и вздохнула. — Люди сами себя жертвами делают, — возразил Меглин. — Бесконтрольные чувства и желания — та же слабость. Ниточка, ключик. А у него таких отмычек — целый набор. К каждому свою подбирает, в черепушку к ним пролезает. Хорошо работает, красиво. — Многие убьют, если им за это ничего не будет, — заметила Есеня, вспомнив его слова на стажировке. Меглин некоторое время молчал, будто собирался с мыслями. Но скорее, как обычно раздумывал, стоило ли говорить что-то своей ещё не вполне проснувшейся визави. Наконец он, видимо, ответил самому себе утвердительно на этот вопрос. И сказал: — Ты прекрасно знаешь, что убить — не так просто, как кажется. И в первый раз, и во второй, и в десятый. В каждом убийстве жертв всегда две и всегда погибают двое: тело жертвы и душа убийцы. Только душу убивать больнее. Мотив — оправдание. — Даже у него? Она покачала головой. — А ты говорил, что им никого не жаль. Значит, тот, кто хочет кого-то убить, в первую очередь, стремится убивать себя? Снова и снова? — Случается и такое. Себя им очень даже жалко. — Но… Есеня умолкла. А отстранённый любимый голос сказал то, что она давно знала и так. Немигающий взгляд затуманился. — Это особенный переход, очень сильные переживания. Некоторые не прочь испытать их ещё раз. Боль от наслаждения и наслаждение от боли. Сладкий наркотик, что имеет свою дозировку. Наркотик к которому быстро привыкаешь… Чесотка, щекотка. Зубная боль разума. Зов из глубины, из крови. Голод. Порочный круг, из которого нет выхода. Только держаться, пока хватит сил… И одно облегчение — смерть… Есеня вздрогнула. И решила поскорей перевести тему на что-то более практичное и не столь безнадёжное. — Но может быть, скажешь, чего он добивается? И как мы должны его "ребус" решать? Его искать, Витюшу? Или этих "липовых" вначале? Уставившись в некую точку пространства за её плечом, Меглин пропустил её риторический вопрос мимо ушей. — Как же его найти? — А как мы раньше искали? — пророкотал он. — Понять. Увидеть. Влезть в его шкуру. Сыграть… — Значит, мы просто будем делать то, что он хочет? — подавленно уточнила Есеня. — Есть варианты получше? Валяй. Она машинально заправила за ухо рыжую прядку, а он пригубил кофе, скривился. Поставил чашку на блюдце так, что звякнул фарфор, и потянулся в карман за флягой. — Хочешь сказать, что быть его марионетками — это сейчас… — она прервалась на миг, подбирая верное слово. — Безопаснее? — Марионетки живы, пока делают, что им говорят, — заявил Меглин, отвинчивая крышечку. — Потом — всё. В его спектакле можно сыграть только один раз. — А выиграть можно? — осторожно спросила она. — Конечно. И про-играть — тоже. У него же всё — по правилам? Значит, шансы на успех равны. И прежде, чем она успела что-то возразить, наставник с уверенностью прибавил: — Его главная слабость — это мы, все. Партия будет отыграна до конца. Несмотря ни на что. Он будто очнулся и внимательно, пристально посмотрел на Есеню — так, что на её бледной коже проступил румянец как у фарфоровой куколки. Усмехнулся: — Быть жертвой — легко и приятно. Тебе ведь понравилось? Порозовев, та тотчас спряталась за опущенными ресницами, поглядывая на него краем глаза. А Меглин, обогатив вкус содержимого своей чашки и очевидно, придя в более удовлетворённое расположение духа, подцепил из вазочки белый кубик сахара и надкусил, прищурив один глаз. Окончательно потеряв какое-либо самообладание, Есеня кашлянула и принялась старательно изучать крошечный коричневый пузырёк, что плавал по поверхности её эспрессо, чувствуя на себе знакомый изучающий взгляд. Стоило обратить внимание на неуёмный моторчик в груди и попросить его угомониться, как его удары стали только заметнее и набрали скорость. Нет, решительно, ни пить, ни есть, ни нормально работать сегодня было просто невозможно. В особенности после того, что произошло между ними накануне, под грохот оконных стёкол и до первых рассветных лучей… В эту ночь всё было совсем по-другому. В окровавленной телефонной трубке Витюша был жив, а последний звонок от телефонного ублюдка, заделавшегося ещё и шантажистом, укреплял её надежды, зыбкое подтверждение слов наставника. Он будто разжимал те пыточные клещи, из которых она так безуспешно пыталась вырваться, стирал все случившиеся события, залечивал её маленькую, свежую душевную травму. И она сама уже не была безвольным камешком под его ногами. Стоило им оказаться наедине в том гостиничном номере, ей — заскочить внутрь и сбросить с головы капюшон толстовки, ему — прошагать в комнату и с грохотом кинуть ключи на столик, как Есеня развернулась и накинулась на своего спутника сама, сделала то, что всё это время, весь вечер ей так хотелось сделать: обвила его руками за шею, потом, будто соскользнув — уцепилась за плечи под мокрым плащом. Прижалась крепко-крепко к его груди и напрягла все силы, чтобы майор Меглин не сумел расцепить её хватку, даже если бы захотел. Внутри разгорелась ошеломительная радость, от этого прохода по краю пропасти ещё более острая и бесспорная. Он был здесь, во плоти, осязаемый и горячий, полный всех тех незначительных чёрточек, которые были ей так знакомы и хорошо известны. А ещё Палыч, этот хитрюга, распивал с ними спиртное и травил бородатые профессиональные анекдоты… В тот миг, когда она за секунду успела умереть там — на входе в бюро судебно-медицинской экспертизы, — следом случилось долгожданное подтверждение её самым смелым, новым мечтам. Им удалось убежать, приехать сюда… И он… нет-нет, как она могла даже на секунду допустить себе мысль, что..? А ещё он был прав. Прав! Маленький заложник требовался ТМНП живым, по крайней мере, до конца этой долбаной "игры", этой изощрённой пытки над её сердцем. А значит, Витюшу можно было найти, где-то — неважно, куда Женя его засунул или кому поручил на случай своей громкой запланированной гибели, — на такое она уже даже отчаялась надеяться. Но теперь более не сомневалась. Даже если у них в запасе было всего девятнадцать часов от требуемых ТМНП суток, они найдут малыша! Найдут, обязательно! Вместе… Слушая, как где-то за пределами этой гостиницы стенал и подвывал ветер, а по крыше и железным козырькам барабанил дождь, Есеня уткнулась в тёплую рубашку, потёрлась щекой, будто хотела утереть о край полы слёзы, что ненароком выступили на глазах. Витюша — жив, и он — жив тоже… Он рядом. Вот так вот близко. Два сердца рвутся друг к другу из рёберных клеток… — Раздавишь, — предупредил над ухом хмурый баритон. Но Есеня лишь помотала головой. — Не отпущу, — глухо пробормотала она. — Никогда больше… Слышишь? Нет. — Ещё ничего не закончилось, — напомнил он. Словно в подтверждение, донёсся первый отдалённый раскат грома. Но Есеня упрямо стиснула в пальцах складки плаща. — Я его убью, — пробормотала она. Себе под нос и так тихо, чтобы её не услышали. И больше не сказала ничего, словно малейший её аргумент мог разбиться от встречного — непререкаемого и холодного. Нет. Узнав самое главное, она уже не собиралась себя сдерживать. Сколько у них ещё оставалось времени — неважно. Неважно даже, сумеют ли они переиграть своего главного противника или падут сражёнными на пёстрые клетки? Или что случится после того, как они всё же сумеют объявить чёрному войску ТМНП мат… что будет с ними завтра или даже через несколько часов, через секунду… Всё неважно. Главное: быть рядом, удержать его подле себя и больше уже не позволить двигать её саму по полю как какую-то неодушевлённую фигуру! Избежать той же ошибки, что она уже сделала два года назад, когда так просто и легко позволила ему отстраниться и вновь замкнуться в себе, дала ему право впредь остужать её тяжёлым взглядом, чтобы не подходила близко, как к раненому непредсказуемому зверю… Она сумеет выбить из всего этого сумасшествия немножко хорошего, хотя бы капельку, для себя! Последнее, что у неё ещё осталось: обломок крушения её корабля, за который она цеплялась в слабой надежде на то, что берег был близко. Их чувства, её, его — все те, которые она, кажется, уже научилась понимать. Все те, что были созвучны этому шторму, ветру, буйству этой стихии за окнами, все те, что придавали ей смелости наконец-то потребовать от него признания, в таком виде, в котором он мог его предоставить. Нет, теперь он уже никуда не денется! Он признает, что всё это время вытаскивал её из передряг и искал их сынишку не потому, что так ему говорили Быков или Бергич или подсказывала совесть, долг перед его приручённой ученицей либо его известные тёплые чувства ко всем детям, которым грозила опасность… Нет, он любит её! Он её любит. Настолько, что был вновь готов пожертвовать своей жизнью, если это потребуется, чтобы спасти её собственную, — это было видно по его глазам, с тех пор, как случилась их долгожданная встреча. Жизнь — и так большой риск, а мощнейшее на земле чувство заставляет нас забывать о себе и рисковать несоизмеримо больше. Так майор Меглин когда-то говорил своей юной стажёрке, когда решился взять этот риск на себя. Сказал ей, что любовь — одно мучение, но сам уже давно добровольно на него подписался. Вылез ради неё из могилы, вернулся с того света, чтобы дать ей сил и чтоб она поделилась с ним собственными. И ворчал, что надежда — самообман, но жил ей одной, точно так же, как жила его подопечная. А она… Она была готова на всё, лишь бы у него получилось! Переступить через все мыслимые пределы, убить кого угодно, сделать всё, что он скажет, во время следующего хода этой безумной и кровавой партии. Либо — даже подвести под удар себя, позволить пожертвовать собой ради триумфа своего короля… Нет, больше она его не отпустит! Как можно? Ведь она уже сделала эту ошибку и исправила её с таким трудом и болью, смыла её слезами и даже, в каком-то роде, кровью! Ведь это именно он, как оказалось, дал ей самый настоящий смысл жить в этом мире, научил её помимо своего непростого ремесла очень многому за такой короткий срок, научил видеть и слышать, чувствовать и понимать, бороться и любить, убивать и дарить жизнь! Ведь именно с ним она по-настоящему проснулась, с ним открыла глаза, чтобы посмотреть на тот мир, который она якобы знала, по-новому! И именно с ним поняла, что такое — настоящее одиночество, когда в душе от её холодной пустоты завывают и посвистывают сквозняки, и не согреться даже у маленькой жестяной печки. Именно его ребёнок под сердцем не позволил ей совершить ещё более непоправимой ошибки, когда она была уже на самой грани, и, подобно искорке, наделил её тем теплом и той внутренней силой, которой ей так недоставало в разлуке, вдали от его отца. И это его голос удерживал её на краю пропасти… Именно с ним она поняла, что больше никогда и ни за что не сможет быть одной. Не сможет и не захочет. Тем более, теперь — когда приближалась гроза, когда дождь — как её слёзы, что проливались куда-то внутрь как крепкий коньяк, перехватывая дыхание — поливал тёмные стекла прозрачными струйками и будто ударял в них залпами маленьких дробинок. Когда впереди была полнейшая неизвестность, а у неё не осталось никого, кроме самого близкого человека — мокрого человека, в мокрой кепке и плаще, — который молча и терпеливо на сей раз сносил её бессознательный, почти детский протест и позволял ей вот так цепляться за себя и прижиматься ещё теснее с каждым ударом грома. Если ему сейчас удастся вырваться — она, наверное, просто… умрёт? Наконец, Меглин сообразил, что она заявила о своих намерениях всерьёз и что высвободиться у него получится только через силу и грубость, а для того он уже давно остыл. Вздохнул, накрыл ладонями её пальцы, словно намереваясь растопить. Не добившись успеха, он удивительно мягко вынудил её поднять подбородок. Но избегая его последней уловки, Есеня не позволила осадить себя взглядом, насупилась, крепче сжала пальцы на его плечах. И так же крепко, болезненно зажмурилась. Прошептала: — И что ты теперь делать будешь? А? Он фыркнул. — Напрашиваешься? Она облегчённо улыбнулась. Выдохнула: — Да… На экскурсию. В ответ послышался вздох. Секунда растянулась в бесконечность, пока он принимал нелёгкое решение. Но потом Есеня с ликованием узнала горячее, вкрадчивое и медленное прикосновение знакомых губ. Ещё два шага куда-то… три, пока она слепо наслаждалась поцелуем и только сильнее сжимала объятия, — и он мягко опустил её на широкую гостиничную кровать, присев на край и склонившись, — как ребёнка, что в такую грозу никак не хотел засыпать в одиночестве. А потом, когда она ослабила хватку, вдруг резко перехватил тонкие запястья, прижал к постели каждое, зажав как в горячем капкане. И навис над ней, будто хищник, что наконец-то поймал свою добычу. Усмехнулся. — Уверена? — Спроси меня ещё что-то, хоть что-нибудь, — хрипло пригрозила Есеня. — И я тебя… убью. Я клянусь! В ответ послышался смешок. — Я ж говорил, что тебе понравилось. Палыч был прав. — В чём был прав твой Палыч? — Он такой же "мой", как и твой, — его взгляд критически пробежался по "жертве". — В "горизонтальных таинствах". Отчасти. — Почему? — Потому, что оба не только "ввергают в замешательство", но бывают неразрывно связаны. Есеня сглотнула. Следом с щелчком погасла настольная лампа, и взамен, в кромешной темноте, где качались отсветы от уличной иллюминации да шумела буря, вспыхнули два звериных огонька. — Собираешься проверить теорию… — она уже едва могла дышать. — На практике? — И уж точно не буду спрашивать у тебя разрешения. От нового порыва ветра пластиковые окна сотряслись как от взрывной волны, а в комнату прорвался свет яркой вспышки. Есеня вздрогнула. — Боишься? — спросил он. Ответа не последовало, но Меглин, должно быть, прочёл его в глубине чёрных расширенных глаз. — Люди обычно боятся того, чего не могут контролировать. Грозы, грома. Стихии, времени, судьбы. Смерти. Силы собственных чувств… Смерти боишься? — Наверное, — призналась она. — Но с тобой — никогда… не боялась. В тот миг даже прохладный тон его голоса не стал для неё предупреждением. Одержав такую — как ей тогда показалось — победу, Есеня окончательно ослабила мышцы и растеклась по покрывалу и подушке в восторженном предвкушении. И только тогда поняла, что попалась. »…Ты — садист? — чуть позже проносились в её уже совсем пустой голове обрывки воспоминаний и мыслей. — Получаешь удовольствие от… пыток?» — А ты как думала? — рокотал в ответ зловещий баритон. И, чёрт… вот теперь в этом предстояло убедиться в полной мере. Так, как она себе даже не представляла… Внезапно оказалось, что прежде она опасно заблуждалась насчёт силы своих женских чар или того непреодолимого магнитного поля, в котором они непременно сходили с ума вместе. Как и насчёт того, что была способна вытерпеть всё то, что задумали эти горящие глаза и проделывали его губы и уверенные пальцы. Изнемогая под их обжигающими прикосновениями, Есеня выгибалась всем телом и снова сжималась вокруг, и всячески хитрила в этом немом отчаянии пытаясь добиться своего раньше, чем это было в его планах. Пыталась застать его врасплох, подловить — хоть на одно дополнительное мгновение поймать губами его губы, — но взамен получала всё более дразнящие, ускользающие касания. Под грохот бури, что только усиливалась, очень скоро какое-либо подобие рассудка отключилось напрочь, оставив лишь чисто животные, яростные и грубые инстинкты. Он проделывал такое и раньше, тем самым разжигая в ней угольки и пробуждая пламя такой же силы, каким был охвачен сам. И это было тем восхитительным вступлением в пьесу, началом планомерных совместных путешествий на гребень волны и к далёким вершинам, которое ей так безумно нравилось. Но только не в этот раз. Теперь Меглин был поразительно спокоен и твёрд в своём намерении мучить её столько, сколько ему хотелось, и бесконечно долго водить её по грани. Это была пронзительно-сладкая, продолжительная и совершенно невозможная пытка, тем более невыносимая, что никто в мире не мог догадаться, когда она должна была закончиться. Кроме него. — …Хватит! — едва дыша, шептали губы, когда ещё были на это способны. — Всё! Я не могу больше… Не могу! Не могу-у! Нет… — Можешь, — был суровый, вышибающий дух ответ. — Сама напросилась. Никакие её уловки, хитрости, угрозы, мольбы здесь больше не действовали и не могли помочь. А на то, чтобы предпринять какие-либо попытки освободиться, уже просто не оставалось ни сил, ни воздуха в лёгких. Можно было только задыхаться, смеяться и плакать, рычать и стонать, скулить, зажмуривая глаза до огненных кругов, выдавливать из них злые слёзы. А после открывать их и вновь таращиться в насмешливые волчьи зрачки, чувствуя себя каким-то несчастным, раздираемым в клочья зайцем, которому перед этим перебили все существующие кости. Или скорее — мышкой, с которой развлекался жестокий кот. По её собственному желанию. Она уже и сама не помнила, до каких границ вменяемости и собственной выдержки доходила сама, как грязно ругалась, как грозилась всех вокруг убить — и его в первую очередь, — как исступлённо вырывалась и выла и как потом жалко и унизительно молила о пощаде, даже о смерти, и уже никак не сдерживая себя, ничего не страшась, вторила шуму за окнами во весь голос. Но Меглин был непреклонен. В который раз он показывал ей все невообразимые пределы, до которых было способно дойти её существо в единственной неутолимой жажде, и требовал, чтобы она всё это увидела, испытала, приняла и выдержала. А сам как будто с безжалостным любопытством изучал, до какой крайней точки мог её довести в этой сумасшедшей "экскурсии". — Если хочешь меня убить — убей, — пыхтела жертва, дрожа и извиваясь в его руках. И жалобно, отчаянно тянулась к его губам, чувствовала соль на своих и вновь отворачивалась. Зажмуривала глаза и от бессилия сжимала зубы до звона в ушах. Интересно, можно ли было умереть… от наслаждения? Вернее, — от его непрерывного, невыносимого ожидания? — Убей, слышишь? Лучше убей… Убей меня прямо сейчас! — задыхалась она. — Нет… Нет, нет… Я сама… убью! — Кого? — посмеивалась темнота. — Тебя… опять! — А думаешь, я тебе позволю? — журчал над ухом любимый и ненавистный баритон. — Держаться надо. Держаться. Ш-ш… — Почему?! — Потому, что я так сказал! — холодно отрезал он. Есеня замерла на месте, будто замёрзнув. Но уже через миг тело взбунтовалось снова и обрело собственную жизнь. Ослабевшая рука, что метнулась на его защиту, была перехвачена и получила лёгкий шлепок по пальцам, как в детстве. Оставалось, позабыв обо всём, только подёргиваться, не в силах ни ускользнуть, ни наоборот, задержаться. Вновь поддаваться, в надежде на то, что на сей раз он смилостивится, и слёзно об этом умолять. — Да, держи... Держи меня... Я уже не могу… Ну подожди, прошу тебя! Ну пожалуйста… Пожалуйста… Пожалуйста! — голос сорвался на обиженный визг. — Собралась-то куда, попрыгунья? И железный локоть обхватил ключицы, помогая ей удерживать на месте своё взбесившееся тело, пока вторая волшебная рука неумолимо, восхитительно долго и совершенно невозможно дразнила его хозяйку. Грубо разрывала на части и тут же поглаживала, похлопывала, поигрывала; терзала, но не убивала, оставляла трепетать от ярости, голода и страха, но всё же не отпускала. С кровожадным удовольствием пробегала пальцами по только ему известным клавишам, доводила её до самого краешка и тут же отвлекала, отбрасывала назад и вновь тащила за собой, заставляя пройти тот же нелёгкий путь по раскалённой пустыне за таким желанным глотком воды в очередной раз, снова и снова, по кругу… — О боже мой! — стонала "путешественница", вонзая ноготки себе в ладони. — Ой, мамочки… Я сейчас умру… Нет! Не выдержу… Не хочу-у! В ответ послышался смешок. — Не хочешь? — и на целое бесконечное, угрожающее мгновение вокруг замер весь мир. — Прекратить? Она ахнула: — С ума сошёл?! Только не останавливайся! Пока на донышке ещё плескались последние капли сознания, в какой-то миг Есеня даже удивилась самой абсурдности того, что происходило. Её не держали ни верёвки, ни цепи, ни обжигающие руки, её горло не сжимали пальцы, лишая драгоценных капель кислорода. Никто не наносил ей болезненных ударов, под которыми она могла содрогаться и прогибаться вот так, — словно под резкими порывами шквала, — дрожать, визжать и даже брыкаться, вжимаясь лопатками ему в грудь. И обессиленно откидывая голову ему на плечо, подставлять жарким губам своё ушко, щёку и беззащитную ложбинку на шее. Напротив, Меглин был с ней как никогда прежде осторожным, неторопливым, даже нежным, и это натурально сводило с ума. Эта новая прогулка по лезвию очень скоро привела к тому, что каждое его прикосновение, даже самое лёгкое, вспыхивало где-то в её груди невозможно остро, как молния, и толкало ещё дальше к той черте, за которую он не позволял ей заступать. А та боль, от которой она практически отключалась от всего, что происходило вокруг, боль, что заполняла собой темноту и пустоту в голове, была не телесной, а внутренней — досадной и капризной как у малого ребёнка и сжигающей дотла как солнце в Долине Смерти. И он прекрасно об этом знал. Её и держать не требовалось. Она была в плену собственных чувств, собственного желания, раздираемая на части двумя непреодолимыми стремлениями: убежать без оглядки на другую сторону земли и под секущий ливень, либо остаться сгорать в этих невыносимых ласках, опасаясь только одного, — что когда-то наставнику надоест с ней забавляться. И всё чаще выбирала последнее. Действительно как жертва — жертва того самого стокгольмского синдрома, что училась понимать и признавать боль, если её дарил обожаемый садист. Как и открывать в ней для себя всё новые и новые источники удовольствия — в собственной беспомощности и страхе, в превосходящей её силе, на милость которой можно было сдаться без каких-либо раздумий, в поцелуях, что были как спасительный душ холодной воды после серии жестоких мучений. И, в восхитительно отложенном, обещанном наслаждении, — во всей этой упоительной новой игре. О, как же ей нравилось умирать вот так, в его объятиях! А он в который раз давал именно то, что ей было нужно и о чём она так безмолвно просила — свою абсолютную власть над всем её существом в одном неуловимом моменте. Так сладко избавлял её от страданий, которые он сам ей устраивал, чтобы вновь дать ей понять, у кого был весь контроль над ситуацией, — над её душой, телом, бурей её чувств и её жизнью в частности, — как и то, что от неё самой здесь уже совершенно точно ничего не зависело. Вновь и вновь бросая её в пропасть, доставал оттуда под гром залитых дождём оконных стёкол, чтобы немедленно отправить обратно. Чтобы на тот короткий миг на краю, рядом с ним и в его руках, она ощутила себя в такой же абсолютной безопасности, доверилась ему безгранично в самом эпицентре стихии. И уже не осмеливалась ему дерзить, перечить либо в чём-то возражать… Почувствовав, как всё тело стремительно раскалялось от этих воспоминаний, Есеня с трудом перевела дух. Пробормотала: — Одного только понять не могу. До сих пор. Ну зачем ему понадобилась я? — А с тобой играть интересно, — пояснил Меглин. — Смешно так… дёргаешься. Её щёки словно попали в эпицентр лесного пожара, а на губах вопреки всем усилиям появилась смущённая, неудержимая улыбка. Как прежде от его ядовитых замечаний деваться было решительно некуда. Стыдливо опущенные глаза на миг встретились со спокойным, но беспощадным пламенем, которое всего шесть или семь часов назад испепеляло её в полумраке гостиничного номера, и испуганно убежали от него прочь. А Меглин усмехнулся в усы и красиво пригубил кофе, не сводя с жертвы своих неусыпных глаз с россыпью живых огненных искорок. Вспыхнув окончательно, та уставилась в свою чашку, чувствуя себя очень странно. С одной стороны, рассудок и пресловутая женская гордость — что с горем пополам пришли в себя после столь невообразимой ночи — возмущались против такого обращения. В особенности, против того, что он сидел здесь вот такой самодовольный, убеждённый в том, что он единственный мог вытворять с ней такие штуки — ночами напролёт будить в ней этот маленький бесконтрольный Везувий, практически без последствий для себя! А с другой, её душа соглашалась. Со всем. Расплывалась в пространстве, согревалась в памяти этими отголосками тепла, в который раз восторженно признавала за ним лидирующее право, власть над собой и собственной жизнью и упивалась этим чувством. Как прежде была рада его слушаться, почти беспрекословно. Не для того ли случилось всё это, опять? Не это ли ему было нужно? И не это ли он хотел ей показать?.. Есеня сглотнула, пытаясь отчаянно прогнать свои новые пламенные воспоминания и заставить себя работать, как ему хотелось. Чёрт! Ну как он мог вот так быстро переключаться после того, что случилось? Как он сумел укротить свои чувства, свои желания и страсть раз и навсегда и выпускать их с тех пор только в строго отведённые для этого моменты, как дикого зверя из клетки? Как у него не путались сейчас мысли, не дрожали пальцы, не закипала кровь?.. Ведь она всё видела, всё чувствовала… Наградой за это испытание огнём ей и поныне было маленькое осознание собственной власти. Хотя бы в том, что когда время остановилось, расплавленное тело перестало ей принадлежать, а она сама обнаружила себя в каком-то чудесном тумане без единой мысли в голове и была безропотно согласна вообще на любое развитие событий, он вдруг наконец-то отпустил свой грёбаный самоконтроль. Рывком достал свою жертву из бездны, — в которую сам её и швырнул, — резко, собственно притянул к себе… А дальше долгая ненастная ночь стала необыкновенно звёздной для них обоих, нежной и страстной одновременно, полной самых удивительных, небывалых прежде молний и огненных взрывов из двух пробуждённых вулканов… Внезапно, осознав, что всё это время любимые глаза буравили её испытующим взглядом, Есеня ненадолго опомнилась. В который раз залилась краской так, что внутри не осталось воздуха. А потом произнесла, виновато — как актёр, что позабыл свой текст: — Значит, он даёт им надежду? Своим жертвам? — Ну конечно, — протянул в ответ задумчивый баритон. — Жертва, которой нечего терять — это уже не жертва. Это смертоносный охотник. У жертвы всегда есть выбор. Есеня поёжилась. Ночь закончилась, и это тоже следовало принять. А что готовил новый обманчиво беззаботный день, об этом она старалась даже не строить догадок. Горячий и не слишком приятный, горький кофе облегчения не принёс, лишь настоятельно потребовал вернуться в реальность. — А как он их находит? Пронизывающий взгляд избрал себе какую-то другую мишень чуть в стороне от неё. Меглин покачал головой: — Не главное. Их найти нетрудно. Другое интересно. Он не докончил, вновь отрешённо погрузившись в раздумья, о ходе которых Есеня могла лишь догадываться. Но она к этому и не стремилась. Только со вздохом подпёрла щёку кулачком и наконец-то позволила себе посмотреть на него без опаски обжечься и каких-либо ограничений, отмечая про себя каждую, хорошо ей известную деталь — эту внутреннюю силу, что притаилась в глубинах тёмных, чуть суженных на свету зрачков, такие знакомые черты, сосредоточенные морщинки на лбу. Сонный лучик из окна, что золотил ему нос, щёку и бороду. Насмешливые губы, прикосновения которых как будто до сих пор не остыли на её губах. Железные пальцы, что изящно и бережно держали чашку и умели быть жестокими, смертельными и такими ласковыми… Её невероятная мечта давностью в безнадёжные полтора года, воплощённое на краю пропасти и неизвестности вчерашнее желание, о котором она успела позабыть в череде всех тревожных событий, её бархатный, переливчатый и сладкий коньяк и согревающий, живительный огонь, которого ей так не хватало. Её задремавший вулкан… Пускай этого угрюмого «волка» было нереально приручить, и она наверняка ошибётся, если когда-либо вздумает вообразить себе обратное. Неважно. Она знала главное. "Ты — мой, мой… Мой! Навсегда…" — Это как? — пробормотала жертва собственных чувств, всё ещё плавая в тумане прошлой сказочной ночи и сумбурных мыслей. Ну, о чём он говорил? Любимый баритон посуровел: — Ошибка думать, что маньяки — это где-то там… Нет. Маньяки — это мы, все. Все демоны — здесь. Ад пуст. Удушливый жар внутри остыл мгновенно, потух, как под порывом леденящего ветра. Мозг включился сразу и на полную катушку, остатки тумана развеялись окончательно. Должно быть, великий классик мог ошибаться, преувеличивать. Зато, тот, кто его цитировал, знал об устройстве преисподней в достоверности. — А я думала, он в твой архив наведывался, — призналась она, чувствуя, что вновь заливается краской, теперь уже по другому поводу. Меглин кивнул: — Вначале. — Ты потому его сжёг? — догадалась Есеня. — И как обычно не подумал о том, что мне, например, много чего оттуда могло пригодиться. — Да, — вдруг признал он. — Это было слишком… экстравагантно. И уже бесполезно. Она внимательно посмотрела на него: — Я думала, ты не ошибаешься. Ответом был привычный смешок. — Так что ж, я по-твоему — не человек, что ли? Все ошибаются. Все. Он — тоже. Есеня вцепилась в край стола, подалась вперёд: — Когда? Когда он ошибся? Меглин отхлебнул кофе с видимым удовольствием и хрустнул кусочком сахара. Чуть прищуренные волчьи глаза плавились, не то от привкуса коньяка в чашке, не то читая все её мысли. — Ты знаешь. — Откуда? — удивилась она. — Ну, он же сказал: ближе к тебе. — Он дал мне подсказку, — пояснила Есеня. Наставник хмыкнул. — А кто в шахматах подсказывает? А? Никто. Это ж не карты, — на доске и так всё видно. Но не выдержал, да? Покрасоваться захотелось. Запомни: уверенность в себе и самоуверенность — вещи совсем разные. Да, похоже, весь потенциал и смысл этой единственно значимой подсказки от ТМНП ещё не был исчерпан. И Меглин его прекрасно различил. — Что видишь? — спросил он строго, когда молчание за столиком затянулось. Пришлось поднапрячься. — Почему записи не обнародовали? — наконец, спросила Есеня. — Там же всё хорошо видно. А показали только кусочки. — Почему? — Он хотел, чтоб только мы… Меглин одобрительно кивнул. — Дальше. — Почему в новостях об убийстве Тушина было так коротко, почти ничего? Только уже оперативные съёмки… А отпечатки? — ахнула она. — У них же есть мои отпечатки! Он фыркнул. — Ещё что? — Почему до сих пор только меня ищут? — взволнованно продолжала Есеня. — То есть эту девушку. А о втором — ни слова, даже фоторобота не составили. Ведь это он — убийца. Не она… — Может, и составили, — поправил Меглин. — Только населению не показали. Да и полиции — тоже. — Быков прикрывает? — и она взволнованно добавила: — Он же поможет? Правда? — Если захочет. Покрутив в пальцах новый белый кубик, наставник рассмотрел его так, словно изучал важную улику. — Их бы и не искали, если бы не засветились. И если бы кое-то здесь был внимательнее… — К людям? В уголке губ под усами обозначилась насмешливая складка: — К своим личным вещам. И не разбрасывала их где попало. Есеня поморщилась, отмахнулась: — Перестань. — Ну, а так — радуйся, — он опустил чашку на блюдце осторожнее и пожал плечами. — А чего ты ожидала? Помнит тебя "контора", любит. Соскучились — страх. А сверху нажимают, результата ждут. Времени нет — только стрелки переводить и остаётся. — Так они меня подставить хотят? — догадалась Есеня. — И все убийства повесить, одним махом? Но выносить сор из избы боятся — в кулуарах вопрос решат, — она невольно поёжилась и застегнула куртку до верха, погрустнела. — По-тихому… — А по-тихому-то уже не выйдет. Смелее. Говори, что думаешь. — А почему ты решил, что я… Встречный взгляд стал пристальным. Меглин надкусил новый кусочек сахара. Пророкотал: — Вижу. Ну? Она невесело усмехнулась: — Я просто подумала. Ну, "копия", трамвай, Высотник, Субботник. Но это же ещё не всё. Был же ещё этот… Романтик. Ботаник был. Таксист… Он о них не знает? Или… — Не нашли пока, — мрачно ответил он. За столиком повисла пауза. Есеня уставилась в свой кофе. Но все её мысли были о другом. — Ты ведь знал, что я… испугаюсь, — наконец, глухо пробормотала она. — Да? Знал, что потом на тебя накинусь. Знал… — Опять риторику разводишь? Послышался тихий звон. Когда Есеня подняла голову, наставник вновь запустил ладонь в вазочку с рафинадом. Достал и аккуратно выложил три кубика на её блюдце. После долил в её же едва отпитый кофе пару капель из своей фляжки. И выполнив эти манипуляции, завертел крышечку. Его подопечная отодвинула напиток от себя, скривилась: — Не хочу. — Хочешь. Глаза голодные. Она с трудом сглотнула. Опасливо подняла взгляд, чувствуя, что скоро не выдержит и растечется по сиденью как растопленное масло. В пламени подчёркнуто внимательных глаз её щеки воспламенились вновь, а в ответ его усмешка стала только явственней, намекая на то, что смысл последних слов ей был истолкован верно. На остатках дыхания и сил едва получилось плотно сомкнуть губы, наигранно насупить брови и возмущённо скрестить руки на груди. Да что он творил! А она… О чём она вообще думала? Сегодня, сейчас? Когда до того, чтоб опустели некие неумолимые песочные часы, выставленные ТМНП для своих новых марионеток, оставалось всего десять часов? Или даже меньше теперь… А у них не было идей лучше, чем согласиться играть в его игры до конца? — Ты меня не заставишь… — вспомнился собственный лихорадочный шёпот, когда она ещё как-то пыталась вернуть себе контроль над ситуацией. Горло было опалённым и высушенным, — получился только хрип. — Да кто ж тебя спрашивать будет? — отозвалась темнота с парой жгучих звёзд. — Ты же знаешь, что — могу. И заставлю… Нет, весь контроль был у него. Опять. Теперь — точно. А ей оставалось только капризничать. И подчиняться. — Без разговоров. Холодный кофе — та ещё дрянь. Видимо, за полгода стажировки у неё выработалось нечто, вроде условного рефлекса на этот металлический тон? Пришлось послушаться и с отвращением последовать примеру наставника. Отхлебнуть кофе с тёплым медовым послевкусием и подумать о том, что наверное всё было не так уж и плохо? Во всяком случае, они были вместе, и о вчерашнем маленьком кошмаре во владениях Палыча можно было забыть, как о страшном сне… Обо всех своих кошмарах можно было забыть хотя бы ненадолго, в этой секунде, пока рука удерживала чашку на весу, а она сама наслаждалась знакомым присутствием и строгим немигающим взглядом, который зорко следил за выполнением своих требований. Едва получилось укусить твёрдый зернистый кубик — так, что от отдачи будто случилось маленькое сотрясение мозга, — как следом подъехала ближе тарелка с румяной булочкой. А за ней — и нетронутый омлет. — Нет, ты точно хочешь моей смерти! — простонала Есеня. А он сдвинул брови: — Ну? </

***

Через некоторое время голубой "Мерседес" бесстрашно встал в одну из плотных московских пробок. Такое вынужденное положение обычно заставляло ныне покойного мужа ёрзать на сиденье и потихоньку сходить с ума. Как, впрочем, и её саму, если по какой-то причине в прошлой жизни капитана СК Стеклову могло угораздить попасть в почти неподвижный затор. Но Меглин как обычно сохранял хладнокровие, размышлял о чем-то своём и в который раз демонстрировал крепость своих нервов. А с ним по соседству успокаивалась и она, от нечего делать подглядывала по сторонам на преображённую столицу. Вчерашняя буря смела с лица земли и города всё отжившее и ненужное, как унесла куда-то мёртвые листья с деревьев; вымыла тротуары и улицы мощным ливнем, будто готовила сцену для финальной сцены в спектакле. Может быть, ясная погода была добрым предзнаменованием? Правда, "подарок" ТМНП обещал в соответственном приложении, что этот проблеск грозил быть недолгим: под вечер ожидалось значительное падение температуры и новые осадки. Но пока хотя бы солнце прыгало своими зайчиками по запылённому ветровому стеклу машины и помогало её пассажирам надеяться на лучшее. На губы Есени, вопреки всему, просилась тихая улыбка. Но потом отпущенные на волю мысли, вдоволь насытились воспоминаниями о прошедшей ночи, неожиданно устремились к событиям, что случились ещё ранее. И ныне, дождавшись своей очереди, потребовали не менее детального анализа… — А не страшно тебе так? Дежурить? Он усмехнулся: — Шутишь? Живых бояться надо. И добавил, кивнув на каталки: — А эти мне, наоборот, помогают. Статьи писать. Не шумят, утки не просят. Меня не дёргают. Благодать, а не дежурство. В роддоме или на "скорой" так не выспишься. — А ты тут — что, спишь? — воскликнула Есеня. И сникла под добродушным смехом мужчин, смущённо уставилась в свою чашку. — По этому поводу у Палыча есть что сказать, — заметил насмешливый баритон. — Ну давай. Говори, что мне говорил. Главная заповедь патологоанатома? — Судмедэксперта, — строго поправил тот. — Ты — страшный человек. Заставляешь женщину ждать. Она посмешила спрятать улыбку за краешком своей чашки. — У судмедэксперта, — строго подчеркнул Палыч, — есть одно преимущество перед патологоанатом. Тот имеет дело не с результатами преступных действий, а с последствиями работы своих коллег, знакомых ему лично… — Так ты — трус, Палыч, — не выдержала Есеня. Спина согревалась у его груди, а бок обвивала тёплая рука, не позволяя замёрзнуть даже в этом мрачном ледяном царстве. Под такой защитой с двух сторон у неё само собой получалось острить. Пусть и не особо удачно. — Устами ребёнка, — раздалось над ухом вслед за выразительным вздохом. Судмедэксперт усмехнулся, посмотрел в свою чашку, поболтав остатками спиртного как чаем. Произнёс: — Спи сном праведника. Ведь ты — всегда и во всём прав. Есеня едва сдержалась, чтобы не фыркнуть, услышав такую "заповедь". А Меглин довольно кивнул: — Во-от. А ещё давай? — Если твой пациент предъявляет жалобы, то гони его из морга! Есеня жалобно скривилась, упрямо сжала губы, чтоб не прыснуть. Помотала головой. — Ну и ну, — усмехнулся Меглин, краем глаза внимательно наблюдая за её стараниями. А она наполнилась новой волной тепла, к лицу прилила краска и пропустила улыбку. — "Всем лежать!", — кричал патологоанатом, — Палыч картинно пожал плечами. — Ну, он вообще нервничал, когда дежурил ночью не в своём отделении. Меглин хмыкнул. Есеня улыбнулась и, чтобы скрыть чувства, потянулась вперёд, насколько ей позволила железная рука, пристроила свою чашку на край рабочего стола. А потом — вернулась в прежнее положение с обострённым удовольствием. Неужели всё происходило на самом деле? Он был здесь, во плоти, а она сидела на его колене и боролась с собственными чувствами, что с одной стороны в цейтноте ТМНП казались неуместными, но с другой — им так хотелось поддаться! Сама обстановка — "чаепитие" в пустом ночном морге в компании с его душевным хозяином и его попытки во что бы то ни стало развеселить гостей к этому располагала как нельзя лучше. А ей за эти несколько тревожных дней уже порядком надоело держать себя в постоянном напряжении. Похоже, и Меглин насаждался этим небольшим отдыхом, как передышкой перед финальным заплывом. Палыч хозяйским оком окинул стол с тремя разными чашками и принялся наполнять их снова. Но, добравшись до самой маленькой, замешкался — рука Меглина выразительно отодвинула её в сторону, показывая, что одного глотка для подопечной на сегодня было более, чем достаточно. После — мужчины чокнулись снова, но вместо тоста Палыч подмигнул и заявил: — Вскрытие показало, что до вскрытия больной был ещё жив. Наконец, Есеня проиграла это маленькое сражение с собой и своим оттаявшим и размягчённым мозгом, она тихонько засмеялась, поддержав негромкий смех своих собеседников. Спохватившись, опасливо покосилась на Меглина, чуть повернув голову. И вдруг встретила его редкий спокойный взгляд. Примерно такой, какой ей посчастливилось поймать на себе всего пару раз в жизни — расплавленный и расслабленный, совершенно невозможный взгляд её сытого, умиротворенного "волка". Наконец-то отставив чашку, он перехватил Есеню другой рукой, привстал, чтобы сесть поудобнее, либо чтобы достать из кармана зажигалку или портсигар. Раскалённая ладонь на её талии передвинулась выше, легла на рёбра, а локоть сомкнулся вокруг, стягиваясь как щупальце какого-то тёплого бархатного спрута, подтягивая ещё ближе к себе. Сердце в который раз за день дало ощутимый перебой, голова мягко закружилась, внутренности затопило лавой. И тут… зазвонил телефон. Вздрогнули все как один, даже Палыч как будто изменился в лице, поднялся на ноги. А Есеня застыла на месте, не решаясь даже двинуться. И вынырнув из этого мутного тумана в суровую действительность, вдруг подумала о том, до какого нервного предела её довёл телефонный собеседник, что даже всем известный мерзкий ксилофон на стандартном рингтоне уже бросал её в какую-то паническую бездну, даже на вот этих коленях и в этих руках. Меглин в секунду напрягся так, что казалось, сократилась и отвердела каждая его мышца, локоть обхватил сильнее и жёстче, невольно выдавая истинные чувства обладателя, которые тот обычно никому не показывал. Словно предупреждая, удерживая её от попытки проверить устройство связи и тем разбить вдребезги картину их почти идеального маленького отдыха так скоро... А может, ей померещилось? В конце концов, у Палыча тоже был телефон. Будто в подтверждение, тот схватился за карман куртки, наброшенной на его плечи, но потом сообразил, что сигнал издавало устройство гостей. Хватка Меглина ослабла, и пришлось торопливо полезть в карман, один, другой. — Ну что? — произнес ровный баритон над ухом. — Теперь, пожалуй, чайку? На дорожку? — Организуем, — пробормотал понятливый Палыч и удалился в подсобку. А Есеня надавила кнопку приёма звонка и поднесла айфон к уху. — Ты думаешь, что можешь кому-то доверять? — удивилась трубка своим единственным — мрачным и грубым голосом. Она вскочила на ноги и по инерции прошла немного вперёд. Хотела что-то ответить их общему недоброжелателю, но голос сел. К тому же, теперь ТМНП не был намерен вести дискуссию. — Жизнь — риск ещё больший, чем смерть, Есеня, — сообщил он и посуровел. — Наша игра ещё не закончена. Попадётесь, и ребёнку — конец. Связь прервалась резко, не позволив ей ничего сказать, либо что-то уточнить, как и услышать традиционное окончание фразы. Только — заново ощутить могильный холод этого места, что отражался от кафельных стен, камня и стали прозекторских столов. — Кому ещё доверять, как не патологоанатому? — проворчал Меглин. Она резко обернулась. Он уже выставил перед собой флягу и занимался тем, что с величайшей осторожностью переливал в неё коньяк — из широкого горлышка бутылки в узкое. Наконец, почувствовав на себе её взгляд, прервался, поднял голову. И, как обычно, без слов понял всё. "Он — тоже? Да?" — спросили её чёрные глаза. Меглин молчал, но морщинки на лбу говорили о мыслительном процессе. А Есеня почувствовала, что в один миг растеряла всю свою былую уверенность, до капли. Очередной звонок на этот айфон разбил происходящее как зеркало — на осколки, что теперь преломляли его под совершенно противоположным углом. Она повернулась к двери в подсобку почти в ужасе, подрагивающие пальцы пытались нащупать приклад пистолета за поясом брюк. В другой руке булькнул телефон — неизвестный номер прислал лаконичное смс с адресом. В соседнем помещении было тихо, и из дверей никто не показывался. Когда она обернулась вновь, Меглин достал из-под стола и другую руку, завинтил крышечку фляги и убрал её за полу плаща, в нагрудный карман. Посмотрел на неё вопросительно. "Попадётесь, и…" Разве это не было предупредительным сигналом? Либо требованием о тактическом и немедленном отступлении? Она молча выудила из кармана ключ и показала ему. Меглин кивнул и вскочил с места в ту же секунду. Они уже подошли к дверям, как тут из подсобки возвратился Палыч. Встревоженный, без малейшего намёка на предстоящее чаепитие. И с ноутбуком под мышкой. Удивился: — Уже убегаете? — Времени у меня нет, — холодно ответил Меглин. Есеня замерла рядом с ним и неуловимо подалась в сторону, отступив за широкое плечо. Наверное, у них всё было написано на лицах, потому что судмедэксперт оставил своё былое воодушевлённое настроение окончательно. Спросил: — А чего весёлые такие? — Есть повод, — сухо ответила она. — Сын у нас родился, — сообщил баритон тем же тоном. — И пропал. Вот и ищем теперь. Что потеряли. Глаза Палыча бегали, он отвёл взгляд, очевидно, чтобы уклониться от встречного и прожигающего. Практически, дежавю. Именно так на Меглина смотрели его провинившиеся "наши". Почему-то вспомнился Пиночет… Чёрт, чёрт… Ну почему? Неужели он был прав, и доверять нельзя никому? Никогда? Палыч молчал, гости — тоже. Её рука незаметно для хозяина этого места достала пистолет. Однако, чем здесь могло помочь огнестрельное оружие, если по их душу уже наверняка мчался отряд полиции? Сердце рвануло с места раньше других частей тела, подскочило к горлу, намереваясь выпрыгнуть и за несколько секунд достигнуть спасительного выхода, машины. А слух обострился в попытке выхватить из мёртвой тишины морга и приглушённых звуков улицы где-то за окнами характерный лай и вой служебных сирен. Сколько у них оставалось времени, — кто это мог знать? Но Меглин даже не шевельнулся. А она едва сумела взять себя в руки, чтобы не встрять в их беззвучный диалог, не схватиться за рукав плаща как нетерпеливый ребёнок. "Ну пошли уже, а! Меглин!" А тот всё так же пристально смотрел на Палыча. — Ну давай, не темни. По глазам вижу: есть что-то ещё. Судмедэксперт глухо сказал: — Я достал то, что ты просил. Есеня вздрогнула. Отшагнув чуть в сторону, чтобы патологоанатому была хорошо видна её вооружённая рука, — нахмурилась, навострила уши. — А по последнему убийству? — уточнил Меглин. Палыч кивнул. Шагнул к столу и водрузил на него ноутбук с голубым огоньком флешки. В тот миг то самое время, которого у них не было, как-то странно скукожилось, сжалось как в чёрной дыре. И замерло в той натянутой паузе, пока Меглин, подобно шахматисту в жёстком цейтноте, оценивал шансы и возможности третьего, неумолимого игрока. Буравил взглядом судмедэксперта и ноутбук с пригласительно поднятой крышкой, а сам быстро, напряжённо думал. Наконец, Есеня не выдержала даже пары этих драгоценных секунд и крепко сжала рукоять табельного. Тут нужно было не раздумывать, а действовать! Просто забрать устройство у хозяина и просмотреть содержимое флешки в более спокойной обстановке, а если тот станет протестовать — поднять пистолет и вновь навести его на живую цель. Однако, предупреждая её действие, Меглин подошёл к столу. Он не садился — упёрся руками в крышку и всматривался в экран. Судмедэксперт пододвинул ему стул ближе, но он словно этого не заметил. — Времени нет, — настороженно напомнила Есеня. — На "чай" найдётся, — пробормотал Меглин. Оказалось, в тех роликах с новостей был звук. — А чего ей бояться? — раздалось с экрана. — Она же всё сделала правильно? — Нет… — забормотал Колосов, выпучивая глаза. — Нет, нет… Не-ет! Поморщившись, Есеня подошла ещё ближе. И, сообразив, что Меглин явно принял решение в пользу Палыча и немедленного киносеанса, она скопировала позу, отвела взгляд — занятая позиция с фланга позволяла сделать это наименее подозрительно. Всю свою злость, страх и другие чувства можно было направить в давление ладонями на крышку. Так как из колонок больше не доносилось никаких членораздельных звуков — только удары ножа по живой ткани, всплески крови и бессвязные затихающие вопли, — она нервно пробормотала, чтоб справиться с собственным волнением в голосе: — Он — не просто… в плаще. У него — борода, как у тебя. Кепка. Нож. Девушка вот вообще на меня похожа как сестра. Пистолет. Кто-то должен был им сказать. Подготовить. Кто-то должен был знать, что ты — жив. Меглин молчал. Она взглянула на экран. Там картина преступления уже обрела черты, которые после показывали в криминальных новостях. Камера дрожала и тряслась, но было видно, что окровавленный Колосов сидел на сиденье троллейбуса как сломанная игрушка, привалившись к окну, выкатив глаза и разинув рот в уже беззвучном крике. А убийца в плаще и кепке — судя по всему, молодой парень — вытер нож о его одежду и подмигнул своей бледной спутнице, жестом подозвал её поближе. Коротко стриженная брюнетка в чёрной куртке, что до того стояла спиной, судорожно сжала пистолет, подошла. Помедлив, протянула ему что-то, и дублёр с размаху прижал к груди жертвы веточку липы. Отступил, рассматривая. И вдруг, насторожившись, резко обернулся. Усмехнулся в бутафорские усы и с угрожающим видом направился прямо на камеру. "Анонимный источник" в ужасе отшатнулся от окна и заснял уже известное окончание сюжета: как палец в перчатке вывел на стекле кровавую абривеатуру. Прототип покачал головой. — Не всем борода идёт, — мрачно заметил он. — Старит. И щёлкнул "мышкой". — Ну ладно, пошли. Есеня закусила губу. С тревогой проверила расположение третьего участника следственного процесса, потом прислушалась к уличному шуму. Но пока что всё было спокойно. — Куда? — спросил дрожащий голос с экрана. Там здоровый крепкий спортсмен стоял перед направленным на него дулом винтовки на коленях и всхлипывал как ребёнок. — Туда. А, чуть не забыл. Держи. В руки заложника ткнулся блестящий золотистый кубок. Мартынов схватил предмет инстинктивно, не задумавшись. Потом вздрогнул. — Зачем? — Ну так, — засмеялся дублёр. — Заслужил. Камера показала, как спортсмен и человек в плаще удалились в темноту. После оператор направился в другую сторону, поймал в кадр настенную плитку девятиэтажки, на которой аршинными буквами красной краской была нанесена зловещая абривеатура из четырёх букв. А чуть позже — отступил подальше, чтобы показать, что на крыше что-то происходило. Раздался вопль, грохот, и на припаркованную внизу машину упало тело человека. Подоспевшая камера дрожала в руках оператора, но продемонстрировала всё в подробностях, особенно остановившись на окровавленном кубке и ещё раз на надписи. Есеня скривилась, вспомнила: — Он ребёнка по пьяни задавил. Вот — и кровь по капоту. И кубок за "заслуги". Меглин прищёлкнул языком: — Красиво. Запись прервалась. — Всё подгадано, поставлено, — продолжала она. — Как в кино. Он сдвинул брови, задумчиво произнёс: — Тут что-то ещё. Что-то интересное. Личное даже… Есеня вздрогнула. Пробормотала: — А по третьему — что? Послышался новый щелчок "мышки". — На вот. Смотри. — За что? — Ты знаешь, за что, — прошипела брюнетка в аспидно-чёрном каре, такой же куртке и брюках. Приговорённый грешник таращился то на неё и дуло пистолета, то на своих дрожащих близких. Те сидели у стенки в ряд — две женщины с не менее тридцатилетней разницей в возрасте, а с ними — младший школьник. Все были связаны по рукам и ногам, с завязанными глазами и заклеенным ртом — словно заложники исламских террористов. В отличие от них, "дублёры" оставили Тушину полную свободу движений и действий. Однако парализованный страхом злополучный директор торгового центра был не в силах ей воспользоваться. Только скорчился в ногах у брюнетки, на коленях. Наверное, была бы его воля, а его полное тело — гибче, он сжался бы в плотный комочек антиматерии. Это видео, что значительно уступало по качеству возможностям мобильного телефона, тем не менее, давало неплохой обзор. В поле зрения камеры наблюдения попадал и второй незваный гость, тот же парень в плаще и головном уборе, похожем на кепку наставника. А большая часть комнаты, что просматривалась, вот-вот грозилась стать кровавой декорацией из криминальных новостей. — Пожалуйста, не убивайте… — После всего того, что ты сделал, ты сможешь жить? — в голос брюнетки неожиданно проскользнули слёзы. — Ты сможешь спать? — Всё, хватит. Соучастник забрал у неё пистолет, рассмотрел, словно в первый раз увидел. И кивнул пленнику. Пояснил: — Пуля. Бах — и всё. Неинтересно совсем. Слишком для тебя просто. Красное лицо злосчастного коррупционера стало смертельно бледным даже на чёрно-белой камере. А в неподвижные руки девушки ткнулся складной нож. — Давай. Сделай с ним всё, что хотела. Та сморщилась, судорожно стиснула рукоятку пальцами. Помотала головой. Отвернулась. — Нет… Я не могу, когда он так… смотрит. — Убейте, — хрипнул Тушин. — Убивайте, только… не трогайте их! Он в ужасе косил глазом на обездвиженных близких. Убийца в плаще засмеялся: — А что так? Он шагнул к подружке и забрал нож себе, открыл с выразительным щелчком. — Зачем? — подавленно спросила та. — Зачем? — парень повернулся к Тушину и кивнул на подругу. — А ты внимательно на неё погляди. Видишь? Знаешь, что случилось в тот день? Она туда… — он встряхнул директора за шиворот, потом силой повернул ему голову в нужную сторону. — На неё смотри! Она туда с мамой со своей пошла, в центр твой! И с сестричкой. Ей четырнадцать лет было. А сестричке — семь, да? — дублёрша удручённо кивнула. — Вот как щенку твоему… Не в силах отвести взгляд от полоски стали под своим носом, Тушин прохрипел: — Пожалуйста… Брюнетка прошелестела: — А жену… — Жену? Самозванец посмотрел в сторону перепуганных обитателей квартиры, задумался. И разразился злым смехом. — Да просто так. За компанию. Чтоб не разлучались. — М-макс … Дублёр без лишних слов ударил подружку так, что та с криком свалилась на пол. — Дура, что ли? — прорычал он. И, когда та приподнялась, утирая кровь с разбитой губы, жёстко сказал: — Пошла! За дверью… покарауль. — М-м… — она осеклась, округлила глаза. А партнёр взвесил на руке дрель. — Я сам здесь закончу. На экране где-то в отдалении испуганно грохнула дверь и пронзительно завизжал инструмент. Есеня отвернулась. Не выдержав, закрыла себе уши, зажмурилась до слёз. "Нет… Больше не могу…" Её грубо тряхнули за плечо. Она опустила руки и поняла, что воцарилась спасительная тишина. Помотала головой и прошептала одними губами: — Не могу больше… Не могу… Нет… — Туда смотри! Против воли от этого металлического тона глаза открылись сами и всмотрелись в ноутбук, где указатель "мышки" непримиримо удерживал ползунок видеозаписи. К счастью, наставник её, похоже, помиловал: по ту сторону экрана "дублёр", которого его подружка так опрометчиво разоблачила, уже закончил своё кошмарное дело, и картинка пугала не больше, чем фильм ужасов на монохромном экране. Впрочем, спокойней от этого не стало. Четыре тела на полу были мертвы, и убийца как раз подступил к ребёнку, чтобы вложить ему в руки того самого китайского робота. К горлу подступил комок. Есеня силой попыталась взять себя в руки, чувствуя, что бледнеет и заливается краской попеременно. Ещё пару лет назад она бы, наверное, могла выдержать всё, в том числе и такое. Но тогда было по-другому, Меглин не оставлял ей иного выбора, будто специально, безжалостно ударял во все слабые места, чтоб разбить их, а после выковать заново и закалить в огне. И тогда у неё не было своих детей. С одним только появлением Витюши, казалось, она автоматически полюбила всех человеческих существ в возрасте до двадцати лет, и их судьбы стали ей небезразличны. Теперь ей было ещё тяжелее смотреть на них профессиональным глазом, как того требовал наставник. И это стало ещё одним её уязвимым местом, ниточкой, за которую теперь дёргал ТМНП, кем бы он ни был. "Мать — значит, жертва", — говорил Меглин. И наверное, как обычно, не ошибался. Жаль, так и не удосужился обьяснить своей ученице, где же он брал те душевные силы, холод, что гасил эмоции, пробуждая ум? Нет, у неё никогда так не получится. Даже если рассудок говорил о том, что над собой следовало совершить усилие во имя долга перед убитыми людьми и их детьми, но больше — перед собственным ребёнком, которому никто, кроме них не мог помочь. Она глубоко вздохнула, призывая на помощь всё самообладание, всё, что у неё ещё оставалось, вспоминая всё, о чём он говорил и чему учил… — Глаза разуй! Палыч сочувственно наблюдал за происходящим, но в следственный и воспитательный процесс не вмешивался. А Меглин, как видно, уже начинал терять терпение. — Ну, ты глянь, как он свет-то поправил! Ну! Она обессиленно взялась за виски. Ну, подумаешь, "дублёр" повернул настольную лампу. Так действительно стало лучше видно окровавленные трупы… Кому? Им? Словно в подтверждение, тот, кого соучастница назвала на букву "М", поднял голову и посмотрел точно в камеру. И вдруг поклонился в пояс, будто дожидаясь апплодисментов. И аплодисменты действительно были: Меглин негромко похлопал в ладоши. Хмыкнул: — Молодец, молодец. — Артист… — сквозь зубы заметила Есеня. — А она? — А с ней интереснее. Тёмные глаза внимательно всмотрелись в экран. Ненадолго повисло молчание. — Он убивает с душой, кайф получает каждый раз. Ему не важно, кого, как… Делает, что скажут. Мелкая сошка. Он бы сам не додумался. А ей повод нужен. Красивый, понятный. — Месть? — тихо спросила она. — Субботника помнишь? Вот тебе и подсказка. Совсем нас за дураков считает. Есеня нахмурилась. Отбросив обозначение, что как прежде её задело, постаралась прислушаться к тому, что он сказал. Вспомнить обезображенный труп на парковой дорожке, самодельный знак убийцы-миссионера — листок с большим, воздетым к небесам кулаком, растянутым до пикселей на красном фоне… "Я тут с народом пообщался, — рокотал знакомый баритон, в перерыве между затяжками сигареты. — Мало кто о покойниках плакать будет. Даже наоборот… Людям только легче. Один мне сказал: "Если бы за это в тюрьму не сажали, сам бы всех грохнул". Есеня стиснула зубы под негромкий саркастический смех, что доносился из памяти как странное эхо. Вспомнила другие тела, кровавые следственные фотографии. И то лето на границе с осенью, когда они вдвоем ловили маньяка-миссионера в тихом Малодементьевске. Федя Яшин обладал завидной фантазией и с каждой своей жертвой расправлялся по-новому. Но неизменно жестоко и так, что по спине от осознания его поступков проскальзывал холодок даже у бывалых следователей, вроде Борисова. Собачник, которого изувечил собственный питомец. Проститутка Геля, которой было всего девятнадцать лет. — Он слабый, — говорил Меглин, пока его стажёрка сжимала руль дрожащими пальцами. Накануне они навестили Огнарёва, и выстрел из форточки заброшенного здания лишил её пассажира возможности вести машину несколько недель. Команде столичных консультантов пришлось пересесть на серебристый "Рендж-Ровер", Меглину — привыкать к оперным ариям в салоне. А она всё не могла прийти в себя от ярости и бессилия, что душили её изнутри. Не удержавшись — со злостью двинула кулачком по передней панели. — Кулак этот, — глубокомысленно продолжал наставник. — Это знак бунта, восстания, мести… — Он оставил комментарий под сообщением Субботника, — уже позже доложила она, когда им пришлось впервые выходить на ратное поле с их ненавистным врагом. — Написал, что-то вроде: "Я бы так сделал". А наш его подбодрил, ответил: "А тебе что мешает?.." Рука резко захлопнула крышку ноутбука Палыча. — Он её на этом развёл, да? — догадалась Есеня. — Она — не "наша". Не убийца. — Пока, — мрачно заметил Меглин и неожиданно подмигнул. — Не проснулась ещё. — Мы главное просмотрели, под носом у себя. Задумчивый баритон легко выдернул её из лабиринта воспоминаний. Однако его обладатель как обычно не стал ничего объяснять, предоставил ей право добираться до правильных мыслей самостоятельно. Помимо того, что убийца "поправил свет", он ещё и перед публикой раскланялся, когда сделал своё чёрное дело... — Артист, — процедила Есеня и воинственно скрестила руки на груди. — Ну что? Были у тебя такие в картотеке? А? Вспоминай! А про себя подумала, что наконец-то должен был наступить момент в жизни их маленькой команды, когда Меглин признает не только свою непредусмотрительность, но и преимущество цифровых технологий перед пожелтевшей бумагой. Тех, к которым он всегда относился довольно настороженно. Полагаться на живую "резервную копию" с его стороны было опрометчиво, разве нет? — Всё-таки, человек — не компьютер, его и грохнуть могут! — взволнованно заявила она. — В любом устройстве информацию можно хоть как-то выцарапать, из памяти. Что мы теперь делать будем? О чём ты тогда думал? В паузе, пока она переводила дух, Меглин постучал себе пальцем по черепной коробке и проворчал: — Память… Слава богу, пока не жалуюсь. Пока ещё своя собственная осталась. Что, больно умные "железки" твои? Всё знают и помнят? От всех этих умных штук люди тупеть стали, и ты — тоже. Самонадеянность — мать ошибок трудных. Есеня молчала, впервые чувствуя себя не столь уверенно в подобных вопросах. Задумалась. А, когда осмелилась покоситься на него, то увидела знакомый отрешённый взгляд. Что, тем не менее, пристально следил за дорогой. — Макс Соколов. Двадцать восемь лет. Артист. Актёришка, точнее. Не брали его никуда. А он прославиться хотел. Вот и прославится теперь. — Так вот почему он с ними — так, — внезапно догадалась она. — Глаза, руки, рот, уши… Его не слышали! Да? Не видели. Не аплодировали. Не кричали «браво»… — Он девочку украл, — будто не слушая, глухо продолжил Меглин. — Маленькую. Глаза завязал, рот, уши… заклеил и в подвале держал. Две недели. Есеня вздрогнула. — А потом всё представил, будто нашёл её так, — тем же тоном продолжал бесстрастный баритон. — Случайно. Родителям вернул. Ну, когда понял, что она скоро не выдержит… Рассказывал всем вокруг, какой он молодец. Понравилось. Другую похитил. И понеслось. Дети малые, не слышали его толком, не видели. Думали, в самом деле… спас. А кто слышал и видел — тем не верили. Он же хреновый, но всё же — артист. На публику работал. — Даже взрослые любят сказки, — тихо согласилась она. — Тем более, если конец хороший. Меглин уже явно вернулся в настоящий мир, сверкнул глазами. — Ну да, как в немецких фильмах. Она поморщилась. Машина замерла на перекрёстке, и скошенный осязаемый взгляд наблюдал за тем, как её коробило, с заметным удовольствием. — Весь мир — одна сплошная, кем-то испорченная сказка, — наконец, мрачно пророкотал Меглин. А она фыркнула: — А ты откуда о нём знаешь? Опекал? — Бывали дни весёлые. — Он их… убивал потом? — догадалась Есеня. — Да? — Не успел. Прокололся. — На тебя нарвался? А ты в сказки и не верил никогда. Он вздрогнул. А она мысленно побила себя по губам. И откуда только просочилась эта кислота? Блин. Помолчала, спросила: — Давно? — Тебя ещё в повестке не было, — сухо отозвался он и вновь сосредоточился на дороге. — В академии своей гранит облизывала. Есеня сузила глаза и с большой охотой вступила в словесный поединок, даже подхватила тон: — Неужели сложились звёзды, маньяки затихли, и в твоём напряжённом графике появился... просвет? — Помочь попросили по-соседски, — нехотя пробурчал Меглин. — Дочку найти. — Живой? Дождавшись кивка, она облегчённо вздохнула. Прибавила с укоризной: — Значит, ты его… отпустил, да? Как Славика — чаи гонять? — Не был он убийцей, — пояснил он, переведя взгляд с переднего на боковое зеркало. Она насмешливо хмыкнула. А Меглин, выполнив поворот, добавил: — Разбудили его. Ребёнок… — он сдвинул брови и неодобрительно покачал головой. — Значит, он о себе заявить хотел? На этом его подцепили? — Есеня подавленно докончила: — Каждый может творческого человека… обидеть. Да? — Угу. Зато он потом — сразу всех. Обиженные хорошо воду возят, главное, что не устают и не надоедает. — А где ты его… Меглин фыркнул. Спросил сам: — Думаешь, поможет? — Я сейчас за любую мелочь уцеплюсь, — процедила она. И невольно покосилась на телефон на передней панели. — В Нижний как-то командировка выдалась, осень была урожайной... Хилая зацепка. Он — гастролёр, птаха вольная. — Но ты знаешь, как его найти? — с надеждой спросила Есеня. — Где живёт, — знаю, — был хмурый ответ, что заставил её сердце биться на порядок чаще. — Мы как раз туда едем.

***

— Какой аншлаг без репетиции? — наигранно удивился он. — Готова? — Почти. Зоря повернулась к зеркалу нужной стороной лица, критически рассмотрела шрам, что был надёжно спрятан под гримом, коснулась разбитого края губы, который был также приведён в порядок, насколько возможно. Макс взялся руками за спинку её стула, склонился, чмокнул в макушку: — Прости, котёнок. Она сжала губы, пробормотала: — Я сама виновата. — Нужно быть осторожнее, — он выразительно посмотрел на неё в отражении. Зоря вздрогнула. И внезапно подумала о том, что с недавних пор ей захотелось взять обратно все свои голословные утверждения. Теперь она боялась. И за себя, и за них, и ещё за одного маленького человечка, которого они вознамерились спасти. Её прокол с потерей чужого удостоверения был пустяком по сравнению с тем, что она чуть было не выдала своего напарника по сцене и по жизни. Человека, кроме которого у неё не было никого. Человека, которого она, несмотря на то, что случилось, как будто любила до сих пор. И с которым была повязана кровью. — Я всё испортила, да? — глухо произнесла Зоря. Она подняла взгляд и нашла в неумолимой глубине зеркала своё уставшее, почти чужое лицо, которое парик чёрных волос, словно сделал ещё бледнее. А над ним — тёмные глаза. Она ждала, что он обрушит на неё целый поток упрёков, в том числе, и от загадочного лица "ТМНП". Но Соколов усмехнулся. — Не кипишуй. Нас прикроют. Главное: больше не косячить. Зоря вновь отвела взгляд. — Скажи, а что мы вообще делаем? — спросила она, кивнув на баночку грима и прочие атрибуты их ремесла, знакомые им обоим одинаково хорошо. — Чьи роли мы играем? Он поморщился и разогнулся, отступил. Зоря встревоженно обернулась: — Макс? Но в ответ донеслась мерзкая трель его телефона. А следом хлопнула дверь, и голос партнёра за стенкой приглушился. До сих пор тот ещё ни разу не осмеливался выключить устройство либо просто не ответить. И всегда носил его с собой, поэтому Зоря даже при желании не могла в него залезть, сменить настройки либо пошпионить. Она считала это ниже собственного достоинства, однако недавние события всё больше подталкивали к такому шагу. Что же касалось её собственного средства связи, то оно так и осталось на квартире в Нижнем. Сделав такое одолжение своему безумному "принцу", теперь Зоря жалела об этом больше всего. А между тем, звуки из соседней комнаты приобрели резкие, нервные нотки — кажется, телефонные собеседники о чём-то спорили? Либо даже ссорились? Малыш проснулся, стал вторить хныканьем. Наконец, Макс, похоже, завершил разговор и вернулся в комнату. Толкнул дверь так, что она распахнулась настежь и ударила ручкой о стену. Зоря вздрогнула всем телом. — Пакуй вещи, — тяжело дыша, распорядился партнёр. — Ребёнка собери. И давай быстрее! Она хмуро напомнила, кивнув на своё отражение: — А как же "репетиция"? — На х* репетицию. Мы уезжаем. Остаток фразы донесся уже из прихожей — судя по звукам, он обувался. — Куда? — Какая тебе разница? Вслед за этим грохнула входная дверь, окончательно сведя на нет любую попытку что-либо узнать или уточнить. Помедлив, как мышка, что опасалась вылезти из своего укрытия, пока опасность не отступит наверняка, Зоря поднялась с места, подошла и закрылась на старенький замок. И в этот миг почему-то почувствовала себя немного уверенней — так, словно подняла мост у своей маленькой защитной крепости. А потом она сняла с вешалки кожаную куртку, что висела рядом с плащом и кепкой партнёра, облачилась в неё. Макс мог вернуться в любой момент, следовало быть в оперативной готовности. Похоже, на то, чтобы принять более подходящий ситуации и гораздо менее подозрительный вид, времени уже просто не оставалось. Она принялась за сборы. Сперва в спальне сложила самое необходимое, после — стала добавлять к этому всё новые и новые вещи, наполнять сумки и пакеты всем тем, что влезло, всем тем, чего не хотелось оставлять полиции либо просто здесь. Обстановка, как и распоряжение Макса, напомнили ей вечер перед отъездом в Питер, когда, напрочь позабыв о своей главной цели во всей этой акции — Тушине, она наивно полагала, что больше они сюда не вернутся. После казни Мартынова, казалось, их должны были искать, но дело было даже не в этом. А в том, что вместе с леденящими кровь воплями Колосова в её кошмарах отныне поселился грохот, звон разбитого стекла и удар человеческого тела о какую-то припаркованную машину, возмущённый вой сигнализаций. Секундное падение и приземление злосчастного спортсмена, вместе со зрелищем содрогнувшейся всем корпусом легковушки, сперва даже показались чем-то нереальным — сценой из художественного фильма. Однако, были доказательства: труп на капоте в кровавых брызгах и золотистый кубок, который хозяин долго не хотел отдавать, пока на него не уставилось дуло снайперской винтовки. Похоже, Макс вернул ему трофей, как и обещал… Теперь всю эту картину следовало снять на камеру телефона и попытаться поймать в темноте на крыше силуэт в светлом плаще, с чем Зоря справилась блестяще. Макс уверял, что и к пролитой крови можно привыкнуть, если знакомиться с ней постепенно. Сперва — убитая дичь на охоте, затем — выстрел в живого человека на расстоянии в триста метров, после — Колосов. Теперь вот — Мартынов. Только было странно, что самому Максу "привыкать" уже не требовалось, в этом она убедилась на вечерней прогулке, в том злосчастном троллейбусе. Странно и одновременно жутко. Скольких же "грешников" он успел казнить до этого? И… каким образом? Зоря фыркнула и живо отогнала подобные мысли, чтоб потом вернуться к ним снова. Как бы то ни было, теперь они точно уезжают. Может быть, всё уже закончилось? Они выполнили свою часть работы и теперь могли вздохнуть свободнее, а потом, если повезёт, и распрощаться с этой кошмарной организацией навсегда? А может, Макс решил наконец поставить в этом деле точку, несмотря на пресловутое могущество их "работодателей"? От этой догадки актриса воспряла духом, и сопутствующее чувство было даже чем-то похоже на радость. Что бы ни случилось, несмотря на то, что он сделал, может, у них ещё был шанс? У неё и у него — тоже? Что, если ещё всё можно было исправить? Забыть обо всём, как о страшном сне? Исправиться и всё загладить, каким-то образом, лет через сто, вымолить прощение у собственной совести? Во всяком случае, можно было попытаться. А для начала — поторопиться и поскорее заняться ребёнком. — Мам-ма! Зоря застыла как вкопанная. Её "Маугли", который до того никогда не улыбался, только хмурил свои маленькие бровки, теперь смотрел на неё, широко раскрыв глазки и распахнув ротик, протягивал к ней ручки. На эту метаморфозу, на этот призыв в порыве столь неприкрытой и удивительной младенческой радости, было просто невозможно не откликнуться! Мгновенно позабыв обо всём, актриса, напомнившая малышу мать, схватила того на руки и прижала к груди. После — отстранила, рассматривая. — Оказывается, ты умеешь улыбаться! Хитрюжка. В ответ проштрафившийся карапуз погасил свои восторги и наградил обманщицу укоризненным взглядом исподлобья. Та засмеялась: — Всё, поймала я тебя… Поймала. С этими словами она села на диван, посадила кроху на колени лицом к себе и шутливо потормошила. А потом применила секретное оружие, которое неизменно работало и с Асей — пощекотала его под рёбрышками. И тогда услышала, наверное, самый прекрасный и сладкий звук во всей вселенной — его смех. — Есть контакт! — торжествующе провозгласила Зоря, глядя на испытуемого и тихонько нажимая пальчиком на невидимые кнопки. — А тут — есть? Есть. А тут? Малыш смеялся, отбивался ручками, поджимал ножки в ползунках и весело ими дрыгал, повизгивал. — Ну вот, давно пора было, — смеялась она, любуясь солнечной улыбкой, которую маленький упрямец более не сдерживал, и пухлыми щёчками, на которых появились очаровательные ямки. — Что хрюкаешь как поросёнок? Ох ты боже мой… И, не выдержав, Зоря чмокнула ребёнка в лобик. Тот зажмурился от удовольствия. А она вдруг осознала, что играя какую-то непонятную роль перед Максом, совсем не уделяла третьему члену их команды должного внимания, почти с ним не играла, не считая "сороки", что помогала его накормить. И уж точно не проявляла нежности, которой этот малолетний бандит, по-видимому, был лишён с рождения. Боялась привязаться, как её предостерегал партнёр. Да к черту всё! Как можно было не привязаться к этому чуду природы и человеческого мира? К этому маленькому хрупкому существу — чистому и светлому, невинному и не запятнанному ни одним из известных грехов? К его чудесной способности одной своей улыбкой и смехом отогреть любое, даже самое чёрствое или раздавленное в завале и остывающее там десять лет сердце? Наверное, Макс просто не видел его таким, не знал, что он может быть таким. Он, как и она, видел только лишь оболочку, колючки и крохотную защитную стенку, что этот бедняжечка, столкнувшись со всеми прелестями современного мира в столь раннем возрасте, уже научился возводить. То-то, наверное, удивится, когда вернётся! Внезапно, только представив себе подобное развитие событий, Зоря похолодела и замерла на месте, лишь машинально продолжала шевелить пальцем, чтобы "Маугли" прыскал и смеялся как заводная игрушка. К счастью, в прихожей было тихо, а в замке не звенели ключи. Необходимость принятия решения нависла над головой непримиримым и острым Дамокловым мечом. Но, ещё оставалось немного времени… "Ты готова?" — вспомнилось ей. Макс тяжело дышал и лихорадочно блестел глазами под козырьком кепки. В темноте прихожей и в этом странном сценическом образе он как-то в один миг утратил все знакомые доселе чёрточки, превратился в какого-то чужого и непредсказуемого человека, что внезапно оказался в их квартире. И рядом с ним она больше не чувствовала себя в безопасности, не знала, чего ожидать. Вытащив из двери ключи, он как обычно критически осмотрел напарницу. И улыбнулся. — Что ты чувствуешь? — Не знаю, — призналась та, глядя на него глаза в глаза. И не стала говорить о том, что в душе вместе с давним и голодным желанием мести, что прорастало там с каждым кошмарным сном, каждой смелой фантазией, с недавних пор поселился и страх. Пока неопределённый. Но остужающий. — Сегодня он получит по заслугам. Пошли. Он пропустил её в двери и вышел следом на лестницу, повернул ключ. Дорогу до дома своего ненавистного врага, которого сегодня вечером ожидал "аншлаг", то бишь казнь, Зоря почти не запомнила. Смотрела в тёмное окошко и на дорогу с высоты пассажирского сиденья, слушала разгоряченную болтовню спутника, который вдруг стал странно разговорчивым. И кусала себе губы. Она и сама не понимала, не знала, чего тогда опасалась? Того, что после пары удачных совместных акций по статистической вероятности и закону подлости настало время возможного промаха? Того, что их могли увидеть и запомнить? Схватить? Или того, что ни Макс, ни ТМНП не сообщили ей до сих пор, какой именно казни ожидал её злейший враг? На её коленях лежал пластмассовый робот — детская игрушка. Странно, почему не кукла? Когда приехали почти в самый центр города, она усмехнулась. Похоже, что касалось собственной жизни, тут Тушин не скупился. Квартирка в допотопной "брежневке" по соседству со знаменитыми домами с лепниной наверняка стоила больше, чем в любой современной высотке, благодаря расположению в историческом центре. Жители жертвовали удобствами и простором современных новостроек ради престижа. Впрочем, поселиться в добротной пятиэтажке на Кутузовском директор торгового центра не потянул, но присоседился. И это было только на руку его недоброжелателям — ни охраны, ни камер, ни даже бдительной консьержки. Только дверь с домофоном. — Как же мы войдём? — спросила Зоря. Но Макс лишь таинственно улыбнулся и позвонил в чью-то квартиру. Дверь открылась, и лифт вознёс их на нужный этаж. Дальше войти в квартиру Тушиных не составило большого труда. Современная бронированная дверь не смогла уберечь хозяев от визита посетителей с красным удостоверением сотрудников уголовного розыска. Стеклова да ещё и Есения… Не имя с фамилией, а прямо — творческий псевдоним. Кажется, в девяностые был какой-то мелодраматический фильм про некую красавицу-испанку. Или цыганку? Вот, наверное, в чью честь родители назвали свою полоумную дочь? Да и второй персонаж за её плечом носил не менее экстравагантное имя — одни символы. У Макса неплохо получались роли с душевным надрывом и безумными поисками себя; наверняка и убийцу старухи-проценщицы в известной постановке он бы сыграл блестяще. Эти хаотичные, прыгающие мысли помогали справляться с волнением, пока предусмотрительный хозяин, — голос которого Зоря Зубкова узнала в ту же секунду — отпирал свои многочисленные замки. В её лицо бросилась краска, челюсти сжались и заныли в суставах. Неужели вот сейчас они смогут… Но ничего додумать не получилось. На плечо сзади легла рука партнёра, и пришлось отступить в сторону. Макс передал ей игрушку, которую держал, а сам шагнул вперёд, схватился за приоткрытую створку и резко рванул её на себя. Дальше оставалось лишь перескочить через тело хозяина и поскорее закрыть за собой дверь. А потом смотреть на какого-то перепуганного насмерть мужика в домашнем, обрюзгшем как тесто, с такими же толстыми щеками и пальцами, вытаращенными глазами, в котором Петра Яковича Тушина можно было узнать с трудом. Наверное, потому, что четырнадцатилетняя девочка, у которой он фактически отнял всю прежнюю жизнь, запомнила его совсем другим? Важной персоной в дорогом костюме, помоложе, постройнее и посолиднее. Что даже за решёткой в зале суда, под гневными взглядами зрителей — пострадавших, свидетелей, корреспондентов и даже прокурора — умудрялся сохранять некое подчёркнутое и непоколебимое достоинство. На проклятия и выкрики из зала он почти не реагировал и даже как будто усмехался краешком полных губ. Никто не сомневался в том, что ему грозило если не пожизненное заключение, то как минимум лет семь или даже пятнадцать. Однако под конец этого абсурдного заседания выяснилось, что обвиняемый не зря сохранял свою странную уверенность. Всё было проплачено и красиво отыграно на камеру для нескольких главных телеканалов, словно спектакль. Возмущению присутствующих не было предела, на переднюю часть зала накатила взбешённая толпа. Но тут пришлось убедиться в том, что ответчики сидели здесь за почти тюремной решёткой не только с целью ознакомления с другой стороной жизни. Тушин вздрогнул и вскочил на ноги, но стоило ему отступить к задней стенке, и разгневанные люди уже не смогли до него дотянуться. Толпу успокоили приставы и возникший откуда ни возьмись отряд полиции. А этот служитель Маммоны, что валялся у неё сейчас в ногах, в тот день только морщился и терпел происходящее как необходимую процедуру, с надеждой поглядывая на часы. Он знал, что его оправдают и выведут через другие двери, проводят прямо к машине, а там за ним уже не смогут угнаться ни мстители из народа, ни журналисты — толпе пришлось довольствоваться другими виновниками тогдашних событий. К такому вниманию им — в частности, тому строительному эксперту — было не привыкать. Тушин уехал к своей семье, а несчастные люди, потерявшие родственников и будущее в лицах своих детей, были вынуждены разойтись и отдать души на растерзание собственной внутренней боли, что от такого предательства и открытой несправедливости только усилилась. Неравнодушные СМИ ещё что-то там лаяли некоторое время, но заплаченные куда надо и кому следует деньги выбили им зубы. С экспертом потом случилась какая-то неприятность — не то сам свёл счёты с жизнью, не то ему в этом помогли — покровители, погорев на нём дважды, не захотели рисковать в третий раз. Чиновники для разнообразия занялись бизнесом в другой отрасли, новостная лента наполнилась другими человеческими бедами. А Тушин вышел сухим из воды и наверняка щедро отблагодарил своих спасителей. И настолько уверился в собственной безнаказанности, что даже не позаботился должным образом об охране дома, себя и своей семьи. Ещё тогда, десять лет назад, Зоря думала, что убийцу многих невинных людей она могла бы убить собственными руками, совершенно хладнокровно и спокойно, был бы у неё только пистолет! Пуля бы легко догнала этого гада, пролетела бы меж прутьев решётки, хотя бы спустила шину огромного сверкающего джипа, похожего на навозного жука, и тогда толпа разорвала бы влиятельного мерзавца в клочья! И вот теперь пистолет у неё был. А Тушин, его мать и супруга, как и семилетний мальчуган, были связаны и в полной власти своих зловещих гостей. Впрочем, просто выпустить ему пулю в лоб Макс не позволил. Да и она бы, наверное, не смогла. Её единственный и самый ненавистный враг выглядел настолько жалко, что в душе внезапно поднялась волна брезгливости и отвращения. В его глазах блестели крупные слёзы, его родные — повинные в том, что восприняли случившуюся трагедию как должное и до сих пор жили с её виновником под одной крышей — приглушённо всхлипывали и дрожали. Естественно, пытались предлагать выкупы за свою жизнь, но незваный гость завязал им глаза и рот. Так стало не только тише, но и заложникам страшнее — впоследствии Зоре довелось убедиться в этом на собственной шкуре… Тушина эти усовершенствования не коснулись, и он в совершенной панике таращился на тех, кто пришёл его убить. Но прежде директор должен был увидеть кончину своих близких. Так решили в "ТМНП". Интересно, знали ли там заранее, что Зоря спасует снова и не сумеет пересилить себя? Уже не из-за страха, нерешительности, каких-то внутренних ограничений либо чего-то ещё? Макса беспомощность и такое жалкое состояние приговорённого забавляло. Ей было противно. Может, если бы на неё не смотрели оголтелые глаза коррупционера, было бы лучше, легче?.. Из квартиры она вылетела как пуля из снайперской винтовки и, тяжело дыша, прижалась спиной к двери в ту кошмарную квартиру. Вопли телевизора заглушали другие звуки, но Зоре казалось, она слышит всё очень отчётливо, как ни закрывай уши. Разбитую губу жгло, словно там поставили клеймо, чувствовался тот же солёный привкус, что и тогда, в тот день рождения и смерти её сестры… А в душе был почти такой же панический ужас, что застыл в глазах Тушина. В голове не укладывалось, не представлялось, что творилось там, за дверью. Нет, наверное, Макс всё делал правильно? Этот гад уничтожил жизнь не только одной Зубковой Зоре, и его казнь должна была стать показательной и сенсационной, чтобы никто в СМИ не смог обойти стороной подобное событие. Наверное, дрель — это было что-то символичное… намёк на то, что крыша в его торговом центре обвалилась именно по причине недобросовестного строительства? Обездвиженные родственники выглядели как беспомощные жертвы обвала, а лишение их возможности пользоваться своими органами чувств символизировало собой "слепоту", "глухоту" и "немоту" закона и порядка? Око за око и несправедливость в ответ на несправедливость?.. Но ведь это же бред! Бред! И так было… нельзя… Просто нельзя и точка. Неужели, Макс этого не понимал? Щёки жгли слёзы по самым разным причинам — кипящему котлу чувств, где всё смешалось и обжигало, и поднимая крышку, норовило вырваться на волю как злобный дух. А где-то в уголке, впервые за всё это время, мысли, что давно угодили в оппозицию, теперь заявляли о себе с требовательной настойчивостью и силой. И в тот миг отчаянно ненавидели и обладательницу — за то, что она торчала здесь на лестничной клетке и не имела решительности и смелости ринуться внутрь и спасти хоть кого-нибудь… и ненавидели Макса, что выполнял сейчас чью-то грязную работу. А в особенности ненавидели того, кто продиктовал ему такой сценарий казни. Документировать ничего не пришлось — не озаботившись должным образом вопросом защиты от возможных кредиторов из прошлого, Тушин, тем не менее, зачем-то повесил в гостиной под потолком камеру наблюдения. И слава богу… Войти туда и увидеть то, что позже показали в утреннем выпуске новостей, своими глазами Зоря бы точно не смогла. Её страшные мечты о возмездии, и картины средневековых казней, накопленные за половину жизни, казались пустяком по сравнению со всем вот этим… А в голове крутилась старая истина о том, что преступления и вообще всё плохое на этом свете совершаются с чьего-то молчаливого согласия. Например, её… Наконец, когда она приготовилась позорно умереть на месте прямо там, на лестнице, от страха самого разного рода и стыда, плазменный телевизор за стенкой заткнулся. И повисла такая гробовая тишина — как усиленный контраст после какофонии звуков, — что Зоря моментально продрогла до костей и обмерла. Если бы тогда вдруг мимо пробегали какие-то соседи либо явились вызванные ими стражи правопорядка, гражданку Зубкову можно было брать тёпленькой и совершенно безо всякого сопротивления. Искусство — наверное, самый большой обманщик на свете, потому что оно создаёт сказку, некий мир, в котором люди пытаются жить. А театральное искусство — это обманщик вдвойне, и для своих зрителей, но также, и для актёров. Сколько раз она, дурочка, воображала себя на месте своих драматических героинь, сильных сердцем и духом! Тех, что берут в руки мечи и автоматы и идут мстить за себя и своих близких, с поддержкой некоего, всем понятного, первобытного закона о справедливости! За смерть любимых полагается смерть, и это не обсуждается. Однако во всех этих выхолощенных историях никто никогда не упоминает сопутствующие факторы. Например, врагов, что не кидаются на тебя как бешеные псы, даже когда смертельно ранены — безо всякого раскаяния и до последнего, потому пристрелить их несложно, — а вот так жалко умоляют о пощаде, валяются у тебя в ногах. Их плачущих родных, которым акт воздаяния приносит страдания какого-то несправедливого масштаба. Или то, что рассматривая все их ошибки, ты поневоле натыкаешься на свои. А потом, совершая то, что ещё пару секунд назад считал правильным, ты невольно начинаешь сомневаться и гадать, так ли это было на самом деле? И вообще, сумеешь ли ты уподобиться той карающей руке, которая несомненно присутствует в этом мире, несмотря на все заверения знающих людей и твои собственные чувства? И судить так, как судит она — всегда зная обо всём до мелочей и снося неподъёмный груз ответственности совершенно спокойно и стойко? Могла ли актриса какого-то не слишком большого театра знать об этом? И мог ли знать об этом Макс? Когда заявляет о себе чувство долга, приятное с виду желание, от которого ноют зубы, становится работой и тягостной обязанностью. А был ли другой способ? Ведь они с сестричкой и мамой могли не ходить в тот день в то место, и тогда… Что это? Слабость, как говорил Макс? Нечто, что само по себе было иллюзией, тем, что придумали люди, чтобы просто не перебить друг друга — моральными предрассудками и писанными на бумажке законами, которые можно было трактовать как угодно и легко обходить с помощью адвокатов и финансовой смазки? Тем, что следовало вытравить и выжечь в себе, если она намеревалась встать на этот нелёгкий путь вместе с ним? Трусость, что звала её просто закрыть глаза и сжаться в комочек — как жертву, по которой было удобней наносить удары? Или же — то был тревожный звоночек из самого сердца — из того места, которое протестовало и чувствовало, как на самом деле было необходимо поступить? Спасительная рука, что тянула её прочь от края, несмотря на противодействие равновесных сил? Ведь и она, и Макс стояли над пропастью и заглядывали в неё: он — с восторгом подростка перед неизвестностью, она — в ужасе? Это было не представление, не театр и не жестокое искусство. Это была жизнь — как самая большая иллюзия, самая большая сцена театра импровизаций, на которой у тебя не было на руках ни сценария, ни суфлера, ни режиссёра под боком. А Макс с поразительным для партнёрши рвением и успехом сегодня вжился на ней в роль. Обычно бывало наоборот. Наконец, за дверью раздались шаги, и её безумный принц выскочил на лестницу. Он был в том же нелепом плаще, потемневшей, мокрой на груди рубашке и сбившейся набекрень кепке, разгоряченный и возбуждённый, со сверкающими глазами. А что хуже всего — его руки, что торчали из высоко закатанных рукавов, были в крови, на косяке и толстом крае бронедвери отпечатались его пальцы, и даже на бутафорскую бороду как будто попали алые капельки. В полумраке у лифта он выглядел просто монстром, таким, каким прежде она его не видела. А может, просто… не хотела видеть? Но Зоря не успела отшатнуться или что-то пискнуть — те же руки больно схватили её за предплечье и дёрнули за собой к лифту. А на лестнице вдруг послышались чьи-то шаги и голоса — незапланированные "строительные работы" в такое позднее время суток, очевидно, встревожили соседей. На удачу их с "ТМНП" планам, кабина стояла этажом ниже и приехала уже через минуту. Двери закрылись как раз на чьём-то испуганном возгласе. Если их с Максом кто-то и видел, то только мельком и со спины. Через пять минут они уже неслись в фургоне по ночным улицам. "Принц", смотреть на которого ей не хотелось, вёл машину неосторожно, будто намеревался в довершение всего, что случилось, угробить их обоих. На его лице под фальшивыми усами расплывалась совершенно неуместная улыбка, руки, губы тряслись как в лихорадке. Хорошо хоть в такое время улицы были свободней, а ближе к окраине и вовсе — относительно пусты. Когда эта кошмарная гонка наконец закончилась, а Макс, очевидно, удостоверился в том, что никто за ними не гнался, микроавтобус сбросил скорость, потом, будто вспомнив о правилах дорожного движения, впервые встал на красном светофоре. Улучив момент, Зоря подавленно протянула сообщнику гигиеническую салфетку, и тот наскоро, небрежно обтёр руки, пока не загорелся зелёный свет. Скомкал в ладони, отбросил. — Это всё — для тебя, — неожиданно сообщил он. И голос был совсем незнакомый — охрипший, грубый. Зоря содрогнулась. А потом, когда под далёкий вой сирен чёрный фургон повернул к дому, она сдёрнула с головы парик и переступила порог вот так — держа его в руках как индеец вражеский скальп. Как хорошо, что ребёнок давно спал — лучше себе не представлять, в каком виде они оба завалились в спальню… И долго сидели в тишине на одной кровати. Человека, помимо которого в её жизни никого не было вот уже целый год, трясло мелкой дрожью, глаза были затуманены и остры, почти не мигали. Он так и не переоделся и даже не смыл с рук следы чужой крови. Только запачкал экран телефона, набирая сообщение и отчитываясь своему зловещему другу или подруге… Потом, отложив устройство связи, наблюдал за тем, как Зоря, отвернувшись, наскоро облачалась в одну из его рубашек. Свернув свою одежду в руке для стирки, Зоря выразительно протянула руку, но Макс покачал головой. Тогда, уронив ворох прямо на пол, она села на край спиной к нему и уставилась перед собой. — Зачем? — Что? — Семью его — зачем? — сердито уточнила Зоря. — Ты тоже семью потеряла, — пояснил он. — Сестру, мать. Не волнуйся. Я доставил ему это удовольствие — немного побыть одному. Она вздрогнула. — Знаешь, почему лучше умирать первому? — продолжал Макс. — Ты уже не видишь ничего, не чувствуешь. Не знаешь, что там дальше происходит, с другими. Боли меньше. Зоря сглотнула. Процедила: — А вот так — зачем? А? Он засмеялся: —Тебе их что, жалко, что ли? — Зачем? — с нажимом повторила она. И по его молчанию догадалась сама: — Он сказал? — Он. Так надо. Макс глубоко вздохнул. И, видимо, успокоившись, развернулся к ней, взял за плечи, обратил к себе. Его руки ещё немного подрагивали, она дрожала тоже — от страха и злости. Отвернулась, насколько могла. — Так и будем сидеть? — вдруг спросил он. Зоря насупилась ещё больше. Недаром он придумал ей это глупое прозвище. До кошки она ещё не доросла, но теперь ощетинилась точно так же, отвела взгляд в сторону. — Видеть меня не хочешь? — допытывался он. И легонько прикоснулся к её щеке, осмотрел. — Ух ты. Не рассчитал. Извини… — Нет, не в этом дело. Мне кажется, я теперь на весь мир не смогу смотреть так, как раньше, — Зоря отвернула голову. — Не хочу. — Какой текст, — заметил он не то с искренним восхищением, не то с насмешкой. — Нет, правда. Смотреть не хочешь? — Не хочу, — пробурчала она. И вдруг услышала, как Макс тихо засмеялся. — Это легко поправить. Не шевелись. Прежде, чем Зоря успела испугаться по-настоящему, он завязал ей глаза чем-то мягким. Спросил: —Так получше? Она вздрогнула, дёрнулась. Макс перехватил обе её руки, удержал, поглаживая пальцы. — Ну тихо, тихо, — засмеялся он. — Ты чего, а? Расслабься. Тебе понравится. А потом прикоснулся губами к её разбитым губам и стал нетерпеливо расстёгивать пуговицы, распахнул рубашку, смял в ладони её грудь. Зоря вскрикнула. — Э, нет, так дело не пойдёт, — он поцокал языком. — Молчите, принцесса. Не то за стенкой проснётся дракон. В итоге он завязал ей ещё и рот чем-то, кажется, шарфом. И подобного сумасшествия, какое случилось с ними в ту ночь, до того не случалось, никогда прежде. И к счастью, уже не могло произойти опять. Она бы не позволила… Ей было страшно и жутко от ощущения собственной беспомощности. Казалось, что алчные губы, захватившие её собственные в плен, попробовали её запекшуюся кровь и теперь, впиваясь в кожу, хотели выпить её всю. А частое обжигающее дыхание, что прорывалось меж ними, как пламя из драконьей пасти, намеревалось сжечь всё остальное до угольков. Руки, которые она знала так хорошо, теперь были чужими, держали её крепко и грубо, давили, сжимали, причиняли боль безо всякого спроса либо сожаления. Перед глазами будто погас свет в театре и отыгрывались самые разные сцены — то, что как она думала, он с ней творил сейчас, вперемешку с самыми свежими, окровавленными воспоминаниями из квартиры Тушина. Теперь от осознания того, в чьих объятиях она вот так извивалась, не имея возможности вырваться, и в чью власть так беспечно отдала не только своё тело, но и жизнь, Зоря пришла в ужас. — Пусти меня! Пусти! — мычала она в свой кляп и чувствовала себя самой настоящей жертвой абьюза и изнасилования. — Что ты делаешь?! Макс?! — Тебе понравится! — хрипел тот. — Ты только вспомни, как он орал! Вспомни, как ползал на коленях! Жалко, ты не видела, что с ним было, когда я… М-м… котёнок… Какая ты вкусная… Затихнув как зверушка, в которую уже целился охотник, она дрожала, глотала слёзы и только потерянно, глухо шептала в ткань: — Что ты несёшь… Разумеется, утром Зоря проснулась живой, но совершенно разбитой и какой-то выпотрошенной, будто от неё самой осталась лишь жалкая шкурка, растерзанная и истощённая. Прежде её принц, галантный и нежный, внимательный и осторожный в постели, ещё никогда не превращался в подобное чудовище, ещё никогда не обращался с ней так жестоко. Если бы за время этого ночного кошмара он не окликал её по этому дурацкому прозвищу, которое придумал, она была бы совершенно уверена в том, что он вообще не видел в ней ни своей Зори, ни женщины, ни вообще живого человека — только некое обезличенное существо, куклу, игрушку, которую ломал безо всякой задней мысли. Руки и ноги жгли свежие синяки, глаза от жалости к самой себе затопило влагой и под ними обозначились тёмные круги, хотя в тот день она проснулась так поздно. Тело выглядело и чувствовалось таким, словно его пинали, либо оно угодило в тот роковой обвал вместо Аси и мамы… И стоит ли говорить, что до этой, бесконечной в своём кошмаре ночи, пострадавшая прежде ещё никогда так себя не чувствовала. Душа, по которой прошлись ногами и ещё потоптались, болела сильней, чем её физическая оболочка. Даже удивительно, как после того, что произошло, Зоря Зубкова — талантливая актриса, можно сказать, прима своего маленького театра и, в общем-то, порядочная девушка — не собрала вещи, как того требовали всем известные неписаные правила, и не убежала прочь? Впрочем, её и до того держало здесь всего несколько якорей. Тушина не стало, значит, осталось два. Об одном из них пришлось вспомнить, едва Макс включил телевизор. От звуков некогда любимого голоса всё тело автоматически сжалось в беззащитный клубочек. — Какие люди в Голливуде… Ты совсем дура? — спросил он. А она была уверена в том, что следом сценический партнёр её непременно ударит. До недавнего времени она ещё не знала, насколько он был сильным. А она — слабой. Однако, к счастью, обошлось. Её безумный принц, утратив последние остатки разума за один вечер, видимо, остыл и сумел справиться с собой. А может быть, всё решила её реакция? Зачем было бить жертву, которая теперь ежесекундно наносила удары самой себе, мысленно и жестоко, по больному? Мстила так себе за то, что её вообще когда-то угораздило связаться с пополнением их актёрской труппы. И за то, что она до сих пор была тут — сидела как куропатка на охоте, пока рядом не пронеслась пуля от снайперской винтовки. Что она, чёрт возьми, всё ещё делала здесь? Судя по шагам, Макс направился на кухню. А его жертва, похолодев, тотчас позабыла об утерянном удостоверении, что демонстрировали на экране, об ужасных свидетельствах того, что остаток вчерашнего дня не был просто ночным кошмаром. И бросилась за ним. Туда, где был ребёнок, которому, и в их компании отныне стало находиться небезопасно. — Макс! — вскрикнула она. Хотя до этого объявила ему молчаливую забастовку. Тот молча приложил палец к губам жестом театрального паяца. Другая рука сжимала корпус телефона у уха. Некоторое время партнёр сосредоточенно и хмуро слушал указания своего собеседника. Потом вздохнул с заметным облегчением, даже как будто просиял. — Хорошо, — деловито сказал он. — Я передам. И, отключив связь, поднял взгляд, посмотрел на неё уже без былого напряжения, почти как раньше. В несколько шагов покрыл расстояние между ними и сгрёб в охапку так, что вырваться не удалось. Зоря зажмурилась, он подбородком прижал ей макушку и повторил: — Хорошо. Всё хорошо, слышишь? — Ничего не хорошо, — глухо отозвалась она. Поцелуй куда-то в затылок вызвал на глазах новые кипящие слёзы. Однако в его лапищах все попытки завязать драку были обречены на провал. — Ну чего дёргаешься? Так даже лучше. Чем это было "лучше", Макс не обьяснял. Просил потом прощения и не раз, но почему-то был уверен, что ничего страшного не случилось, раскаивался и огорчался из-за её разбитой губы, говорил, что погорячился… Но дело-то было совсем не в этом! А хуже всего: Зоря отныне была не в силах избавиться от мысли и ощущения, что её обидчик просто играл. Вчерашние события окончательно расставили свои точки над "i" и как будто сорвали маски с участников спектакля. В частности, оказалось, что как минимум один из них был хорошим артистом, талантливым. Вопреки тому, что считали в театре. — Пусти меня! — шипел его "котёнок". — Я ухожу! — Куда? — усмехнулся Макс. И в один миг перестал её держать, картинно указал на дверь. — Вали. Жди, пока менты догадаются отпечатки проверить. Сама себе тогда пулю в лоб выпустишь, или мне доверишься? Зоря вздрогнула, мгновенно вспомнив, как наивно и голословно мечтала вместе с ним об совместном суициде в случае неудачи, громком и красивом — как в трагедии бородатого классика. А её Ромео добавил: — Некуда нам уходить. Понимаешь? От них не убежишь. Руки длинные — дотянутся. И в его голосе впервые послышалось нечто терпкое и несладкое. Неужели он наконец понял, в какую трясину их затащила эта "ТМНП"? И неизвестные телефонные "друзья"? — Иди, — спокойно продолжал он. — Убегай, прячь голову в песок, как страус. Сдавайся ментам. Думаешь, это тебе поможет? Она вздрогнула во второй раз и поймала себя на том, что смотрела на него по-другому, серьёзно и с затаённым страхом. Похоже, речь шла о прогулке между владениями Сциллы и Харибды? Вернее, между молотом и наковальней… — Захочешь меня сдать — ещё хуже будет, — предупредил Макс. — Мы повязаны с тобой, любимая. Знаешь, что нам теперь полагается за вчерашнее? Никто не посмотрит на то, что ты его не мочила, и никто не станет разбираться, где погибла твоя родня и когда. Либо что мы просто делали свою работу, — добавил он. — Такую, какую никто другой делать не согласился. Зоря вздохнула. И неуверенно подняла голову. — Я бы никогда… — прошептала она. — У нас только один выход — делать её до конца, — ответил он на её невысказанный вопрос. — И тогда мы… Но тут, как обычно бывает, от их напряжённой беседы проснулся чей-то ребёнок. Макс не договорил, но она всё поняла и так. И подумала, что теперь её в этой злополучной команде держало что-то ещё... Об этом же были все её мысли, пока Зоря смотрела в чистые и внимательные глаза этого странного карапуза. Вздохнув, она позволила непоседе в комбинезончике уползти по диванным подушкам до сумки у подлокотника и погремушки, что не поместилась в боковой карман полностью и осталась торчать. А сама поднялась на ноги и открыла выдвижной ящик, достала пистолет. И, передёрнув затвор, почувствовала себя немножко уверенней. Ровно до того момента, как опустила взгляд и заметила в темноте маленького отделения нечто блестящее. Спрятав оружие за пояс, Зоря вынула и рассмотрела предмет на свету. Кажется, моток металлической нитки? Край был острым, царапнул пальцы. И, по всей видимости, не только ей — присмотревшись, Зоря заметила отчётливые бурые следы практически на всём протяжении струны. И не совладав с собой, уронила её обратно в ящик. Кажется, вот чем занимался Макс, пока они с ребёнком сидели в фургоне в каком-то дремучем лесу? Вернее, она дремала на паре сидений в кузове, поджав ноги, а малыш сопел рядом в своём автокресле... Дорога была длинной и утомительной, и Зоря раз и навсегда зареклась когда-либо путешествовать без окон и какого-либо контакта с внешним миром. Она проснулась совершенно разбитой и не вполне поняла, где находилась и кто её звал, всполошилась, вскочила с места. К счастью, в то время раздвижная дверь с шумом отодвинулась в сторону, и в кузов заглянул Макс. — Не укачало? — бодро спросил он. — Долго ещё? — невесело осведомилась она. — Уже всё. Едем домой. Никаких других вопросов Зоря не задавала, только потребовала, чтоб их команда в полном составе перебралась в кабину. И лишь по указателям поняла, куда они примерно ездили. Загадкой оставалось — для чего. Ну вот, похоже, и ответ. Отчётливые следы крови на металлической нити. Он — убийца, она — соучастница. И в замочной скважине вот-вот повернётся ключ… Нет, Макс был не прав. Работать дальше на некую зловещую и радикальную организацию либо секту — было не единственным выходом. Был другой. Вот почему Зубкова Зоря прямо сейчас берёт с собой пистолет, немного вещей на первое время и малыша. Того, что осталось от последней получки, хватит на автобус, там пять часов дороги — и она будет в Нижнем, где были кое-какие сбережения, последние крохи от продажи бабушкиной квартиры… Захватить их — и дальше бежать куда глаза глядят. Какие бы длинные не были руки в "ТМНП", но им придётся сперва найти беглецов. А если такое несчастье всё же случится, огнестрельное оружие с полным, не израсходованным магазином станет убедительным доводом в пользу того, что их с ребёнком лучше было оставить в покое. Внезапно почувствовав в себе такую силу, с которой можно было свернуть горы, Зоря повернулась к своему "Маугли" и — подоспела ровно настолько, чтобы уберечь того от падения с края дивана. Карапуз приземлился ножками на пол, а она схватила его за обе ручки и услышала его смех. Ни капельки не испугавшись и получив необходимую поддержку, малыш пошёл по-человечески, насколько ему позволила "сорока". Так как когда-то это обожала делать Ася. Подхватить его на руки Зоря не успела — судя по звукам из прихожей, вернулся Макс — по ногам дунул прорвавшийся из-под двери сквозняк. А его напарница, жертва и соучастница замерла на месте в совершенной растерянности. — Зоря! — окликнул он, когда вошёл в комнату. — Машина готова. Та резко обернулась, удерживая ребёнка тем же образом. Тот воспринял это как карусель, подпрыгнул на цыпочках. — Кончай баловаться, — фыркнул Макс. — Поехали. — Не раньше, чем ты кое-что мне объяснишь. Он вздрогнул. Прошагав до выдвинутого ящика, резко закрыл его. Зоря нахмурилась и вскинула голову, насколько позволило её положение. — Зачем мы туда ездили? В Питер? Кого ты убил? — Какая разница, — отмахнулся Макс. — Они — все виноваты. Так или иначе. Но её такая формулировка не устроила. — В чём? А почему ты мне не сказал? Он молчал. — Почему мы в тот раз ничего не снимали? Почему в новостях не показали? Макс! Он брякнул: — А тебе мало того, что показали? На этот выпад Зоря не придумала ни защиты, ни контрудара. А он, тем временем, окинул взглядом количество поклажи, которую требовалось снести вниз, присвистнул. — Зачем тебе всё это? Она молчала. А он пожал плечами: — Мы ничего не спрашиваем. Мы делаем. И поскольку партнёрша не двигалась, только прожигала его глазами, кивнул. — Всё. Закрыли тему. Бери его, поехали. Но Зоря покачала головой. Все её накопленные за пару дней чувства, обиды и подозрения требовали немедленного выхода, как нарыв. — Как можно что-то делать без цели? — спросила она. — Как можно убивать, не зная… за что? Сообразив, что намечается серьёзный разговор, Макс схватился за сумки, приподнял, собираясь поскорей покинуть сцену до следующего акта. — Скажи, кого ты убил? — наступала Зоря, а малыш в её руках забавно маршировал, как маленький солдатик. — Ты сам… знаешь? — Кого он сказал. Зоря вздрогнула. — И это… всё? Макс раздражённо выпалил: — Да какое мне дело? До подробностей? Он всё планирует, рассчитывает, он всё знает, кого и за что. И как, когда… Так же удобнее? У неё задрожали губы. Похоже, подтверждались самые худшие опасения. — То есть мы… Ты… Ты убиваешь того, кого ему нужно? Будто впервые не реагируя ни на интонации диалога, ни на возрастающую громкость их голосов, "Маугли" пританцовывал в её руках и размахивал ножками. А Макс уронил поклажу на пол. Выпрямился, скрестил руки и заявил: — Он нам помогает. — Да неужели? А по-моему, мы — как его куклы, — Зоря перевела взгляд на малыша. — Марионетки. Вот кто никогда ни о чём не спрашивает. Ты что… в самом деле ничего не понимаешь? Соколов насмешливо похлопал в ладоши. — Ну всё, всё. Браво, актриса! Угомонись. Станиславский бы поверил. Заканчивай спектакль. — Спектакль? Наши фотороботы — уже по всем каналам! — воскликнула она. — Мы — в розыске! В той квартире — наши отпечатки. Нас поймают! — Не поймают, — усмехнулся партнёр и пожал плечами. — Нас не ищут. Ищут их. — А кто они? Почему ты не спрашивал? Чьи роли мы здесь играем? Чей это ребёнок? Её? Он морщился, как от боли. — А кто второй? Тот, кто тебе звонит? — догадалась она. — Да? Что вообще происходит? Соколов закатил глаза: — Зоря. Прекрати. Ты задаёшь слишком много вопросов. — Много? — та сузила глаза и развернула ещё более активное наступление. — Да это только малая часть того, что нужно было узнать, прежде чем решиться на всё это! Как ты мог согласиться! Чем мы вообще занимаемся? Ты знаешь? Мы же убиваем людей! — Они заслужили. От этого холодного тона на её глаза попросились самые настоящие слёзы. — В чём был виноват тот маленький мальчик, которого ты убил? Ему было столько же, сколько Асе! — Зоря… Не начинай. Она задрожала. И вдруг покосилась на малыша. — А если он скажет… — Если он скажет, если он скажет… — задумчиво пропел Макс и усмехнулся. — Мы сделаем всё. Её пальцы от такого заявления вдруг разжались сами собой. А ребёнок в очередной раз качнулся в её руках как на качелях, приобрёл нужное ускорение и даже не пошёл — побежал по инерции вперёд, впервые в своей жизни. — К-куда! Удрать решил? — вспылил Макс. Зоря почти инстинктивно кинулась наперехват. Убежать далеко "Маугли" не удалось — не удержавшись на ножках, он шлёпнулся на пятую точку и захныкал, громче, громче. А она, подоспев, схватила его на руки. Ровно за секунду до того, как кроху поймал партнёр. Вскрикнула: — Что ты делаешь?! От неожиданности тот слегка растерялся, и она забрала малыша. Покачала. — Ну, ну… Тише, тише… — Да заткни ты его! — рявкнул Макс. Предложенную соску карапуз выплюнул, и последующее попытки результата не принесли. Зоря безнадёжно потрясла его, но он и не думал успокаиваться, только наливался краской как рак. — Он испугался, — пояснила она, морщась от яростного и визгливого плача над ухом. — Он же — ребёнок! — Ребёнок? — вдруг взревел Соколов. Так, что "Маугли" испуганно притих. Зоря обхватила его обеими руками, прижала к груди, попятилась, инстинктивно поворачиваясь к Максу боком. Вскрикнула: — Ты — конченый псих, я тебя боюсь! Ребёнка не трогай! Он ни в чём не виноват! Он даже говорить ещё не умеет! — Это не ребёнок! — заорал тот. — Не ребёнок! — А кто? Макс молчал, только тяжело дышал и явно пытался взять себя в руки. Шумно вдохнул в себя воздух. Наконец, произнёс с угрожающим спокойствием: — Ну вот, готово. Значит, ты думаешь, он — весь такой чистенький да маленький? — Макс… — она смотрела на него с недоумением, что грозилось перейти в ужас. — Жалко тебе его? — продолжал тот, наступая на подругу. — Жалость — наша главная слабость. Она мешает, связывает руки. Не даёт делать того, что нужно. — Ты спятил? Что ты имеешь в виду?! Он сделал ещё шаг, и она отступила вновь. — Люди крепко спят, а их совесть порой — ещё крепче. Им нужны беды, несчастья, убийства. Понимаешь? Иначе они не могут проснуться. Они молчат как страусы и слушают только свои "ящики", читают свои ленты… Вот пускай и видят, пусть ужасаются. Пусть помнят и знают, что от нас никто не ускользнёт. Зоря сразу и безошибочно поняла, что местоимение касалось не их двоих, а скорее, членства Макса в этой экстремистской группировке. Причем, судя по всему, почётного… — Но ребёнок… — пролепетала она. — Те же ограничения. Смотри на них как на фигуры на шахматной доске. Страусиные жопы. Их чувства и всё прочее не должны тебя волновать и парить. Сколько раз говорить, что их ты никак не интересуешь в этом плане? — он повысил голос, как любой человек, которому казалось, что собеседник его не слышал. — Прима-балерина… По тебе или твоим родным никто так не парился никогда и париться не станет! Неужели за десять лет ты так этого и не поняла? Да ты первая должна была бежать мочить Тушина и всех остальных! Впереди меня! Помолчав, чтобы перевести дух, Макс докончил уже спокойнее: — Понимаешь, чтоб что-то изменить, надо что-то разрушить до основания, иначе кардинально нового не построить. Мы ведём бой за новый мир. Здесь мы — солдаты. А солдаты должны подчиняться приказам. И делать, что им говорят. Она с трудом перевела дух. — Победа — генералам, рядовым — смерть. Эта кровь — на наших руках, Макс. Он вздрогнул. Но сумев справиться с собой, процедил: — Чья бы тут корова мычала. Зоря сжала губы и смотрела просто отвратительно. Как будто он был в чём-то виноват! — Эта кровь тебя парить не должна, — наконец, заявил он. — За нас всё продумали и решили, за нас их и совесть будет грызть. Она же — как собака, главное: правильно направить. И знать, что и для чего ты делаешь. Зоря смотрела в его глаза, слушала, что он говорил с почти фанатичным огнём в их глубине. Но видела перед собой некое безымянное лицо по другую сторону этого ужасающего спектакля, на другом конце провода. И слышала именно его убедительные доводы в своё оправдание. Каждое слово было обтекаемым и скользким, будило в ней множество новых мыслей и проскальзывало в душу сквозь малейшую щель. Это было безумие… — К чему ты вообще завела это всё сейчас? Нашла, блин, время! Лишние слова — лишняя путаница. Поехали! — Куда? — холодно спросила она и перехватила ребёнка удобнее. — Кого понадобилось убить на сей раз? Ты мне хоть фамилию этого гада скажи, хоть разузнаю, в чем он провинился. Макс засопел. — А нафига в чём-то разбираться, если всё и так решают за нас? Так же намного проще! Надо верить тому, кто избавляет нас от необходимости о чём-то думать. Он знает лучше. — Ты сам-то веришь? Наверное, надо было послушаться, перенести этот неприятный разговор снова, а потом ещё и ещё раз..? Банально повременить, пока не получится привести в исполнение свой собственный план? Прежде у них всё всегда ладилось, и она ни в чём ему не возражала. Однако человек, которого она знала тогда, и этот новый Макс — который сейчас стоял здесь и пыхтел, заводился всё больше и больше от бунта своей "марионетки" — между собой не имели ничего общего. — Но ты… — едва дыша, прошелестела Зоря. И прижала ребёнка к себе ещё крепче, так что тот вновь захныкал. — Если он скажет, я убью кого угодно… И ты — тоже. От подобного сухого утверждения, ещё и с ощутимой ноткой гордости, в её лицо бросилась краска. — Что?! — ахнула она. А Макс картинно развёл руками: — Никуда не денешься. Некуда деваться. Рано или поздно выхода у тебя не останется. — Никогда! — рявкнула Зоря. — Слышишь?! Но он только усмехнулся. А её постепенно всё сильнее охватывала дрожь. Ещё пара шагов, — и отступать действительно было некуда: лопатки упёрлись в стену. — В этом всё и дело! — пискнула она. — Посмотри на себя! Ты же его словами говоришь! Соколов оторопел. — Зоря… — Достало всё! — чуть не плача, заявила та. — Достало! Слышишь? — Прекрати, — процедил он. — Это больше не спектакль, Макс! — её голос подрагивал. — Мы должны были открыть глаза на их грехи! Мы должны были защищать… таких, как он! Таких, как Ася… — Мы никого не защищаем! — со злостью заявил Соколов. — А ты просто добилась своего. Тушина нет — вот ты и успокоилась. Щёки ещё жарче залились краской, но Зоря не опустила глаз. — Мы не должны были никого убивать! — воскликнула она, почти бессознательно закрывая маленького заложника руками. — И Тушина… тоже. Не должны… — Так вот как ты теперь заговорила! Зоря ещё никогда прежде не видела партнёра в таком бешенстве, однако, желание переубедить его и доказать свою правоту теперь всё больше перевешивало страх. Перед её мысленным взором встало зрелище несчастного семейства Тушина, вытаращенные в немом ужасе пары глаз его домочадцев, которых она помогала связывать. Её заклятый враг, виновник смерти её матери и сестрички, человек, которого она столько раз предавала самым ужасным средневековым казням в своих мечтах и страшных снах, — на коленях у её ног. А совсем рядом — его маленький сын, и лет ему столько же, сколько было Асе… — И ребёнка… — отважно продолжала Зоря. — Ты только подумай, что мы наделали! Это же мерзко! Малыш у неё на руках тихонько хныкал, отворачивался и прятал личико у неё на груди. Она вжалась в стенку. — Макс, я прошу тебя… — в уголках её глаз выступили капли, покатились по щекам. — Одумайся! Мы не должны этого делать. Ты… Не должен. Пожалуйста… Я прошу тебя… — Да ты просто трусишь, хвост дрожит! — он будто выплюнул эти слова. — Ты просто — слабая! Он прав! Разменная фигура! Я давно должен был… — Чтоб убить кого-то, особой силы не нужно! — не позволив ему докончить, воскликнула Зоря. — Как и для того, чтобы слепо слушаться чьих-то приказов! Да ты… Ты… — её губы дрожали. — Ты — просто… его игрушка. Никто. Безголосая… массовка… Обалдевшее выражение на лице Макса сменилось яростным и злым, глаза вспыхнули. Но партнёрша уже не могла остановиться. — Если это не так, если ты — не его безвольная кукла, если у тебя есть достоинство — откажись. Скажи ему, что всё отменяется! Скажи, что больше ты не будешь убивать по его указке! Если он так хочет — пусть и убивает сам! Или… — она ужаснулась. — Тебе это самому… нравится? Макс был в ярости, но молчал по-прежнему, и это пугало ещё больше. А она вздохнула и прибавила тише: — Я прошу тебя. Если ты меня ещё как-то… любишь… Он вздрогнул, а она, применив столь смертоносное оружие, прибавила сквозь зубы: — Позвони и скажи! Сейчас же! Взгляд всё ещё любимых тёмных глаз смягчился, утратил остроту и жар. А Зоре вдруг показалось, что она вела битву с самим дьяволом за душу своего партнёра и свою собственную. Такое послабление говорило о том, что тот начал сомневаться. Её победа была так близка! — Скажи, и мы уедем отсюда! — её голос зазвенел. — Сегодня же! Убежим! Только ты и я! И маленький! Макс! И повторила: — Скажи ему! Скажи! "Скажи, чтобы тебя услышали!" Он смотрел странно посветлевшим взглядом, будто наконец-то стал приходить в себя, будто к ней возвращался тот, её Макс… И тут зазвонил телефон, застучал палочками по деревянным дощечкам. Омерзительно и с неуместным весельем. Зоря побледнела. Сказала жёстко: — Не бери! Но он неумолимо достал из кармана средство связи. — Ты слушаешься его потому, что сам не можешь придумать ничего путного! — от бессилия её голос сорвался на крик. — Да тебе так проще! Ты ничего не будешь спрашивать, возражать! Ты просто сделаешь всё, что он скажет! И высказав, что хотела, вложив в свои слова столько презрения, сколько смогла, она умолкла, шмыгнула носом, отвернулась. Вернула напуганного беглеца в автокресло, пристегнула ремешками, тихо заворковала, пытаясь успокоить. Хотела в очередной раз попробовать дать малышу соску, но обернувшись, — замерла на месте, где стояла. Соколов ничего не говорил, только хмуро слушал, глядя на неё. От его внимательного, чужого и оценочного взгляда Зоре стало совсем страшно. Она догадалась, что разговор был о ней. Вернее, монолог. Последние инструкции… Макс отключил связь. А она, не совладав с собой, отшатнулась от него, заслонив собой автокресло. Совершенно позабыв про пистолет, зажала соску в кулачке. — Сделаю, — сурово сказал он. И тут Зоря расслышала отчётливый сухой щелчок. За эти несколько дней она уже научилась его различать, но ни убежать, ни чего-то сказать или предпринять уже не успела. В два широких шага её безумный принц оказался рядом. И тогда тело пронзила острая, невыносимая боль. Из глаз брызнули слёзы, меж губ прорвался стон. Ребёнок разразился новым истерическим плачем, а она опустила голову и увидела тот самый складной нож, вернее, его рукоятку, что сжимали пальцы её единственного близкого человека на всём белом свете. Острие было у неё в животе, и вниз на пол падали алые капли. Почти не веря, Зоря подняла голову и содрогнулась. Макс смотрел на неё точно так же, как и на всех других жертв — Колосова, Тушина, Мартынова… Взгляд, с которым убивают домашнюю птицу. Беспощадно и с лёгким нетерпением. Будто протестуя против такого решения, Зоря схватилась за нож, почувствовала на руках что-то горячее. Хрипнула, и меж губ пролилась солёная струйка.

***

Дверь в квартиру оказалась приоткрытой. Но едва в тёмной прихожей вспыхнул свет, как стало видно, что тело подружки Максима Соколова ещё подавало признаки жизни — тяжело дышало, будто пытаясь в последний раз напиться воздухом. Видео от Палыча нисколько не исказило реальность — девушка была похожа на Есеню как две капли воды, разве что рост да парик подкачали — в тюрьме волосы у прототипа отросли почти до плеч. Дублёрша сидела на полу, прикрыв глаза и опираясь спиной в стенку. А её окровавленная рука, что безвольно лежала на паркете, всё силилась сжать рукоять пистолета. И, видимо, поднести к виску? Грим с её лица сполз, открыв продольный шрам — щёки были мокрые не то от боли, что она испытывала, не то от страха. Не то от тщетности таких попыток. — Ты?.. — прошептали бледные губы. Пальцы нашли слабый пульс на её шее, Есеня присела на корточки. — Ты меня слышишь? — её руки вцепились в плечи актрисы, тряхнули. — Это он сделал? Да? Скажи! — Правильно задавай вопрос, — раздражённо донеслось из-за спины. Веки пострадавшей дрогнули, тяжело нависли над глазами, приоткрылись на маленькую щёлочку. Она потеряла слишком много крови, но цеплялась за жизнь изо всех сил; пыталась сжать ослабевшие пальцы, чтобы схватиться за протянутую руку крепче, только тело уже не слушалось. За спиной знакомые тяжёлые шаги удалились в одну из комнат. — Кто ты? Как тебя зовут? — Есеня предприняла новую попытку. — Зо… — начала пострадавшая. Но воздуха в груди уже не хватило, пришлось докончить глухо, так что Есеня скорее догадалась, чем услышала. — Зоя?.. — Ну, чё? Цирк уехал, а ты осталась? Куда он пошёл? — бросил Меглин, в ускоренном порядке осматривая квартиру. — А? Подступив к вешалке, он сдёрнул с неё похожий светлый плащ и рассмотрел кепку, что валялась у него под ногами с особым вниманием. А потом с большой осторожностью, как кот, обошёл кровавую дорожку, что вела в другую комнату, и скрылся там. — Я сейчас… "скорую"... — задыхаясь, сообщила Есеня. В её руке медленно умирала окровавленная ладонь девушки, другая тащила из кармана айфон. — Ты же — не убийца, — бормотала она, схватившись за эту беспомощную руку. — Зоя! Пожалуйста, помоги нам! Та сокрушённо покачала головой. А Есеня сжала зубы и повысила голос: — Ну пожалуйста, пожалуйста… пожалуйста! И тогда пострадавшая вздохнула, с трудом подняла на неё взгляд. Прошептала: — Твой… ре… бёнок… Кожа мгновенно покрылась ледяной коркой. — Что с ним?! — вскрикнула Есеня. И с содроганием увидела, как левая рука раненой, будто преодолевая сопротивление всего тела, приподнялась и поднесла ближе доселе плотно сжатый кулачок. А когда догадалась и подставила ладонь, дублёрша разжала пальцы, выпуская из них соску на пластиковой цепочке. И словно выполнив последний долг, с облегчением вздохнула в последний раз, обмякла. От страшного вопля подопечной Меглин оказался рядом в долю секунды. И этой же крупинки времени ему хватило на то, чтоб адекватно оценить ситуацию и обстановку. — Нет… — бормотала Есеня, таращась на знакомый предмет, что теперь приобрёл жуткий, зловещий смысл. Взвыла. — Нет! Нет! Не-ет! — Ну, ты глаза-то разуй! — рассердился он. — Что видишь? Но она только тряслась, захлёбывалась слезами и едва слышно что-то булькала. Меглин подступил ближе, нагнулся и рывком поднял её на ноги, удержал перед собой. Силой разжав её пальцы, он бегло осмотрел находку. Через её плечо бросил взгляд на неподвижную дублёршу. После — перевёл его на обезумевшую Есеню, что бессвязно всхлипывала в его руках и отчаянно цеплялась за них, почти повиснув и ослабев так, что только его поддержка не позволяла ей упасть на пол. Её губы дрожали и кривились, ноги подкашивались. И она уже не слышала ни того, что он говорил, ни того, что в её кармане разрывался звоном айфон. Удержав Есеню, что уже заваливалась в сторону, одной рукой он высвободил другую и вытащил устройство. Сдвинул брови. — Слушаю. И молча выслушал абонента — всего несколько слов, после которых связь оборвалась. Кивнув самому себе, Меглин сунул телефон обратно в карман Есени и поддержал её второй рукой. — Витюша… — хрипела та, вытаращив глаза, словно ей тоже недоставало воздуха. — Нет, оставь меня… Я больше не могу… Я не хочу… Я не пойду туда… Слышишь? Не пойду… Она содрогнулась, таращась в сторону комнаты, куда вела кровавая дорожка, с невидящим и не слышащим ужасом. Меглин устало вздохнул. — Рука чистая, — пояснил он и мягко повернул её в нужную сторону. — Вон, гляди. Одной она рану себе зажимала. А эта — чистая. Дать ему хотела. Соску-то. Убили её не здесь — в комнате, она сама сюда доползла. Кровь её. И в квартире — ни ребёнка, ни вещей… Живой он, слышишь? Живой. Пока… Упрямо стиснув предмет в кулачке, Есеня отрицательно мотала головой и лишь беззвучно всхлипывала. Однако слова Меглина и раскалённый стальной обруч, что не позволял ей тут же грохнуться оземь, постепенно возвращали рассудок. Соска действительно была чистой, и срок, который им выставил ТМНП, ещё не истёк. А о чём тот сообщил Меглину, теперь можно было лишь догадываться. Позволив ей эту секундную передышку, чтоб прийти в себя, те же сильные руки безо всяких церемоний развернули Есеню к себе и встряхнули — грубо, резко. Так, что через всё тело прошёл отрезвляющий мощный импульс, будто от подземного толчка, шарахнув в голову. Слёзы испуганно влились обратно, и в мозгах немного прояснилось. Удивительно ещё, что он пощёчину не влепил. А надо было, наверное… "Нет, — плаксиво и жалко пронеслось в её мыслях. — Не выдержу скоро. Не выдержу… Хочу, чтоб всё это закончилось! Этот продолжительный кошмар…" — Всё, — сурово сказал Меглин. — Поехали. И, с силой отстранившись, стремительно вышел из комнаты. А Есеня, опомнившись, выбежала за ним на лестничную клетку. Более-менее взять себя в руки удалось только на ступеньках, там на глаза навернулись уже совсем другие слёзы. Да что с ней такое, в самом деле! Так же торопливо преодолевая последние этажи до низа, она попробовала было задать в спину Меглина правильный вопрос и выяснить, о чём же ему сообщил ТМНП, но приходилось ловить дыхание. А сам вопрос на тему, жив её ребёнок был или мёртв, внезапно отступил прочь, в темноту. Как будто ей кто-то нанёс сокрушительный удар и вдруг отбил все чувства напрочь. Впрочем, учитывая всё случившееся и то, что ещё могло произойти, наверное это было не так уж и плохо? Наверное, ещё немного — и она даже привыкнет к тому, что её малышу ежечасно угрожала опасность, а обстоятельства раз за разом вынуждали её саму его… хоронить? Примерно так, как это уже, вне всяких сомнений, случилось с Меглиным… Ноги бежали за ним сами — безо всякого желания, по инерции, — а мысли были совершенно безучастными. Лишь дрожащие пальцы продолжали сжимать маленький предмет, отобрать который у неё теперь бы не смог никто — ни наставник, ни борец, ни силач. Ни даже сам ТМНП. А ещё она совершенно точно утвердилась в мысли, как именно и сколько дней она будет убивать этого телефонного ублюдка. И что в этом ей уже никто не сможет помешать. Еще один, последний марш, — и дальше был выход из пятиэтажки, в которой Макс Соколов проживал в квартире своей матери, погибшей при странном стечении обстоятельств, и которая стала для "дублёров" домом на время их "миссии". В которой до недавнего времени они держали и Витюшу, если, конечно, и это не было ещё одним изощрённым спектаклем для её раненого сердца… Так же инерционно выскочив из парадного, Есеня сощурилась на свету и только через пару секунд поняла, что проезд был заблокирован строем служебных машин, а рядом с ними находились и их обычные пассажиры в знакомой форме. Похоже, в вызове полиции либо кареты "скорой помощи" необходимость уже давно отпала… — Твою мать… — жалобно пролепетала она. — Ну чего встала?! — рявкнул Меглин над ухом. — А? Пошли! Побежали! Резкий разворот — и они каким-то удивительным образом почти одновременно преодолели препятствие в виде железной трубы, что ограждала крыльцо, спрыгнули с полутораметрового бордюра и помчались в другую сторону. — Стоять! — раздалось сзади. — Стоять! Стрелять буду! "Что?" В один миг ноги споткнулись на ровном месте. Запястье обожгла стальная хватка, потащила за собой быстрее. — Огонь! И следом в самом деле раздались выстрелы. Один, другой. "Вот чёрт…" Рука Меглина резко дёрнула её за угол, и слух отстранённо уловил звон кирпичной крошки от столкновения с пулей. "Да что за фигня! В ориентировке же сказано: брать живыми!" — возмущённо пронеслось в голове. К счастью, транспорт был в порядке и совсем рядом. Меглин отпустил её и теперь нёсся впереди, выигрывая у неё несколько метров форы — достаточных для того, чтобы как раз успеть завести мотор. Когда Есеня подбежала к машине, то едва успела дёрнуть на себя заднюю дверцу и прыгнуть внутрь — нырнуть, как в остросюжетном фильме. За долю секунды до того взревел двигатель. Автомобиль рванул с места, и от толчка Есеня потеряла равновесие и упала, но к счастью, не наружу, а внутрь — на сиденье, грудью. И вдруг поняла, что в заднее стекло над головой с небольшим интервалом только что стукнулись две пули, оставив паутину трещин. Взвизгнула: — Вот гады! Новое же стекло! — Пригнись, — рыкнул Меглин, обернувшись на миг. — Дверь закрой! Опомнившись, Есеня каким-то чудом извернулась, достала до дверцы ногой и тем же невероятным образом — подцепив за ручку носком балетки — сумела её захлопнуть и сесть. Осознав, что случилось всего пару мгновений назад, — что она едва не вывалилась из автомобиля на полной скорости, — Есеня обессиленно сползла по спинке. И тупо уставилась на предмет, который до сих пор сжимала в руке. — Ты как? — вдруг услышала она. И вяло пробормотала: — Пострадали только мои… нервы. — Ну, им не привыкать. Есеня вздохнула. Осторожно уточнила: — А… Они нас теперь… убить хотят, да? В ответ послышался мрачный смешок. — А ты ещё сомневаешься? — пропыхтел Меглин, торопливо проверяя окружение в переднем и боковом зеркале. — За то, что эти ряженые провернули, с потрохами сожрут. И разбираться никто не будет. В целях общественной безопасности. Ещё один резкий поворот — и вокруг завизжали тормоза. Есеня с трудом приподнялась на сиденье, увидела, что голубой "Мерседес" преодолел перекрёсток на красный свет, а затем и вовсе вылетел на встречную полосу. Она бесшумно приоткрыла рот, хотела зажмуриться, но удержалась. Отстранённо поняла, что автомобиль каким-то чудом проскочил в потоке транспорта, счастливо избежав удара в бок. И вскоре уже нёсся по перпендикулярной улице. Затем повернул снова, взвизгнув шинами. Им вслед неслись гудки и скрежет покрышек, а следом — раздался звон от столкновения. Полицейская сирена захлебнулась визгом, умолкла. Видимо, их преследователям подобный безумный манёвр не удался так хорошо. Сохранив покрышки после обстрела в целости, виляя по улицам и всё больше наращивая скорость, "мурзик" вскоре оторвался от преследования окончательно. Опасливо выглянув в заднее стекло, отныне украшенное двумя пулевыми отверстиями, Есеня облегчённо выдохнула. И решила наконец задать один правильный вопрос: — Что он тебе сказал? И сразу предупредила: — Скажешь, и всё. Замолчу. Обещаю. — Могла бы и сама догадаться, — нервно отозвался Меглин. — "Уходите, — сказал. — Быстро". — И это — всё? — расстроилась она. — А тебе мало, что ли? Или по парням из СК соскучилась? — фыркнул он, непрерывно проверяя окружение в зеркалах с секундным интервалом. — Еще пара минут — и сидела бы в родных стенах. А часики-то тикают. Есеня вздрогнула. И невольно схватилась за карман, проверила наличие там телефона и время, которое показывали упомянутые часы на его экране. Судя по всему, Меглин был прав как никогда — их положение стало ещё безнадёжнее. И раз коллеги только что палили им в спину, значит, о последней помощи их команде — со стороны начальства — можно было забыть. Наверху уже приняли решение — и явно не в пользу двух странных сотрудников спецотдела СК. — Они что, в самом деле думают, что "Ты меня не поймаешь" — это… я? — невольно вырвалось у неё. — Ты? — Мы, — спокойно поправил он. — Сама как думаешь? Есеня решила промолчать. Случившееся у дома Соколова, с одной стороны, её хорошо отрезвило и выбило те панические мысли по поводу Витюши из головы как пыль из ковра. С другой, теперь на заднем сиденье автомобиля, в шумном потоке транспорта, в котором уже помалу начиналась привычная для этого времени дня стагнация, наступила и реакция: похолодели пальцы, что до сих пор сжимали любимую соску сынишки, кровь в уши ударила так, что голова пошла кругом. Она откинулась на спинку, рассматривая предмет в своей ладони. Ужасно захотелось сказать что-то банальное, например, поблагодарить Меглина за их спасение, однако она сдержалась. Вместо этого встретила знакомый взгляд в зеркале заднего вида и постаралась так же выразить ему свои чувства, без слов. Спрятала маленький трофей в карман куртки и вспомнив, что всё ещё была в парике, сдёрнула его, сердито взбила свои волосы. И сложила руки на животе. Воцарившееся в салоне молчание больше никто из них не нарушал. Зато преимущество нового посадочного места, на котором она ещё никогда прежде так не ездила, позволяло то и дело ловить взгляд водителя в отражении переднего зеркала. В этом небольшом антракте, пока голубой "Мерседес", торопливо виляя между отстающими автомобилями, покидал переделы столицы, его пассажирам получилось немного успокоиться. Вопреки ожиданиям, их нигде больше не подкарауливали, с боковых улочек не выскакивал никакой визжащий служебный транспорт с сине-красными мигалками, как свора на охоте, и позади всё тоже было спокойно. Ещё немного, и машина вырвалась за черту города. А Есеня осмелилась наконец подать голос: — А мы — куда? — А ты как думаешь? — по своему обыкновению, проворчал он. Присмотревшись, Есеня удостоверилась в том, что дорога была знакомой. — Бергич? — догадалась она. — У него все лежали, — пробормотал он. — Может, и знает что-то. Слышал… Куда ещё… Она невесело усмехнулась. И, не удержавшись, выглянула в пострадавшее стекло, ещё раз удостоверилась в том, что столицу им удалось покинуть без приключений. Преследователи отстали ещё у дома Соколова, новых нарядов не вызывали, посты ГАИ промелькнули мимо без требований остановить машину и последующей необходимости вновь уходить от погони. А может быть, их и не старались поймать? Как странно, что после угрозы ТМНП и требования к своим "марионеткам"» держаться подальше от органов правопорядка, он сегодня сделал столь неожиданный жест — предупредил их. Что-то пошло не по плану? Или Меглин сказал ей совсем не то, что услышал в трубке? — Он же вчера совсем другое говорил, — настороженно произнесла она, изучая в отражении реакцию водителя с обострённым вниманием. — Сказал, попадёмся — это проигрыш. Почему тогда предупредил? — Что-то не устраивает? Есеня насупилась. Услышала: — Лёгкий выигрыш обесценивает победу. Он же хочет играть до конца? Дойти до эндшпиля и остановиться? Стоило ли тогда начинать? Мимо с шумом пронеслась какая-то одинокая машина. А рассудительный баритон продолжал, будто смакуя каждое слово: — Всё уже придумал, спланировал, обставил… Погорячился. Посидел, подумал. Да и решил, что рано ещё. — Рано нас… Она сглотнула. В душе всколыхнулась волна возмущения и злости, в том числе и на того, кто говорил ей всё это со своим непробиваемым спокойствием. — Ты хочешь сказать, что он в любое время, когда захочет, может… — Есеня задохнулась. — А мы просто будем вот так… сидеть сложа руки? И ждать? — Нечем руки занять? Прошу. Автомобиль свернул к обочине и замер, подрагивая от оборотов двигателя. Через пару секунд водитель занял кресло штурмана и выразительно сложил руки на груди. Есеня вспыхнула. Если память ещё хранила хозяйке верность, до психиатрической больницы номер тринадцать оставалось всего ничего. Голубой "Мерседес" преодолел это расстояние минут за пятнадцать. К тому же, сосредоточившись на дороге, его новому водителю удалось отбиться от большей части назойливых мыслей, даже слегка успокоиться. В основном, эти мысли касались места, куда они держали путь. И самого Бергича, с которым даже после того, как неудачливой убийце стала известна вся "тайная операция" заговорщиков, встречаться всё равно ужасно не хотелось. Однако, с другой стороны, вопреки заверениям наставника, кандидатуру угрюмого профессора она снимать не собиралась. Более того, захотелось немедленно прижать его к ближайшей стенке с дулом трофейного табельного под подбородком. И доказать Меглину, что человек, который был ближе если не к ней самой, то к нему точно, на самом деле был и… "Мурзик" строптиво заворчал, но Есеня вжала педаль, прибавляя скорости. — Куда понеслась-то? — донеслось справа. Вместо ответа она сердито сунула ему устройство связи с включённым экраном. — Часы себе заведи, тогда и узнаешь. Даже если… Бергич скажет, где его искать, на это уйдёт чёртова уйма времени... Или он и время для нас остановит? — Время — нет. Часы — да. — Ну да, шахматные часы тем и шахматные, что их можно остановить, — хмуро поддакнула Есеня. — Только он свой ход уже сделал. Фыркнула, отвернулась к дороге. И услышала: — Не думал, что когда-то скажу тебе такое... От неожиданности она сбросила скорость. А Меглин заметно оживился, зорко всмотрелся вперёд. — Ты права, — продолжил он, кивнув на дорогу. — Вон, смотри. Уже на подъезде, у чисто символической ограды из рабицы, что ограничивала обширную территорию больницы, меж деревьями просматривалась вереница полицейских машин, ещё несколько удостоились чести, чтобы им открыли вечно запертые ворота, и были припаркованы во дворе клиники. Вот, чего-чего, а этой публики ещё и в таком количестве, Есеня здесь никогда прежде не видела, даже когда приехала сюда в то декабрьское утро с сухими глазами, чтобы во второй раз узнать о смерти наставника… Голубой "Мерседес" метнулся в сторону от дороги и немедленно занял место, подходящее для обзора, но достаточно скрытое от глаз некогда дружественной структуры. — Засада? — вырвалось у неё. Меглин покачал головой. — Что там случилось? — А ты не догадываешься? — мрачно отозвался он. — Тут сиди. — Чего? В смысле? Но уже хлопнула дверца. А фигура в плаще, кепке, с бородой и прочими хорошо знакомыми в "конторе" особыми приметами, бодро отправилась на разведку — к счастью, не по дорожке, а в густую рощицу, с которой соприкасался больничный парк. Но всё же именно туда, где его встреча с коллегами должна была состояться непременно. Жадно всмотревшись в лобовое стекло, Есеня с трудом увидела в переплетении ветвей, что Меглин перебрался на другую сторону, воспользовавшись одной из прорех в сетке. И больше уже ничего не сумела рассмотреть. Достав парик и наскоро нацепив его на себя, как пришлось, она нервно отбросила с лица прядь не своих волос и стиснула пальцами ободок руля. Может, стоило всё же помчаться вдогонку? Когда это она его слушалась, в особенности, если речь шла о том, чтобы "сидеть в машине"? В прошлый раз, помнится, предчувствие её не обмануло. Если бы тогда она подчинилась и не примчалась в лофт, ещё неизвестно, чем бы могла окончиться беседа Меглина со своим зловещим гостем. Очень не хотелось думать о том, что этот предусмотрительный манипулятор усадил её за руль именно сейчас для того, чтобы она могла… Ей будто вновь в ладони упали ключи... А Меглин со скучающим видом покосился на горящие окна своего на то время ещё целого монументального убежища. Так как она поражённо застыла на месте, он приказал жёстче и понятнее: — В машину сядь! Под нестерпимой тяжестью буравящего взгляда пришлось неохотно подчиниться. Вернуться в ещё тёплый салон, скрестить на груди руки. А на самом деле — обхватить себя, удерживая на месте из последних сил. Ей страшно не хотелось отпускать наставника одного на встречу с незваным гостем. Стиснув зубы, взволнованная ученица проводила его взглядом, видела, как он, не оглядываясь, направился к лестнице и по ней вниз в овраг, мгновенно скрывшись с глаз. Без оружия, не вызвав ни подмоги, ни подкрепления. На встречу с этим кровожадным психом, Стрелком! А в её руках были ключи, чтобы — как она поняла уже позже, ретроспективно — иметь возможность уехать отсюда и спасти хотя бы свою жизнь. Ещё пару минут, пока не затихли гулкие знакомые шаги на ступеньках, каждый, тихий — будто отдавался молотом в ушах… И она не выдержала. Схватив свой айфон, набрала номер и вызвала коллег. А потом, передёрнув затвор верного "Макарова", поскрипывая снегом, направилась по его следам. Возможно, что на смерть… Сглотнув, Есеня открыла глаза. Ещё раз с надеждой вгляделась в просвет между деревьями, куда удалился её беспечный пассажир, однако тот не возвращался. Давний страх, от которого она как будто уже избавилась, вновь поднял голову, стал лить за шиворот холодную воду. Если тогда, почти два года назад, она ещё могла позволить себе роскошь сложить голову рядом с ним — а именно об этом были её самые неприятные мысли, пока она спускалась в овраг по тем оледеневшим ступенькам, — то теперь такой возможности больше не было. Несмотря на то, что меньше часа назад ТМНП предупредил их и помог им избежать прямого столкновения с коллегами, вряд ли он забыл о своих жёстких условиях. Выходить из машины было опасно. Опасно было вообще появляться здесь! А что, если он всё время и сидел там, за забором и окружил себя такой "охраной"? Ведь слова Меглина с недавних пор можно было поддавать сомнению. Его такая стройная теория про то, что с неизвестного номера телефонировал её законный муж, оказалась неверной. "По краю ходишь…" Она вздрогнула. Ведь ТМНП — трус, разве нет? Что профессору Бергичу стоило в самом деле придумать какой-то повод, чтоб собрать здесь полицию и тем обезопасить себя от возможных визитов своих противников? А что, если Макс Соколов тоже был тут? И Витюша?.. И все только ждали, когда они… Или Меглин… Есеня медленно взялась за голову, уставившись перед собой. Закусила губу до боли. А потом, отстранённо услышав щелчок дверного замка, почувствовала, как кто-то тряхнул её за плечо. "Чёрт… Не делай так больше никогда, — неслышно и горько просило что-то в её душе, прижавшись к прутьям рёбер холодным носом. — Слышишь? Пожалуйста…" Меглин молча вдавил педаль, и автомобиль выскочил на трассу. По его застывшему и мёртвому лицу она поняла многое без единого слова. Но захотелось уточнить. — Он… Меглин кивнул. Она прикрыла рот ладонью. — Всё интереснее и интереснее, — промурлыкал он. — Ножом? — зачем-то спросила она. — Ещё пару часов назад ты соображала получше. Правильно говорят: хороший следователь — голодный следователь. Есеня помотала головой. Услышала: — Вспоминай. Но молчала. Голова кружилась. В этой внутренней борьбе словно потерялись последние остатки сил, к горлу подступала тошнота. Послышался раздражённый вздох. — Инъекция. В шею, сзади. — Нет, — прошептала Есеня, изумлённо роняя руки на колени. — Не может быть. — Может. — Ты хочешь сказать, он его, как этого… — она задумалась. — Ботаника? Да? Новый кивок слева был утвердительным. — Трамвай, Высотник, Субботник, — перечислила Есеня. — Ботаник… Кто следующий? Таксист? Меглин невесело и тихо засмеялся, покачал головой. — Красиво, — сказал. — Пат. Почти. Она вздрогнула. — Что? — Ходить некуда, — пояснил он. — Да и нечем. Есеня почувствовала, как стремительно замерзает, даже в такой непосредственной близости от него. — Значит… Ты хочешь сказать, что мы… проиграли? — Победа на клетках достаётся тому, кто сделал ошибку предпоследним, — Меглин усмехнулся. — Мы свою уже сделали. — Ненавижу… шахматы — под нос прошипела она. — Шахматы, — повторил он. — Шахматы закаляют дух как любое сражение, воспитывают характер. И учат не поддаваться чувствам, не делать поспешных решений. Не врать самому себе. Он выразительно скосил взгляд: — Тебе бы не помешало. Научиться. — Я умею играть, — буркнула она. — Уметь и иметь представление — это далеко не одно и то же. Но основные ходы выучила, молодец. Лиха беда начало. Есеня вспыхнула. Буркнула: — Надо было тебе в стажёры сразу шахматистку взять. — Большая редкость, быстро разбирают, — пожаловался он. — Это ещё почему? — Ну, как, — его рука бросила руль, принялась загибать пальцы. — Это ж сколько достоинств в одном флаконе! Могут часами молчать. Следят за своими фигурами. И знают много интересных позиций. Получив такой отпор, Есеня решила последовать невидимому совету из первого пункта, скрестила руки на груди, насупила брови. А ей ещё показалось, что смерть старого профессора психиатрии его огорчила… Нашёл время! — А главное: не делают скоропалительных выводов и суждений, — невозмутимо продолжил Меглин после ненадолго воцарившейся паузы. — Теперь поверила? Ещё один подозреваемый выбыл. Плохо думала. — Ну да, ещё одна его "пешка", — проворчала она. — Ошибка. — А ошибки-то не признавать — кровью смывать приходится. Своей. Перед глазами от этих слов вдруг возникло жутковатое граффити из подземелья "Останкино", — пожалуй, самое жуткое и страшное из всех, которые там были. Героиня Наталии Варлей, совсем на себя не похожая — не будь рядом очкастого студента, её бы там, наверное, никто не узнал. И из всех реплик её Нины из "Кавказской пленницы" художники выбрали не строчки песенки про белых медведей или какую-то милую шутку, а всем известное утверждение страшного "закона гор…" Да, что касалось подружки Макса Соколова, то оно, похоже, соответствовало тому, что случилось сегодня, как нельзя лучше. Два трупа за одно утро, не многовато ли? Похоже, их телефонный недоброжелатель и охотник, на которого они охотились сами, начал "ускоряться"? Хорошо это было или плохо? Могло ли подтолкнуть этого проклятого "гроссмейстера" к какому-то непродуманному и опрометчивому шагу, или лишний раз указывало на то, что он по-прежнему контролировал всё происходящее и был способен предугадать их каждый следующий ход? "Если идёшь по следам убийцы — ты уже отстал", — когда-то говорил Меглин. А в отношении ТМНП они не просто шли по его следам, эти следы давно успели остыть. И теперь... что оставалось делать? Только присоединить ещё один фрагмент ребуса к таким же разрозненным собратьям. И попытаться понять, что хотел "сказать" их непримиримый оппонент, когда убил старого профессора психиатрии точно так, как Меглин два года назад завершил путь некоего господина Цветкова. Тот, кого с лёгкой руки и острого языка её руководителя потом в оперативных сводках окрестили Ботаником, не имел ничего общего с медициной. Он был деканом кафедры семейной психологии, и применение скополамина интересовало его чисто в практических целях. Одурманенные "сывороткой правды" — источник которой он выращивал на своём подоконнике, — его студентки находились в сознании, но лишались воли и потому безропотно сносили всё то, что он с ними проделывал. А если точнее, Цветков их вешал, воссоздавал картину смерти Зои Космодемьянской, что так поразила его в детстве, со всем необходимым антуражем… Стоп! Зоя? Разве не этим именем хотела назваться умирающая подружка Макса Соколова? Неужели, и это он просчитал? В тот неприятный для Ботаника день, вернее, уже вечер, с ним случилось сразу несколько неприятностей. Во-первых, ему помешали в самый ответственный момент и вытащили из петли очередную отзывчивую жертву из многодетной семьи. Во-вторых, Меглин заставил его изрядно побегать по той рощице у пыльной бетонки и пожарного пруда, пока не поймал и не разбил деканскую голову о дверь деканской же старой иномарки. А в-третьих, недолго думая, Меглин по своему обыкновению решил поднапрячь и организовать народ, которому выпало несчастье оказаться поблизости — в частности, двух здоровых мужиков, водителей таких же здоровых и хмурых КАМАЗов. Их не пришлось искать — они курили за поворотом дороги и на вопли и кряканье господина Цветкова прибежали сами. — Ну всё, мужик, хорош! — грозно окликнул один. — Сядешь, — заметил второй. Мгновенно укротив своего кровожадного внутреннего зверя, наставник в последний раз шмякнул маньяка дверью машины. И когда тот откинулся на землю как куль, как будто окончательно утратил к своей жертве интерес. Только сплюнул и пошёл встречать обеспокоенных соседей по рощице. — Сейчас всё поймёте, — пообещал он. — Закурить есть? То, что случилось дальше, отпечаталось в памяти его стажёрки на веки вечные. Как и рёв двух мощных моторов, что заглушали вопли приговорённого, комья суглинка, что разлетались от огромных колёс. Обезумевший от ужаса Цветков повис между передними бамперами грузовиков, привязанный за руки и за ноги своей же верёвкой. А Меглин довольно прищурил глаза, с азартом потёр ладони. — Ну чё, мужики, потрудимся? — объявил он. — Давай! Только медленно. Сразу не порвите, а то неинтересно будет… Как он говорил, угроза бывает сильнее её исполнения. Однако в тот миг все участники и все свидетели этой средневековой казни, включая двух девушек, были совершенно уверены в том, что она состоится. — Сто-оп! — не своим голосом заорала Есеня и изо всех сил саданула кулаком по железной морде КАМАЗа. — Я прошу тебя, остановись! Так нельзя! Взбешённый наставник подступил к своей стажёрке с таким видом, что ей, адвокату поневоле, пришлось попятиться. — А ты не слышала, как они каются? Как они жить хотят? Он наклонился к маньяку, велел: — Ну давай! Расскажи ей, как жить хочешь! Она поймёт, поверит! Добрая! Горящие волчьи глаза прожгли её насквозь. Конечно, Цветков попытался задействовать весь запас своего красноречия. Только голос у него, и без того негромкий, теперь сел до шёпота. — Слышала? — с холодным бешенством осведомился Меглин. — Жизнью искупит, говорит. Ну, давай. Отпусти! На! Режь верёвки! Есеня не взяла протянутый ей складной нож, жалобно скривилась. И посмотрела на своего безумного руководителя с беззвучной мольбой дать ей подсказку, пояснить, какое решение было правильным на самом деле. Набивать собственную шишку, ещё и подобным образом, не хотелось. — Он потом над тобой смеяться будет. Я одного отпустил. По дурости. Так же вот, клялся, каялся, умолял… Поверил ему, выпустил. Он потом двоих убил за неделю, — баритон наставника подрагивал от ярости. — Так что искупление у меня одно. Кровью. Здесь и сейчас. И он рявкнул: — Давай! Грузовик зарычал мотором. Но тут оставшийся из двух водитель не выдержал и выскочил из кабины. Сказал майору Меглину, что такой грех на душу он взять не может. — А я — могу?! — взревел тот. И когда он решительно забрался в кабину одного из покинутых грузовиков, Есеня поняла, что бездействовать уже просто не получится. Для кошмарной задумки наставника вполне хватило бы и одного КАМАЗа. Пришлось стрелять в радиатор. Впрочем, водилы уже давно покинули место событий и претензий предъявлять не стали. А там, к её облегчению, подоспел и Сучков с нарядом… В который раз она вмешалась в планы Меглина не без помощи коллег и была совершенно уверена, что поступает верно. Однако довести дело до конца её руководителю удалось блестяще. Когда Сучков собственноручно вёл маньяка в машину, тот, несмотря на всё то, что говорил и в чём раскаивался ещё минут десять назад, хитро подмигнул своей бедной несостоявшейся жертве. Есеню передёрнуло. А Меглин, от волчьих глаз которого не могла укрыться даже такая мелочь, усмехнулся в усы. И окликнул: — Капитан! Сучков, к которому коллега впервые обратился правильно, остановился. А тот в пару секунд поравнялся с ними и участливо положил ладонь на плечо Цветкова. Ухмыльнулся и вполголоса заметил, кивнув на свою красную как мак стажёрку: — Повезло тебе. Добрая она, да? А на прощание хлопнул задержанного по шее. Развернулся и пошёл к своей машине, ни разу не оглянувшись. Хотя у него за спиной всё тотчас же пришло в смятение. Цветков рухнул на землю как подкошенный, его лицо исказил неописуемый ужас, а зрачки расширились до такой степени, что со своего наблюдательного поста это увидела даже Есеня. Сучков умолял фельдшеров "скорой" спасти своего ценного маньяка. А она поражённо смотрела на то, как наставник прятал во внутренний карман плаща маленький пустой шприц. Это был ещё один его урок… На самом деле Ботаника ожидало вполне справедливое возмездие… Она сама тогда рассказала Меглину о том, что в числе прочего шаманы использовали сок дурмана, когда хотели не просто убить врага, а навести на него ужас. Считалось, что видения и муки последнего в этом случае не могли выдержать даже боги... Интересно, что же видел перед своей кончиной один из трёх человек в её близком окружении, на руках которых была кровь? — Ну теперь-то ты всё расскажешь, — вырвалось у неё. Наставник, вздрогнул от неожиданности и видимо очнулся от своих размышлений. Но оценив требование, усмехнулся. — Про мёртвых — или хорошо, или никак. Так что закатай себе губки обратно, ишь, выпятила! Есеня ахнула. Отвернулась и сказала в отместку, что случившееся в каком-то смысле её даже устраивало. — Ну, правильно, — невозмутимо отозвался он. — Кого ненавидишь больше всего? Кому ты больше обязан. Сдвинул брови. А она устало прикрыла глаза.

***

— О чём ты? "Мурзик" стоял у края дороги. Водитель медленно прохаживался по обочине и дымил сигаретой, а Есеня сидела на своём месте, боком, спустив ноги на асфальт. И ожидала ответа на свой вопрос. В деле ТМНП появился ещё один труп, но ясности убийство старого профессора не принесло, наоборот, у них исчезла последняя возможность что-либо узнать, как и найти Соколова. Похоже, подтверждались её самые невесёлые догадки? Меглин ошибался: телефонный мерзавец не играл ни по каким правилам, он просто с ними забавлялся перед тем, как сожрать. Кто ещё мог по достоинству оценить его "картину", как не его самые внимательные и преданные "поклонники"? Но теперь, сделав из них своих "марионеток", как и хотел, разве ему не стало скучно? Может быть, Меглин на это и рассчитывал? Разве ТМНП, этому изощрённому злому гению не нравилось соревноваться со своими охотниками и самому охотиться на них? А не держать их вот так, как покорные игрушки? Он тоже просчитался? Настолько захотел обрести над ними власть, что для этого пришлось пожертвовать остротой "игры"? Даже самой "игрой"? Непробиваемое спокойствие его оппонента в этой ситуации просто поражало. Разве Меглин не понимал, что их всех ожидало теперь? Он же сам сказал, что "марионетки" ТМНП были живы ровно до той поры, пока дёргались? Разве такая выжидательная тактика не приближала их конец? Впрочем, что они могли предпринять? А может, в новом кусочке головоломки содержалась некая подсказка, которую Меглин принял к сведению и понял так, как следовало? После сообщения о смерти Бергича он надолго замолчал и заметно посерьёзнел, в его глазах горели совсем другие — ровные и жгучие огоньки. А его спокойствие напоминало спокойствие опытного и талантливого охотника, что уже выследил зверя и теперь просто ждал подходящего момента. По крайней мере, ей хотелось так думать. Получить подтверждение из любимых уст было бы настоящим подарком. Однако он молчал, закрывшись изнутри на сотню замков. И похоже, не собирался ей отвечать. — Думаешь, он позволил бы мне так просто вылезти из могилы? — наконец, услышала Есеня. — Нет. Его последний ход — ещё впереди. Хочет, чтоб я что-то сделал. Ты — тоже. — Но что? — Скоро узнаем. — Раз ты так говоришь, и после всего того, что уже случилось… у него — очень большие возможности. И полномочия, — она взялась руками за виски. — Кто же он, наконец, такой? А? — Подумай. Может быть, догадаешься. Молящий взгляд, которому подопечная постаралась придать максимум выразительности, не сумел разжалобить Меглина. Он даже на неё не смотрел. Есеня вздохнула. И неуверенно предположила: — Может… Большаков? Наставник поморщился, даже кашлянул, словно в портсигаре ему на сей раз попалась не самая вкусная папироса. — Быков его полномочиями наделил — не каждый зам такими похвастается. И с расследованиями он тогда мне помогал. И по папиному убийству Быков его поставил главным. Заметив, что она смотрела на него напряжённо и пытливо, не отводя глаз, Меглин выдохнул дымок и покачал головой. Сказал: — Нет. Я ему не нравлюсь. — Да ты никому не нравишься, — нервно выпалила Есеня. — Кроме меня, может быть. — Привык. Она вспыхнула и уже приготовилась вскочить и исполнить свою давнюю мечту — схватить своего бородатого мучителя за грудки и наконец-то потребовать ответов. Однако встречный осаждающий взгляд удержал её на месте. — Память девичья, слух избирательный. Ничего не поменялось. Есеня почувствовала, как краснеет с головы до пят, так что даже стало жарко, а под его косым взглядом — тем более. Но что было делать и о чём думать, если они сегодня узнали о гибели последнего человека, что ещё как-то мог вписаться в пустой список подозреваемых? Даже кандидатуру Худого Меглин, похоже, забраковал. Всех, с кем она была знакома, постигла смерть. Тем более, тех, кто мог быть "ближе". Осталось всего двое: она сама и тот, кто стоял рядом и курил у капота голубого "Мерседеса". А если вспомнить вполне логичную версию Самарина —ещё одного покойника, — и в который раз усомниться в реальности всего того, что творилось вокруг вот уже несколько суток... то эти две личности вполне можно было соединить в одну… Наверное. Внимательный взгляд скользнул к ней, как разведчик в тылу врага, мимолётно, и так же быстро отпрыгнул обратно, получив нужные сведения. Похоже, он и поныне мог узнать о тайном ходе её мыслей безо всякого труда? Что ж, тогда пускай потешится. И ужаснётся. Меглин затягивался сигаретой, хмуря брови и, по всей видимости, в глубине души радовался возможности поразмышлять над их патовой ситуацией в такой относительной тишине. А она, убедившись, что больше ничего не добьётся, вздохнула и пробормотала: — Никто ещё не выиграл партии, имея на руках одного короля. Насколько я знаю шахматы. Он усмехнулся в усы. — Правильно. Но теперь "король" — не один. — Да, от скромности ты не умрёшь точно. Есеня поднялась на ноги и скопировала его позу: тоже прислонилась спиной к капоту. Вдобавок опёрлась руками на крышку и, помедлив, осторожно придвинулась ближе, пока не коснулась его плеча своим. — Ну, и что нам теперь делать? — спросила она. — В Москву — нельзя. Может быть, в Ти… — Не придумал ещё, — перебил он и стряхнул пепел. Но больше ничего не сказал. А Есеня уже собрала аргументы в защиту своего предложения. И подумала о том, что навестить его "любимую учительницу" было бы не такой плохой идеей. А может быть, и она обо всём знала, подобно Палычу? От этой догадки у бывшей стажёрки Меглина в который раз испортилось настроение. К тому же, Софья Зиновьевна тоже была "нашей". По аналогии с патологоанатомом, если ТМНП скорей всего сумел завербовать их близкого друга и помощника, кто знает, не удалось ли ему провернуть с ней то же самое? Может, вот — причина, по которой Меглин предпочёл о ней "забыть"? Однако через некоторое время её озарило. Было у них ещё одно место, куда поехать, и ещё один человек, к которому обратиться. О котором точно никто не знал. И от которого, поэтому, можно было не ожидать неприятных сюрпризов. Даже наоборот — их приезд сам бы мог стать для этого человека счастливой неожиданностью. Радостью, которую ждали почти четыре десятка лет. — Тогда есть только одно место, — убеждённо сказала Есеня. — Я тебя отвезу туда. Оттолкнувшись руками, она встала, прошлась из стороны в сторону, чувствуя на себе его внимательный взгляд. А после приблизилась и протянула руку за ключами. Улыбнулась. — Поехали? Она тебя лет тридцать не видела. Да? И вздрогнула, заметив, как стремительно помрачнел Меглин, окаменел, даже как будто побледнел. Его взгляд остановился, любимый баритон охрип. — Докопалась, значит? Она поспешно погасила улыбку и убрала конечность, будто протянула её к дикому зверю. Её любимый "волк", очевидно, мог в равной степени грохнуться оземь в приступе прямо сейчас, как и накинуться на неё саму и загрызть. Тёмные глаза метнули такой испепеляющий огонь, что Есеня невольно попятилась и в который раз за эти несколько дней раскаялась в том, что вообще когда-либо осмелилась забраться в его прошлое, проскользнуть за бронированную дверь. Блин. Это он ещё не знал, что следуя совету Самарина, она ещё вчера залезла туда, куда ей так хотелось… Удивительно, как легко получилось найти кровавое дело Котова, в котором трагедия наставника была всего лишь одной страницей с парой следственных фотографий. Кажется, это до смерти некого, ничем не примечательного чиновника, его преступное прошлое охранялось от любопытных глаз. А потом, видимо, махнули рукой? Оказавшись причастным к "рыбному делу", Котов вместе со множеством других участников грандиозной коррупционной схемы, тем не менее, сумел ускользнуть от правосудия. На то время слуги советской Фемиды были заняты арестами и допросами более важных фигурантов, в том числе, и в Горьком, а после чудом усидевшие на своих креслах высокопоставленные товарищи постарались сделать всё возможное, чтобы их не выдали их же "пешки". Котова, то бишь "Кота", по всей видимости, щедро отблагодарили и не только в денежном плане. Очень не повезло горьковским коррупционерам, когда в их ряды затесались несколько хитрых грабителей, алчных до наживы и крови, один из которых, к тому же, впоследствии стал диктовать им свои условия и быстро прибрал к рукам часть уже хорошо отлаженной подпольной системы. Николай Меглин, на первый взгляд, никак не мог очутиться в подобной компании. Но когда Есеня вспомнила, о чём говорила Людмила Тимофеевна, то пришла к выводу, что такое было вполне возможным, даже объяснимым. Несмотря на свою удалённость от столицы, Горький был негласной перевалочной станцией между ней и солнечным югом с его арбузами, курортами и самым первым из магазинов сети "Океан". Как и Каспийским морем, куда табунами заходил осётр. Главным образом Котов и его банда собирали дань с местных браконьеров и следили за тем, чтобы дефицитную икру паковали в баночки из-под кильки правильно, без побочных махинаций. Участвуя в негласной, вопиюще смелой и рискованной на то время "пирамиде", "рыбники" жёстко следили за тем, чтоб их самих не обвесили по дороге и не "толкнули" потом "дефицит" на сторону. В те времена, когда Андропов рвался к власти и считал делом чести указать своему главному конкуренту на произвол в его ведомстве путём разоблачения всё новых и новых мафий — "мясной", "хлопковой", "овощной" и даже "бриллиантовой", — «рыбная» успела не только заручиться поддержкой на самом верху, но ещё и проворачивать свои дела с нешуточной осторожностью и ловкостью. Если бы не пресловутая баночка кильки, что по ошибке попала на реализацию не в ресторан, а в магазин, кто знает, сколько бы лет предприимчивые торгаши, заведующие баз и складов, а также те, кто охотно их "крышевал", сумели бы просидеть на своих местах, набивая карманы и трехлитровые банки астрономическими суммами, покупая жёнам шубы, а себе — "дефицит", "импорт" и антиквариат? Однако слишком большое количество задействованной рабочей силы, как и недвусмысленная угроза "вышки", сделали своё дело. Перепуганные "сошки" сдавали всех, кого только знали, на первом же допросе и оказывали такое содействие следствию, которому можно было лишь подивиться. Потом "раскололся" замминистра рыбной промышленности, и процесс, на радость правоохранительным органам, приобрёл стихийные масштабы. А вот чиновники, проверяющие, работники ОБХСС и тем более, Минторга, дрожали и щедро подкупали собственных "пешек" вырученными с незаконных оборотов средствами, а то и должностями. Несмотря на свою роль в этой истории, Горький не считался таким рассадником коррупции, как например Сочи, Тбилиси и Москва, потому после расстрела основных фигурантов столь громкого дела там ненадолго вздохнули свободнее… Могло, конечно, случиться так, что Кот просто проходил мимо в тот роковой день и решил потешить свою чёрную душу. Однако он был хладнокровным и осторожным преступником, который после всех событий сумел каким-то образом продержаться на свободе больше десяти лет и даже подняться выше, лишь иногда балуя себя изощрёнными убийствами людей. В криминальных кругах его считали "заговорённым", а в деловых знали как скользкого партнёра с неведомой, но поразительной "крышей". Сомнительно, что несмотря на две свои страсти, одинаково губительные для человека и правонарушителя в частности, он был склонен к импульсивным поступкам. Нет, он хорошо знал, куда пришёл и к кому. Сукин сын… Интересней было другое — что эти материалы обнаружились в открытой базе. Что дело "Кота" до сих пор никто не уничтожил. Что Самарин ничего не придумал и не солгал. Что фактически, если бы Есеня захотела, она могла всё это прочитать два года назад, и ей бы не потребовался специальный допуск. Там не было ничего такого, за что бы ухватился глаз, знакомая фамилия на букву "М" звучала только в перечне пострадавших, один или два раза. Но кто знал, те ведь могли рано или поздно "докопаться"? Не то покойный генерал Григорьев, или Седой — или кто там ещё беспокоился о репутации наставника — невнимательно отнеслись к этому вопросу. Не то просто применили всем известный трюк и спрятали материалы на самом виду, там, где их бы вряд ли стали искать. Для того требовалось как минимум знать фамилию Котова. И то, что единственным выжившим свидетелем его преступлений был одиннадцатилетний мальчик, над которым было учинено "физическое и психологическое насилие с особой жестокостью", — именно так обозначил случившееся капитан Григорьев Р. И. И больше не написал ничего. А отец… Он, наверное, просто не успел. Возможно, ещё бы несколько дней, и в том прощальном письме нужная дочери информация появилась бы в полном объёме? Может, если бы получилось узнать, кто стоял за его убийством на самом деле, и на кого работал Женя, то ТМНП уже не смог бы прятаться? Конечно, всё это никто не рассказывал опальному следователю СК, объявленому в розыск со вчерашнего дня. Соваться в архив к Елене Васильевне было нельзя — та узнала бы прокурорскую дочь и в парике, и даже если бы та сменила пол. Потому пришлось довольствоваться всемирной "паутиной", порадоваться, что некоторые документы с советских времён успели не только рассекретить, но и оцифровать. И постараться связать разрозненные части воедино, а кое о чём просто догадаться… Однако этот ребус был намного проще, чем тот, над которым её заставлял трудиться ТМНП. Здесь хотя бы хватало информации, требовалось только заглянуть в общедоступную служебную базу в сети с помощью "левого" пароля и "прокси" — как её когда-то обучил Глухой, — освежить себе память в плане криминальной ситуации в период застоя и дефицита. И попытаться отыскать единый конец у нескольких логических ниточек. А вот там телефонный мерзавец потрудился над тем, чтобы все эти ниточки оборвать и удерживал своих соперников в неведении. А конкретно её — в отвратительном леденящем страхе. Сутки были уже на исходе, а он до сих пор не звонил... В этой длительной паузе, в которой Меглин и сам, похоже, находил спасение, дрожал от обуревавших его чувств и явно пытался взять себя в руки, его подопечная боялась даже поднять глаза, только опасливо посматривала на него, спрятавшись за опущенными ресницами. В какой-то степени она, наверное, понимала, что он чувствовал сейчас, оказавшись у своего бронированного и тщательно оберегаемого хранилища и обнаружив, что там кто-то был и разворошил всё в стремлении добыть крупицу истины. Но Есеня уже не чувствовала былого мистического трепета. Закрытое и запретное страшное дело, что перевернуло не только его жизнь, но и её, оказалось просто парой страниц из целой кипы, личной трагедией, что терялась в море человеческой крови, слёз и горя, кошмарной, ужасной, но всё же, всего лишь одной из многих. Она добилась своего, осветила фонариком этот потаённый угол и не обнаружила там ничего… неожиданного. А Меглин… Как все сильные мужчины, что никогда не плачут, говорят только по делу и всегда держат своё слово, он просто стыдливо прятал факт своего, пожалуй, единственного поражения — слабости, щербинки в стальном панцире. И сейчас ужасно злился на неё просто за то, что она не послушала его, всё сделала по-своему. Отправилась гулять по потёмкам его души. Узнала. И совершенно не думал о том, что иначе просто бы не получилось и уже не могло быть! Рано или поздно она бы сделала это, ведь никак иначе не сумела бы его понять и хоть немножко разгадать. Да он сам был ребусом! Одним большим и хмурым вопросительным знаком, вопросом, тенью у которой просматривался лишь внешний контур, а всё, что внутри, было погружено во мрак. Как он не понимал, что такая щербинка и незащищенное место, из которого не торчали колючки, пыльный уголок, в котором жили лишь тени прошлого, придавал ему именно эту необходимую толику слабости, что заставляла её сердце тихонько сжиматься от жалости и нежности? И наверное, любить его только сильнее и пронзительнее. Теперь ей казалось странным, почти нелепым, что он играл с ней в молчанку. Неужели, её непокорный и бесстрашный "волк" боялся, что, узнав всё это, она ничего не поймёт? Отвернётся от него? Или, она чего-то не понимала до сих пор? И в том уголке ей получилось разглядеть только тень, ибо тот, кто её отбрасывал, не любил свет и мгновенно спрятался в темноту?.. — Довольна теперь? — наконец пророкотал он. — Нет там ничего… хорошего. Есеня тихо, не поднимая глаз, сказала: — Это я уже поняла. И помедлив, всё же решила оправдаться. Вскинула голову. — Но что мне было делать? Где его искать? Только в прошлом, — не выдержав, она повысила голос. — Он же с твоим прошлым связан и с тобой! — Уверена? — внезапно уточнил Меглин. — Что — со мной? Не с тобой разве? Подопечная молчала, пытаясь осознать смысл последней фразы. А он затянулся уже почти докуренной папиросой и потом пристроил локоть на капот, движением пальцев сбил пепел. — Прошлое — как якорь, — любимый баритон стал глуше. — Тяжело, но только его не обрубишь. Приходится за собой таскать. Есеня вздохнула. Закусила губу. Набравшись смелости, шагнула к нему, ближе, ближе. И решительно положила руку на предплечье в рукаве плаща, скользнула ладонью до горячих пальцев, что выронили сигарету на асфальт. Ей хотелось сказать ему очень многое, куча самых разных мыслей теснились и толкались, цепляясь друг за дружку и не позволяя выразить ни одну из них. Поэтому она сказала самое главное: — Это неважно. Для меня — неважно. И для неё — тоже. Он напрягся так, что маленькие мышцы под её ладонью едва ощутимо задрожали. А пальцы собрались на пыльном капоте в кулак. — Мы вместе, — убеждённо прибавила Есеня. Ну, конечно, так. Отныне они всё будут делать вместе. Вместе найдут и спасут Витюшу. Вместе поймают и убьют ТМНП… Или он решил насладиться этим удовольствием в одиночку? Пусть и не мечтает. Ей телефонный ублюдок причинил за эти полгода несоразмерно больше боли, в том числе и через него… Неужели, он этого не понимал? Не в силах сказать что-то ещё, она просто подняла голову, заглянула ему в лицо. Меглин хмыкнул. — Ну да. Вместе. До смерти. Поймав подтекст, Есеня насторожилась и решила уточнить: — До чьей? — Да как придётся, — буркнул он. — Что ты имеешь в виду? Меглин промолчал. А она, обнаружив для себя наиболее очевидный и неприятный ответ, задрожала всем телом. — Я не могу его потерять! Вас обоих! Не могу! Нет! — А если придётся? Есеня судорожно схватилась за его напряжённый локоть. "Нет, ты не это хотел сказать…" Меглин повернулся к ней и положил руки ей на плечи. То, что он мог ей сказать и собирался, она знала и так. Речь шла уже не о ребёнке. Вернее, не только о ребёнке… Её глаза были сухие, и может, потому их так резало, будто туда швырнули песком? Есеня отвернулась и решительно замотала головой. Чтоб не позволить слезам пролиться в голос, понизила его до шёпота. — Нет… — прошелестела она. — Я его убью… За всё. За тебя убью, за него… За себя… Сама, слышишь? Сама! Пусти… И слабо дёрнулась, но Меглин удержал. Нахмурился. — Нет, — сказал он. — Не ты и не теперь. Есеня сверкнула глазами: — Ты уже раз пообещал его остановить и не смог. Ты отдал ему нашего сына… меня, когда мы могли… — её губы задрожали. — Мне осточертели ваши игры, ваши шахматы, ваши грёбаные комбинации по правилам и без… Если ты не можешь защитить нас, я всё сделаю сама. Именно этому ты меня учил. К этому меня… готовил. Ты говорил, чтоб я никому не доверяла. Вот, — она вздохнула. — Готово. Я тебе больше не верю. Разве... не этого ты добивался? Оба тяжело дышали. Горячие руки давили ей на плечи как пресс или невыносимый груз. Он смотрел на неё, она всматривалась в пустоту. — Ты меня не остановишь. Кем бы он ни был, что бы ни случилось, даже если я умру сама… но я сделаю это! Клянусь! Дождавшись новой паузы, Меглин возразил, спокойно и строго подчеркнув местоимение: — Нет. Нельзя тебе убивать. Есеня подняла голову и недоумённо произнесла: — Что? То есть… Ты же говорил, что… — Забудь, что я говорил, — процедил он сквозь зубы. — Я ошибался. Все ошибаются. Она невольно приоткрыла рот. А Меглин продолжил жёстче: — Ты просто не поняла ещё. Это проклятый путь. Лучше на него не становиться. Держаться. Тем более — теперь. Он вздохнул и докончил: — Это не твой ход. И не твоя партия… милая. Злое пламя метнулось в удивительно спокойные и твёрдые глаза. И неожиданно обнаружило в них тот ответ, который Есеня и искала там с затаённой надеждой, притихло. К тому же… Решительный его вид говорил о том, что действовать наперекор его воле и планам у преемницы уже просто не получится. Стальные пальцы сжали ей плечи до боли. А слово — самое доброе и нежное слово, которого, по мнению наставника, заслуживали существа женского пола вне зависимости от возраста, но которое он ещё никогда прежде не адресовывал своей ученице — обожгло сердце раскалённым железом. Так, что оно на миг перестало дёргаться в рёберной клетке, а на глазах бессильно выступили слёзы. — Тогда — ты? — сдалась она. Он ослабил хватку, кивнул. — Последнее дело. Надо закончить. — В каком смысле, последнее? — Есеня нервно засмеялась. — В отставку… собрался? — Вроде того. Я договорился. — С кем? Меглин усмехнулся. Отступил на шаг и ткнул пальцем вверх. Её пробрало холодом, как от леденящего ветра. — Глупостей тут… не говори. Она сглотнула. А он уже через секунду вновь оказался рядом. Две горячие руки требовательно соскользнули по её плечам вниз, на талию, притянули к себе ближе, удержали на месте. И в тот же миг лишили её последних остатков сил, чтобы о чём-то спорить, что-то доказывать, сражаться с ним либо вообще о чём-то думать. Есеня обессиленно закрыла глаза, и в этом поцелуе постаралась выразить всё то, что не могла высказать, обхватила его руками в немом отчаянии и тщетной попытке согреться, что-то ему объяснить… В этом недолгом поединке она вновь проиграла. В его железных объятиях и в плену его сжигающих губ было слишком тепло, слишком безопасно, слишком… Это было именно тем, чего она так искала, всю свою жизнь. Это было единственное иго той власти, которой она не могла противиться, награда, которой она так жаждала и о которой умоляла прошлой ночью, под стоны и вой бури за окнами. Боль, которую она согласилась терпеть. Слабость, что сокрушала её теперь с непримиримой силой… Словом, Есеня позволила себе забыться, раствориться. И на миг перестала дышать, будто вдохнув жар от доменной печи. Он отстранился, а она ещё несколько секунд пыталась прийти в себя, ошеломлённо хлопала глазами и ловила дыхание в его руках. Наконец, сообразила, где всё это время находилась, и что Меглин уже аккуратно вытащил её пистолет. Тихо шмыгнула носом. А он критически осмотрел оружие и засунул его себе за пояс. Сказал: — Поехали. Чёрный копатель.

***

— Люди! Лю-ди! Помогите! — дурным голосом орал Меглин. — Пожар! Горим! Она вздрагивала от каждой резкой нотки, что прорывалась в любимый баритон и делала его громче, но визгливее и неприятнее. Безучастно смотрела на то, как он надрывался, пока бродил по кругу вокруг некогда жилого дома. Красивого, старого, большей частью деревянного. Наверное, вспыхнул как спичка… А её спутник точно сошёл с ума, теперь уже окончательно и определенно. Так вопить здесь надо было вчера. Либо ещё раньше? Пока Москву заливало дождём и трепало бурей, в Ярославской области, по всей видимости, было сухо? — Лю-ди! — он сложил ладони рупором. Есеня поморщилась. — Родион! — попыталась она окликнуть. — Это же… бесполезно. И отвернулась. Села, безучастно глядя перед собой. Странно, что лавочка у ворот не пострадала. Возмутителю деревенского спокойствия уже отозвались местные собаки, ещё где-то сухо шумели кронами плодовые деревья, лёгкий ветерок сметал листву с кривой дорожки от резных ворот. Несмотря на свою удалённость от дома, им не удалось остаться в неприкосновенности — створки были разбиты так, будто в них врезалось пушечное ядро или нечто вроде. От некогда уютного дома Людмилы Тимофеевны остались, наверное только стены да половина пятиугольной ломаной крыши. Деревянная веранда и крыльцо обуглились и пострадали от пожара сильней всего, кирпичная часть покрылась сажей. Над каждым выбитым окном отпечатался тёмный след бушевавшей внутри голодной стихии, что, натворив там дел, вырвалась наружу. Обугленная и щербатая телевизионная "тарелка" над входной дверью выглядела так, будто гуляка-огонь закусил ей второпях, под водочку. Сами двери были разгромлены так же, как и ворота, очевидно, пожарным либо соседским топором. До той поры, пока подробности случившегося оставались в тайне от неё и от наставника, ещё можно было тешить себя слабой надеждой, что здесь обошлось без человеческих жертв. Однако дом меж обугленных яблонь был обнесён провисшей заградительной лентой. Отправившись на разведку, Меглин задумчиво подцепил её пальцем, кивнул самому себе. И пошёл созывать честной народ. Но когда к раскатам его голоса добавился другой звук, глухой, пришлось вскинуть голову, увидеть в руках Меглина увесистый сук, которым тот колотил по калитке дома напротив. И решительно броситься наперехват. — Родион! Ну разве он сам не говорил ей, что в наше время всех отзывчивых соседей уничтожил естественный отбор? А другие сидят за своими штакетниками и правильно, в сущности, делают? Ни одна калитка на её стук не открылась, мало ли где были хозяева? Однако, на такой грохот и слово "пожар" реакция у населения была соответственная и кардинально другая. Соседи откликнулись все. Доселе запертые, три калитки в заборах распахнулись почти одновременно, иные очевидцы и любопытствующие присоединились уже позже. Даже в двадцать первом веке в Рязанцево приезд гостей был как событие. В основном народ был в сапогах, заляпанных землёй — видимо, как раз началась уборка картофеля, и ложная тревога наставника оторвала всю округу от полевых работ. У кого-то в руках даже оказались землистые клубни, у иных — целые вёдра. И лопаты. — К покойнице, что ли? — тонко воскликнул кто-то. — Журналисты, — пояснили ему. — Журнали-сты… — какой-то мужик лет шестидесяти из дома напротив окинул неодобрительным взглядом "репортёршу" и её явно поддатого спутника. — А камера — где? — Дома, — сухо ответила та. — Мы не снимаем сюжеты, пишем для интернет-издания. — А пишете-то куда? Рыжая уже набрала воздуха в грудь, но её опередили явно более сведущие в таких вещах специалисты. — Да на диктофон она тебя пишет, дурак старый. — Нет, на мобильник свой. — Память тренирую, — саркастически разрешила их спор "интервьюерша". Скептик ещё раз подверг осмотру и её саму, и бородатого товарища, что сидел у высокого штакетника прямо на земле, прислонившись спиной к доскам и запрокинув голову. — А, — очевидец фыркнул и мотнул головой. — Ну, пишите, пишите. Только вы бы ему… не знаю… выходной дали, что ли? Он насмешливо крякнул. И захлопнул за собой створку калитки. — К Людке? — между тем, осведомился ещё один дедок в резиновых сапогах, появление которого было встречено публикой неодобрительно. — О, принесла нелёгкая. — Куда уж тут без тебя… — Репортаж, — наконец пояснили ему. Дедок обрадовался. — А, — сказал. — Ну правильно. А то что ж это делается? — А чё? — буркнул кто-то. Он возмутился, передразнил: — Чё. Людку убили — чё. Собрание зевак на улочке стало заметно и стремительно редеть. Кто-то бросил через плечо: — Да хорош уже заливать. Достал. Ещё кто-то из знатоков поспешил привести свои аргументы в опровержение версии: — Проводка в доме загорелась. Лет пятнадцать, поди, не меняла? Не было у неё никого. Тебя просила, — так ты ж бухой вечно. Вот своими культяпками ей всё и закоротил. От незаслуженной обиды у очевидца задрожали губы. — Да не болтай ты, чего не знаешь! — проревел он. — Видел я его! — Кого? — заинтересовалась "репортёрша". Местный конспиролог махнул рукой: — Да мужика. Канистру тащил. — Да ночь была, чего ты там видел? — не выдержал кто-то из женщин. — Чего разглядеть-то мог? Глаза уже себе все пропил! Алкаш старый! — Дура! А кто ночью с канистрами? — не унимался тот. — Поджог это был! Я так ментам и сказал! — Ага, — брякнул кто-то. — С ними только свяжись. Ни хрена не найдут, да ещё самого в подозреваемые запишут. Еще кто-то из мужиков отмахнулся: — Да темно было. Не слушайте вы его! Людка газом отравилась, тут же дымило всё столбом. — Ни хрена она не отравилась, — убеждённо возразил дедок. — Говорят, уже мёртвая была. Грохнули её и дом подожгли. А проводку я ей справил, как просила, она мне ещё на радостях рассольчику… Добрая душа была. "Журналистка" вздохнула. А тем временем, осведомителя уже оттеснили в сторону: — Всё, иди отсюда уже! Иди! Картошку копай, Антоныч! Кто-то невесело засмеялся. — Вы бы лучше с бабами нашими покалякали, — посоветовал тот же рассудительный мужичок. — Раз вам подробности нужны. Это ж Графка всех подняла. Так вопила, что подумал: режут. Женщины, что знали Людмилу Тимофеевну лучше, чем свидетели противоположного пола, действительно порадовали деталями случившегося. — Я проснулась от такого звука… Ну, как что-то взрывалось, — поведала та самая Графена, нервно переминаясь с ноги на ногу, словно собиралась куда-то бежать. — Думала, это в кладовой — огурцы до верха недолила… А потом, как глаза открыла, вижу — вроде свет, горит что-то… Я к окошку — мама родная! Горит! А выстрелы — то уже шифер лопался, пламя до крыши поднялось... — Хорошо, у нас участки большие, — проворчала вторая свидетельница. — Я боялась, пока "пожарка" приедет, уже на мой дом перекинется. Горело так, что аж страшно было. Трещало всё, дым валил. — А из-за чего случился пожар — установили? — спросила Есеня. — А кто ж теперь знает? Наверное, по стариковскому делу спичку обронила и уснула, или ещё что? Дом-то старый был, всё вспыхнуло. Когда пожарные приехали, тушили уже развалины и носилки только вынесли. Ворота прямо машиной снесли. — Люда-то раньше аккуратной была, — заметила ещё какая-то соседка. — Кошмар… До сих пор поверить не могу. — А тело? Свидетельницы недоумевающе уставились на второго участника опроса, что так и не менял своего положения в пространстве, но оказывается, всё это время внимательно слушал мнение собрания. "Сотрудница интернет-издания" вздохнула, уточнила: — Женщину, которая погибла. Тело её в область на экспертизу отправили? — Так похоронили уже Людочку, — голос очевидцы задрожал. — Что ж вы так поздно с репортажем-то? — Тили-бом, тили-бом, погорел у кошки дом… — мрачно донеслось от забора. — Ставенки резные, окна расписные… Романтика… Есеня вздрогнула. Спросила у свидетельниц: — А вы, когда из дома выскочили, никого тут чужого не видели? Нет, конечно. В таких обстоятельствах ночью на пожаре собрались все соседи, в ожидании квалифицированной помощи пробовали что-то делать, тушить или просто скакали вокруг как туземцы у костра. Лезть в пылающий дом по крыльцу, от которого уже мало что осталось, и в разбитые двери желающих не нашлось. А в суматохе среди них мог оказаться, кто угодно, например, тот мужик с канистрой. — Чужого? — у женщин состоялся короткий мозговой штурм. — Да вроде нет. А почему вы спрашиваете? — Потому, что прав ваш Антоныч — то был не просто пожар, — хмуро сообщила "журналистка". — Поджог. Вот и горело всё так… ярко. И быстро — даже пожарные не успели. — Ос-споди… — ахнули соседки. — Спасибо, — подавленно произнесла она. — Хорошего вам… Но не договорила. Умолкла и махнула рукой.

***

— Раньше-то аккуратной была — заметила "репортёрша". Она подступила ближе, упёрлась рукой в чей-то штакетник и опустила голову. Меглин сидел у её ног, дымил сигаретой и усмехался. И выглядел просто кошмарно. Совсем как раньше. — Романтика помнишь? — глухо спросил он. — Вот тебе и седьмой труп. Семь… Красивая цифра… Красивая… Он негромко засмеялся, покачиваясь из стороны в сторону. А Есеня ахнула, помотала головой. И живо отогнала от себя картину, которую увидела всего мельком, в окошке голубого "Мерседеса", больше двух лет назад. Но которая сумела потом поселиться в её ночных кошмарах. Объятый пламенем дом пионеров в центре областного городка, обезумевшая толпа родителей убитых мальчиков — членов расположенного в здании туристического клуба "Романтик". И его руководитель Анатолий Валерьянович Головко, любимчик местного мэра, обвязанный верёвкой под мышки и подвешенный так меж колонн над входом, в окружении неопровержимых доказательств — фотографий повешенных им воспитанников. И издалека похожий на дёргающуюся куклу или жертву древнего обряда. Какая-то часть души замёрзла навсегда от его сдавленного вопля, что звучал всё тише и тише… А взгляд метнулся к наставнику, будто спрашивая, происходило ли всё это на самом деле и на глазах его юной и неопытной стажёрки? Она так и не поняла тогда, зачем Меглин притормозил у зловещего места, а не повёл машину прямо из гостиницы в Москву? Наверное, хотел ей показать, что выполнил её условие и не стал казнить маньяка собственноручно? Ведь то, что случилось утром, было её идеей. "Я бы его родителям отдала…" Под тяжёлым взглядом соседа слева Есеня отчаянно старалась заставить себя посмотреть на происходящее у клуба ещё раз, тем более, что ужасные звуки уже затихли и больше не били по нервам и ушам, как молоточки. Но не могла. — Он же всё-таки… человек. Голос, что страшился реакции наставника не меньше обладательницы, опустился до шелеста. Но чуткие звериные уши различили каждое слово. — Человек… Быть человеком — означает быть готовым держать ответ за то, что натворил, — пояснил суровый баритон. — Но я не думала, что… так… Есеня осеклась и сглотнула, сцепила зубы, отвернулась. Щёки горели, в уголках глаз от напряжения, с которым приходилось что-то в себе ломать, выступили слёзы. Стажировка давалась нелегко. Только казалось, что она кое-как прошла самый трудный урок, как за тем следовал новый, с требованием сделать очередной моральный выбор. И таких было предостаточно — жизнь подбрасывала их сама, как и эта работа. Так и не лишив никого жизни — за исключением, может быть, Высотника, который по чистой случайности сорвался с крыши сам — на самом деле она давно была к этому готова. Просто казнить "Толика" чужими руками ей не понравилось. — Хочешь сделать что-то хорошо — сделай это сам. А херово — оно и без тебя получится. Позже, когда голубой "Мерседес" вырулил на междугородную трассу и легко встроился в поток машин, Меглин, будто узнав о ходе её мыслей, прибавил: — Мешок с себя сбросить легко и приятно. Только тебе его вернут с запасом. Запомни: в стаде о таком понятии, как ответственность, и слыхом не слыхивали. Толпа — самый жестокий палач… Впрочем, после кончины Бергича разве можно было чему-то удивляться? Наверное, уже нет… Вот и последний, недостающий фрагмент его "ребуса". Когда она открыла глаза, то Меглина рядом уже не обнаружила. Он медленно и неуверенно шёл к сгоревшему дому — так, будто без обуви ступал по битому стеклу. Нагнать его получилось у почерневшего крыльца, облизанного пламенем, и, собравшись с духом, Есеня прошла за ним в зияющий проём входной двери. Внутри всё было черным-черно в переносном и буквальном смыслах, так что рука сама потянулась в карман за телефоном, чтоб подсветить себе путь среди развалин. Свидетели не преувеличивали: пожар был знатный. По немногочисленным комнатам дома как будто прогулялся Мамай со своим войском, даже кое-где умудрился обрушить конец у пары потолочных балок. Старые обои словно разъело кислотой и покрыло их поверх непроницаемой матовой глазурью сажи. На чёрном полу тут и там валялись какие-то обломки. Крупная мебель и некогда уютная обстановка, от шкафчиков до старой кухонной техники и даже чайника на плите, выглядела так, будто была старательно обмазана чёрной краской, что постепенно перетекала на закопчённый потолок. Остальное сгорело полностью и превратилось в пепел. А запах гари, должно быть не выветрится ещё целый год, если дом не снесут до этого… Ещё пара шагов, и в соседней комнате Есеня увидела знакомую спину в плаще. А осторожно подступив ближе, разглядела из-за его плеча повернутую к свету, обугленную металическую окантовку от коробки шахмат. Через секунду та со стуком упала на пол. Подопечная вздрогнула. — Ладно, ты иди… давай, — рассеянно пробормотал он, так и не обернувшись. — Иди. В машине подожди. Иди… Она пролепетала: — Родион… — Пошла вон, — прорычал тот. Есеня несмело отступила. Потом, сообразив, что он не двигался с места именно потому, что ждал её ухода, вспыхнула. Развернулась и вышла на подрагивающих ногах. А Меглин оглянулся в незнакомом месте по сторонам, прошёлся по комнате, что ещё неделю назад была гостиной. И внезапно остановился как вкопанный. Медленно, словно охотничий пёс, что поймал струйку нужного запаха, он доверился чутью, направился в нужную сторону. Увидел на пустом месте опрокинутый стул и нашёл не видимые никому более капли крови, что запеклись на полу. Услышал как из канистры лился бензин, а гудящее пламя с жадностью карабкалось по шторам и потрескивало высохшими от времени ножками мебели… Он криво усмехнулся, приветствуя боль, от которой уже немного отвык. Не выдержав, - схватился за голову, прикрыл глаза, покачнулся, не устояв на ногах. И с хрипом повалился в темноту…

***

— Что это? — Так называется конец игры. В эндшпиле у тебя — совсем другая цель. Маленький сосед взгромоздился на свой стул с ногами и подался вперёд, навострил чуть оттопыренные уши. — Какая? В большинстве эндшпилей тебе, в первую очередь, нужно позаботиться не о том, чтобы поставить мат. А о том, чтобы провести пешку в ферзи и тем добиться решающего материального преимущества. Он забавно почесал затылок. Толкнул вперёд упомянутую фигурку. — Так? — Вот так тебе будет шах. Мальчик засопел. Не отрывая взгляда от доски, на которой положение его лаковой армии стало ещё безнадёжнее, он в очередной раз запустил руку в вазочку со сластями и сунул в рот бублик, захрустел. Людмила Тимофеевна улыбнулась. Но не поддалась, сказала: — Тебе нужно самому найти оплошность и её исправить. Иначе нет смысла в этой игре. Шахматы — это, прежде всего, борьба со своими ошибками. Её семилетний ученик сосредоточенно наморщил бровки. После некоторого времени раздумий уверенно переставил фигуру. И вопросительно посмотрел на соседку. Та пожала плечами: — Ешь. Тогда он, будто получив разрешение, торжествующе схватил пострадавшего чёрного конька, "сьел". Победно улыбнулся своей сопернице. Но тут её пальцы передвинули одномастного слона и тем опять внесли смятение в ряды противника. — Шах, Родь. Он вздрогнул: — Я проиграл? — Это уж, как ты выберешь. Знаешь, как говорят? Даже если у трона лежат мёртвые пешки, игра закончится только, когда падёт король. Ты можешь увести его из-под удара. Обязан. Он посмотрел на упомянутую фигурку с маленьким острым шпилем на верхушке короны. Правила древней игры были строги и недвусмысленны, но следовать им теперь ужасно не хотелось. Короля "под шахом" следовало передвинуть на клетку и при этом оставить без защиты другую фигуру, не менее ценную. Иного выбора просто не было. Юный полководец заметно расстроился. Но реветь не стал, сжал губы. — Ты плохо слушаешь, — укорила его соседка. — Вспомни, о чём я тебе говорила. Тот помрачнел, покачал головой. — Если я пойду так, — он показал жестом, — то потеряю её. Людмила Тимофеевна вздохнула. Они вдвоём смотрели на белую красавицу-королеву, которой предстояло пожертвовать. — Некоторые игроки, чтоб не сдавать фигуру, сдают игру, — задумчиво произнесла она и пожала плечами. — Шахматы беспощадны. Это — как жизнь. Они не прощают ошибок и учат думать, всё хорошо проверять и взвешивать, прежде, чем сделать новый ход. Её маленький противник вздохнул тоже, беззвучно соглашаясь с этим утверждением. А соседка добавила: — Но ты должен быть готов убивать, когда это необходимо. Он скривился, вновь осмотрел доску, будто надеялся на то, что какая-то счастливая возможность всё же ускользнула от его внимания. Однако вскоре убедился, что заявленный вариант был единственным. Цугцванг… Лучше в нём не оказываться. Как жаль, что в этой жестокой игре нельзя пропустить ход! — В этом мире человек должен принимать решения и нести за это ответственность, — услышал он. И поднял взгляд от доски, спросил: — А если это решение будет… неправильным? Соседка вздохнула: — Тогда оно станет твоим проклятием. Ответственность… Она делает жертвой того, кто берет её на себя. Он отвернулся. И некоторое время не двигался, с жалостью глядя на лаковую фигурку. Закусил губу. — Убивай или умрёшь сам… Он дрожал. Глаза в жизни не видели столько красного цвета — на полу, на стене, на руках убийцы… — Видишь её? Туда смотри. Не реви. Не реви, сказал! По лицу хлопнула большая окровавленная ладонь. Кулачок одиннадцатилетнего лопоухого паренька живо утёр нос и щёки. — Смотри. Что видишь? Он посмотрел, хотя ужасно не хотелось. И с изумлением увидел, сообразил, что мать ещё дышала. В следующий миг она уже открыла глаза. — Жива она ещё, — подтвердил маньяк, поигрывая ножом. — Жива. Я её на самый десерт оставил. Знаешь, как это сладко? Это ни с чем нельзя сравнить. Круче водки, баб. Круче бабок. Что смотришь? Котов покрутил клинок, так, что в электрическом свете меж кровавых разводов сверкнула ослепительная сталь. Кивнул на неподвижное тело в тёмной луже. — Вот он так говорил. Папа твой. Сачок… Он меня кинул. По-крупному. Всё просрал, заложить хотел, — убийца взглянул на полоску стали в своей руке и докончил, будто обращаясь к самому себе: — Теперь он — дохлый, бабок нет. Так хоть потешусь напоследок… — Не трогай… его! — сквозь зубы прошипела мама. Истекая кровью на глазах, она едва могла дышать. И этот шёпот, словно придал ему сил. А Котов, внимательно наблюдая за ними обоими, докончил: — Он — слабак и трус. А ты? Лопоухий мальчишка не ответил. Его взгляд сам собой метнулся к раскрытому перочинному ножу под ногами. Вывернутое запястье болело до сих пор, но что-то внутри звало его попробовать, дотянуться и схватить оружие. Защитить себя и маму, которой ещё, наверное, можно было помочь. Почувствовав на себе чужой пристальный взгляд, он вскинул голову. Котов усмехнулся: — А ты мне нравишься. Как зовут? — Родя… — хрипела мать. — Беги… Страшный гость прислушался, насмешливо перевёл взгляд с неё на ребёнка. И обратно. Усмехнулся: — Вон оно что. В ответ та прожгла его взглядом: — Уходи. Не трогай его. Он — не такой… как ты. Не такой… — Любишь его, да? — протянул тот. — Ты мне так и говорила. "Оставлю, чтоб жил. Он — хороший, чистый…" Да? Не такой… В голос страшного гостя проникла горечь. Повисла гнетущая пауза, в которой частое дыхание умирающей было слышно особенно чётко. Котов задумался на миг. Вновь покосился на неё и на мальчика. И тут его будто озарило. — Проверим? — спросил. Через мгновение он подобрал с пола и протянул ребёнку перочинный нож. Осклабился: — Бери нож, Родя. Тот схватил. Сжал знакомую удобную рукоятку с прежней уверенностью, яростью. Оценивающе посмотрел на человека, которого ему первый раз в жизни захотелось убить. — Молодец, — одобрил тот. — А теперь прикончи её. Или я тебя убью. Мать побледнела как мел. Родион недоумённо посмотрел на маньяка. Тот фыркнул, сказал: — Что? Это просто выбор. Весы. Вся наша жизнь состоит из решений, которые мы принимаем. Но знаешь, что самое интересное? — он склонился ниже и понизил голос. — Правильного и безопасного выбора не бывает никогда. Каждый имеет свои последствия, и мы ими живём. Или умираем. — Родя… — прошептала мама. — Я тебя прошу… — Ну? Кто ты, Родион? Тварь дрожащая или право имеешь? — загремело над ухом. — Ты — жертва или ты — хищник? Выбирай. Грубые пальцы впились в плечи, подтолкнули вперёд. Он попробовал сопротивляться, вырваться, но Котов резко запрокинул ему голову и прижал к шее свой большой и окровавленный охотничий нож. Родион сглотнул. — Сделай, что он говорит… Пожалуйста… Холодные тёмные глаза всмотрелись в пару маленьких, встретили немигающий взгляд и вспыхнувшие в самой их глубине жгучие огоньки. — Убивай или умрёшь сам. Сейчас. Он не отворачивался, не отводил глаз, только сильнее сжал собственное оружие, что всё ещё держал в руке. Даже боль в теле странно притупилась. — Родя… — из её глаз катились слёзы. Тот подавил всхлип и вцепился в нож ещё пуще, будто намереваясь раздавить рукоятку в кулачке. — Видишь, мама просит. Маму надо слушаться. Мама — жертва. Ну? Смелее, — подбодрил Котов. — Тебе за это ничего не будет. Один раз себя пересилишь — дальше уже не придётся… Вот сюда. Под ребро. Родион как во сне опустил взгляд и посмотрел, куда указывал окровавленный палец. Но не сумел даже двинуться. — Родя… — напрягая последние остатки сил, просила мать. — Пожалуйста… Если ты меня любишь — сделай это… Если меня любишь — живи… Если любишь… любишь… Пожалуйста… Он зажмурился, крепко-крепко. И рывок за плечо тут же опрокинул навзничь, на ковёр. — Это чё за халтура? — прохрипел Котов, нависнув над ним в полный рост. — В глаза жертве смотри! В глаза — это самый сок. Запомни. Там всё. Всё — в глазах… Тогда он поднялся с пола. Сжал рукоятку в кулачке невозможно крепко. Почувствовал, как на плечо сзади легла тяжёлая рука и надавила как бремя; краем глаза заметил блеск лезвия совсем близко, у своей щеки. В последний раз посмотрел на мать и — сделал то, о чём она просила… Что-то горячее, обжигающее, лилось по пальцам. Слабая рука мягко легла поверх, и он схватился за неё в бессознательной просьбе как маленький. Её губы не издали ни звука, только дрогнули в нежной, мягкой улыбке, неслышно прошептали: — Запомни… Я тебя… Он не выдержал и всхлипнул. Плюхнулся на пол, зажмурился так отчаянно, словно всем своим существом пытался очнуться от ночного кошмара. Но когда открыл глаза, картина преступления не изменилась. Он и его первая жертва. Тело отца, что лежало ничком у шкафа и смотрелось таким жалким. Мама, что больше не дышала, лишь улыбалась в своём смертельном сне… А больше в комнате никого не было. Родион проглотил слёзы, что катились по его щекам и посмотрел на то, что до сих пор держал в руке — папин подарок. На лезвии застыла бахрома густых тёмных потёков… На ладошках тоже была кровь. Засохла так, что оттереть её не получалось, как он ни старался. — Как тебя зовут? Незнакомец подобрал полу светлого плаща, сел рядом прямо на пол, у стены, плечом к плечу. Он сказал — как, и вошедший вздрогнул. — Ну, что тут можно сказать… Родион, — тихо, сочувственно произнёс хозяин кабинета Горьковского ОВД. — Горе у тебя страшное. Жаль твоих папу и маму. Расскажи, что произошло. Он рассказал. Хотел сделать это по-взрослому — коротко и спокойно, но не вышло. — Я… Я испугался! — наконец, разрыдался он. — Она сама меня просила! Сама! И в последний раз в жизни позволил себе пролить бесполезные слёзы, показать постороннему человеку свои истинные чувства, побыть жертвой обстоятельств и просто слабой, беспомощной жертвой. Дрожащей и напуганной. Страх делает жертвой того, кто ему поддаётся. Но кровь всё исправила. Отныне эти двери закрылись навсегда. Ласку чужой руки он уже не чувствовал. — Родион, — проникновенно говорил человек в плаще, поглаживая его по затылку. — Успокойся. Мама хотела, чтоб ты жил. И теперь ты поможешь нам его поймать. Иногда надо сдаться, чтоб потом победить. Ты сильный парень, ты выжил. Твои родители хотели именно этого. Капитан Григорьев говорил что-то ещё, но его уже не слушали. Высунувшись из-за его плеча, мальчик, не отрываясь, смотрел на стену с фотороботами разыскиваемых преступников. Воскликнул: — Это он! Следователь посмотрел в направлении, куда указывал маленький свидетель. Заверил: — Мы его ищем. И обязательно найдём. Его казнят. Но Родион дышал тяжело и шумно. Помотал головой. — Нет, — глухо произнёс он. — Я хочу, чтобы он мучился! Чтоб он долго умирал! Я хочу сам его убить! В тот день он раз и навсегда запретил себе что-то чувствовать, вообще. Подбежал и с размаху припечатал ладошку к ненавистной роже, оставив кровавый след. Это уже была не ярость, не отчаяние и не страх. Это была клятва. Через восемь лет то же лицо вновь оказалось у него перед глазами, такое же спокойное, страшное и убеждённое в своей правоте. Котов сидел на полу, привалившись к опрокинутому стулу, а два его приятеля в таких же дорогих костюмах, как и у него, валялись под столом вповалку. На скатерти и даже на абажуре были тёмные брызги, а на лице остывали потёки чужой крови. — Тебе понравилось, — заключил тот, кого он не стал убивать сразу. — Пришёл спасти? — Убить. — Разве это не одно и то же? Девятнадцатилетний парень подступил ближе, гневно выдохнул: — Ты… Если бы не ты, она была бы сейчас жива! А я… Я… - и с силой замолчал, внезапно устыдившись того, как жалко это прозвучало. Это был последний раз, когда он говорил нечто подобное. — А ты бы не стал тем, кем ты стал, — невозмутимо, даже с гордостью докончил Котов. Он выплюнул себе на галстук кровавую кляксу и поднял голову, процедил: — Ты — здесь только благодаря мне. Ты на свет появился благодаря мне, и живёшь благодаря мне. Не ей. И будешь жить. Родион стиснул зубы точно так же. Рукоятка перочинного ножа — того самого — затрещала в руке как ветка. — Я помог тебе сделать выбор. Пройти переправу. Стать сильным и получить смысл. Понять. У кого сердце — в другую сторону, те и жить должны по-другому. — Ты — убийца. — Нет, — поправил маньяк. — Мы — убийцы. Он вздрогнул. — В глаза жертве смотри! — прохрипел Котов. — Как хищник! Вот так. И когда тот послушался, сказал: — Мы не убиваем. Мы спасаем. Мы — санитары леса. Санитары этого *баного мира. Он тяжело дышал. — Мы — как отец и мать. Мы не забираем жизнь. Мы даём её. Новую, светлую, без этой боли… Думаешь, это удовольствие? — умирающий кивнул на картину разгрома. — Бабки, бухло, бабы… власть — это всё несерьёзно. Дурь… Они только облегчают боль, притупляют ненадолго. Мы просто ждём, слабеем. Терпим пока кто-то не избавит нас от неё. Родион нахмурился, процедил: — Не понимаю. Котов улыбнулся, показав окровавленные зубы. — Ну, у тебя будет время понять. Целая жизнь. Новая жизнь. Это у тебя в крови… Ты — тот, кто ты есть, и хватит уже трепаться! И он тихо засмеялся: — Или ты, впрямь ко мне в банду захотел, преемничек? Бери нож, Родя. — На десерт, — прорычал тот… А потом налил себе полную стопку горькой и так отметил кончину своего первого врага. Облегчённо вздохнул, будто сбросив с плеч неподъёмную тяжесть. Во всяком случае, так показалось тогда… — Как ты его узнал-то? — удивлялся потом Григорьев, пока задержанный смывал кровь с лица в его кабинете. — Столько лет прошло… Родион вытерся предложенным полотенцем, пожал плечами: — Просто… почувствовал. — Но зачем же было самому-то трудиться? С этими словами Григорьев — теперь уже подполковник — кивнул на нож в окровавленном пакете, что лежал на столе, рядом с круглым кактусом. Кабинет и стол были другие, столичные, а вот кактус — тот самый. Взгляд девятнадцатилетнего парня отяжелел и пробуравил насквозь. — Вы ведь уже раз обещали его поймать и расстрелять, помните? Григорьев молчал. — Да он и не скрывался, — спокойно продолжил задержанный. — Наоборот, уважаемым человеком стал. Здешние менты у него с рук ели… Не смотрите на меня так, — прибавил он. — Я вашу работу выполнил. — А двух других — за что? — Вы их не оправдывайте, — нахмурился он. — Это бандиты. — Ты им за это по двадцать ножевых нанёс? — воскликнул подполковник. — Что, решил, что теперь тебе всё можно? Родион подскочил на стуле. Тяжело дыша, вцепился пальцами в край, навис над столом. Напомнил, подрагивая от ярости: — Он моих родителей убил! — Это не повод убивать. Сядь! Он умолк. Но опустился на стул. — Ты стал таким же, как он, — строго продолжал Григорьев. — Он победил, ты это понимаешь? — Нет, — возразил Родион, жарко посверкивая глазами как волчонок. — Он не победил. Он сейчас — мёртвый! Отвернулся и вновь вспомнил, как внимательно, пристально всмотрелся в глаза Котова прежде, чем перерезать тому глотку. В тот миг показалось, что вся сила перешла от убитого к нему и осталась внутри навсегда. Кровная месть… Сладкое лекарство с горьким послевкусием. Ненависть делает людей жертвами. Того, кого ты ненавидишь. И тебя самого… Разве не потому он не оставил его мучиться, как хотел, и не порезал его на мелкие кусочки тем самым ножом? Закончил его земной путь милостиво, ведь в чём-то Котов оказался прав. Кровь помнит, кто мы есть. И её в себе не изменишь, сколько её не проливай... — Ты прав был. Прав, — говорила потом Оля, сидя на краешке стола, там, где бирюзовое сукно крышки переходило в деревянную раму. — Смотреть им в глаза мне нравится больше всего. Я когда смотрю — вижу всё, что они сделали, все их грехи, прошлые, будущие… Но ты… Ты всегда умел видеть в людях их светлую сторону. Она засмеялась, встряхнула гривой смоляных волос, и они рассыпались у неё по плечам. Насмешливо покачала головой: — И как это у тебя получается? — Чтоб видеть одну сторону, надо знать, где кончается другая, — проворчал он. — Я не ищу у них ничего… светлого. Забудь. — Знаю. Она улыбалась, весело болтала ногами и играла какими-то мелочами со стола как маленькая девочка. А потом важно повторила ему его же слова: — Ты охраняешь границу… Заброшенный заводской лофт, где ему помог поселиться Григорьев. Нехитрая обстановка, вещи, списанные из советских казённых кабинетов и найденные на свалке, где придётся. Трескучая печка, чай в помятых подстаканниках. Какие-то вещицы, без чёткого назначения, что появлялись здесь как будто без ведома хозяина, — какие-то статуэтки и чьи-то бюсты, раковины, что она притаскивала — безделушки, призванные собирать ещё больше пыли и когда-нибудь превратить его рабочий кабинет в некое подобие дома… Колючки в горшках и книги, для которых скоро пришлось мастерить полки. И творчество одной талантливой художницы — прямо на стенном кафеле детской гуашью. Блестящий ободок обручального кольца на её руке, той, что с удивительной силой вцепилась ему в рукав, вонзив ноготки. Её горящие невыносимым огнём чёрные глаза. Её губы, что никогда не касались его собственных, но теперь были от них так опасно близко. Губы, что шептали, как в лихорадочном бреду: — Если ты сильно любишь… Любишь… любишь… Она знала, к кому прийти с такой просьбой, кого попросить. И он тоже… знал. Страх, ненависть, надежда — чувства делают людей жертвами. А любовь из них — наивысшее и самое сильное. Непонятное, непреодолимое как огонь. Чувство, что объединяет в себе всё, чувство, в котором сгорают все прочие. Любовь — это спасение, это ответственность на два сердца. И это самый неусыпный, самый добросовестный истязатель. От неё не спрячешься. Она не пожалеет. Любовь делает своими жертвами всех… — Родион! Картина в этом странном проекторе сменилась вновь. Теперь это было маленькое кладбище детского дома с десятками свежих крестиков. Наскоро забросанная землёй могила Стрелка, холодный ветер, что скручивал в воздухе спиральки из снежной пыли. Удивительно синее ясное небо перед глазами. Звон в ушах и бесконечная усталость во всём теле и даже в мыслях, как на финише какой-то изматывающей гонки… Его единственная ученица и преемница, что беззвучно рыдала где-то у него на груди, беспомощно хваталась за неподвижную руку, за полы плаща, прижималась сильнее, тряслась всем телом. И заслонялась локтями, чтобы не видеть застывшего лица, на котором он больше не мог управлять ни единой мышцей, как и его остановившихся глаз. А сам он в тот миг жалел только об одном. Что их прощание получилось столь внезапным, коротким, каким-то… недостаточным, что ли? Для неё… и для него — тоже. Самого главного она не успела понять, а он не успел обьяснить… Любовь. Какая же это пытка… — Родион… Очнись… Её слёзы, зарёванное личико, что от бросившейся в него краски наконец-то приобрело цвет нормальной и тёплой человеческой кожи. Те же шелковистые пряди волос, что падали ему на плечо, её жалобные, умоляющие глаза. Солёные губы, что покрывали поцелуями его щёки, скулы, веки и искажались всё больше, дрожали, путая слова. — Очнись! Ты слышишь? Ну очнись, посмотри на меня! Родион!.. А он был не в силах даже пошевелить пальцем, не мог перевести на неё взгляд. Верхние сознательные отделы головного мозга нещадно боролись с нижними за руководящие посты. Он, который самонадеянно полагал, что сможет выдержать всё — в том числе и это — в тот миг начал сомневаться в своих силах. Похоже, о тяжести этой пытки майор Меглин до того имел лишь поверхностное представление. Правду говорят, что сила женщин — в их слабости. И то, что они — неправы, пока не заплачут… Её слёзы, вот такие — горячие, горькие, искренние и безыскусные, почти детские — расплавленный свинец. Оружие, которому нелегко противостоять, почти невозможно. Об этом она пока не знает. И хорошо, что не знает… Жаль, что нельзя было отключить слух, — он оставался таким же острым. От этих мучительных слёз в её срывающемся голосе было не убежать, не спрятаться, не закрыть себе уши! — Очнись, я же здесь! Я с тобой! Я — рядом! Голос набрал громкости, зазвенел, как эти остывшие капли воды, что мерно ударялись о плитку, перешёл в яростный визг. Маленькие руки обрели силу, обхватили его за плечи, с трудом вытянули вверх, но не смогли удержать. Её мольбы становились бессвязным набором звуков. А необходимость сделать то, ради чего она пришла сюда, заставило её отчаяние смениться злостью, сжать зубки. И вновь схватиться за раскрытый перочинный нож. Со всхлипом прорвалось почти неслышное, мягкое, рвущее сердце на куски: — Пожалуйста… И тогда он не выдержал — сделал последнее усилие и будто разбил какую-то преграду, стену, непреодолимый барьер — сумел хотя бы перевести на неё взгляд. В последний раз… Его губы, словно преодолевая сопротивление беспомощного, тяжёлого тела, с трудом разомкнулись, пропустили осознанный выдох. Но они уже были не в силах остановить неизбежное, то, что должно было произойти… Давай же, девочка! Ты сможешь. Ты сможешь всё. Ведь я не зря тебя учил… — Я обещала тебе… держать тебя за руку? — тонкие ледяные пальцы помогли сжать его собственные вокруг рукоятки ножа. — Вот, я держу. Ты чувствуешь? Я тебя…

***

— Родион! Очнись! Ну, пожалуйста! Посмотри на меня!.. Тот же взволнованный голос, те же маленькие пальцы, что цеплялись за его безвольную руку, трясли за плечи, будто пытаясь разбудить. И те же прекрасные, дождливые, бездонные глаза жадно всматривались в его собственные, как обычно в поисках ответов… "У меня есть только ты…" Есеня лихорадочно шарила по карманам своей куртки, брюк, а после — и по карманам его плаща в поисках спасительной коробочки. Всё усложнялось тем, что левая рука наставника была напряжена и плотно прижимала карман. К счастью, таблетки обнаружились в правом. Она вытряхнула себе на ладонь несколько пилюль, но в приступе любимые губы были плотно сомкнуты. Тогда Есеня решилась, подобралась ближе и применила свой старый приём — зажала пальцами угрюмый нос. А затем, едва появилась возможность, забросила таблетки в его приоткрытый рот, и он проглотил. "Ты уже раз пообещал его остановить и не смог…" Не надеясь на стремительный эффект, она села рядом, удерживая горячее запястье. Украдкой торопливо утёрла себе слёзы, что пролились на щёки. К счастью, Меглин больше не дёргался, дышал уже спокойнее, маленькие толчки крови бились под её пальцами, отдаваясь тугими ударами в висках. "И надолго ты такой?.." "Нормальный?" — дополнил он её вопрос. И только пожал плечами. А вот и ещё одна её иллюзия. Что ж… Должно быть, он и так слишком долго держался. Как бы ни старался профессор психиатрии за год привести своего подопечного в порядок, но такие сокрушительные ходы противника за столь короткий промежуток времени могли бы лишить рассудка кого угодно, даже человека с более стабильной психикой. Не то, что Меглина — её любимого колосса на глиняных ногах. Подпиленных тридцать пять лет назад каким-то конченым ублюдком по загадочным мотивам и с безжалостным удовольствием. Котов начал, маньяки и ТМНП подхватили эстафету. Ещё неизвестно, какими будут последствия вот этого приступа… Похоже, история повторялась. И хорошо помня прошлое, она боялась даже подумать о будущем. Да ведь это не пат. Это наверное просто… конец? Убиты все, у кого можно было что-то узнать, к кому просто можно было обратиться. Друзья, родные, близкие, даже враги. ТМНП будто поглотил их всех собой как грозовая туча, и явно готовился нанести заключительный, решающий и победоносный удар. А они с наставником остались на пустом игровом поле как две последние фигуры, участь которых была незавидной и все ходы — предугаданы заранее, заблокированы, иные спровоцированы. Оставалось только сдаться на милость триумфатора. Или смиренно ждать, когда он соизволит с ними разделаться. Если сам Меглин намедни признал, что они совершили ошибку… на что тогда можно было надеяться? Молить о скорой смерти? Думать, чего он всё-таки добивался в этой кошмарной "игре"? И страшиться мысли, что, как говорил ещё один покойник, победа здесь уже давно не имела значения? "Я сделаю так, что смерть станет твоим единственным и самым заветным желанием…" В её глазах потеплело, мир затуманился. "Ты думаешь, что я — слабая, если всё ещё доверяю тебе, если обо всём забываю в твоих объятиях, если соглашаюсь на твои условия, если я просто… молчу?" На пути сюда, под шум трассы за окошками старого автомобиля они хранили молчание. Она не спрашивала, куда они едут, зачем, как… Без навигатора дорога была незнакомой, а Меглин им не воспользовался, даже после того, как она предложила свои услуги посредничества между ним и шибко умным электронным устройством — айфоном, с помощью которого их заклятый враг мог всё слышать и знать. И который при всём её желании нельзя было отключить или засунуть куда-то подальше — ведь в любую секунду проклятая трубка могла осчастливить своих "марионеток" новым заданием. А перезванивать было не в правилах неизвестного номера. Вот почему ей уже несколько дней как казалось, что они — узники в невидимой камере. Каждое слово Меглина было взвешенным, продуманным, обтекаемым. И редким. После своего недавнего заявления — которое Есеня мысленно рассматривала с разных сторон, поворачивая и так и этак, но всё не могла понять — он удерживал тишину, не нарушал ни хода своих мыслей, ни её собственных. А у неё с губ рвались слова, которые она никогда не могла ему сказать, но теперь была почти на грани этого внутреннего запрета. "Знаешь, а ведь намного легче всё держать в своих руках, чем доверять кому-то даже долю этой ответственности. Тем более, доверить саму себя, нас… Вот о каком риске ты говорил. И какому меня учил. Риск, который я согласилась взять на себя. Ты один меня создал. Ты один можешь меня убить…" — Доверие — это не слабость, — сказала она, сперва даже не осознав, что произнесла это вслух. Меглин вздрогнул. А Есеня внезапно поняла, что он не был готов к подобным словам из её уст. Никогда. И никогда не думал, что ей хватит духу их произнести. Ведь она хорошо его знала и знала, что он скажет в ответ. Или о чём промолчит. Однако на краю опасного обрыва на всё это стало решительно наплевать. Время, эти неумолимые сутки, которые добегали до своих последних часов, после их разговора на обочине, вдруг стало ощущаться по-особенному. Остро, осязаемо — как раздельные песчинки в верхней ампуле песочных часов, каждая из которых была драгоценной. Но дело было даже не в этом. В столь жёстком цейтноте времени стало недоставать, ни на то, чтобы осознать его ход, ни на то, чтобы догадаться о том, на что ей намекал Меглин. Ни на то, чтобы просто собраться с духом, хоть сегодня, и сказать ему всё то, что всегда хотелось, что он знал и так. Не тогда, когда она будет держать его, умирающего, на своих руках, не тогда, когда сама будет истекать кровью и смотреть в его глаза, держать его за руку. И не тогда, когда она будет вынуждена его… убить, только уже на самом деле… Нет. Сказать, когда он ещё мог её услышать. Когда у них оставалось ещё немного времени, девять часов, за которые могло произойти всякое, но он был рядом. "Я совсем одна…" — У меня есть только ты, — прошептали её губы. И, не выдержав, Есеня протянула руку, накрыла его горячие пальцы на ободке руля своими, внутренне приготовившись к чему угодно. Даже если он рассердится, вновь скажет ей, что в своих чувствах она виновата сама, что слушать их сейчас и им не сопротивляться — означало делать всё только хуже для себя самой, ухудшать позицию и своё положение, бередить себе рану на сердце и разрывать её пальцами, углублять с удовольствием членовредителя. Даже если он останется такой же каменной статуей — просто подержаться. И отпустить. Она прикрыла глаза и почти неслышно прошептала: — Я тебя… Меглин снял руку с руля, позволил их ладоням соприкоснуться. Нежно провёл большим пальцем по внутренней части, где её прохладная кожа собралась в складочку, и затем присоединил его к сложному переплетению. На миг они с ним стиснули пальцы так, будто затягивали секретный и крепкий морской узелок. Потом он прижал её большой пальчик собственным. Как прежде, довериться своим чувствам было, наверное, неправильно? Но так приятно… — Я одного ему простить не могу, — задумчиво пророкотал его баритон. — Доверие "наших" — слишком ценная вещь, чтоб использовать её во вред людям и им самим. На мгновение он стиснул ободок руля до скрипа. А она осторожно уточнила: — За это убьёшь? Он спокойно подтвердил: — Убью. Если ещё успею… Да, если раньше она чувствовала себя мышкой под жестокой кошачьей лапой, но уповала на некую мифическую помощь и защиту наставника, то теперь с ней в компании, как видно, очутился и он сам? На помощь Быкова после "творчества" дублёров расчитывать было бесполезно и даже опасно — об этом недвусмысленно говорили пальба коллег в их спины и те пустые звёздочки от пуль в заднем стекле. А что касается тех, кто в этом сумасшедшем мире ещё каким-то чудом сумел задержаться, вроде того же Палыча либо скромной учительницы с мрачноватой биографией, то, наверное, к ним не стоило даже соваться? "Руки" у ТМНП, и впрямь, были длиннющие. До сих пор неизвестно, не поплатился ли ехидный судмедэксперт ещё вчера за то, что приютил и обогрел двух социопатов на своём ночном дежурстве? А что, если Меглин был прав, и он их в самом деле… ждал? "Мы главное просмотрели, под носом у себя", — ворчал тот и хмурился, тем сильнее, чем подбирался ближе к какому-то ответу, до которого она сама ещё даже не осмелилась додуматься. Кому дублёры оставили того игрушечного робота? Перед кем раскланивались на камеру? Уж явно не перед полицией. Этот кошмарный сюжет не попал в выпуск новостей, о нём вообще предпочли упомянуть вскользь, хотя перед этим трубили об убийствах Мартынова и Колосова даже по региональным каналам и не постеснялись обнародовать предыдущие любительские видео. "Это наша игра", — сообщил ненавистный голос в телефонной трубке. А материалы, добытые Палычем, ещё один кусочек его долбаного ребуса! Он знал, что они придут и всё увидят. "Ты думаешь, что можешь кому-то доверять?" — смеялся ТМНП. "Доверие — это нож, — вторил ему любимый строгий баритон. — Кому его даришь — тот тебя и убьёт…" Есеня закусила губу. С тоской обвела взглядом то, что осталось от некогда милой и аккуратной обстановки. Пожалуй, этот удар для Меглина оказался самым сокрушительным. Откуда он узнал — об этом догадаться было нетрудно. "Я вам обещаю, — месяц назад говорила она Людмиле Тимофеевне, пока та утирала себе слёзы платочком. — О нашем разговоре никто никогда не узнает..." Но никому ничего говорить и не требовалось. Было достаточно того, что она сама сюда ездила. Как и к "резервной копии". И как-то в один миг упустила из виду то обстоятельство, что за ней могли следить. Не начальство и не коллеги, даже не муж, а некто пострашнее. "Докопалась, значит", — хрипло заключил баритон Меглина. Которому она, сама того не ведая, нанесла последний сокрушительный удар. Она стала "пешкой" ТМНП. Нет. Она была ей всю дорогу… Есеня прикрыла себе губы ладонью, тихо всхлипнула. И схватилась за горячее запястье, словно как раньше искала поддержки и защиты. История повторялась — она выходила на поле битвы со своей полностью демобилизованной армией в лице самого близкого человека. Как никогда чувствовала собственную отвратительную беспомощность. И клокочущую внутри ярость. "После боли, месть за неё — лучшая мотивация, — утверждал Меглин. — Ты просто ещё не прочувствовала". "Завтра я ударю ближе, и ты ничего не сможешь сделать, — говорил им когда-то ТМНП устами школьника, расстрелявшего весь свой класс на уроке физики. — Не сможешь мне помешать. Ты меня не поймаешь". — Поймаю, — тихо прорычала она. Поразмыслив, осторожно вытащила из-под полы его плаща генеральское табельное и сунула себе за пояс, прикрыла толстовкой. Вздохнула и сказала невидящим глазам: — Вот и ошибка. Ты же против пистолетов? В ответ они шевельнулись, посмотрели на неё уже более осмысленно и устало закрылись. Он дышал ровно, пульс уже почти восстановил свою привычную скорость. Через секунду, без единого слова и с ещё большим трудом, чем два года назад, Есеня поднялась на ноги, нагнулась, схватила безвольного наставника под мышки и каким-то чудом вытянула вверх, помогла подняться на ноги. Забросила себе на плечо его слабую руку, словно была медсестрой и вытягивала с поля боя раненого. И, напрягая все силы, спотыкаясь и едва не опрокидываясь, потащила его за собой, к машине. Устроив Меглина на заднем сиденье, она сама села за руль. Спохватившись, хотела уже выскочить, чтобы поискать в карманах плаща ключи. Однако те предупредительно торчали из замка зажигания. Оставалось только повернуть. Поразмыслив, Есеня завела мотор. Вновь сражаясь со строптивым автомобилем, медленно, неуверенно повела его прочь от сгоревшего дома и ещё одной поверженной фигуры на чёрно-белой доске. Пожалуй, последней, не считая их обоих и ещё, может быть, маленького Витюши… Куда теперь было податься, этого не знал, наверное, даже сам Меглин. Она метнула в зеркало заднего вида беспомощный взгляд и сжала губы. Может, следовало вернуться в столицу и выяснить, какого коррупционера, насильника или злостного должника там убили, пока они с наставником наносили визит в прошлое? Телефон — источник ненавистного голоса — по-прежнему молчал, подсказок либо каких-то указаний больше не было. И у неё оставалось в запасе около семи часов. Разве можно что-то сделать в принципе за такое короткое время? Решить "ребус", над разгадкой которого её измученный мозг бился вот уже целых полгода? "Думаешь, он бы позволил мне так просто вылезти из могилы? — вспомнилось ей. — Его последний ход ещё впереди". Но что же он хотел, чтоб они сделали? Позвонить, что ли, самой? Спросить? Есеня невесело усмехнулась. Но потом замерла на месте, удерживая машину на дороге чисто автоматически. Одна рука, бросив руль, дотянулась до зловещего айфона и включила экран. Палец торопливо перелистнул изображение маленького Витюши, открыл окошко списка всех совершенных и принятых звонков. Самый последний из квартиры Соколова отображался чётким длинным номером. У неё перехватило дыхание. Но разве тогда они с наставником смотрели на экран — кто ещё мог им звонить на этот телефон? Или… — Проснулась? — спросил её грубый искажённый голос. — Знал, что ты позвонишь. "Ну, конечно, ты же тут всё знаешь, гад!" Она выдавила сквозь зубы, подчеркнув местоимение: — Мы знаем, кто ты. Пока собеседник размышлял в натянутой паузе, Есеня мысленно настроилась на любой ответ, насмешку, даже на то, что придётся врать дальше. Но ей уже всё было безразлично. Включив громкую связь, она отбросила телефон от себя на переднее сиденье и судорожно вцепилась в руль обеими руками. — В таком случае, нам пора открыть карты, — наконец, произнёс ТМНП. — Приезжай. Есеня вздрогнула. Молчание в трубке ей не понравилось. И оно длилось, пока она не задала правильный вопрос: — Куда? — Он знает. Теперь знает. — Знаю. От неожиданности Есеня резко вывернула руль, одновременно надавив на тормоз. Взвизгнули шины. Автомобиль прижался к обочине, словно снесённый течением и им же прибитый к берегу. Их с шумом обгоняли отстающие машины, с рёвом, как тяжёлый товарный состав, мимо промчался какой-то грузовик. Она тяжело дышала. — Там и встретимся, — донеслось из колонок. — И аккуратнее на поворотах. Не выдержав, Есеня отключила связь. Всё ещё пытаясь восстановить дыхание, встретилась взглядом со своим пассажиром в зеркале заднего вида. — Да, да, — глухо пробормотала она. — Знаю. В шахматах не блефуют. — Это уже не шахматы, — заметил он, приподнимаясь. Полыхнувшие в полумраке задней половины салона волчьи глаза на миг вызвали у неё озноб. — Не думала, что у меня получится, — пробормотала она, запоздало включая аварийные огни. — Ложь прокатит только, когда сама в неё поверишь. С этими словами Меглин в два счёта выбрался из машины. И как обычно не обращая никакого внимания на проносящийся мимо транспорт, рванул на себя водительскую дверь. — Я поведу, перебирайся. — А ты можешь? — усомнилась она. Он буркнул: — Попробую. — Но может… Его взгляд теперь, казалось, мог оставить ожоги. Ещё миг — и он вытащил бы её силой. — Особого приглашения ждёшь? Есеня и сама не сообразила, как очутилась на своём обычном месте. С одной стороны, вверять ему управление после того, что случилось, было страшновато. Но с другой, едва старый автомобиль узнал руку хозяина, наступило долгожданное облегчение. Он вновь контролировал ситуацию, а она смертельно устала. — Мог бы и просто сказать, куда ехать, — заметила Есеня для вида. Раздражённый ответ её уже не удивил: — Думаешь, я дорогу помню? Лет тридцать прошло… Нет, — поправился он. — Тридцать пять. Она встрепенулась: — Но я могу… — Да, можешь. Заткнуться. Есеня умолкла. И, не выдержав, едва подавила зевок. Сегодняшний день совершенно выбил её из колеи. — Поспи пока. Туда дорога долгая. Как в ад. — Это приказ? — слабо усмехнулась она. — Старшего по званию? Меглин хмыкнул, по-прежнему не отвлекаясь от дороги. Уточнил так же холодно: — Дружеский совет. Носом клевать будешь. А игра ещё не закончена. Есеня резко втянула воздух носом. Прошептала: — Что он задумал, Родион? Тот усмехнулся. Взгляд жгучих глаз пронзил пространство и стал немигающим. — Поговорить хочет. — С нами? — пролепетала она. — О чём? — Вот мы его и спросим. Есеня покусывала губы. Хотела что-то ещё уточнить, но он сказал как отрезал: — Всё. Учись делать, что говорю. Лишним не будет. А потом плотно сжал губы и, судя по всему, вознамерился молчать до последнего. Что ж, она сделала, как он велел: опустила спинку кресла, сложила руки на груди. Даже прикрыла глаза, но сон не шёл. Может, у него хватило бы крепости нервов на её месте, однако она чувствовала себя как в ночь накануне сложных экзаменов. Причём, к последним не была готова совершенно и более того, не имела о них ни малейшего представления. Вдобавок ко всему, опять, как несколько часов назад, показалось, что Меглин двигал её по доске, как бездушную пешку, и вёз куда-то, на встречу с противником, как своё верное оружие. Даже его угрюмая ласка, забота и нежность были продиктованы скорее беспокойством о её боеспособности и моральном духе, чем просто заботой. Его поцелуй, что будто до сих пор жёг ей губы, позволил вытащить у неё из-за пояса пистолет. А то, что случилось ночью, когда он так безжалостно удерживал её на тонкой и бритвенно-острой грани, разве не предоставило ему в руки почти безграничную власть над ней? По крайней мере, прежней силы в чём-то ему возражать она лишилась почти полностью. Молчала, когда молчал он, позволяла ему менять тему или просто не отвечать, хотя вопросов у неё на самом деле была целая куча. Чем он занимался целый месяц, пока её на весьма сомнительных основаниях удерживали в той одиночной камере? Как узнал о том, что Витюша пропал и что похитил его ТМНП? Как догадался, что ей удастся сбежать, и почему дожидался её в своём лофте, вместе с Женей? Откуда ему было знать, что она вообще приедет туда, именно в тот день и час? Кто ему сообщил? Быков? Может, это опять какая-то их игра, потому и действия коллег, как и розыскные мероприятия не укладывались ни в принятые нормы, ни в какую-то малейшую логику? Почему они ещё вчера могли почти свободно перемещаться по городу и области, а сегодня были вынуждены уклоняться от пуль? Спасал парик рыжей бестии и указки их телефонного недруга? Смешно. Пока она намедни моталась по городу на своих двоих и добывала информацию, у Меглина получилось сделать то же самое в своём неизменном облике, даже не сбросив плащ, не говоря уже про бороду! А совсем недавно, у клиники, он пошёл узнавать, что случилось с Бергичем, видимо, у "своих" психов? И вернулся как ни в чём не бывало! "Хотели бы схватить — давно схватили бы", — ворчал он, когда она предложила перекрасить их "голубую мечту". И как начальство могло упустить из виду самую важную мелочь: на то время, когда ей удалось совершить побег, ряженые уже успели накануне убить Колосова! Конечно, видео от "анонимного источника" попало в редакцию много позже, но ведь связать эти два обстоятельства не составляло большого труда! Меглин прав, на них просто махнули рукой и были рады повесить эту странную серию убийств хоть на кого-нибудь? Или тут было что-то ещё? И наконец, почему ей всё это время казалось, что он был в курсе о том, что происходило, чуть ли не с самого начала? Почему он так был уверен, что ребёнок не погиб и никогда в этом не сомневался, а едва она пришла в себя — повёз её именно туда, где их дожидалась новая весточка от ТМНП? Что он делал в то утро, когда она силилась очнуться и понять, приснился ли ей тот кошмарный взрыв или всё случилось на самом деле? Почему не позволял хватать себя за карманы, как мог знать о новом месте жительства Людмилы Тимофеевны? И почему до последней телефонной беседы им ещё ни разу не удавалось толково поговорить со своим недругом вдвоём? "Что, если…" Не выдержав, Есеня приоткрыла глаза и покосилась на своего мрачного соседа. Вновь подумала о том, что он никогда и ничего не делал просто так, без цели. Подумала о том, что ей говорил Самарин. И о том, что этот приступ, что случился у сгоревшего дома, как будто обнулил всё. Из любимого голоса исчезли последние нотки тепла, а в глазах появилось стальное и непримиримое выражение, знакомое ей ещё со времён стажировки: те же бронированные двери, за которые её больше никто не допускал. Только к этому прибавилось что-то ещё — тревожное и незнакомое, непредсказуемое — как у дикого зверя, что замер в двух шагах и скалил зубы… Чтобы хоть немного отвлечься, Есеня заставила себя думать о другом. О том, что случилось за всё это время. О том, как за четыре года изменилась вся её жизнь. Как поступив на юридический, отказавшись от помощи отца, самостоятельно, она первое время летала как на крыльях, задирала нос выше небес. Как они с Анюлей бегали смотреть списки, наступающее на пятки лето обдавало жаром, на бульварах отцветали деревья, и облетал пух с тополей. Всё казалось таким простым, понятным и чудесным. А потом всё поменялось так стремительно и круто, что и представить себе нельзя. Анюля мертва. Саша и папа погибли. Её законный муж оказался расчётливым серийным убийцей. Стажировка у Меглина совершенно перевернула её жизнь, поставила с ног на голову и вывернула наизнанку. Захватила как зыбучий песок, потащила за собой в водоворот и выпустила затем в какой-то параллельный мир, где как в кривом зеркале все её представления, понимания и убеждения отражались под совершенно невероятным углом, переворачивались с ног на голову. Правда становилась ложью, а ложь оказывалась похожей на правду. Все, кто входил в круг её доверия, вываливались из него, как из переполненного трамвая, а взамен там же появлялись личности, которых раньше она бы и близко не подпустила к себе, не то, что доверила свои сокровенные тайны и даже свою жизнь! В ней самой проснулось что-то зловещее, пугающее и чёрное, какая-то бездонная пропасть, в которую раз за разом приходилось заглядывать всё глубже и глубже. Она думала, что сходит с ума, меняется в какую-то неправильную сторону. А оказалось, что всё это время она лишь просыпалась от долгого сна. И становилась наконец собой, настоящей. Именно Меглин смахнул с неё всю наносную пену, всю шелуху, под которой она пряталась и притворялась, лгала самой себе. Заставил посмотреть в эту зреющую темноту её собственной души, научил правильно её контролировать и держать в узде. Закалил её, свою ученицу, в огне как клинок, как своё лучшее оружие, которому он нещадно придавал нужную форму, ибо хотел быть в нём безгранично уверенным. И вот теперь он вёз её, свой верный меч правосудия, на встречу с заклятым врагом, чтобы, наконец, поставить в этом деле точку. Может быть, он позволит ей снять с глаз повязку и увидеть, как всё обстояло на самом деле? Ей до смерти надоело бродить в темноте и взвешивать на ощупь что-то, о чём она до сих пор даже не имела представления… Она вздрогнула и будто очнулась. А Меглин как прежде это почувствовал. — Одно только, — сказал он, всё сильнее сдвигая брови. — Не удивляйся ничему. — В смысле? — безжизненно спросила Есеня. — Ну, что увидишь, услышишь. Почувствуешь. Тому, что произойдёт. Поняла? — Чему не удивляться? Что должно произойти? — чуть не плача, воскликнула она. И, подобравшись к нему, тряхнула за плечо. — Что ещё должно произойти, Родион?! Он спокойно высвободился. И ничего не ответил, только уставился на дорогу. Сжал губы и тем дал понять, что больше она уже ничего не добьётся.

***

Речка была узенькой, извилистой, её покатые невысокие берега, будто покрывал порыжевший ворсистый коврик. К воде склонялись мощные старые деревья, отражались в ней тёмными тенями прошлого. Вода, серая и холодная как сталь, покачивала золотые лодочки упавших листьев. Лет тридцать назад местные мальчишки проводили здесь большую часть своего времени, ловили лягушек и ужей, бегали за грибами в лес. Природа осталась такой же нетронутой, только испортилась погода. Серые плотные тучи грозили дождём, на их фоне кроны вязов горели ярко как факелы и били по глазам. Всё угнетающее, угрюмое, тревожное — как воспоминания, в которые не хотелось возвращаться. И старенький мост. Переедешь на ту сторону и всё — обратного пути нет. Впрочем, его, этого пути, уже давно не существовало. Все мосты сгорели за спиной. Меглин вёл машину устало и нервно, после пяти часов дороги смотрел на всё так, будто видел впервые и здесь никогда не бывал. Места были незнакомые, расположение зданий, поворотов дороги удивляло, отовсюду могла подстерегать опасность. Никакой привычной уверенности — он был напряжён, зубы сцеплены. Пока Есеня спала, можно было дать волю своим чувствам. Тем более, что они оба определённо и добровольно ехали в расставленную для них ловушку. Вернее, он вёз её туда. Наконец, вот она — заросшая улочка между рядами мрачных, мёртвых, почти одинаковых зданий из тёмного кедрового сруба. У каждого от былого величия остались лишь печные трубы, покосившееся деревянные заборы с патиной мха и разноцветные резные ставни на окошках, наличники самого разного вида и цвета — зелёные, синие, даже жёлтые — с маленькими пиками по краям рамы, с какими-то старинными бусинками или даже цветами по бокам. Но они нисколько не спасали общую картину, наоборот — усиливали контраст с тёмными стенами и делали царапины облупившейся краски ещё более видимыми для постороннего глаза. Скорость пришлось сбросить, колёса впервые за пару десятков лет образовывали новую колею в пожелтевшей траве. Автомобиль раскачивался как корабль, попавший в шторм, и тяжело переваливался из стороны в сторону. А вот и пункт назначения — такой же хмурый одноэтажный дом, немножко на отшибе, зато почти на самом берегу. Та же извилистая речка, через которую они уже перебрались, здесь поворачивала и огибала деревушку, дальше, на лугу, всё больше распадаясь на множество каких-то ручьев и ручейков, заводей, маленьких прудов, к которым торопились силуэты длинноногих птиц и живые кочки уток. И помалу, ближе к лесу превращалась в откровенное болото. Когда-то в этих местах водились караси в таком количестве, что их можно было ловить вёдрами. А теперь, наверное, завелась более крупная зубастая рыба… — Просыпайся, — вздохнул он. — Приехали. Есеня очнулась в ту же секунду. Забарахталась как карасик, торопливо пытаясь сесть на сиденье как полагается. Увидела в окно столь невесёлую картину покинутого людьми населенного пункта и поняла, что их транспорт только что преодолел последнюю выбоину. С шорохом протиснулся в заросший травой по пояс промежуток между седыми бревенчатыми стенами и этой самой тропинкой, назвать которую дорогой просто не поворачивался язык, как и промежуток — двором. Замер у одинокой секции низкого чёрного заборчика, ворча мотором. И тогда она проснулась окончательно. Но приготовиться к чему-либо времени уже не оставалось. Щёлкнуло зажигание, и из машины ей пришлось выйти, вслед за Меглиным. Торопливо оглядеться. И внезапно понять, что это — тот самый дом. Не удивительно, что он забыл сюда дорогу, после стольких лет. А может быть, старался не вспоминать? До дома напротив — рукой подать, через эту заброшенную улочку. И заборов не было ни у кого, одна видимость — всё открыто. Но что толку? Ведь вокруг — ни души. Целый посёлок послушно умирал без хозяйского внимания и рук. Никто не придёт на помощь, если придётся о ней умолять… Вздрогнув, Есеня достала из-за пояса пистолет и щёлкнула предохранителем. Бросив взгляд на строение перед своими глазами, поёжилась как от холода. Такие же бурые стены, почти чёрные при столь низком освещении. Толстые, тяжёлые брёвна. Облупленная краска на ставнях. Две тройки резных высоких окошек с полукруглой внутренней рамой, что была когда-то белой, и маленькими пилястрами в углах налистников, когда-то бывших синими, как в народных сказках. Но эти окна — темны и пусты. В доме как будто затаились призраки. Пожалуй, более мрачного места для встречи со смертельным врагом было просто невозможно себе представить. Чтоб унять дрожь во всём теле, Есеня ускорила шаг. Обогнула по пути такое же мрачное строение — всё, что осталось от колодца, — и догнала Меглина, что уже прошёл вперед. А потом, не выдержав его молчания и всей этой угрожающей обстановки — схватилась за рукав плаща, даже повисла на нём как маленькая. — Мы что… так просто пойдём… — голос предательски сел. — Туда? Ну, пожалуйста, скажи, что происходит? Он остановился, спросил вполголоса: — Боишься? — Боюсь, — поймав встречный взгляд, она живо уставилась себе под ноги, пояснила: — Не за себя. Умолкла. — Хорошо, — сказал он. Тихо, будто самому себе. Но когда Есеня встревоженно посмотрела на него, пронзительный взгляд был направлен в другую сторону — в пустоту. Не сдержавшись, она решила удостовериться, уже совсем жалко: — Но всё же идёт… по плану? Правда? — Запомни: если всё идёт по плану, значит, о нём знает и противник. Есеня захлопала глазами, пытаясь расшифровать этот загадочный ответ. "Думаешь, я готова?" — Иногда надо сдаться, чтобы победить, — с этими словами Меглин кивнул на дом. — Иди. Она сглотнула и невольно упёрлась носками в землю. Несмело спросила: — А ты? — Тут — два выхода, — так же тихо сообщил он. — С веранды ещё… — Предлагаешь нам разделиться? — с надеждой уточнила Есеня. Всё что угодно! Только бы он был здесь, задержался ещё на пару минут, секундочек! Только не туда! Одной… Она содрогнулась. Он фыркнул, холодно поторопил:. — Иди давай. Не спи. Есеня опустила голову, судорожно стиснула пальцами рукоять пистолета. И, вскинув голову, пошла вперёд, куда он указал, едва переставляя ноги и прилагая все старания, чтобы не обернуться. Как прежде, вдали от источника её силы пришлось искать таковую внутри себя самой. И в столь вынужденных обстоятельствах силы нашлись, все органы чувств обострились. Наверное, она правильно сделала, что послушалась его и хоть немного поспала в дороге… Вдруг, когда Есеня уже поднялась на крыльцо по скрипучим ступенькам, уши окончательно сошли с ума — им померещился детский плач. Забыв обо всём, руки рванули старую дверь на себя, и она оказалась в тесном и тёмном коридоре. В полумраке зрение помогало мало, пришлось выставить перед собой оружие и быстро оценить обстановку. Помещение крошечное, комнат, кажется, всего две. Детский плач, что набрал громкость, хоть и звучал приглушённо, доносился справа. Есеня кинулась туда и в полумраке разглядела только препятствие в виде старой печки, что выступала из стены, как часть барельефа, очертания кухонной стойки и небольшой древний холодильник. Звук доносился изнутри. Трясущимися руками она распахнула дверцу и недоумённо уставилась на пустые полки. Впрочем, не совсем пустые. На верхней решётке перед её глазами лежал планшет, а на экране рыдал… — Витюша… Пистолет глухо стукнул о пол. Не помня себя, Есеня прижала устройство к груди. После отстранила, жадно всматриваясь в экран, на зарёванную рожицу. Он сидел, пристёгнутый в своём автокресле под одеяльцем. Копии любимых глаз жмурились, плотно сжатые крошечные кулачки двигались, будто не могли решить, утирать ли им слёзы или отбиваться от какого-то неприятеля. И постепенно, когда порыв сумасшедшей радости угас, пришло понимание того, что это лишь изображение, длинная, многочасовая запись. Малыш был в другом месте. Или… Подхватив оружие, она выскочила в коридор и ворвалась в соседнюю комнату — чуть более светлую и просторную и тоже совершенно пустую. За исключением, может быть, огромного полированного шкафа, что чудом здесь сохранился, да пары табуретов, придвинутых к подоконнику под тройкой резных окошек. Ребёнка здесь не было. Снова его очередная долбаная игра! — Где он?! — завопила Есеня, пальцами свободной руки вцепившись в планшет. Голос в секунду сорвался на визг. — Где? Где! Где-е!!! — Не здесь. Оторопев, она обернулась и от неожиданности выпустила устройство на пол, едва удержав в другой руке табельное. Увидела перед собой в проёме двери напряжённого Меглина, что странно смотрел на неё. И на целый миг позабыла о том, как дышать. "Господи… Нет. Только не ты… Не ты".

***

Встретившись взглядом с ней, он медленно поднял руки. А из-за его плеча на свет показался Быков. — Егор Александрович... — Есения Андреевна, — произнёс тот и выразительно щёлкнул предохранителем за спиной Меглина. Вцепившись в пистолет как в единственное спасение, капитан Стеклова невольно попятилась к окну. Стиснула пальцы на пистолете, предусмотрительно ослабив указательный на спусковом крючке. Чувствуя себя странно оттого, что её заряженного пистолета здесь, судя по всему, никто не боялся, Есеня нахмурилась. Мозг поспешно оценивал обстановку и шансы на успех. Чёрт. И почему ей вдруг вспомнился тот ужасный вечер, такие же холодные и голубые глаза Стрелка, дуло его обреза, что почти упиралось в грудь Меглина? Откуда возникло это опасное чувство, понимание того, что такое положение дел обезоруживало её надежней, чем если бы её заставили лишиться последнего средства защиты? К тому же теперь, даже если бы ей пришлось пойти до самого конца, выстрелить в начальника спецотдела СК было физически невозможно, — он прикрывался подчинённым, как она недавно — психологом. А тут ещё Быков, ни на йоту не изменившись в лице, наскоро обыскал задержанного. Погремев портсигаром или флягой, выудил складной нож, сунул себе в карман. Причём, похоже, у него были свободны обе руки. Как у фокусника. Что за чудеса? Почему Меглин бездействовал? И кто, в таком случае, угрожал ему оружием? Значит, начальник — не один? В глубоком тёмном проёме разглядеть что-либо почти не представлялось возможным. Вот чёрт. Там был кто-то ещё... Переведя взгляд на неё, Седой явственно усмехнулся в усы. Она вытаращила глаза. — Положи оружие, Стеклова, — посоветовал он. — Не то опять на курок нажмёшь. Случайно. Есеня вспыхнула. Но не шевельнулась и подумала, что похоже, конфронтации с начальством на сей раз избежать не получится. Впрочем, на них с Меглиным и так уже повесили всех собак и все убийства. Должностным преступлением больше или меньше — это было уже неважно. Важным оставалось другое: дом был пуст. Витюши здесь не было, как не было и ТМНП. Это всё — просто насмешка, часть его ребуса, детская охота за сокровищами. Шифры и загадки, всё новые и новые пункты на нарисованной карте, вместо финального, нужного крестика. А даже если телефонный ублюдок был здесь, прибытие на место полиции уже наверняка спугнуло его. Только странно, что не было слышно сирен, трескучей переклички раций. И откуда им стало известно об этом месте? Следили за машиной от самого Ярославля? Или просто догадались? "Попадётесь — ребёнку конец", — вспомнилось ей леденящее заявление ТМНП, что так резко остудило вспыхнувшую в её душе радость, смешанную с глотком коньяка. А нынче и вовсе окатило ледяным душем. Кажется, это и случилось. Они попались. Дом был наверняка оцеплен, а может быть, и весь этот мёртвый посёлок — тоже. Бежать — некуда. Это ловушка. Это новая иллюзия самостоятельных решений. Кажущийся выбор, который они якобы сделали, совсем сбросив со счётов вот такие побочные факторы. Может, потому Меглин так пристыжено уставился себе под ноги, избегая её взгляда? Ведь это он привёз их сюда, просчитался, как почти два года назад. А может быть, ТМНП, загнав их в западню, сам и вызвал полицию? Ведь в его игре было невозможно одержать победу — только самонадеянно проиграть... Быков, что так не вовремя оказался здесь, даже не успел сменить свой привычный строгий костюм на нечто более удобное. Однако, он, судя по всему, был доволен. Холодные глаза светились торжеством. Он наконец-то их поймал. И было ясно: после всего того, что случилось, генерал-майор уж точно не позволит опальным подчинённым добраться до следующего этапа этой грёбаной партии. — Пожалуйста... — неслышно прошептали её губы. А мозг тем временем уже трудился над новой задачей, спешно собирал доводы в пользу двух нерадивых сотрудников спецотдела СК и думал над тем, как всё обьяснить. Странно только, что Меглин до сих пор хранил могильное молчание. Считал недостойным оправдываться перед начальством? Или — что хуже — знал о тщетности таких попыток заранее? — Оружие! — жёстко приказал Быков. — Ко мне. Живо. В отчаянии она скользнула взглядом к Меглину, но словно наткнулась на глухую бронированную стену. Он был хмур и на неё не смотрел. Есеня вздохнула. И, посчитав это ответом на свои вопросы, послушалась. Обошлась с табельным тем же образом, что и несколько дней назад, когда им удалось завладеть на Вологодском Пятаке. Опустилась на корточки и толкнула пистолет к его законному владельцу. Он ударился о замшевый ботинок, остановился. А Есеня закусила губу. Похоже, коллеги снова недооценили свои шансы. Даже избавившись от огнестрельного оружия, она ещё могла помешать их планам. Расчёт был уже не раз отработанным. Одним пистолетом — или что там у них было — за двумя подвижными мишенями не успеть. Отвлечь внимание начальника и загадочного третьего на себя и тем дать Меглину необходимое секундное преимущество. Подхватить оружие с пола Быков уже не успеет. А у его невидимого спутника точно дрогнут нервы, когда придётся стрелять по преступнице, что будет двигаться с максимально возможной быстротой. Только что это даст? Даже если получится вырваться из этой мышеловки, куда было ехать теперь? И где искать Витюшу? Она медленно поднялась на ноги, стрельнула взглядом по сторонам. А что, если всё наоборот, шло по какому-то его плану? И эта встреча нос к носу с коллегами была чем-то, вроде подсказки, частью его "ребуса"? Наставник же говорил, что тот рисует некую глобальную "картину" и что каждый его ход имеет значение и смысл? За последние несколько дней она уже разучилась чему-либо удивляться, в принципе. Что же он хотел показать на этот раз?.. Неожиданно, взглянув на Меглина, она увидела, как тот выразительно закатил глаза. Так, будто вновь без труда прочёл её мысли. — Всё намного проще, — пророкотал он. И, чуть уловимо вздрогнув, шагнул вперёд, в комнату, переступив через пистолет. Быков отстранился куда-то в сторону, в коридор. Вместо него в проёме за спиной Меглина возник молодой черноволосый парень с тёмными глазами и снайперской винтовкой, которой он подталкивал того в спину. Оперативник, боец из оцепления? Или... Вскоре все трое встали посреди комнаты и странно, напряжённо уставились на неё, будто ожидали каких-то её действий либо слов. Парень, почти её ровесник, посмеивался уголком рта, а старшие смотрели одинаково пристально. Замерев на месте, где была, Есеня почувствовала, как её растерянность стремительно становилась паникой. Да что тут вообще происходит? Что за спектакль? — Поговорить решил? — спокойно спросил Меглин, глядя куда-то сквозь неё. — Решил, — согласился Быков. — Ты бы присел, Родион. Разговор у нас долгий будет. Стремительно похолодев, она повернула голову, невольно посмотрела на посадочные места. И только сейчас увидела зацепленные за батарею наручники. Другое кольцо было пригласительно разомкнутым. — Да, ты прав, — произнёс Седой, критически окинув взглядом подчинённую. — Не тянет она. Совсем. И, пока та изумлённо хватала ртом воздух, поднял с пола пистолет. Отступив в сторону, насмешливо показал оружие обоим, прежде чем наставить его на Меглина. Оттянул предохранитель с сухим щелчком. — Кстати, спасибо, что не потеряла. Ты же знаешь теперь, какие бывают неудобства за пропажу табельного? Доставила ты мне проблем, Стеклова. Как говорится, даже своя пешка бывает помехой. А затем он внезапно повернулся к черноволосому и велел: — Принеси его. Тот расплылся в какой-то странной ухмылке. Зачем-то посмотрел на ошеломлённую Есеню, кивнул. Выступив из-за спины Меглина, нагнулся за планшетом. И, подхватив устройство, вышел в другие двери. А у неё в голове была полнейшая неразбериха. Непроницаемый взгляд Меглина будто удерживал её в плену, не позволяя отвести собственный, как и принять каких-либо решений, совершить активные действия. А испуганно посмотрев на Быкова, она встретила лёд. Что теперь горел как-то непривычно ярко, будто плавился. И вдруг она вновь услышала плач. Сперва еле слышный, приглушённый, он нарастал, приближался. — Абу! Мам-ма-а! Она медленно выпучила глаза. Нет, то была уже не запись. Ещё через мгновение створка той же двери распахнулась от пинка, и в комнату вошёл Макс с детским креслом в одной руке. Другая по-прежнему держала винтовку, только теперь дуло криво смотрело на маленького заложника. — Мам-ма-а! — рыдал тот, размазывая по личику прозрачные слёзы. Живой, невредимый... — Да, ты правильно говорил, Родион. Мать — значит, жертва, — заметил начальник, внимательно наблюдая за её реакцией. И вздохнул. — Скука... У Есени закружилась голова, так, что пришлось переступить на месте. — Витюша... — прошептали дрожащие губы. Быков глубоко вздохнул, будто справляясь с собой. — В таком случае, разрешите представить, — насмешливо объявил он. — Максим Соколов. Непризнанный артист пока ещё маленького театра. По совместительству, санитар тринадцатой психиатрической больницы. Впрочем, вы с ним, уже кажется, встречались? Услышав имя и фамилию, Есеня обалдела окончательно. Да, пожалуй, старшие правы: она совсем не тянет, ни на что... Она сошла с ума от беспокойства за сынишку, от его утраты и неожиданного возвращения, от всего того, что случилось за эти несколько дней! Ведь это он и есть — "дублёр" со снайперской винтовкой! Тот, кто рядился в плащ наставника, а намедни не пожалел даже семилетнего ребёнка! И она совершенно точно поехала с катушек, раз на секунду вздумала себе вообразить, что эта самая винтовка послала пулю в Катерину Суворову, а после — и в Самарина. Как и то, что малыш оказался здесь не потому, что генералу-майору удалось найти его где-то каким-то чудесным образом. А потому, что... — Ну, соображай давай, — устало подбодрил Меглин. Все предыдущие мысли пронеслись в её голове стремительной стаей, обгоняя друг дружку, оценивая все возможные варианты, даже то, что происходящее ей могло только мерещиться. А между тем, всё было проще. Настолько, что у неё захватило дух. — Так это ты! — не оборачиваясь, воскликнула Есеня. Обстоятельства впредь позволяли обходиться без чинов. — Это ты! "Ты меня не поймаешь"! Ты! И всё это время был... — Браво, — холодно процедил Быков. — Наконец-то догадалась. Когда тебя носом ткнули. А ты, Родион, — он посмотрел на Меглина и покачал головой. — Теряешь хватку. Да и нюх давно потерял. — Чего ты хочешь? — хмуро спросил тот. ТМНП сунул табельное себе за пояс, сел на табурет и молча указал ему на второй, придвинутый к самому окну. А Есеня, как во сне, позабыв обо всём, шагнула к малышу, глядя в зеленоватые копии любимых глаз. Автокресло стояло на полу, перепуганный сынишка всхлипывал и как будто совсем не узнавал мать. Ещё шаг — и дуло винтовки уперлось ей в грудь. Макс покачал головой. — Сядь, — приказал Быков. Есеня приоткрыла губы, с ненавистью глядя на парня. Вместо неё сел Меглин. Опустился на табурет, нашёл наручники и защёлкнул кольцо на своём запястье. Она вздрогнула. — Скажи ей, — раздалось за спиной. Но баритон возразил: — Она никого не слушает, даже отца. Тебе ли не знать. — Есеня, — тон Быкова обжёг позвонки ледяной плетью. — Сядь, я сказал. Она ошеломлённо обернулась. В голове всё ещё не укладывалось, не могли сопоставиться две личности: её ненавистный телефонный мучитель и холодный, неприступный генерал-майор, руководитель нескольких отделов СК, один из заместителей председателя, её непосредственный начальник! Тот, о ком она никогда не задумывалась дольше нескольких минут и кого никогда в жизни не внесла бы в список главных подозреваемых! А между тем, вот у кого в руках были все ниточки, вот кто был пауком, что давал колебания по струнам своей сложной паутины! Вот у кого были полномочия и возможности водить за нос всё управление, включая спецотдел, её саму и даже, как оказалось — Меглина. Вот — тот, кому все доверяли и кому все подчинялись! "Власть любит, — говорил когда-то руководитель её стажировки. — Его когда-то сильно обидели, а теперь он может — кого угодно..." В какой-то растерянности Есеня посмотрела на Меглина, как обычно вопросительно. В ответ встречный тяжёлый взгляд усадил её прямо на пол, где она стояла. По лёгкому кивку ТМНП Макс перехватил оружие одной рукой, а другой поднял автокресло и отступил к двери, откуда пришёл. Есеня тревожно дёрнулась, но увидев, что малыш остался в пределах комнаты, ослабила мышцы. Повернула голову, чтобы хорошо видеть и Витюшу, и двух непримиримых противников. Похоже, тем двоим действительно предстоял долгий разговор. Поделиться своими доводами и соображениями, выяснить все те вопросы, что оставались за кадром. Выслушать исповедь жестокого, изощрённого и совершенно непредсказуемого убийцы. За одним только исключением. Это явно была исповедь не перед его смертью, а перед поражением и кончиной его оппонентов. Мат с оглушительным стуком, падением её "короля" на клетчатое поле. Заключительный ход и действие его пьесы, которые победитель, несомненно, очень давно, долго и тщательно планировал. В его руках опять были все ниточки и козыри. Это конец. Переведя взгляд на главного злодея, Меглин чуть прищурил один глаз. И со своим непоколебимым, завидным хладнокровием пророкотал: — Её-то отпусти. И ребёнка. Они здесь ни при чём. — Ошибаешься, — возразил тот. Он посмотрел на ошеломлённую Есеню, на напуганного малыша и вновь вернулся к Меглину. Пожал плечами: — Это наша игра. Ты же правильно сказал ей? Это эндшпиль. Есеня увидела, как при этих словах наставник заметно помрачнел, и почувствовала, что остатки её былой уверенности испарялись с поразительной скоростью. Его благородству и отваге и поныне можно было только позавидовать, но похоже, он сам прекрасно понимал, что эта попытка была обречена на провал. Ледяная глыба, что ещё недавно числилась её начальником, никогда не позволяла окружающим даже приблизительно узнать о том, о чём думала. Однако было сомнительно, что он бы позволил уйти отсюда двум свидетелям, даже если одному из них едва исполнился годик. Даже если бы она поклялась молчать до конца жизни... Она бы не оставила его здесь, наедине с этим ублюдком... — Зачем? — спросил Меглин. — Хочу, чтобы ты страдал. Она содрогнулась. А "Ты меня не поймаешь" пояснил, повторив свои старые слова, которые им уже доводилось слышать. Раньше, в телефонной трубке: — Хочу показать, как жалок и беспомощен был этот мир, который вы создали и в котором спрятались. Этот мир — совсем другой. В нем нет защиты, нет любви. Нет ни сострадания, ни жалости. Я хочу, чтобы вы наконец это поняли... Чтобы ты видел как всё, что ты любил, — он посмотрел на Меглина и сделал выразительную паузу. — Умрёт. Благодаря тебе. — За что ты так его ненавидишь? — прошептала Есеня. И нервно сглотнула. Седой, будто вспомнив о её присутствии, повернулся так, чтобы держать в поле зрения обоих собеседников. И ответил вопросом: — А ты не догадываешься? — Раз говорить начал — говори, — хрипло приказала она. — Без твоих грёбаных ребусов. Всё. Надоело... И это неожиданно возымело действие. — Он отнял всё то, что любил я, — просто сказал Быков, кивнув на Меглина. — Забрал моих друзей, моих учеников. Всех до единого... Олю... Моего сына. Холодные голубые глаза вдруг снова показались ей странно знакомыми. Различались только разрезом. У ТМНП они были круглые, а у человека, которого она неплохо знала, мелкие, вечно слегка прищуренные, как у сердитого кота... Ещё секунда на то, чтобы новая догадка сверкнула как молния. Есеня ахнула: — Что? — То, — мрачно подсказал Меглин. — Сын он его. Понимаешь? Сын. Был... Словно в подтверждение, Седой прошипел какое-то проклятие и пнул его так, что тот упал с табурета. Еще один удар начищенным до блеска ботинком заставил Меглина со стоном скорчиться у батареи. Она подавила крик до тихого писка. — Жалеешь его? — пробормотал Быков и ткнул пальцем. — Он мужа твоего убил. Помнишь? Её лицо исказилось. Губы уже приоткрылись, чтобы заявить о том, что тогда произошло на самом деле. Но тут Меглин что-то невнятно пробормотал. — Что говоришь? — склонился к нему Седой. И, не удержавшись, пнул снова. — Вставай! Это слишком просто! — Не любил её, нет, — повторил Меглин, с трудом поднимаясь с пола. — Использовал. Ей с Андреем легче стало, успокоилась. Забыла. А ты её до ручки довёл. Вспомнить заставил всё. Есеня в ужасе смотрела на обоих, всё ещё не веря в то, что происходило на её глазах. А наставник уже занял табурет и спокойно продолжал говорить. Его серьёзный взгляд при этом предназначался только ей. Как и его признание. Ещё одно. — Думаешь, она хотела этого... Уйти? Нет. Она просто по-другому уже не могла. Не получалось. "Марионеткой" не хотела быть, как все. Не хотела убивать. Ты хотел, не она. Нет, — он покачал головой. — Не любил её. Нет. — Да что ты знаешь про любовь! — рявкнул ТМНП и вскочил на ноги, окончательно растеряв всё своё хладнокровие. — Что ты знаешь? А? Что ты можешь знать! А ты? — он навис над Есеней, и та невольно сжалась. — Ты посмотри на него, а! Он же — долбаный монстр! — А ты сам? — процедила она, внутреннее сжавшись от испуганного вопля малыша. Тот перешёл на визгливые нотки, и вот-вот мог спровоцировать преступников на непоправимые действия. Соколов уже морщился, кривил губы. Поудобней перехватил винтовку... А разгорячённый бывший начальник в секунду оказался рядом и вынудил её поднять голову, посмотреть на себя. — Я? — воскликнул он. — Я никого не убивал! На этих руках нет крови! — он показал ей свои гладкие бледные ладони. — Посмотри! Зато у него они — по локоть! Витюша хныкал, глядя на происходящее с таким же ужасом, что и его мать. — Я знаю, чья кровь на тебе, — прошипела та, всмотревшись в ненавистные голубые глаза. — Кровь моей лучшей подруги. Кровь наших друзей. "Наших". Моего отца, — её голос сорвался на крик. — Ты — чудовище! Ты — убийца! Монстр! Ты! — Молчать! — рыкнул Быков. Ребёнок испуганно затих, она умолкла, тяжело дыша. А маньяк склонился ниже, проговорил мягче, вкрадчивее: — А кто - ты? Ты знаешь? — Не слушай его! — вдруг воскликнул Меглин. — Не слушай... Тихий щелчок, что показался ей громче пистолетного выстрела. И кожу на горле царапнуло лезвие, а отстраниться не позволила жестокая рука, что больно схватила за волосы. Не совладав с собой, Есеня крепко зажмурилась. Пискнула: — Ро... — Молчи, — ледяным тоном приказал ТМНП, сжимая рукоятку складного ножа до треска. — Или я изменю своей привычке не марать руки. Я с ней сейчас говорю. Не с тобой. В этой короткой паузе показалось, что остановился весь мир. Вопреки всем воплям рассудка, что требовал отбросить эмоции, собраться и думать, найти выход из смертельной ловушки, животный инстинкт, свойственный каждому человеку, перевесил в один миг. Все её мысли покинули поле боя и сгрудились перепуганной стайкой вокруг опасного прикосновения лезвия. — Она должна сама решить. — Она уже решила всё, — заверил баритон наставника. — Давно ещё. В этом вся штука. Ты опоздал. Есеня сглотнула. От грубой хватки, что зарывалась в её волосы, голова начинала раскалываться на части. — Что ты хочешь мне сказать? — на её глаза предательски навернулись слёзы. — Да что тебе вообще нужно? — Ты знаешь. Я тебе уже говорил, — холодно напомнил ТМНП. — Ты всё это проделывал, ты убивал десятки людей, просто... — у неё задрожали губы. — Просто, чтобы заставить меня... "проснуться"? Стать такой, как ты? Не его... — она потрясённо повторила. — Меня... Голубые глаза ответили ей одобрительным блеском. Все эти головы, кровь в лицо, убийства, все смерти у неё на руках тогда, когда она отказывалась сама нажать на курок... — Так это всё ты... Вмиг, как в калейдоскопе, как в детской игрушке, все разрозненные доселе фрагменты сложились в стройную правильную картину. Сложную, масштабную. Но при этом понятную. — Ты думаешь, я — такая? — продолжала Есеня, чувствуя, как каждая мысль, каждое слово, будто цеплялись за острый край лезвия. — Из-за моей мамы? — Не только из-за неё. Она недоумевающе уставилась на маньяка, прищурилась, словно пытаясь разглядеть что-то невысказанное. Мысли в голове помчались большими прыжками, обгоняя друг дружку и как зайца преследуя ускользающий ответ. Наконец, Быков с удовлетворением отметил, как у неё расширились зрачки. А следом нахмурились брови. — Нет, — заявила Есеня, в один миг позабыв о том, что нож щекотал ей кожу. И даже двинула плечом. — Это неправда. Ты... врёшь всё. Врёшь. — Конечно, — поддержал её голос наставника. — Всем свойственно ошибаться. Всем. Даже тебе. Отпусти её. Тонкая боль, как от комариного укуса, заставила её замереть на месте. На коже выступила алая капелька. — Ты что, не расслышал? — морозным тоном поинтересовался ТМНП. — Ещё только слово — и вы умрёте. Оба. Но Меглин покачал головой: — Убьешь дочку, руки замараешь. А смысл? Она же никогда не поверит. Есеня инстинктивно сжалась всем телом — физически и даже мысленно. Губы беззвучно прошептали: — Нет... — Отпусти её, — повторил он твёрже. — Твою игру она уже разгадала. Заметь, я ей не помогал. Холодное лезвие отдалилось от кожи, но Есеня не почувствовала облегчения. В то, что она услышала, поверить было так же трудно, как и во всё происходящее, теперь этим были заняты все её мысли. А под ногами разверзлась такая пропасть, что стало по-настоящему страшно. Такая, что закружилась голова. — Есеня, — в бесцветный голос начальника будто проскользнули тени эмоций. — Сколько бы мы ещё могли сделать, совершить... доберись я до тебя первым! Вздрагивая всем телом, она помотала головой: — Ты ошибаешься. Хватка, что её держала, ощутимо ослабла. Глаза, что так неуловимо и одновременно напомнили ей и неподвижный взгляд Стрелка, и вечную насмешку законного мужа, приблизились, вкрадчиво всмотрелись в её собственные. — Не сопротивляйся. Загляни в темноту. Внутрь себя. Загляни, загляни... Есеня напрягла все силы и рванулась. Мгновенный взрыв боли где-то надо лбом заставил гневный крик перейти в писк: — Это неправда, неправда! — Это просто — правда, которая тебе не нравится, — теперь бывший начальник и новоявленный родственник говорил с ней снисходительно, как с маленькой девочкой. Или как истязатель со своей жертвой. — Ты опять убегаешь, Есеня. Держишь глаза закрытыми, чтоб не видеть, не принимать себя такой. А всего-то нужно не отворачиваться. Ну же, повернись к зеркалу! — он посуровел. — Или ты умрёшь. Последней. Она тихо ахнула. С трудом скосив взгляд, посмотрела на сынишку, напуганного, зарёванного. Затем — на Меглина, что почему-то отвернул голову в сторону. И наконец вернулась к своему заклятому врагу. А тот спокойно подбодрил: — Посмотри, посмотри. Я подожду. Она содрогнулась. На бледном замороженном лице начальника как будто проступили какие-то оттенки человеческих чувств, вроде нетерпения и ярости. Меглин хранил молчание и больше не вмешивался, даже не смотрел на неё, только хмурил брови. Неужели решил предоставить ей право выбора? Но ведь она давно его сделала. — Я только хочу тебе помочь, — вёл дальше ТМНП. — Неужели ты ещё не поняла? Чем больше ты отрицаешь, кто ты есть, и не принимаешь эту частичку себя, тем сильнее раскалываешься. Пополам или на три-четыре части — столько, сколько их будет всех, твоих отверженных личностей. И со всеми рано или поздно придётся сразиться. Как со мной. Она дрожала. А он зловеще улыбнулся: — Как ты можешь быть уверена в том, что всё это — не прекрасный сон? А? Есеня сжала зубы: — Замолчи! — Я говорю тебе правду, — укоризненно сказал он. — Всегда говорил. Правду, которую ты знаешь сама. Правду, которую ты не хочешь слышать. Сколько ещё ты будешь от неё прятаться? Ну, проснись же, наконец! Есеня! Она вскрикнула. Железные пальцы сжались, вытянули её вверх. Показалось, что они вот-вот снимут крышку с её черепа. Густые слёзы в уголках глаз никак не желали выливаться наружу. — Пожалуйста, — на выдохе прошептали пересохшие губы. — Не трогай никого... Не трогай Витю... шу... Отпусти нас... Отпусти нас всех... Я прошу тебя... — Какая же ты жалкая, — заявил ТМНП, презрительно кривя губы. — И в самом деле. Ты меня разочаровала. Он отступил в сторону, кивнул сообщнику, и через секунду на Есеню обрушился удар приклада. Приглушённо вскрикнув, она упала на бок, спиной к участникам беседы. Затихла.

***

В один миг позабыв про наручники, майор Меглин вскочил со стула. Сталь громко звякнула о батарею. — Тш-ш, — предупредил его "Ты меня не поймаешь". — Не дёргайся. Пусть отдохнёт. Между нами разговор будет. Меглин опустился на стул, глядя на ученицу с плохо скрытой тревогой. — На меня смотри, — пропыхтел Быков. — Сам же сказал. Не тянет она. Добившись того, что собеседник послушался, он кивнул Максу, и тот унёс малыша из комнаты. — Значит, ребёнка убьёшь? — холодно усмехнулся Меглин. В ответ начальник, что также сумел взять себя в руки, изобразил отвратительную снисходительную гримасу. — Ну, надо же когда-то начинать? Изменять своим привычкам? Ты вот никогда себе стажёров не брал. А тут вдруг взял. С чего бы это? Меглин стиснул кулаки, чтобы унять дрожь в пальцах. Генерал-майор с удовольствием наблюдал за тем, как морщился его лоб. — Посмотри по сторонам, Родион, — он обвёл жестом комнату. — Знаешь, почему мы здесь? Помнишь это место? Тот прикрыл глаза. Его била дрожь, предвещая начало нового приступа. — Это... дом моих родителей, — услышал ТМНП и усмехнулся. — Правильно. А что с ними случилось? — Ты знаешь, — сквозь зубы процедил Меглин. — Знаю. Но я хочу, чтобы ты сам сказал. Он молчал. — Посмотри, посмотри, — продолжал маньяк. — Когда-то эта комната была спальней. Здесь стояла кровать, а вон там — ещё одна, твоя. Лицо Меглина исказилось, он схватился за голову, застонал. — А на полу лежал ковёр, — ледяные глаза довольно прищурились. — Я это помню. А ты помнишь, Родион? Тот прошептал: — Да. — Что здесь случилось, скажи мне? Только на сей раз — честно. Меглин зажмурился. Сжавшись всем телом, тихо выдавил: — Больно. — Ты же знаешь, почему, — вкрадчиво заметил ТМНП. — Чем сильней ты сопротивляешься — тем больнее. Правда? Так было всегда. Меглин нехотя кивнул, прижал кепку к голове обеими руками. Наконец, не выдержав, заслонился локтем, как от нестерпимо яркого света. — Ты сам мучаешь себя, сам делаешь себе больно. Есть только один способ это прекратить. Отпусти. Вспомни. Скажи, что тогда произошло. Меглин сполз с табурета на пол, сквозь зубы зарычал: — Не-ет... — Тебе больно потому, что эту боль ты загнал глубоко как занозу. Не позволил ей вовремя проявиться, выплеснуться. Но она всё равно — там. Она прорывается наружу. Не сопротивляйся, Родион. Помолчав, ТМНП тем же спокойным тоном инквизитора продолжил: — Ты же всё помнишь. Кто убил твоего отца? Меглин долго не отвечал. Наконец выдавил: — Ко... тов. — Допустим. А кто убил твою мать? Он со стоном повалился на пол, выгнулся всем телом. — Скажи это, Родион. Тот сжал губы, замотал головой. — Ты скоро не выдержишь, — констатировал Быков. — А всего-то нужно сказать одно слово, — он насмешливо поправился. — Вернее, букву. Скажи её, Родион. Сейчас. Тот зажмурился. Наконец, с его губ сорвалось: — Я. А следом — глухое, сдавленное: — Я её убил. Я. — Её убил ты, — продолжал Быков. — Ты выстрелил в неё из пистолета этого дебила Огнарёва. Ты помнишь? Меглин, что стремительно терял человеческий облик, сверкнул глазами как ночной хищник. Фиолетовые тучи сгущались за окошками, в доме стремительно темнело. — Нет. — Ты всё помнишь, — морозный голос подрагивал от ярости. — Она сама к тебе пришла. Принесла пистолет... Попросила тебя, да? — Нет, нет... — рычал тот. — Она просила тебя, Родион. Просила её убить. Ты помнишь? Меглин не отвечал, судорога свела всё его тело и сковала, без возможности пошевелить даже пальцем. Губы неслышно шевельнулись: — Да. — И ты убил. Ты убил их обоих. У тебя на руках — их кровь, — ТМНП тихо, скребуще засмеялся. — Ты же убивал, чтобы спасти. Всегда. Ты никогда не позволял себе удовольствия убить просто так. Она знала, кого попросить. С-сука... Меглин скорчился у батареи, медленно сжимаясь в клубок. Оскалил зубы. В запястье врезалось стальное кольцо, руки собрались в кулаки так, что побелела кожа. — Ты помнишь её глаза? Помнишь, как она на тебя смотрела? Как она тебя... убивала? Есеня содрогнулась. Очнувшись ещё в середине этой пространной беседы, практически кодирования, она не двигалась, старалась даже не дышать. От каждого слова по спине пробегал мерзкий холодок. Манипуляции бывшего начальника смотрелись грубыми, шитыми, что называется, белыми нитками. Однако в тумане помутнённого сознания они вполне могли восприняться бедным, исстрадавшимся мозгом как руководство к действию. Разве не помнила она, как испугалась в тот, первый раз, когда довелось увидеть его настоящий приступ? Такой, что не помогали таблетки? Такой, что майор Меглин неожиданно посмотрел на свою стажёрку так, будто увидел её впервые, а потом — как на страшного призрака, что явился за возмездием. Схватил её за грудки, притянул к себе и назвал настоящим именем мамы... "Оля... Оля... Чего ты хочешь, Оля?" — Чего ты хочешь? — простонал тот, выгнувшись от головной боли в дугу. — Оля... Оставь меня! Оставь! Уходи! — Она просила тебя, помнишь? — невозмутимо говорил ТМНП, наслаждаясь как будто каждым звуком, стоном, рычанием своего собеседника, жадно наблюдая за приступом. Казалось, он разделял с ним эту боль и упивался ею. — Она просила, а ты спасовал, струсил. Вот почему она бродит за тобой надоедливым призраком, смотрит на тебя, дразнит, мучает, напоминает обо всём. Не отпускает. Вот, почему она сидит в твоей голове и никуда не уходит. Как она может уйти? Ведь ты не выполнил своего обещания. Есеня затаила дыхание, чувствуя, что от слов ТМНП, холодных, металлических, каждое — как гвоздь в крышку гроба — её тело охватывала мелкая дрожь. Угадать, чего он добивался от бывшего подчинённого, было совсем нетрудно. Но, что хуже всего, тяжёлое пыхтение и отсутствие каких-либо дальнейших попыток того держать себя в руках и противодействовать противнику говорили о том, что злодей помалу начинал достигать успеха. Похоже, она была права, когда полагала, что в прошлом наставника скрывается его сила и, вместе с тем, его слабое место. Там прятался тот зверь, демон, которого раньше он ещё мог контролировать и укрощать. Выпускать, когда это было нужно, как быстрого и неумолимого палача, и тут же запирать обратно после казни. Теперь клетка была взломана. — Убей её, Меглин, — говорил "Ты меня не поймаешь". — И тогда она уйдёт. Убей, отпусти себя. Покорми зверя! Стань, наконец, собой! Ты — и так уже вне закона. Без моего слова ты — никто. Без моего слова ты — монстр, она — сумасшедшая. Вас уже в федеральный розыск объявили. Вам никуда не скрыться. Нигде не спрятаться вдвоём. Чтоб выжить в этом мире, надо быть хищником, а не жертвой. А она — жертва и твоя слабина. — Надеюсь, единственная, — повторил он слова ученицы. Но так, что их никто в этой комнате не расслышал. Та тщетно пыталась унять колотящееся сердце. А между тем где-то у окна её любимый, благородный и беспощадный "волк" как будто уже успокоился после приступа, дышал ровней и тише. И на самом деле, это пугало сильнее. Теперь она поняла. Напоминания о смерти его родителей были не более чем грунтовкой, тем самым ключом, что искала она сама, что отпирал бронированную дверь в подземелье его истерзанной души. Туда, где сидел его сумасшедший, дикий, неуправляемый зверь, томился в заключении и мечтал вырваться на свободу. Тот самый, которого она почти никогда не видела. Тот, что выскакивал убивать на холодной цепи, и возвращался за решётку прежде, чем она успевала его рассмотреть. Как стремительная тень... И теперь этот демонический волк медленно, торжественно выступал на свет, уверенный в своём превосходстве и правоте, в том ужасе, что он внушал всем другим существам. Не те мелкие, зубастые и колючие чёртики, что плясали в глубинах тёмных глаз, монстрики, которых она побаивалась и с которыми так любила играть. Но могучий, голодный, полный сил хищник, одновременное воплощение всех её страхов. Он жадно облизывал клыки, с которых капала кровь, а вкус её он попробовал именно в этой комнате, тридцать пять лет назад. И снова вспомнил его солёную сладость. Быков смотрел на бывшего подчинённого уже не только с жадностью и любопытством, с восхищением охотника, выследившего красивого зверя. Но больше — с восторгом человека, кто наблюдал за какой-то первобытной и неконтролируемой, ужасной природной стихией во всем её буйстве. Грозой, что начиналась в этом мнимом затишье, тайфуном, что должен был снести всё на своём пути. — Ты для меня убивал, — напомнил он, увлечённо подавшись вперёд. — Для них. А ты для себя убей. Хоть раз. Попробуй. Боль не пройдёт, но я научу тебя с ней справляться. — Как? — спросил отвердевший, остывший и высохший баритон. — Они обманывали тебя. Они называли тебя убийцей, и ты им стал. Всё, что тебе рассказывали о справедливости, это ложь. Ты — не добро с кулаками, Меглин, — начальник тихо засмеялся. — Ты — даже не добро с ножом, ты вообще — не добро. Есеня вздрогнула. — Тебя таким сделали. Это они виноваты в том, что ты стал убийцей. Твои родители, твой отец, старик... Одни сделали тебя зверем, а другие заперли в клетку, внушили тебе это ложное чувство долга, позволили убивать тех, кого хотели убивать сами. Ты стал их руками, чтоб их собственные не обагрились кровью. Они пообещали принять тебя, простить, да? Сказали, что твой суд — выше закона. Да ведь это чушь! Кто ты такой, чтобы судить? Есеня едва успела зажмуриться, ибо в тот же миг маньяк посмотрел прямо на неё. И холодно усмехнулся. — Ты думаешь, она — твоё искупление, твоё воздаяние за всё? Ты воплотил всё это в ней, ты в это слепо веришь... Она — твоё покаяние, твой шанс, твой счастливый билет? Это такой же самообман. Так ты не спасёшься. Меглин тяжело дышал. — Она — не твоё спасение, она — твоя слабость, — продолжал ТМНП. — Ты же на неё смотришь и видишь... Всё время видишь её! Да? Разве ты сможешь так жить? Разве ты не хочешь, чтобы всё это закончилось? Забыть? Чтоб, наконец, отпустило? Я помогу. Я — твой друг. Помнишь? Не надеясь услышать какой-то ответ, Есеня уловила негромкое, хриплое: — Помню. И внутренне содрогнулась ещё раз и ещё сильнее. — Убей, — бормотал бывший начальник. — Убей её, Родион, убери. Она уже исполнила свою роль, привела тебя ко мне. Она уже никогда не проснётся. "Ты мне нравишься, Меглин", — вдруг вспомнилось ей. ...Тёплая темнота заводского лофта, их с наставником тени на бирюзовом сукне, острые блики света на боку стальной фляжки. На экране её ноутбука заживо горел человек, а в качестве закадрового сопровождения звучал ненавистный, искажённый голос с такими же рокочущими нотками. Меглин едва оправился после того приступа на краю лесной рощи, где его стажёрка обнаружила флешку-послание. Теперь он подавленно смотрел в экран, она сама уже давно отвернулась. — Но плохо, что ты не идёшь до конца, — говорил ТМНП. — Не заглядываешь в себя. Если ты себя не знаешь, чему ты можешь научить? К примеру, возьми "наших". Ты их не спасаешь. Ты их делаешь несчастными. Заставляешь ненавидеть свою природу. Потому, что в себя самого боишься заглянуть. Ничего, мы это исправим... Опасаясь пошевелить даже кончиком пальца, Есеня стремительно замерзала на полу, отчаянно сражаясь с зудом во всех конечностях и челюстями, что вот-вот должны были выдать её зубной дробью. Судя по звукам у окна, наставник уже приподнялся и сел, звякнув наручниками. — Не для меня, — раздавалось у неё над ухом тем же тоном и даже теми же словами. — Для себя убей! Освободись! — Для себя... — глухо повторил Меглин. — Ты поставил на пешку. На маленькую и слабую, простую пешку. А я её давно взял. Просто ты не хочешь себе в этом признаться. — На пешку... — Жизнь — цепочка ходов. Ты раз за разом делал не те. — Не те... — Ты себя предал. Предал её. Предал нашу природу. И свою. Предал всех нас! — Предал, предал... — Да, ты дал посадить себя на цепь, стал их ручной собачонкой... Ты играл весьма посредственно, Родион. Как и всегда. — Играл... — Ты такой. Вот такой, какой есть. И они никогда не примут тебя. Как бы волк ни вилял хвостом, шавки всегда будут его бояться и ненавидеть, — Быков посуровел. — Ты никого не сможешь спасти. Никого. — Не смогу... — Так неужели ты позволишь им тебя убить? Ей позволишь убить тебя, во второй раз? — Убить... Есеня нервно сглотнула. — Ты помнишь? Ты же всё помнишь. Ты помнишь, как легко у неё это получилось. Думаешь, она станет колебаться теперь? Думаешь, она простит? — ледяной голос неожиданно обрёл тень экспрессии. — Она убьёт тебя! Снова! Меглин измученно прикрыл глаза, привалился к батарее. — Я убью... тебя! — жалобно и злобно крикнула Есеня на пределе сил, поднимаясь с пола. В голове всё ещё позванивало. — Убью... Убью! — Да кого ты убьёшь! — возразил бывший начальник и кивнул на Меглина. — Всю работу за тебя делать пришлось. Ты даже его убить не смогла! А ведь он — причина всех твоих бед. Он разломал тебе жизнь с самого начала. Из-за него погибла твоя мать, твой отец, муж, твои близкие. И теперь из-за него умрёт твой... — он с усмешкой ткнул в неё, а потом — в сыщика, как будто не мог решить, кого из них выбрать. — Твой... ребёнок. Только уже по-настоящему. Есеня похолодела от категоричности услышанного. А Быкову казалось, он видит другие глаза. И говорит им всё то, что говорил восемнадцать лет назад. — А всё потому, — продолжал он, повышая голос. — Что ты всё ещё спишь! Проснись же, наконец! Открой глаза! Загляни внутрь себя! Кем ты хочешь быть? Жертвой или хищником, в конце концов? Чтоб не быть жертвой, надо нападать. Надо убивать. Убивай — или убьют тебя! Разве не это ты чувствуешь в себе? Разве не этому он тебя учил? Она молчала, только таращилась. — Они же все тобой манипулировали, использовали! — распалялся ТМНП. — Неужели ты хочешь, как он? Сидеть на цепи всю жизнь? Держаться, пока это не разъест тебя изнутри? Пока не поедешь с катушек? Неужели ты опять хочешь жертвовать собой, своим ребёнком, ради других? Ради людей, которым на тебя наплевать? Ради тех, кто тебе даже "спасибо" не скажет? Ради "страусов", "пешек"? Они никогда этого не оценят, никогда ничего не поймут! Убить просто. Вспомни! Ведь тебе понравилось! У неё задрожали руки. — Любовь — это слабость! Она утащит на дно не только тебя, но и тех, кого ты любишь! Это такая же страсть, как и все прочие, ей нет объяснений и нет оправданий! Она сводит с ума и толкает в пропасть, она отключает мозг и логику. Это она делает тебя слепой и глухой, — шумно вздохнув, маньяк заметно повысил голос: — Сделай свой выбор! Я хочу взять тебя с собой! Я хочу, чтобы ты осталась! Я помогу тебе, научу тебя! Ты всё вспомнишь, Есеня! Всё почувствуешь снова! И поймёшь, что я был прав! Она жалобно сморщилась. Взгляд беспомощно метнулся к Меглину, и тут же отскочил, будто обжёгшись. Встречный был пустым, остановившимся и жутким до мурашек. Она поражённо приоткрыла губы. — Ты думаешь, он сможет тебя защитить? — гремело в её ушах. — Он же бросил тебя! Он уже пожертвовал тобой, сдал тебя и сбежал! Чувства никогда ничего для него не стоили! Он просто играл с тобой! Играл в прятки почти два года и не потрудился даже дать о себе знать, даже намекнуть! Утешить тебя! Дать тебе надежду! Он сам привёз тебя сюда! Для него Игра всегда была важнее. Важнее всего! Важнее него самого, важнее всех остальных! Важнее тебя! Вас! Ребёнка! Для него вы — такие же пешки, фигуры на доске! Неужели ты этого не видишь? Неужели не хочешь, чтобы всё это закончилось? В глубине чёрных бездонных пропастей вновь выступили слёзы. Меглин тяжело дышал. — Да, выбор нелёгкий, — согласился ТМНП. — Но я вам помогу. С этими словами он встал и продемонстрировал маленький ключ от наручников. Положил его на сиденье своего табурета, затем выпрямился и сложил пальцы на груди в привычный "домик". — Игра называется: "Третий лишний". Вас трое, — он кивком головы указал. — Ты, ты и ребёнок. По правилам в этой комнате через десять минут должен остаться один из вас. Или я буду считать это ответом. — Цугцванг, — хрипло донеслось от окна. — Правильно, Родион. Чей ход — тот и проиграл. Важнейший компонент удачного эндшпиля, помимо оппозиции "королей", — бывший начальник покачал головой. — Но сегодня я дарю вам шанс. И выбор. В шахматах его не бывает. Содрогнувшись, Есеня с трудом перевела дух. А генерал-майор обвёл их выразительным взглядом и прибавил: — И без фокусов. Попытаетесь меня обмануть, — ребёнок умрёт в ту же секунду. Всё просто. Вам всего лишь надо решить, кто останется. ТМНП насмешливо показал на неусыпный огонек видеокамеры, в полумраке над головой оппонентов. И дождался, пока оба обратят на него внимание. Провозгласил: — Улыбнитесь! Вас снимают. Негромко засмеялся и пошёл к двери. — Ты ничего не добьёшься! — услышал он. И недоумённо обернулся. На него смотрели гневные, прекрасные в своей ярости глаза Оли. Быков усмехнулся. Спокойно смерил взглядом её дочь. И кивнул ей за спину, на второго участника событий. — На твоём месте я бы не был так уверен, девочка. Есеня вздрогнула. Невольно оглянулась и увидела, как где-то у батареи под козырьком бархатной кепки вспыхнули звериные огоньки. А ТМНП наклонился и воткнул в пол раскрытый складной нож Меглина. Распрямившись, взглянул на подчинённого как на верного пса. Велел: — Сделай ей больно. Вышел из комнаты, тихонько прикрыл за собой створку. И снаружи щёлкнул замком.

***

С другой стороны запертой двери было ещё одно помещение — та самая крытая застеклённая веранда, очевидно пристроенная к дому в семидесятых или немного позже, когда в Поволжье, наконец, прошла эта странная мода на добротные и тесные кедровые избушки. Правда, три десятка лет сказались не только на здании. Громадный вяз, достигнув однажды критической аварийной точки, обрушился вниз, поваленный бурей. И хотя крепкий сруб не пострадал, отросшая крона повредила пристройку, одна из мощных ветвей снесла всю переднюю стенку веранды, а вслед за тем поползла и крыша. В итоге, место, куда попал Егор Александрович Быков, с трудом можно было назвать уютным. Однако, несмотря ни на что, часть несущих стен и крыши, что примыкали к дому, сохранились. А весь хлам — гнилые стропила, тонкое дерево стен, шифер, фигурные рамы окон и прочие обломки крушения — были, на удивление, расчищены, сдвинуты к краям. Очевидно, теми же гражданами, что наведывались сюда не раз и позаботились о том, чтобы им было удобней вытаскивать из дома всю оставшуюся мебель и предметы былой деревенской роскоши? Узкая входная дверь для этой цели не годилась точно. Гнилые ветви пролезли в искорёженные окна, давным-давно разбив стекло как чёрные щупальца, и там застряли. Толстый ствол дерева, что снесло торцевую стену почти до фундамента, сгнил ещё лет десять назад, ветки высохли, отвалились. За препятствием стоял чёрный лаковый фургон "дублёров" с отодвинутой боковой дверью. А дальше, за безбожно заросшим огородом, метров через сто виднелся речной берег, который, очевидно хорошо просматривался с этой веранды когда-то. Макс приветствовал своего друга гордый как ребёнок, что впервые накрыл стол для всей семьи по особому поводу. Быков шагнул вперёд, обвёл взглядом старания ученика. Благодаря рухнувшему дереву, крытая веранда теперь стала открытой, шиферная крыша дома, что осталась более-менее целой, нависла над ней на треть как козырёк. Эта мелочь была очень кстати, учитывая обещанные прогнозом грядущие осадки. Рядом с дверью из запертой комнаты, откуда доносились приглушённые голоса участников "игры", у стены стоял стол, на который Макс водрузил автокресло с маленьким заложником. Оно подпирало собой планшет, на котором отображалось всё, что происходило за стенкой. Увы, трансляция давала только картинку, но зато расположение камеры позволяло наблюдать за всей комнатой. А перед столом, спиной к провалу и так, чтобы попасть под край крыши, стояли два старых стула. Макс Соколов в своём репертуаре. Постановка действия, сцена и зрительный зал. Вот же угораздило связаться с театральным обитателем! На стул генерал-майор сперва даже помедлил садиться. Прежде попробовал обтрёпанное сиденье на надёжность ладонью. — Тут стояли, — пояснил Макс. И видимо, решив подать другу пример, сел сам. Откинулся на спинку и отправил в рот пригоршню попкорна из ведёрка, которое держал в руке. Громко захрустел. Быков с осторожностью опустился на свободное место. Неодобрительно покосился на соседа, скривился. — Это ещё зачем? — Ну так, — Макс ткнул пальцем в хныкающего малыша. — Кинотеатр. Ты же сказал, будет интересное кино? Я ещё и записываю всё, с самого начала. На память будет. ТМНП раздражённо вздохнул. Отвернул манжет со своего наручного брегета, проверил время. И решил больше не тратить его на пустяки — перевёл взгляд на экран. Сложил ладони вместе, перекрестил пальцы. Он на миг подумал, что с такой постановкой тылы оказывались малость незащищёнными. Достаточно было переступить через сгнившее бревно, что когда-то было веткой могучего дерева, и тогда все желающие могли бы оказаться за спиной у зрителей "кинотеатра"... Но об их встрече не могла знать ни одна живая душа. Сюда никто не явится, он всё хорошо рассчитал. А тот, кто через десять минут выйдет из соседней комнаты, выйдет из неё через вот эту дверь перед глазами. И не позволит сопернику убежать через другую. Между тем, на экране планшета Есеня уже приблизилась к Меглину, повернулась спиной к камере и завозилась — сняла с него наручники. — О, — расстроился Макс. — Ну-у... Ты же говорил!.. — Ты же "интересное" кино хотел? — спокойно напомнил ТМНП. — Остросюжетное? И пристально вгляделся в экран. Усмехнулся. Негромко объявил: — Господа и отсутствующие здесь дамы! Делайте ваши ставки! Макс заметно оживился, даже на стуле привстал, подался вперед. Прожевал попкорн. — Бородатый, — наконец, убеждённо заявил он. Но генерал-майор прищёлкнул языком: — Извини — кабинка занята. Я уже на него поставил. Парень насупился. — Но ты её со счетов не списывай, — успокоил ТМНП и пожал плечами. — Она ведь уже убивала. Руки вспомнят. Кровь всё-таки. С этими словами он закинул ногу на ногу и расположился на сиденье удобнее. — Угощайся, — хмуро предложил Макс. Но Быков даже не шевельнулся, будто примёрз к стулу. Тогда тот предпринял новую попытку обратить на себя внимание. Кивнул на уставшего от плача, притихшего малыша, кровожадно спросил: — Убьёшь? Сам? Или опять мне доверишься? "Ты меня не поймаешь" от этих слов будто очнулся, моргнул. Всё это время он забавлялся тем, что пытался угадать, о чём разговаривали за стенкой. А теперь взглянул на зарёванного заложника, покачал головой. — Ты что? — спокойно спросил он. — Ребёнка? Нет, конечно. Воспитаю. Как полагается. — С дочкой-то не получилось, — сострил Макс. И мгновенно сник под вымораживающим взглядом. — Рот закрой, — сухо посоветовал Быков. — Артист. Болтаешь много.

***

Между тем, покачиваясь и нетвёрдо ступая, Меглин через всю комнату направился туда, где маньяк оставил нож. Ученица наблюдала за его перемещениями с неприкрытым ужасом. Он так ничего ей не ответил, только посверкивал глазами в полумраке. Нагнулся, выдернул из пола клинок. Есеня поняла, что по замыслу их мучителя, очевидно, должна была использовать эту ситуацию, чтобы наброситься на противника со спины, и вспыхнула. Кажется, "игра" уже началась? — Родион... — тихо, жалобно произнесла она. — Что нам делать? Разогнувшись, тот повернулся к ней, поднося нож к груди. Улыбнулся кривоватой, жуткой улыбкой, перехватил рукоятку пальцами поудобнее, направив острие вниз, положил вторую руку на кулак первой. Чуть прищурил горящие глаза. Эта поза — вернее, боевая стойка — его взгляд, холодная усмешка мгновенно воскресили в памяти его несостоявшийся поединок со Стрелком. Вот только тогда Меглин выступил вперёд, толкнув её себе за спину. А теперь молчал и смотрел точно в её расширенные глаза, исподлобья, подтверждая тем самые худшие её опасения. — Ну что якоришь? — хрипло пророкотал он. — Второго шанса не будет. Есеня медленно попятилась к окошкам, всё ещё не веря в серьёзность его намерений. Что-то слишком много всего... Сперва узнать, что ТМНП — её непосредственный начальник. После усомниться в своей наследственности, в очередной раз. А теперь — ещё и это! Он что, в самом деле предлагал ей... "Годы нужны, чтоб научиться этим хотя бы защищаться, — так некстати вспомнились его слова. — А у нас времени мало". Да времени не было вообще! Губы испуганно прошептали: — Ты чего... — Ну? Тихо пискнув, она сделала ещё пару шагов назад и упёрлась спиной в край голого обшарпанного подоконника с остатками масляной краски. Увидела, как человек, которого она до сих пор любила больше собственной жизни, слетел с катушек прямо у неё на глазах. Содрогнулась под немигающим, торжествующим взглядом волка, что наконец-то загнал свою добычу в угол. У неё, тем не менее, был выбор: позволить себя сожрать или сражаться. И чем ближе он подходил, тем стремительнее в душе росла паника, пополам со злостью. Мозг требовал права удалиться на совещание, не в силах связать воедино хотя бы все события этого дня и прошлой ночи, не говоря обо всём остальном. — Родион... А в ответ на любимых губах проступило совсем плотоядное выражение и ухмылка — не усмешка, не гримаса, а именно, ухмылка — которую ей прежде случалось видеть на лицах душителей и расчленителей, когда те срывали свои социальные маски и превращались в кровожадных зверей. Но у него — никогда. Чёрт возьми! Вот теперь его точно следовало бояться по-настоящему! Недаром ей показалось, что тот приступ у сгоревшего дома ещё будет иметь последствия. Что, если он перемкнул нечто в голове наставника? Сжёг какую-то ценную микросхему, и компьютер окончательно сошёл с ума? "Мозг психически больных — как простая пружинка, на которой при желании можно сыграть простую пьеску", — так, кажется, говорил младший Григорьев? Да, главное — правильная обработка. ТМНП как прежде знал, что делает. За годы службы он, должно быть, успел хорошо изучить подчинённого — намного лучше, чем думала его наивная ученица, причём, с такой стороны, на которую та старалась не заглядывать. То же самое можно было сказать о ней самой. Её пружинка и слабость была у всех на виду, особенно после его мнимой смерти. Её слепые чувства опасно перевешивали всегда, то в одну, то в другую сторону, обманывали, рикошетили, не позволяли сделать выбор, принять решение, заставляли её забыть о себе, о ребёнке. Об их ребёнке!.. Есеня воспряла духом, жадно втянула воздух ноздрями. Нет, ей было всё равно, что говорили лживые уста ТМНП! Их избитая и израненная, посечённая снарядами любовь была ещё жива, она ещё дышала и могла победить! Только вот о чём сейчас думал Меглин — этого точно не знала ни одна живая душа. Ещё миг — и он оказался совсем близко, не позволив больше ни о чём помыслить. Перехватил нож левой рукой, сжал кулак на правой. Усмехнулся, заверил: — Я тебе помогу... Есеня перевела дыхание. И глядя в напряжённые, пронзительные глаза, решилась, шагнула навстречу... В тот же миг в глазах резко потемнело, а в ушах раздался звон. В себя пришлось прийти с критической быстротой, осознав, что сокрушительный удар только что отбросил её назад. Если бы не подоконник, за который каким-то образом удалось зацепиться, он бы свалил её с ног на пол... От боли из глаз брызнули слёзы. А тело, которым в экстренной ситуации уже управляли инстинкты, само ящеркой метнулось вниз, руки схватили с пола табурет. Если бы не странно замедленные, как для него, движения, от очередного выпада, на сей раз с ножом, ей бы увернуться не удалось точно. Да и от этого получилось с трудом. Лезвие пропороло складку толстовки на боку, рассекло ткань в секунду под её испуганный писк. Есеня и сама не сообразила, как умудрилась вскочить на ноги, ещё и вместе с этим увесистым предметом мебели, шарахнуться в сторону и развернуться к противнику, выставив табурет перед собой. Оглушённые двойной болью — телесной, но ещё и душевной — мысли помчались совсем по иным направлениям. — Ну, ты что делаешь сейчас? Память мгновенно подсунула картины прошлого, куда в такой патовой ситуации устремился разум за поддержкой и спасением. Темнота старого лофта, тени кактусов на стене. Такой же острый блеск лезвия в его руке, а у неё — старый стул с дырявой обивкой — единственное, что удалось схватить в ту опасную миллисекунду. К счастью, он — лёгкий, и она держит его перед собой без особого напряжения. Ещё секунда, ей кажется, что она достаточно защищена. Как тут нож проносится, минуя препятствие с ошеломительной быстротой, стажёрка едва успевает уклониться и взвизгнуть. — Соображай! — приказывает знакомый баритон. И наставник дарит ей ещё несколько секунд на то, чтобы осознать свою ошибку и её исправить... Только теперь времени не было. Ни на то, чтобы перевернуть либо вовсе бросить предмет — чьи торчащие вверх ножки выглядели сомнительным прикрытием, занимали ей обе руки и лишали манёвренности, — ни на что-либо ещё. Немигающие глаза напротив были пусты и сосредоточены. Железная рука схватила ножку, что оказалась ближе, удерживая препятствие на месте, а следом блестящее лезвие жутко чиркнуло по воздуху — раз, другой, третий, — Есеня едва успела отклониться назад. "На меня смотри! — вновь вспыхнули в мыслях слова из далёкого прошлого. — Ты на нож смотришь и больше не видишь ничего. А ты на противника смотри, что он делать будет!.." Но это была не одна из тех жёстких учебных схваток, после которых она порой и пошевелиться не могла, — оставалось только считать синяки и ушибы и радоваться, что наставник снисходительно позволял ей некоторые оплошности. Теперь права на ошибку она не имела. Второго шанса — тоже. Отвести взгляд от мелькающего лезвия получилось с большим трудом. А её неожиданный соперник, видя, что так до неё ему было не достать, потащил её единственное прикрытие на себя и вверх, чтоб поддеть ножом снизу. И когда она напрягла все силы и сосредоточилась на том, чтобы удержать предмет мебели на месте, Меглин вдруг резко изменил тактику: дёрнул его на себя и в сторону с одновременным выпадом правой рукой. И только на удачу, чудом промахнулся. А Есеня вскрикнула и, воспользовавшись таким импульсом, со всего маху обрушила на него табурет, куда пришлось. Меглин крякнул и с грохотом завалился в открытый шкаф. — Родион... — хрипло прошелестела она, схватившись за дверцу, чтобы не упасть. Ей всё ещё казалось, что то, что происходило здесь, имело какой-то другой смысл. Впрочем, какой ещё смысл мог иметь бой, цель которого была смерть одного из них в течение десяти минут? Есеня не успела толком отдышаться в этой короткой передышке, как в проёме раскрытой дверцы возник сперва перочинный нож, остриём вверх, а следом поверженный наставник выбрался из шкафа, тяжело дыша. В долю секунды считав вспышки в его глазах, она получила неприятный ответ на свой вопрос и более уже не раздумывала. Она знала, что делать дальше: перенести вес своего хрупкого тела на левую ногу, как учил инструктор-самбист в академии, а носок правой потянуть на себя, тем самым превращая конечность в грозное оружие. И едва противник сделал выпад, ответом был фуро-коми — "проникающий удар ногой вперёд", — что мигом отбросил его на целых полкомнаты, к окну. А Есеня, которой удалось сохранить равновесие, более не раздумывала: вновь схватила с пола табурет и занесла над головой. Мгновенно вспомнились предупреждения Самарина-Григорьева, её собственные догадки о том, что даже ослепительные зарницы в постели были запланированы этим бородатым манипулятором, что уже говорить обо всём остальном! Голубоглазый ублюдок был прав! Прав! Её сильный, смелый и благородный "король" трусливо убегал на другую часть поля, жертвуя своими наиболее ценными и преданными фигурами! А может быть, даже предугадал такое развитие событий ещё раньше? Он же просто играл, играл! А то сумасшествие накануне, когда она раз за разом умирала в его руках, не было ли это чем-то вроде... подготовки? Уловкой, чтобы вынудить её делать всё, как ему хотелось, и при том стать безгранично слабой, в итоге даже позволить себя... убить? Она уже сыграла свою роль, и дальше, он этим воспользуется, чтобы спасти свою шкуру. Именно так работает его заводская прошивка, что ещё осталась. Звериная, хладнокровная прошивка... маньяка? "Так вот для чего всё это было?! Да?! Получай!" Взвизгнув, Есеня размахнулась и, пока Меглин поднимался на ноги, швырнула в него табурет. Со звоном разлетелись осколки. Она попала по окну, а он успел вскочить и уклониться, со своей обычной звериной ловкостью. И тогда, уже не вполне понимая, что делает, Есеня оскалилась и сама бросилась на него. Легко увернувшись и пропустив плотно сжатый кулачок мимо себя, Меглин в долю секунды оказался у неё за спиной и взял в захват. Обхватил за шею локтем, дёрнул на себя... В голове до сих пор ещё вертелись какие-то осколки надежды на другой смысл происходящего безумия, но тут её пальцы по чистой случайности сумели перехватить руку с ножом в паре сантиметров от собственного горла. Всё тело обожгло холодом, после — охватило жаром. И пришло понимание того, что умирать ей пока не хочется... — Нет! — прохрипела Есеня. — Это всё... неправда... Тебя заставили это сделать... Ты помнишь?! Ты — не убийца! Это Котов всё, Котов! Слышишь? — она напрягла все силы, отстранённо понимая, что совладать даже с одной его рукой будет непросто. — Ну послушай меня, Родион! Однако стальной локоть, что зажал ей шею как капкан, убеждал в том, что эта попытка его образумить могла стать последней. Разговоры здесь уже не действовали, нужно было сражаться за собственную жизнь. Должно быть, именно от этой мысли тело наконец-то пришло в боевую готовность, её удары стали ощутимыми для противника и обрели силу, с которой обычно слабые люди могут часами висеть на верёвке над пропастью, в ожидании помощи? Вот только на сей раз ждать её точно было неоткуда. Она — опять одна, и требовалось как-то плыть, как она научилась. Если бы не та удивительная сила, с которой она вцепилась в рукав, удерживая нож на относительно безопасном расстоянии от себя, Меглин бы непременно пустил его в ход. Время, будто остановило своё течение. В последний раз в его обьятиях... Пусть даже и так.

***

На экране планшета разворачивалось настоящее сражение. Жаль, из-за стены доносилась только часть всей гаммы звуков, грохота мебели, звона оконного стекла, стонов и даже рычания. Наставник и ученица сцепились не на жизнь, а на смерть. Только были слишком далеко от камеры. — Он, — убеждённо заявил Макс, сжимая кулаки, как болельщик на стадионе. — А, нет. Всё-таки тёлка! Тёлка! Давай, ну! Давай! И подскочил на сиденье, угрожая во время приземления оказаться на полу, среди гнилых обломков. — Обоих, — холодно возразил Быков. — Кроме него, — он кивнул на испуганного и притихшего малыша, — никого не останется. Ты понял? И вновь повернулся к экрану. Произнёс: — Я всегда восхищался, как перед лицом смерти мы становимся такими, какие мы есть. — Героями, — предположил Макс. — Трусами? — Животными, — поправил собеседник. — Мы — животные. Говорят, нас отличают высшие психические функции, что мы способны на участие, сострадание, любовь... Чушь! Смотри туда, смотри. Как воюют во имя мира, как убивают во имя любви. Как они уже друг друга ненавидят. Как позабылась, потерялась их любовь... Запомни, Макс. Нету любви. Нету. Есть только её призрак. Всегда. Неуловимый, недосягаемый, сладкий самообман. Или горький. Как хорошая отговорка низменным звериным инстинктам. В конце концов, призрак исчезает — и люди вцепляются друг-другу в глотку. Смотри, смотри. Макс оценивающе качнул головой и отправил в рот очередную пригоршню попкорна. А на экране девушка собрала все силы, дёрнулась вперёд и затем повалилась назад, на наставника, что также не удержался на ногах. — Разве это не прекрасно? — докончил ТМНП.

***

Есеня отчаянно вцепилась в напряжённое предплечье в рукаве плаща обеими руками, от усилия оскалила зубы и прикрыла глаза. И всё это опять было так чертовски знакомо... — Что теперь делать будешь, а? Стажёрка замерла, не в силах отвести взгляд от блестящей полоски стали. — Ворон не лови, — одёрнул раздражённый баритон. — Хватай за руку с ножом и держи так, выпрямленной. — Зачем? — Увидишь сейчас... В секунду захватив его прямую руку за запястье, Есеня качнулась вперёд и резко навалилась на противника, сбив его с ног. Сама упала сверху, прижимая к полу всем скромным весом своего тела и удерживая руку с ножом на относительно безопасном расстоянии от себя и от него. Чтобы совладать с одной сильной горячей рукой, ей как раз пригодились, и предплечье, и оба запястья, и даже плечо и голова, что взяли конечность в "ножницы". Недаром он сам говорил когда-то, что ей нельзя нападать без подручного оружия, а если уж приходится вступать в рукопашную схватку налегке, то нужно "бить всем телом" и использовать его потенциал по полной программе. Недаром он сам когда-то показал ей этот приём... Последняя попытка, её тихий хрип: — Родион... А потом довелось вспомнить, что выходу из такого захвата он её так и не научил. Следом пришло понимание того, что левая рука наставника уже освободилась, зарылась в её волосы на затылке всеми пятью пальцами и мягко нагнула ей голову. Выскользнув, его правая рука тут же без особого труда преодолела сопротивление обеих маленьких рук и одним мощным ударом локтя откинула её в сторону. Есеня приземлилась на четвереньки, тяжело дыша и глядя на противника, что также восстанавливал равновесие, с неприкрытым ужасом. Её руки на ощупь шарили по полу в поисках хоть какого-то оружия, а среди толпы визгливых мыслей затесалась одна, что теперь горько сожалела об упущенном шансе. Наверное, надо было его убить, когда у неё ещё была такая возможность? Кто теперь мог вспомнить о том, что она сама освободила его и позволила взять в руки оружие, с которым он умел обращаться лучше всего? Меглин и так мог её убить здесь, в пустой комнате, даже голыми руками. А уж позволив ему взять в них нож, она и вовсе лишила себя малейших шансов на успех! И о чём только думала её голова? Разве он сам не ворчал когда-то, что жизнь — дороже благородства? А раз умерев, злосчастный наставник явно вспомнил вкус этой жизни и уже не хотел лишиться её во второй раз. "Думаешь, я тебе позволю?" — вспомнилось ей. К счастью, Есеня оказалась у окна, и там руки сами нашли всё, что было нужно. Ведущая рука вооружилась большим осколком разбитого стекла и тут же порезалась об острый край, а другая в то время схватила с пола одну из ножек разломанного табурета, чтобы отбить нож. И только через секунду она поняла, что вновь совершила ошибку: так обе её руки были заняты, когда противник располагал свободной левой. К тому же, ещё одно его правило гласило о том, что в рукопашном бою подходить ближе, чем на удар ногой, конкретно для неё было очень опасным. Меглин не единожды заставил её поплатиться за его нарушение. Случилось так и в этот раз. На выпад лезвием в пустоту Есеня отвлеклась ровно на мгновение, но этого было достаточно. Железная рука молниеносно схватила её за запястье и выкрутила так... как она знала, он может. Так, как он нередко обходился с преступниками и теми, кто пытался убить его и её тоже. Но с ней — никогда. Острый взрыв боли брызнул из глаз искрами и раздался за мгновение раньше, чем её собственный бессвязный вопль. Тело испуганно и покорно, обессиленно повалилось на колени, пальцы разжались все, выпустив то, что до того держали. Пострадавшая конечность повисла как плеть и мгновенно захватила собой все мысли. А стоило только поднять голову, как Есеня увидела наставника, что больше не ухмылялся и не злился. Волчьи глаза были сосредоточены и совершенно пусты, хоть и смотрели прямо на неё. Он подступил ближе, выразительно вытер чистое как зеркало, серебристое лезвие о рукав плаща и перехватил нож в левую руку. Правая сжалась в кулак. Через мгновение в ушах раздался звон, да похлеще и погромче, чем до того, а из глаз посыпались искры во второй раз, до единой. Обнаружив себя на полу, Есеня вдруг поняла, что больше у неё не было сил даже шевельнуться. Будто она была довольно прочным изделием, а теперь сломалась, без возможности починки или придания устойчивости. Лишь пальцы здоровой руки, что на удачу, оказались совсем близко от лица, шевельнулись и сняли с обожжённой губы тёмную блестящую капельку. Сместились чуть вперёд, чтоб её обладательница могла убедиться в том, что это кровь, её кровь, и всё действительно было серьёзно. Однако теперь вместо ярости тело охватила опасная, обречённая покорность. Та самая, что позволила ему вытянуть её за шиворот вверх, привалить спиной к ребристому краю батареи. А следом — похлопать по щеке, чтоб её утраченное сознание ненадолго вернулось — засвидетельствовать своё поражение. — Проснись, — хрипло приказал знакомый, любимый и жуткий до мурашек баритон. Казалось, теперь в её разбитом безучасном теле жил только мозг, упрямо не желая отключаться. Оценивал, спокойно пояснял своей хозяйке, что это — конец, лихорадочно вспоминал всё, всю её недолгую жизнь. Родных и близких, красавицу маму и холодного, неприступного отца, друзей, мужа, сына... Лёгкие в последний раз пытались напиться воздухом, которого так требовало её взбесившееся, смертельно перепуганное сердце. А оставшиеся в живых глаза с неприкрытым ужасом и укором пойманной добычи смотрели в непримиримые волчьи зрачки, что вновь перестали её узнавать. На того, кто опустился перед ней на одно колено, тяжело дыша после их неравной схватки. Склонился, уперевшись рукой в подоконник, а пальцами другой сжал рукоятку складного ножа. "Кому даёшь нож, тот и может тебя убить..." Следом пришло какое-то предсмертное озарение. Всё, что говорил ТМНП, было правдой, до единого слова. Всё, что было — звёздные небеса и огненное зарево, тёплые океаны и холодные глубины, стажировка и эти её беспомощные удары сейчас — всё было игрой. Забавой крупного хищника с маленькой кусачей мышкой. И какой бы сладкой она ни была для обоих, эта игра подошла к концу. Ничто не длится вечность. Раздразнённый аппетит и голод рано или поздно нужно утолить. Невозможно было гулять по острой грани бесконечно, наслаждаясь противоречивыми чувствами и острой близостью страха и смерти. Вот она и доигралась. Вот откуда этот пристальный взгляд, с огоньком беспощадного намерения. Настала пора заканчивать комедию. Он и так слишком долго сдерживался. И уже размахнулся, чтобы её добить. Каждая клеточка тела стремительно оледеневала, умирала раньше смертельного удара, в ожидании финала этой жестокой пьесы, который, судя по всему, был неизбежен и предсказуем. Рядом с ним она стала слабой, и он вновь сдал её, пожертвовал ценной фигурой ради позиционного преимущества. Один "король" не выигрывает партии, но с чего она так решила? Ведь это уже давно были не шахматы... Да и кто виноват? Это был бой, и она проиграла его по всем статьям. Позабыла все его уроки, все предупреждения. Позволила своим чувствам и эмоциям возобладать над разумом и логикой. И вновь стала беспомощной жертвой в его руках. Как, в сущности, она всегда хотела. Разве нет? Оставалось лишь умолять. — Родион, — прошептала она на всхлипе, холодея до корней волос. — Нет... Пожалуйста... "Пожалуйста... Я же тебя..." Но он, как в том кошмарном сне, осторожно прикрыл её разбитые губы кончиками пальцев. — Ш-ш... И сделал выпад рукой с ножом. Есеня вскрикнула, на последнем приливе сил попыталась отстраниться. Но он не позволил. Взял её за неподвижную пострадавшую руку, подтянул к себе. Вложил в слабую ладонь нагретую рукоятку клинка, насильно сомкнул вокруг её пальцы, обхватил поверх своей рукой. Точь в точь, как это сделала она, почти два года назад. Сжал. И потом заглянул в глаза с удивительной нежностью. Именно так, как смотрел из полумрака в ту невообразимую ночь, когда она впервые и навсегда стала принадлежать ему... Немножко — как на маленького ребёнка, у которого впереди была целая жизнь на то, чтобы совершать ошибки и набивать себе шишки. А немножко — как на любимую женщину. Усмехнулся. А когда у неё прервалось дыхание — коротко ударил в грудь. Прижал нож к ране, и Есеня всхлипнула, зажмурилась на миг. Как во сне увидела, почувствовала, что по пальцам бежала тёмная горячая кровь, её кровь... Меглин задержал руку, будто оттягивая неизбежный миг, пока она ещё могла дышать и жалобно смотреть на него, до сих пор не в силах поверить ни во что. Опустив взгляд, увидела, что сама прижимала рукоятку ножа к ране. Он снова играл с ней, на сей раз до самого конца. Потом — мягко оттолкнул к батарее, под её затихающий стон. Налитые слезами чёрные глаза в последний раз посмотрели на него, устало, покорно из-под опущенных век. И он прикрыл их ладонью, оставляя кровавые следы на её лице...

***

— Гуня! Что ты делаешь? Он стиснул зубы: — Если ты не признаешься прямо сейчас, я не знаю, что с тобой сделаю... Ноги переломаю, чтобы больше не бегала. — Ты — псих... — пролепетала она. — Я — твой муж, — процедил он. — А ты — моя жена. Ты ещё помнишь об этом, шалава? Пальцы с удовольствием сжались сильнее, её кожа была тёплой, в бархатных пупырышках мурашек. — Я тебя убью, — сказал он. — Прямо сейчас. Готовься. Её глаза стали как плошки, выкатились из орбит. Ага, наконец-то она поняла, что всё было серьёзно. Безвольные руки неожиданно обрели силу, закрыли объёмистый живот. — Я прошу тебя, — сдавленно прошептала она. — Ребёнок... — Откуда мне знать, — прошипел он. — Это — твой сын, твой, — она отчаянно пыталась вдохнуть. — Как ты можешь сомневаться? Я прошу тебя... Я клянусь... Он твой, твой, твой... Пожалуйста... Она говорила всё то, что сказала бы на её месте любая хитрая самка, которой инстинкт самосохранения велел испробовать все способы защиты, от физического сопротивления до дипломатии и манипуляций. Однако тогда он об этом не задумывался. Вспомнил, как сам настаивал на появлении ребёнка — до того, как открылась непривлекательная правда. Посмотрел в её выпученные, испуганные глаза с застывшими капельками слёз... И поверил, отпустил её. Через два месяца с конвейера роддома он получил на руки наследника, о котором давно мечтал. Голосистого, капризного, прожорливого. С такими же небесными глазами, в которые она вглядывалась и всё не могла насмотреться, забывая обо всём. О том, что случилось, об их скандалах, об этом проклятом Осмысловском, о пьянстве своего мужа и его удушливой ревности. В тот счастливый день в их супружеской жизни что-то перевернулось. Он решил, что начнёт всё сначала и обеспечит для своей семьи, законной жены и ребёнка, достойную благополучную жизнь. Заочное второе высшее и несколько блестящих комбинаций на месте службы обеспечивали скорое повышение и открывали дорогу к новым карьерным высотам. Через год-два они бы переехали в Москву. И всё же. Она не стала ждать. Сбежала с годовалым малышом. Ничего не сказав, не оставив записки. Но он прекрасно знал, куда. И к кому. Знал, что она сказала Осмысловскому наверняка всё то же самое, что и ему самому, когда он держал её за шею. А позже обнаружил, что тот развёлся, не далее, чем пару месяцев назад. Всё наверняка было подстроено ещё раньше... Он пришёл в опустевший дом после заседания суда, и первым желанием было утопить свои мысли в стакане. Но оно быстро прошло. Жажда мести перевесила. Она требовала развода, и он дал его. Но это была необходимая жертва ради будущих выигрышных позиций. Рано или поздно, но он бы заставил ее заплатить за все, что она сделала, за то, что никогда его не понимала и, как оказалось, не любила. И за то, что тем самым отняла у него сразу двух самых близких ему людей. О, она за это поплатится! Поплатится и Осмысловский. Невероятным усилием воли он сумел направить всю свою бешеную злость в правильное русло. Пить бросил в тот же день и час и сосредоточился на работе, благо, буйство чувств давало для этого всю необходимую энергию. А там, как обычно случается, катастрофу на семейном фронте уравновесило то, что все его интриги на рабочем месте и закинутые полтора года назад удочки наконец-то начали приносить улов и свои плоды. Он занял свою нишу в числе пионеров, что смотрели в будущее и соглашались с зарубежными коллегами: без углублённого знания психологии в современных правоохранительных органах делать будет нечего. К тому же, перед глазами как никогда прежде маячила чёткая, ясная и определённая цель. Эмоции и высокие человеческие чувства отступили навсегда, остыли, словно истощившись в неравной борьбе с более низкими, понятными. И полезными. У него отняли всё, и он был просто обязан отыграться. Догнать и перегнать этого чёрта Осмысловского! А потом и вовсе убрать с доски. И у него почти получилось. В те времена за одну ночь создавались баснословные состояния и знаменитые банды, приобретались завидные репутации и высокие должности, отпускали самые страшные грехи. Ему и раньше было никого не жаль, а теперь и подавно. Воспользовавшись своей расчищенной дорожкой, он прыгнул сразу через несколько голов и меньше чем через год оказался в Москве. Этот маленький выигрыш окрылил его и придал сил для дальнейшей борьбы. Он хотел стать мстительной, неотступной тенью своего соперника, изучить его всего, узнать сильные стороны и слабости, собрать компромат и, постепенно сужая круг, в конце концов, оказаться совсем близко. Прежние душевные расстройства стали дополнительным стимулом. Пусть он был позади Осмысловского, значит, — у него за спиной. При любом удобном случае мог вцепиться в загривок. Что же касалось новоиспеченной супруги, то сделать ей по-настоящему больно и заставить горько пожалеть обо всем можно было через её сына. Любую женщину дети делают жертвой. Тем более, что после случившегося думать о каком-то родстве уже не приходилось. Перевод в столицу ознаменовался более близким знакомством с полковником Григорьевым. Вопреки ожиданиям, со стариком, оказывается, было не так трудно найти общий язык. Мягкий и деликатный Григорьев на хищника не тянул совсем, а своим повышением был обязан фантастически высокой раскрываемостью преступлений и некоему, как тогда шутили в конторе, "секретному проекту". Вдобавок, от его головы и кресла до генерала-майора внутренней службы Осмысловского было всего пять шагов успешной комбинации. Может быть, даже меньше. Что касалось слабых мест нового начальника, то обнаружить их было так же легко. Об истории со своим нерадивым отпрыском-убийцей Григорьев, конечно, благоразумно молчал, даже во время доверительных коллегиальных попоек. О ней Быков узнал уже сам. Впрочем, там и одного Меглина — ручного маньяка полковника — хватило бы сполна. Вот, значит, где в итоге оказался его старый знакомец-сиротинка... Как Григорьев мог столько лет, фактически, сидеть мягким местом на тикающей бомбе — это просто не укладывалось в голове. Сантименты. Банальные человеческие сантименты. Распахнутые ворота в крепостной стене, и без того не особенно высокой. Впрочем, вспомнив тот давний случай по месту старой службы, Быков решил, что лопоухий мальчишка действительно мог выглядеть для кого-то трогательно. На время тех давних событий своих детей у Григорьева ещё не было, а вся эта громкая история с убийством пацана своих родителей только добавляла очков "жертве обстоятельств". Несмотря на неуклонное приближение развала всей огромной страны, до того ещё было лет десять, и начальство по старинке боялось афишировать столь сенсационное и провокационное преступление, убедительно попросило его замять и молчать в тряпочку, не нарушая статистики, не дразня газетчиков и не пугая советских граждан. Однако в кулуарах об этом деле говорили не только в Горьком, но и в соседних населённых пунктах, если не в самой столице. Вряд ли полковник помнил одного из голубоглазых молодых милиционеров, что выезжали на место убийства в составе оперативной группы. Зато тот хорошо запомнил всё. Как и впоследствии узнал о неожиданном продолжении истории, об убийстве Котова, о котором в "конторе" так же приказали особо не распространяться. Или о том, что преступник счастливо избежал расстрела и даже получил работу по своему детскому "призванию". На то время страшная тень очкастого генсека давно отступила в прошлое, но ещё долго обитала в бюрократических кабинетах, по старой памяти. Она очень помогала опытным коллегам заполнять документацию с той же привычной оглядкой, а многие дела просто хоронить в пыльных архивах. О Котове и его старых и новых махинациях все вскоре забыли. Более того, его смерть принесла облегчение не только одному Меглину и позволила Григорьеву заручиться поддержкой в верхах, чтоб подарить своему любимчику новую жизнь. Благодарная канцелярия — кто ещё был жив, боялся огласки и того, что им припомнят участие в "рыбном деле" даже десять лет спустя, — согласилась выпустить молодого маньяка из камеры смертников на свободу едва ли не в тот же день. Только взяли с полковника честное благородное слово, что эта история от начала до конца останется похороненной навсегда, а он сам возьмёт всю ответственность на себя. Новый подчинённый уже потирал руки, собираясь освежить ему память. Но потом, поразмыслив, Быков заставил себя сбавить обороты. Здесь игра пока не стоила свеч. Пробиться к Григорьеву и без того оказалось несложно. Такой замечательный козырь, несомненно, стоило поберечь в рукаве. Хороший шахматист должен обладать не только стальными нервами, опытом и быстрым мышлением, но также и терпением. Порой решающего хода приходилось ждать чуть ли не до эндшпиля. И пускай ему говорили, что в дебюте и миттельшпиле он играет лучше, Быков был убеждён: если партию провести как следует с самого начала, то и в эндшпиль получится выйти с тем же успехом. В общем, стоило только разобраться в сентиментальности "старика" и поведать тому о собственных, далеко не радужных детских впечатлениях — обычном насилии в среднестатической и провинциальной советской семье, обалдевшей от бедности, пьянства, стесненной нерешенным "квартирным вопросом" и отсутствием перспектив, — и новоиспечённого подполковника Быкова пропустили через крепостные ворота как победителя, даже — как дорогого гостя. Ещё и так наивно, по-отечески утешили. Тогда же он один-единственный раз сыграл с Меглиным в шахматы и, к своему недоумению, проиграл. А потом не раз выиграл в них у Стеклова. И продолжал молчать о том, что знал. Новая работа была интересной, немногочисленный и разношёрстный коллектив впервые на его памяти не проявлял никаких амбиций. Разве что Стеклов рвался к прокурорскому креслу, и начальник это поощрял: иметь там своего человека было его давней мечтой. Но полковник Григорьев очевидно нуждался в преемнике, который бы сумел хоть как-то контролировать его странный "отдел" в случае непредвиденной отставки, и насчёт избранной им кандидатуры никто из сотрудников не высказывался против. Каждый тихо занимался своим делом, а "старик" был просто счастлив, что заместитель разделил с ним всю нелёгкую административную работу. Конечно, прикрывать задницы сослуживцев и нового начальника было унизительно, однако наработанные связи выручали. Да и смотреть на то, как коллеги со всех верхов и низов утоляли свою жажду крови, выпуская ручных маньяков-"пограничников", а затем приводили в своё оправдание "доктрину" Григорьева, было форменным развлечением. Разумеется, подполковник Быков тоже почувствовал сладость убийства чужими руками. Однако чувство предстоящего возмездия было на порядок слаще. Теперь можно было сосредоточиться на своей главной цели. В такой непринуждённой обстановке сбор нужной информации происходил легко, создавались новые комбинации. Дорога впереди была свободна, и он думал о будущем на несколько ходов вперёд, он дышал Осмысловскому в спину. И тут злодейка-судьба пошла уже не ладьей. Ферзём. И по диагонали, через всё поле. Одно только имя. Оля.... Все его спутанные планы, потерянное время и семь лет жизни. Его шах и мат. Бездонная пропасть глаз с жарким, заключённым внутри и беспомощным в этом плену огнём в глубине. Пламенем, которое так хотело вырваться на свободу! Всё остальное больше не имело значения. Карьера и кресла. Стеклов — её муж и, как выяснилось, Григорьевская "нянька" для цепного маньяка. Сам Меглин. Белокурая госпожа Осмысловская, у которой подрастал сын... Ничего уже не имело значения. Это неукротимое пламя благодарно согревало своего спасителя, возвращало силы жить и бороться, идти к своей цели. И слово чести, её ненасытный темперамент просто сводил его с ума не меньше, чем её красота! Она позволяла делать с собой всё, что он только мог себе придумать. Случалось, что они даже дрались, царапались и кусались как животные, и находили в этом истинное удовольствие. Она была пантерой. Небольшой, но безжалостной, способной поразить намного более крупного хищника. Нет, Андрей не знал, не представлял себе, кого он регулярно вытаскивал из клиники! Сперва — на неделю, потом — на месяц, два, три... И хотя сам попал под чары законной супруги, но совладать с её природой он был не в силах. Холодный и спокойный, он просто самонадеянно пытался её погасить. А она хотела гореть, как лесной пожар, охватывая всё новые и новые территории. И когда-то сгореть сама, до остатка. Её собственная маленькая тайна тоже недолго оставалась таковой. Значит, "стокгольмский синдром" превратился в манию? И взамен того, чтобы впредь избегать любого насилия над собой, парадоксально заставил жаждать его и переносить на окружающих? Когда на её губах после этого прозрения впервые почувствовалась кровь, Быков решил, что больше его уже никто и никогда не остановит. Этот вкус был слишком сладок. Год с ней стал одним жарким днём... Вдобавок, участие "жены Цезаря" позволило найти выход из таких безнадёжных положений в плане карьерного роста, что он удивился, как не прибегнул к посторонней помощи ещё раньше? Да и Меглин совершенно не понимал, какой потенциал держал в своих руках, создавая всем известный "архив", и, сам того не подозревая, выращивал себе целую послушную, но увы бесхозную, незримую армию. Было бы глупостью не воспользоваться её потенциалом. Всё упиралось в единственную деталь. Мелочь, что появилась одной ненастной ноябрьской ночью. Ту самую, что позволила Стеклову добиться у старого профессора психиатрии отмены каких бы то ни было курсов лечения для супруги и вернуть ей, как он сам говорил, "нормальную человеческую жизнь", о которой она так просила. Помеха, что заставила её засесть дома и напрочь позабыть обо всём и вся, превратила её в жертву. Та самая мелочь, у которой были её прекрасные волосы, бледная фарфоровая кожа. И бездонные чёрные глаза. Большие, зарёванные, покрасневшие, растерянные. Но внутри за капельками слёз горело такое же новорожденное пламя. И светилась какая-то, пока неуловимая даже для Стеклова, мысль. Да, ещё тогда, на похоронах, полковник Быков понял, что погорячился, задумав избавиться от неё руками матери. Понял, что из девчонки будет толк. Утратив Олю — такую же лживую, трусливую, гулящую шлюху, как они все, — он обретал её вновь, чистую как лист бумаги, в ожидании прикосновения грифеля. Забитую и замёрзшую в обществе Стеклова. Практически ему ненавистную из-за всей этой истории, внешнего сходства и его тайной ревности супруги к её ребёнку — чувства, в котором он не признавался даже самому себе, душил и как мог, пытался превратить... в любовь. Это был ребёнок, что хранил в себе силу, о которой знали всего несколько человек. Силу, которую Андрей всё так же боялся, Меглин — всё так же обречённо терпел, а генерал-майор Быков приветствовал. И все ждали раскрытия этого чудесного бутона со смешанными чувствами. Впрочем, он уже достаточно изучил человеческих особей и знал, что следовало делать. На то время его собственная "паутина" могла посоперничать с переплетениями Осмысловского, и его сын стал к ней прекрасным дополнением. Одна фигура уже была отыграна. Как росла и крепла будущая послушная "куколка", так вырос и грядущий сокрушительный удар для Осмысловских. Вдобавок, уже состоявшегося серийного убийцу можно было замечательно использовать сразу в нескольких комбинациях. Сиротка решила мстить. А постаревший, уставший, уже почти беззубый волк, что все эти годы мучился собственной неразрешимой загадкой, вызвался ей в этом помочь. Объединить усилия с молодым поколением, передать своё дело, расквитаться со Стекловым за его безучастность к своим домашним, холодность, слабость, трусость, а по большей части — глупость. И кто знает, может, нарыть что-то новенькое в том давно закрытом деле, как прежде без спросу у начальства? Узнать после восемнадцати лет, что же тогда случилось в ту роковую апрельскую ночь, ночь её измены... Словом, проделать всю нужную работу безвозмездно, то есть даром. Почти. Не раз хотелось обьяснить своему расстроенному отпрыску, в чём там было дело. Однако, поразмыслив, генерал-майор Быков решил с этим повременить, использовать как ещё одну ниточку. Любовь и ненависть, а во главе угла — ревность. Мощнейшая из возможных комбинаций, почти тот же спектр чувств, от которого восемнадцать лет назад пострадал он сам. У Жени было её тело, а у бородатого — сердце. Ирония Провидения или злой рок? Ему было забавно наблюдать со стороны, как всё складывалось, ещё забавнее — играть. — За кружевами отправился? Или за калачами? — спросил он, когда в очередной раз пришлось сыграть роль своего неуловимого альтер-эго. — За женой, — проворчала трубка. — Как трогательно. А она об этом знает? — У неё телефон не отвечает. — Надо же. И давно? После некоторой паузы, которую он не стал нарушать, отпрыск буркнул: — Не знаю. — А может, она его выбросила? Как и маячок? Это предположение собеседнику не понравилось, он засопел. — И куда же она поехала? — Домой, — многозначительно ответил ТМНП. — А куда люди стремятся, когда кажется, что кругом рушится весь мир? Туда, где к дверям подходят ключи. Повисла пауза. — К нему? Он усмехнулся. — Ну, этого я тебе не скажу. На том конце провода заскрипели зубами. А он едва сдержался, чтоб тотчас не потереть ладони. Время показало, что расчёты вновь оказались верными. Правда, накрыть парочку вместе не получилось, в ловушке очутились одна Есеня с ребёнком. Но по её растерянному виду было понятно, что ранее озвученную угрозу на сей раз придётся выполнить. Настало время действительно вывести девчонку из игры, убрать со сцены и после, на досуге, решить её судьбу окончательно. Но прежде напугать как следует, показать, где были те закон и порядок, о которых ей твердили в академии, и на которые в глубине души надеялся каждый человек, не знакомый с системой по эту сторону решётки. Старые связи работали исправно, и начальник Вологодской тюрьмы был тот же, что и лет десять назад. Оставалось только напомнить бывшей стажёрке ещё разок, что она плохо слушала наставника, что весь мир был против "наших". И вдобавок подсунуть григорьевского отпрыска, что на свою беду пошёл работать в "контору" служебным психологом. Видимо, встряска от Меглина и на него произвела когда-то своё неизгладимое впечатление. Притянула, затащила в омут точно так же как и её, хотя должна была отпугнуть. Тот же парадокс "стокгольмского синдрома", не иначе. Однако пришлось признать, что с выводами он немного поторопился. Как бы то ни было, но теперь бородатый подчиненный сорвался с цепи окончательно, и на свободе мог действовать по своему усмотрению, порой, совершенно непредсказуемо. Сдав фигуры, он, должно быть, полагал, что добился позиционного преимущества и избавился от слабых звеньев? Что ж, пришлось менять тактику. На своё счастье, девчонка оказалась наследственно стойкой, и жалкие попытки Григорьева-младшего её только разозлили. Маленькая особенность, дар от матери — от которого Есеня пыталась отречься, как и от своей природы в целом, — при правильной обработке стал ещё одной ниточкой. Ну, в самом деле, не стал бы он выпускать её обратно на игровое поле без должной подготовки! Вдобавок, фигура её мужа уже давно мешалась под ногами, вызывала злость своей дуростью, олицетворяла собой провал всех старых планов... Подумать только, он чуть было не упустил их, как раз тогда, когда в Белогорске начался новый этап игры! И ещё полагал, что предусмотрел все возможные варианты! — Так тебе и надо, — злорадствовал отпрыск в трубке. — Сгорят твои туристы, а посольство тебя сожрёт и не подавится! Или ты не в курсе, что твоё "секретное оружие" — уже за двести километров от Вологды? Злому и нервному — после очередных переговоров сразу с несколькими представительствами иностранных держав — ТМНП довелось перевести дух и силой отбросить мысли о том, что с потерей собственной прослушки и неожиданным бунтом осведомителя его положение на доске неожиданно ухудшилось. Приходилось уповать только на алгоритмы человеческого поведения, но, на удачу, просчитывать действия "пешек" у него всегда получалось неплохо. А тут ещё оказалось, что девочке вздумалось немного пошалить. Что ж, её ожидал маленький сюрприз. — Так значит, она тебе наврала? — услышал Женя спустя пару часов, когда подавленно сообщил о местонахождении супруги. — Ваша годовщина — только повод? А сколько она тебе ещё не рассказала... — Что ей там понадобилось? — проворчала в ответ трубка. — Дом уже сто раз обыскивали. — Но, может, ей повезёт больше? Взбунтовавшаяся "марионетка" просто подавилась этим намёком. А то, что случилось дальше, наконец-то позволило начальнику спецотдела СК взять ситуацию под контроль и впредь обходиться без третьих лиц. Жаль было только устройства, впрочем, новая прослушка на её телефоне работала неплохо. Оставалось только сообщить новые правила игры и озадачить "куколку", из которой, похоже, было уже не суждено вылететь кровожадной и красивой бабочке. Именно так в его руках оказалась драгоценная жемчужина информации, суть которой он и ранее подозревал, а теперь получил подтверждение. Это была ещё одна ниточка, которой он так долго ждал. Собственная истеричная "фигура" давно разочаровала его и могла послужить разве что в качестве "отравленной пешки" — приманки, которую мог взять противник и угодить в ловушку, перейти именно на такую клетку, на какую и требовалось. Вот и пригодилась маленькая штучка, подготовленная ещё год назад, и о которой даже Меглин, похоже, был не в курсе. Ревность и злость задушили сына настолько, что даже перед смертью он не выдал личности ТМНП, зато с одной только кнопкой на руках сумел устроить парочке форменный кошмар и достойно отомстить за отца... Столь громогласный вход в эндшпиль ему понравился. Жаль, очень жаль было терять родного сына. Однако в этой Игре были слишком высокие ставки. И теперь речь шла уже не о них с Есеней. А о ребёнке. В конце концов, он и так решил заканчивать игру на этом поле. "Проект" старика Григорьева давно следовало закрыть, так, чтобы о нём не осталось и следа. А что касалось шустрой парочки — то на них генерал-майор Быков уже давно махнул рукой, впрочем, как и более высокое начальство. Проблем от обоих был целый воз, а проку — чуть. Пожалуй, только с ребёнком ещё можно было повозиться. К убийству маленьких детей он всегда питал стойкое отвращение. С теми, кто не понимал, какую чистоту и потенциал они несли в себе, ТМНП было не по пути. Вот почему Максу Соколову оставалось жить совсем недолго ещё и по этой причине. У последователя должны быть холодный ум и хорошо прочищенные уши. Меглин бы подошёл сюда идеально, но несгибаемые принципы, о происхождении которых до сих пор оставалось только догадываться, когда-то должны были свести его в могилу по-настоящему. Следовало признать, что за время подготовки девчонку он безнадёжно испортил, на неё никогда не стоило тратить времени и смущаться её сходством с Олей. Полюбив его и родив от него ребёнка, она окончательно сделала себя жертвой, отыгрывать её обратно было бы бессмысленно. А вот плод их связи смотрелся как настоящий подарок судьбы, к тому же, оставался круглым сиротой. Отнять его уже никто не мог. Помешать вырастить из него нового "Меглина" с возможностями, которых его отец лишился из-за своего дурного характера и упрямства — тоже. На него, уподобившись дряхлому и уставшему биржевому брокеру, можно было поставить всё, что было, заранее принимая оба возможных результата. Что ещё было с ним делать?.. Теперь оставалась самая малость. Грандиозную игру, в память об испытанных эмоциях и красивых комбинациях, требовалось достойно завершить. В очередной раз отомстить Меглину за то, что в тот роковой вечер Оля пришла к нему и тем спровоцировала полковника Быкова на совершенно необдуманные, нелогичные действия. Как и за то, что последнему в стране ручному маньяку всегда разрешалось проявлять свою низменную природу, тогда как окружающие были вынуждены притворяться... Так неосмотрительно, поддавшись эмоциям, лишить его одной слабости, чтобы вскоре обнаружить другую, которая отвлечёт от главного своими очаровательными, сумасшедшими глазами, окончательно выбьет ему зубы, утянет на дно, вынудит лезть за собой в огонь, воду и пропасть! Заставит его вспоминать, страдать и... убивать... Всё. Довольно об этом. Пора потешить своё самолюбие в последний раз за день! Убрать с дороги последних, кто ещё оставался, тех, кто ещё мог чем-то ему помешать, за один финальный ход! Раз уж они не догадались убить его самого... И закончить партию с тайным разочарованием чемпиона, которому вновь удалось отстоять свой титул без особого труда. С удовлетворением и, вместе с тем, горечью получить подтверждение тому, что из всей этой компании, никто, даже в СК, даже проницательный Меглин, даже отставной генерал Осмысловский, были не в силах его переиграть. Ощутить, как из-за спины незаметно и неуклонно подходили старость, сентиментальность и слабость. Скука, от которой они с бородатым "спасали" страждущих, каждый по-своему, и которая теперь одолевала его самого. Бескрайний, манящий к себе горизонт, за которым были одни разочарование и пустота. Одиночество. Какая-то пиррова победа, пресыщение до отвращения. Тупая зубная боль... Но, в сущности, разве могло быть иначе? Все они — пешки, одни только пешки. А пешки не выигрывают партии...

***

— Абу... Абу... Мам-ма... Быков вздрогнул и очнулся. Понял, что смотрел в напуганные тёмные глазёнки и беззвучно рассказывал им всё это. Понял, что десять минут уже давным-давно истекли. И что всё случилось так, как он и предполагал. Ребёнок растерянно таращился в ответ. Вздыхал и уже не кричал, а тихонько, жалобно хныкал, обливаясь крошечными слёзками и растягивая согласную букву: — Мам-ма... — Да! — восторженно орал Макс, вскочив на ноги и позабыв об их недавнем споре, вообще обо всём. — Да! Да! Да! — Да, — усмехнулся ТМНП. Холодно сказал малышу: — А нет больше "мамы". — Мам-мы нет, — всхлипнул Витюша. — Спит мама. Уснула. Да она и не просыпалась никогда. Он махнул рукой, велел: — Сходи за ним. Макс был понятлив. — Сразу, или... — он сделал выразительную паузу. — Поговорить нам дай. Тот передёрнул затвор, открыл замок и распахнул дверь. Наставил оружие, шагнул внутрь, и через пару мгновений из комнаты показался Меглин. Усталый, окровавленный, слабый, он тяжело дышал и едва держался на ногах. Вновь выполнил всю грязную работу, оставив только результат и, что скрывать, увлекательное зрелище. Молодец. Хороший мальчик... — Садись, Родион, — ТМНП указал на свободное место. Но тот будто не услышал. Бросил равнодушный взгляд на малыша, что рыдал в автокресле и протягивал к нему ручки. Следом мельком взглянул на экран планшета — на свою неподвижную ученицу. Скрестил руки на груди и повернулся к маньяку, заслонив спиной и ребёнка, и экран. Опустил голову и исподлобья сверкнул глазами. — Шах, — хрипло произнёс он. Макс встал за плечом своего учителя и телефонного друга. Поднял винтовку, но победитель состязания на него даже не взглянул, как, впрочем, и его собеседник. Эти двое смотрели друг на друга так, словно ничего больше не видели. — Ну что, — спросил Меглин. — На кого ставил, а? Макс насмешливо ткнул в него пальцем. ТМНП кивнул. — Я это почувствовал, — пророкотал сыщик. Разжал кулак и медленно вытер руку о свой плащ, не сводя с начальника пристального взгляда. — Я же говорил, что мы с тобой похожи, — заметил тот. И кивнул на рану: — Что, порезался? — Заживёт, — сухо ответил Меглин. И пожал плечами. — Кусалась. — Помог? — Спас, — поправил он. — Ну и как? — так же холодно спросил Быков. Меглин не ответил. Подержал противников в напряжённой паузе, пока разглядывал свою окровавленную ладонь, так, будто впервые увидел. После поднял её вверх и показал. Усмехнулся. Признал: — Отпустила. Насовсем. И протянул руку: — Спасибо. Чуть помедлив, маньяк ответил на пожатие. Брезгливо изогнул губы и отнял руку. Холёная ладонь была липкой и красной. — Не получается это, ручки не марать, — глухо произнёс Меглин. — Как ни старайся. Кровь находит. Макс нервно переступил с ноги на ногу. Кончики его пальцев похолодели и заскользили на прикладе, пришлось перехватить и предупредительно отдалить палец от спускового крючка. Дуло винтовки смотрело на Меглина, но встречный спокойный, остановившийся взгляд, словно заставил парня позабыть обо всём. Он вдруг осознал, что дрожит от страха. "Пробуждённый" маньяк стоял перед ними, как волк с окровавленной мордой. Жуткий, безжалостный и абсолютно непредсказуемый. Переведя взгляд на своего главного противника, Меглин шутливо погрозил пальцем: — Знаешь ты людей, знаешь. Всегда мог ключик подобрать. К каждому. Психолог. "Ты меня не поймаешь" его слова явно пришлись по душе. Ледяные глаза блеснули торжеством. — Ты знаешь. Я не верю в психологию, я верю в сильные ходы. Наконец-то и ты научился их делать, — он внимательно посмотрел на подчинённого. — Полюбил её, да? Сильно... Тот вздрогнул. Но промолчал. Потом спросил сам: — "Старика" — почему? Быков пожал плечами: — Комбинация. Ты же помнишь. — Красиво, — признал Меглин. — Я же сказал: мы с тобой ещё сыграем, — спокойно напомнил ТМНП. — Тебе понравилось? Тот кивнул. — Хорошо придумал, — сказал он. — Молодец. Не догадался.

***

— Шах. — Ты не ошибся? — голос оппонента был лишён всяких чувств. — Сдаёшь? Вместо ответа пальцы схватили белого ферзя за изящную шейку и переставили с доски на письменный стол Григорьева, где выстроились ряды "убитых" фигур. У противника были такие же потери, игровое поле почти опустело. Короли вышли в оппозицию. Это был эндшпиль. Они буравили друг друга взглядом. Ещё немного, и каждый, наконец, поймёт, насколько была верной избранная им стратегия боя. Однако полковник Быков не спешил делать свой ход. Он не требовал времени на раздумья, а выжидающе смотрел на своего юного и угрюмого визави. Ручной маньяк Григорьева нравился ему тем больше, чем неожиданнее были его ходы. И всё же соперник был вынужден пожертвовать ферзя, как простую пешку. Этот цугцванг был у него самым любимым, в него получалось загнать многих беспечных игроков. Пожалуй, за все годы жизни полковнику ещё ни разу не попадалось более интересного оппонента. Во всяком случае, он так забавно пытался трепыхаться, хотя давно должен был признать своё поражение. Упрямец. — Иногда надо сдаться, чтобы победить, — наконец, нехотя буркнул тот. И насупился ещё больше. — Любимые слова "старика", — так же невозмутимо заметил Быков и передвинул свою чёрную королеву, которой удалось остаться в живых. — Никогда их не понимал. Шах...

***

— Красивая партия получилась, — согласился ТМНП. — Жаль заканчивать. Меглин на мгновение взглянул на парня с винтовкой перед собой и на дуло, что почти упиралось ему в грудь. Понимающе усмехнулся в усы и заложил руки в карманы плаща, заслонив собой экран и ребёнка окончательно. — Что теперь? — спросил он. — Осмысловский? Быков ответил ему презрительной гримасой, отмахнулся. — Скука. — А этот? Под огнём двух снисходительных пар глаз, жгучих, как у дикого зверя, и других — невозмутимых и ледяных — Макс почувствовал себя совершенно отвратительно. Тем более, что собеседники вновь уставились друг на друга с таким видом, будто его персона не заслуживала особого внимания. Огонь плавил лёд и замерзал сам. Быков пожал плечами. — Такая же пешка. — Третий лишний, — многозначительно прибавил Меглин. Соколов вздрогнул. — Знаешь, как говорят? Кто не вынес уроков из прошлого, обречён проживать его заново, — Быков сочувственно посмотрел на побеждённого оппонента и вздохнул. — Извини, Родион. Устал. Было интересно. Макс усмехнулся. — Пешка, — повторил Меглин, чуть прищурив глаз. — А пешек-то недооценивать опасно. Опасно. Он вынул руки из карманов плаща и сказал: — Мат. Быков утвердительно кивнул. А Макс за его плечом хмыкнул, раздумывая, когда будет лучше выполнить приказ своего телефонного друга. Палец уже давно лежал на курке. Даже возникла мысль сперва пристрелить бородатого как бешеного пса, а потом точно так же поступить с его собеседником. При всей его крутизне и хитрости давать в руки последователя снайперскую винтовку, оставаясь практически безоружным, со стороны этого "гроссмейстера" было как-то неосмотрительно. Значит, "пешка"? "Такая же, как все"? "Массовка... — вспомнилось ему. — Марионетка..." Зубы сжались. Он ещё раз, с ненавистью и страхом, посмотрел на Меглина, после — на своего зловещего "друга", решая, кого из них убить первым. Приготовился спустить курок. И потому не увидел, не услышал, даже не почувствовал, как за его спиной неслышно как призрак поднялась Есеня. Зажала в кулачке здоровой руки шприц с желтоватой жидкостью и из-за плеча встретилась с наставником взглядом. Получив его молчаливое одобрение, она глубоко вдохнула воздух, сосредоточилась. И с размаху, как нож, всадила иглу в шею Макса, нажала. Тот хрипнул, закатил глаза и вместе с винтовкой повалился на пол. Увидев восставшую из мёртвых, Быков растерялся так, что совершенно позабыл про табельное. Вскочил на ноги и инстинктивно бросился в сторону. Но натолкнулся на Меглина. Железная рука сгребла его за грудки, притянула к себе, а другая в долю секунды поймала почти полный шприц, ловко, будто кошачья лапа. Перехватила. И ТМНП почувствовал тонкий комариный укол в шею. Замер на месте, разжал кулаки. Краем глаза заметил большой палец, что давил на поршень шприца до тех пор, пока там ничего не осталось. Меглин удержал его за плечи. Прошептал на ухо, спокойно, вполголоса: — А ещё говорят, что мат — не аргумент... Поймал? — Конечно, — прошептал ТМНП. Его замороженное лицо, словно наоборот, оживало и приобретало всё более блаженное выражение. Посиневшие губы оттаяли, пропустив улыбку. — Конечно, — прохрипел он. — Я же всё... для этого... сделал... Спасибо... друг... И обмяк в руках Меглина. Рухнул на пол. Тот оттолкнул его от себя с такой силой и отвращением, словно отбивался от надоедливых объятий. Есеня содрогнулась. Увиденное оказалось для Виктора Родионовича не менее значимым потрясением. И, посопев, притихший малыш разразился оглушительным плачем: — Мам-ма-а-а! Есеня подбежала к столу. Лихорадочно отцепив ремешки, схватила ребёнка на руки, прижала к груди. — Витюша! Зайка мой... Господи... Ты цел? Да? Всё хорошо. Я здесь. Мама здесь. Тише, тише... Она отступила назад, перехватила всхлипывающего малыша поудобнее, прижалась губами к тёплому маленькому затылку, зажмурилась. Но через секунду открыла глаза. Во всхлипываниях и жалобном бормотании вновь померещилось, что кроха звал не её. — Пап-па! — Ну, тише, тише, успокойся, — шептала она, покачивая малыша и чувствуя, как тот тянул ручки ей за спину. Обернулась к тяжело дышавшему Меглину. — Да. И папа здесь. Посмотри. Вот он, папа. Тот буравил невидящим взглядом своего сражённого противника. Мельком посмотрев на тело у себя под ногами, она пролепетала: — Я его... убила, да? — В целях самообороны, — был ответ. — "Скорую" вызывай, может, ещё откачают. Но, похоже, сильной необходимости в этом не было: обострённый слух уловил смутный, отдалённый вой знакомых служебных сирен... </

***

На руках у матери Витюша быстро успокоился, только тихонько хныкал. А получив обратно свою соску, — удовлетворённо засопел. Маленькие ручки цепко обвились вокруг шеи Есени без намерения когда-либо отпустить, и на миг та почувствовала себя самой счастливой на всём белом свете. Отвернулась вновь, прижала сынишку к себе ещё плотнее, обеими руками и всем телом закрывая его от всего жестокого мира. Сквозь слёзы попробовала рассказать крохотным ушкам всё то, что хотелось, что переполняло её изнутри. То, что она целый год была не в силах произнести, выдавить из себя, хоть губы не слушались и выходили только какие-то бессвязные причитания... Неужели он был живой и невредимый, тяжёлый и тёплый? И она держала его на руках и чувствовала, знала, что он в тот миг тоже был бесконечно счастлив. Ах, как чудесно билось его маленькое и горячее сердечко в такт её собственному! Её крохотная недостающая частичка, вновь обретённая, возвращённая, вырванная из лап этого длительного кошмара. И эти довольные тёмные глазёнки, что жмурились от её торопливых поцелуев и смотрели на неё в ответ намного более осознанно и ещё более знакомо. Наконец спохватившись, Есеня поспешила покинуть это жуткое в высшей степени место — поле боя, на котором её "король" одержал трудную, однако, безусловную победу, в который раз пожертвовав всем, ради их спасения. Сунув телефон в карман, она прижала ребёнка к груди плотнее, кое-как перелезла через поваленный ствол дерева, миновала чёрный фургон "дублёров" и красный как кровь личный транспорт генерала Быкова. Громко шурша травой и более не стараясь быть привидением, Есеня обогнула дом и почти бегом, напрягая остатки сил, направилась к голубому "Мерседесу", так, будто поверженные противники могли воскреснуть и их догнать. От одного такого допущения тело понемногу начинала бить дрожь, вновь поднимал голову позабытый страх. И играли на нервах всё ещё далекие, но нарастающие вопли полицейских машин и кареты "скорой помощи". Похоже, ТМНП как обычно позаботился о том, чтобы обставить свою кончину с размахом и предусмотрительностью. А Макс ещё мог достаться начальству как его единственная живая "кукла", конечно, если медики сообразят, отчего у него были так сужены зрачки. Увы, о своих мечтах оставить два трупа злодеев прямо здесь, как того заслуживали оба, видимо, приходилось позабыть. Ужасно не хотелось отпускать ребёнка, разжимать его наследственно тёплую и крепкую хватку. Однако Есеня сделала над собой усилие и пролезла в гостеприимно распахнутую заднюю дверцу. Внутри уже стояло автокресло и лежали вещи, что Меглин, очевидно, успел вытащить из фургона дублёров, вместе со знакомыми предметами обихода. Усадив маленького пассажира по всей форме и укутав одеяльцем по самые оттопыренные ушки, она защёлкнула ремешки, поцеловала солёные щечки и осторожно сжала крошечную ладошку. Впрочем, измученный малыш не протестовал. Пригревшись в объятиях одеяльца, что напомнили ему материнские, он зевнул и, выронив соску, немедленно пристроился спать. А его мать, что застыла в неудобной позе, не в силах наглядеться на кукольную рожицу, вдруг услышала, как позади остановились шаги, которые она узнала бы в любом состоянии сознания. Есеня с трудом разогнулась и поспешно вылезла из низкого "ящика", обернулась. Неуверенно спросила: — Ты идёшь? Но Меглин не ответил. Стоял чуть позади, посреди заросшего двора, как изваяние, и тянул из кармана портсигар дрожащими пальцами. Она вздрогнула. Не закрыв двери, осторожно подошла ближе, встала перед ним. Он поник головой, напрягся, будто только усилием воли сдерживался, чтобы не отвернуться. Странно посветлевшие глаза теперь были опущены и впервые избегали её взгляда. Её разбитые губы задрожали. Ноги сами сделали шаг, потом — ещё. На следующем она споткнулась и схватилась за него обеими руками, чтобы не упасть. Подалась вперёд, прижимаясь к вздымающимся рёбрам теснее; обхватив обеими руками эту живую статую, подтянулась ближе. Вцепилась в складки плаща пальцами, мысленно поклявшись не разжимать их до конца жизни. Меглин не пошевелился. Пробормотал хрипло: — Простишь? После всего... что случилось? — Ты... дурак, что ли? — прошипела она в его плечо. — Молчи! Молчи, слышишь? — Молчу, — угрюмо ответил он. А она закрыла глаза...

***

— Проснись! В темноте сомкнутых век пришлось довольствоваться только своим слухом. Шевелиться было нельзя, впрочем, Меглин сделал всё возможное, чтоб у неё на это попросту не осталось сил. Адреналиновый вброс закончился, теперь каждый синяк, ссадина и вывих в запястье требовательно напомнили о себе. Вынудили её подавить стон, почувствовать себя чудом выжившей жертвой какой-то грандиозной катастрофы либо падения с высоты. И то, и другое целиком подходили в качестве описания. Боль в груди притупилась, заставила с ней свыкнуться, как с уже свершившимся фактом, но дышать было тяжело и трудно, почти невозможно. От осознания всего того, что произошло, хотелось попросту отключиться. Но это тоже было недопустимым. Пока. В этой относительной жуткой тишине мысли набросились стаей, вынудили вспомнить то, что случилось всего пару секунд назад, свой собственный, оглушительный ужас, раздирающую на части боль. Даже не телесную, душевную. Боль от предательства самого близкого человека, которого она давно разучилась бояться и просчитывать. Чувство своей тотальной беспомощности. Голова кружилась, тело было избито и лишено сил, каждая его клеточка словно истекала кровью. После того, как их абсурдный поединок окончательно потерял черты какого-то нелепого спектакля, её почти не удивило, что Меглин вынудил опуститься на пол у батареи. Прикрыл её разбитые губы ладонью, заглушая всхлип и пресекая последние попытки его образумить, остановить, умолить. Она всматривалась в волчьи зрачки и пыталась увидеть в их глубине всё то хорошее, что она любила и помнила. То, что теперь спряталось, как делают люди в зоопарке или цирке, когда зверь выскакивает на свободу — прячутся в его собственную клетку. То, что она знала: было там. Было, к чему она ещё могла воззвать! Но — нет. Он уже всё решил. Не встретив отклика, Есеня мысленно подготовилась к неизбежному и всё же не успела. Он сделал резкий выпад ножом, она вскрикнула. И удивилась, что ничего при этом не почувствовала. Скосив расширенные глаза, сквозь пелену слёз увидела, что Меглин намеренно промахнулся. Вдвинул нож в батарею и нажал, сломав лезвие. Оглушённый происходящим, мозг завёлся с полуоборота. Так Меглин всё подстроил! Он затеял эту безумную драку, чтобы всё выглядело правдоподобно, чтобы ТМНП поверил. Чтобы она испугалась взаправду и его не выдала, а сам, как обычно, всё жёстко контролировал! И теперь закрыл её спиной от камеры. "Ложь прокатит, только когда сама в неё поверишь.." Он с самого начала хотел спасти её и ребёнка! И он любит её! Он её любит! Конечно, любит... Иначе, он бы её... Но теперь он зачем-то внимательно и выразительно посмотрел на короткий обломок лезвия, а следом — ей в глаза. Мозг немедленно догадался, что было у него в планах дальше. Есеня вытаращилась на своего "убийцу", напрягла все силы и попыталась отшатнуться. Знакомая хватка не позволила, легко удержала на месте за плечо, после — за руку, которой она боялась даже пошевелить, сорвав с её губ тихий стон. Наградой за всё, как прежде, стал красноречивый, полный воплощённой, невыразимой нежности, такой редкий взгляд любимых глаз. Как анестезия... Такой, что захватило дух, и она на пару секунд потеряла ощущение времени и пространства, забыла обо всём в один миг. Только чувствовала тепло его пальцев, невыразимое счастье от того, что он — рядом, и всё это — лишь трюк её обожаемого фокусника. Ещё один его трюк... Быстрый выпад следом — и с её губ даже не сорвалось крика, лишь беззвучный всхлип. Боль пронзила тело насквозь, как молния, глаза мгновенно переполнились слезами. В тот миг она решила, что умирает. Вспомнила, как почти два года назад вонзила нож ему в грудь, точно так же обхватив его слабую руку, и как по её пальцам бежали такие же горячие алые ручейки... Только теперь это была уже её кровь. Ну, что ж. Они квиты. Умереть от его рук — разве она не этого желала с самого начала? С их самой первой встречи?.. Теперь её кровь струйками перебежала на его пальцы, они стиснули её собственные, прижимая обломок лезвия к ране. Есеня изумлённо и ошеломлённо посмотрела на своего "убийцу", а тот мягко разжал хватку. Нож выскользнул ему в ладонь. Не дрогнув ни единым мускулом на лице, Меглин повернул нож и чиркнул им вдоль по своему запястью. Собрал в ладони тёмную кровь и полил этим её пальцы и неглубокую рану. А следом этой же ладонью прикрыл ей глаза, показывая, что пора "умирать". И тут, будто получив наконец разрешение, мозг тихонько и облегчённо погрузился в темноту. Но, к счастью, похоже — ненадолго... Спотыкающиеся шаги известили о том, что Меглин поднялся на ноги. Прошёл до шкафа у стены, с грохотом вновь завалился в проём распахнутой дверцы. Их отчаянная драка и всё, что случилось после, должно быть, измотало его не меньше, чем её. К тому же, тот факт, что он рассёк себе вены, чтоб её ранение выглядело правдоподобнее, очень её беспокоил. Есеня смирно держала глаза закрытыми, а когда услышала приближение тяжёлых шагов, и вовсе задержала дыхание. Больше всего на свете она страшилась, что проверить её состояние явится сам ТМНП и легко разгадает их маленькую хитрость. Однако, к счастью, он послал Соколова, и тот даже не успел толком приблизиться. Наставник выбрался из шкафа раньше и решительно заступил ему путь. Судя по угрожающему щелчку предохранителя, Макс тут же наставил на "пробуждённого" маньяка дуло винтовки, но тот наверняка даже не вздрогнул. И оба ушли из комнаты, наконец-то, закрыли за собой дверь. Главный же вопрос был: сколько ей ещё сидеть вот так, неподвижно? Игра ещё не закончилась, последний акт продолжался без её участия, и у Меглина, очевидно, был какой-то план дальнейших действий. Жаль, что он как обычно не потрудился поставить её в известность. Посидев так ещё какое-то время, показавшееся ей бесконечным, она решила, что этого наставнику должно было хватить. И осторожно открыла глаза. Опустив взгляд, вздрогнула: её окровавленные пальцы прижимали к ране обломок лезвия, обхватив знакомую рукоятку. Боли уже практически не чувствовалось, а из соседней комнаты доносилось знакомое тихое хныканье ребёнка... Размышляя о том, что бы он хотел, чтобы она предприняла, Есеня попыталась вспомнить всё, что услышала от него за эти дни, и даже до того. Вспомнила, что Фрэнк Маршалл обманул своего оппонента ещё давным-давно, до Первой мировой войны. Но как говорится, новое — это хорошо забытое старое. Похоже, заигравшись в шахматы, генерал-майор и сам давно потерял из виду ту грань, что разделяла символическое сражение и реальную жизнь. Наверно, стояли бы перед ним фигуры на доске, и он был бы внимательнее. Не "зевал", как говорят преданные поклонники этой жестокой игры... Одним словом, она догадалась. Услышала обрывки разговора, леденящий кровь голос бывшего начальника и знакомый баритон, что теперь звучал хрипло и зловеще до мурашек. — Шах. Оглушённое происходящим сердце забилось чаще, будто захотело дезертировать. По своему обыкновению, Меглин будет заговаривать противнику зубы и наверняка как-то сумеет отвлечь его от камеры. А у неё, тем временем, появился шанс и даже небольшое преимущество. Как верно говорил наставник, "когда ты мёртв, это развязывает руки". Стиснув пальцами ещё тёплую, липкую рукоять, Есеня почувствовала себя на порядок уверенней. Ухватившись за батарею, подтянулась и поднялась с пола. Покачнулась на ногах. Справившись с головокружением, в который раз возблагодарила судьбу за то, что была одета не по сезону: в мягких балетках её шаги стали почти неслышными. Так, леденея до косточек, получилось добраться до входной двери. К счастью, та была внутренней и не имела замка, требовалось только не шуметь. Ювелирно приоткрыв створку, она на цыпочках выбралась в коридор, где обнаружила входную дверь настежь. И у голубого "Мерседеса" дверца с пассажирской стороны была пригласительно распахнута. Нутро тревожно рявкнуло в уши. Ловушка? Ожившая покойница осторожно подступила ближе и заметила, что крышка бардачка была откинута. А внутри, среди битых коробочек аудиокассет для магнитолы "мурзика", какой-то пыльной и грязной книги без обложки, лежал старый и пыльный, довольно большой шприц, почти доверху полный желтоватой жидкости. Тот самый. — Не знаю, что интересного он тут нашёл? — помнится, возмущался Палыч, когда любопытная стажёрка Меглина однажды принесла содержимое на негласную экспертизу. — Обычный гидрохлорид морфина. А сам скополамин мне обещал. — Морфий? — поразилась она. — Так это — не лекарство? Наркотик? — В таком количестве — ни то, ни другое, — мрачно возразил судмедэксперт, возвращая ей шприц. — Это — орудие убийства. Здесь десять смертельных доз... — Ты потому шприц с собой возишь? — позднее спрашивала она Меглина. — Решил разом со всем покончить? — Конечно, офицеру было бы логичнее застрелиться, — был ответ с привычным похоронным смешком. — Но маньякам оружие не доверяют... А морфин — это как раз то, что доктор прописал. Буквально. "Десять смертельных доз..." Опасливо оглянувшись, Есеня просунулась в дверцу и схватила шприц, сбросила колпачок с иглы. В обломке лезвия уже не было особого смысла. Убить им или серьёзно ранить противника — трудно, к тому же у этого парня — винтовка, а палец — на спусковом крючке. Предложенное ей оружие было не менее смертоносным и быстрым по действию. Получается, Меглин сам собирался его захватить? Просунулся так же, открыл крышку и... наверняка не успел — в такой уязвимой на миг позе винтовка упёрлась ему между лопаток. Пришлось поднять руки и увести злодеев подальше. Вот почему дверца была нараспашку. А может быть, он знал, надеялся, что она придёт сюда? Потому и сказал ей про второй выход, про то, что иногда надо сдаться, чтобы победить? Потому всё, что нужно, уже было наготове, чтобы она могла выйти и забрать шприц, как призрак — без лишнего шума? Последний акт подходил к концу, оставалось только сыграть свою роль. В замке зажигания торчали ключи. Он вновь предлагал ей выбор... Все эти мысли пронеслись в её голове одним стремительным вихрем, пока Есеня, зажав шприц в кулаке, настороженно обходила кошмарную избушку. В столь экстренной ситуации какой-то маленький и внутренний генератор тепла нагрел тело так, что она даже вспотела. Завёлся даже оглушённый событиями мозг, заработал в аварийном режиме — чётко, удивительно хладнокровно. Боль и страх давно притупились, все движения были выверенными, а поступь, несмотря на высокую траву, стала практически бесшумной, как у кошки. Есеня как никогда была уверена в том, что впредь её уже никто не остановит. Вот только действовать следовало быстро. Неплохо изучив своего главного врага и его повадки, было несложно догадаться о том, что окончательный победитель в этой изощрённой "игре" мог быть только один. Максимально возможно обезопасив её и ребёнка, Меглин вновь положил свою жизнь на чашу весов. С другой стороны сруба трава выросла настолько, настолько, что в ней получилось спрятаться без особых усилий, стоило лишь пригнуться. В глазах зарябило — там у чёрного фургона с отодвинутой боковой дверью стояла ярко-красная спортивная машина. В таком взвинченном состоянии даже агрессивная рожа новенького "БМВ М3" вынудила мнимую покойницу вздрогнуть и замереть на месте. Прежде ей ещё не случалось видеть личный транспорт начальника спецотдела СК. А следовало бы. Ведь недаром считают, что выезд — такое же отражение души владельца, как и дом, собака и другие атрибуты более интимной жизни? Кричащий и демонстративный как "Феррари" автомобиль зловещего начальника соответствовал своему хозяину как никакой другой. С этим внушительно опущенным вперёд обтекаемым капотом, сосредоточенно прищуренными фарами и характерными крупными "ноздрями" верхней части радиатора, он напоминал хищника семейства кошачих, что уже выбрал себе жертву и вот-вот должен был кинуться на неё. К счастью, внутри никого не было. Наконец, Есеня заставила себя успокоиться и отдышаться в этой короткой передышке. И возблагодарить Провидение, что греметь или скрипеть дверью на веранду, как она опасалась, не придётся — было достаточно переступить через старый поваленный ствол дерева и остаток передней стенки. А после действовать по сигналу остывших волчьих глаз. Макс отключился моментально, не успев ничего сообразить — упал, стоило ей только надавить на поршень. Магическое средство подействовало немедленно. А дальше дело было за малым — бросить почти полный шприц в верные руки, как ключи от старого автомобиля. И он поймал. Безотказное оружие для их смертельного врага. То самое, что наставник так долго хранил в неприкосновенности для себя самого и которым пожертвовал теперь. Вечный сон и сладкая смерть, которую этот ублюдок не заслуживал. Однако Меглину было виднее. Он ведь никогда никого не убивал. Но всегда спасал. В этом ТМНП не лгал никому, даже самому себе... Не всё ли равно? Что случилось там, что случилось здесь, — уже не имело значения. Она прошептала: — Я не боюсь твоих демонов. — Ты просто их ещё не видела. Есеня вздрогнула. Но заставила себя отстраниться, чтобы посмотреть в уставшие, бесконечно любимые глаза. Облизнула губы. — Покажешь? Он вздрогнул тоже. Усмехнулся. И она с волнением почувствовала, как вокруг плеч смыкаются его объятия. В то, что им наконец-то удалось одолеть своего заклятого противника и при этом остаться в живых — всем троим, — не верилось до сих пор. Вмиг все мысли куда-то отступили, душе стало странно легко, а голова зазвенела, закружилась. Под приближение визгливых сирен на миг показалось, что время откатилось на пару лет назад — это была всего лишь её стажировка, и коллеги мчались засвидетельствовать кончину очередного маньяка. А они с наставником уже сделали своё дело и как мавры отступали за занавес, освобождая сцену. Ненадолго можно было вздохнуть свободнее в его руках и порадоваться тому, что последнее испытание было пройдено. Тело наконец-то оказавшись в безопасности в этих сокрушительных объятиях, снимало караульных с вышек, подсчитывало урон и трубило "отбой", его волной затапливала оглушающая слабость, которую только усиливала тёплая и знакомая хватка. А её глаза, в которых стояли слёзы, с наслаждением отражали огонь встречного серьёзного взгляда. На губы неуверенно, после — всё явственнее проскользнула улыбка. Но Меглин не позволил подопечной уплыть в этом радужном тумане. Нахмурился, встряхнул, однако та будто не почувствовала. Он положил руку ей на грудь, и его пальцы окрасились кровью. А Есеня прижала их своей ладонью. Затем — отняла, с удивлением рассмотрела внимательнее.              — Я помогу, — прошептала Есеня. И тут же виновато прикусила язык. Если она хотела добиться от него согласия, более неподходящей формулировки, наверное, придумать было невозможно. Однако, вопреки её ожиданиям, Меглин послушался и разрешил ей затянуть узелок своей давящей повязки. Она поморщилась от боли в запястье. Хотела что-то сказать, но он предупредил: — Ни слова больше. Поставил ей на колени аптечку, захлопнул дверцу, занял место водителя. На миг оглянулся на умиротворенную мордашку ребёнка, а затем потянулся здоровой рукой, чтобы повернуть ключ. И услышал тихое: — А знаешь, он в чём-то прав. Мы — "страусы". Меглин посуровел: — Я что сказал? — Бегаем от самих себя и друг от друга, — едва удерживая глаза открытыми, непримиримо продолжала она. — Ты — так точно. Он сдвинул брови. Пророкотал: — Вот как? Тогда Есеня села на своём кресле повыше. Здоровой рукой придержала подушечку, окрашенную йодом. И тоже нахмурилась. — Да, так. Кем была мама, я уже выяснила. Но кто мой отец? Он закатил глаза, вздохнул. Потянувшись в нагрудный карман, достал фляжку, сунул ей. Она приняла, но помотала головой. — Нет. На этот раз ты ответишь. Хватит с меня этих долбаных загадок и семейных тайн. Сыта по горло. Он пробормотал: — Ты сама — что чувствуешь? — Ничего я не чувствую, — отрезала Есеня. — Нутро молчит. Ну? Меглин фыркнул, положил локти на руль. Помолчав, бросил на неё взгляд, но не сердитый, а даже какой-то беспомощный. После перевёл его на лобовое стекло. А у неё в этой паузе глаза чуть не выкатились из орбит. Наконец Меглин, видимо, решился. Выдал, вместе со своим обычным смешком: — Ну, чего уставилась? Мою кандидатуру точно можешь снимать. Смело. Не сдержавшись, она испустила громкий и продолжительный вздох облегчения. А затем предательски залилась краской, отвернулась. Пробурчала: — Ты сам говорил оценивать все возможные... ходы. И, торопливо отвинтив крышечку, глотнула спасительный жидкий язычок пламени. Неожиданно его одного оказалось недостаточно, она вновь поднесла к губам маленькое горлышко, но сосуд тут же перехватила рука владельца. Забрала. Есеня скривилась. Неуверенно спросила: — А ты это... точно знаешь? Меглин хохотнул. — Да. Совсем плохо дело. Раз поверить не готова, зачем спрашивала? Будто вспомнив о фляжке в своей руке, он тоже приложился к ней. И потом, заметив в чёрных глубинах новые капельки, сказал уже мягче, укоризненно: — Как же мне не знать? А? Она вымученно, слабо улыбнулась. Решать новые ребусы мозг отказывался наотрез. А Меглин пристроил флягу на приборную панель, завёл мотор. Согнул раненую руку, упёрся локтем в оконную раму и поднял предплечье вертикально вверх, взялся пальцами за верхнюю ручку над дверью. А правой повернул руль, прибавил газу. Промчавшись по мёртвому посёлку, голубой "Мерседес" счастливо избежал встречи с бывшими коллегами и вылетел на разбитый асфальт с другого конца улицы. Уже на полной скорости преодолел расстояние до пригородной трассы и спустя какое-то время наконец-то занял своё место в потоке транспорта. Откинувшись на спинку, Есеня уставилась на дорогу, отрешённо наблюдая за тем, как мимо проносились встречные машины. Где-то над головой оглушительно громыхнуло. Затем — снова. Она вздрогнула. Кандидатура наставника была снята с голосования без колебаний и с большой охотой и облегчением. Но ведь была ещё другая. И была пропасть, почти такая же, в которую она чуть было не угодила. Ведь если Женя был его сыном, значит... — Он же врал, правда? — с голосом ничего поделать было нельзя, он как будто испугался грома. — Скажи! — Конечно. Ты же не просто так носишь эту фамилию. Она недоумённо нахмурилась. — Хорошая, красивая, — продолжал Меглин и вернул на руль левую руку, чтобы иметь возможность переключить скорость. — И чего тебе не нравится? — Что? — Фамилия. Есеня вспыхнула. — Нет в мире более двойственной и противоречивой штуки, — говорил потеплевший баритон, — чем стекло. Оно существует, не существуя, на грани реального и воображаемого. Вроде бы невидимое, прозрачное, а на солнце сверкает как алмаз. Защищает, но само при этом остаётся таким хрупким... На миг оторвавшись от дороги, он внимательно посмотрел на неё. И докончил: — Такое красивое и такое опасное. Она в один миг позабыла о том, что хотела сказать. От сердечных прыжков в груди стало нечем дышать, а голова мягко закружилась вновь. Помолчав, Меглин как будто очнулся от своих мыслей. Сосредоточился на дороге, кивнул самому себе. Произнёс: — Кровь силу даёт. А всё остальное — это каждый решает для себя сам. — Что ты имеешь в виду? — выдохнула Есеня. — А? — Она сама мне сказала, — вместо ответа пророкотал он. — Мама? — Да. — Когда? Меглин вздохнул. — Всё. Хватит с тебя на сегодня. Словно в подтверждение, небеса громыхнули вновь. А где-то на горизонте сверкнула молния и пронзила тучи, безжалостно рассекла их пополам, словно бычье брюхо. Прозрачные капли крови забарабанили по крыше, затопили ветровое стекло. "Мне осточертел статус твоей дочки", — под шум дождя вспомнила она своё гневное заявление. — Не нравится быть моей дочкой? — расстроился старший советник юстиции, что, на свою беду, решил притащиться на её выпускной. Поздравить с окончанием академии... — Нравится. Дома. А на работе я хочу быть собой! Тогда она выпалила это, ни на секунду не задумавшись о том, что всё могло быть так... Так резко измениться, развернуться на сто восемьдесят градусов! — Мама сына хотела, — посетовал он и усмехнулся. — Вот у тебя и характер мужской. Стекловский. Есеня закусила губу. Но этот поток воспоминаний было уже невозможно остановить. Как и небесный ливень. Папочка... Папа... — Ну, я же не ссориться приехал, — на удивление миролюбиво пояснил тот. Улыбнулся, обнял её. Чмокнул в макушку как маленькую. И, действительно, ни слова не сказал, пускай и обнаружил её в то утро на заброшенном заводе, в жилище бородатого подчинённого, своего лучшего друга и врага. Даже не пошёл с ним разбираться и портить день рождения дочери не стал. Для него он всегда был главным праздником, ведь почти совпадал с днём рождения её матери и традиционным визитом на место её последнего пристанища. — Не хочешь потом домой заглянуть? — осторожно спросил тогда ещё действующий прокурор Стеклов. — Утром бы вместе поехали? — Па-ап... — виновато протянула она. И, не удержавшись, скосила взгляд. — Молчу, молчу, — с улыбкой пробормотал тот. И повторил: — Поздравляю. "Будь осторожна. Никому не верь. Люблю", — следом заполонили её мысленный взор строчки из прощального послания. Несколько слов, коротких предложений, жёстко разделённых точками. Но в них, как и в словах Меглина, были сила и большой смысл. Каждое имело значение. И вес в каратах. И они, эти строчки, только ждали своего часа. Ждали, когда она будет готова его простить, признать. Как крошечный ключ от потайного ящика, от её истерзанного сердца. "Люди по-настоящему начинают ценить что-то только, когда потеряют..." Из глаз брызнули слёзы, хлынули, будто перелившись через край. — Папочка... Папа... — с трудом прошептали губы. И беспощадно выгнулись, как искорёженный металл, пропустив только какой-то мышиный писк. Бросив управление, на её мокрую щёку легла знакомая горячая рука. Большой палец нежно поймал капельку росы с её ресниц. Стряхнул. — Ну всё. Всё. Отдыхай теперь. Следователь. Она сглотнула. А он едва заметно кивнул и прибавил: — Молодец.