Нежнее нежного

Болезненный вдох оглушил комнату. Несмотря на совершенно тонкие стены, никто этого так и не услышал, кроме Олежи. А теперь виновник этого недонемого недопредставления сверлил взглядом дальнюю стенку. Стена, конечно, слегка смутилась от пристального разглядывания, но виду не подала. Олежа сморгнул наваждение. Неожиданно снег сошёл с крыши и шмякнулся об окно. Резкий звук окончательно вернул Олежу в мир живых. Зря, конечно, но ничего не поделаешь. Олежа улёгся обратно на кровать, запустил руки в волосы и стал массировать голову. После тяжёлого сна череп как будто опух, и голова налилась свинцом. Глаза резало болью, что сильно удивляло – вообще-то после сна им положено было отдохнуть и функционировать нормально. На мгновение Олежа подумал, что у него похмелье. Но быстро отмахнулся от этой идеи – вчера он от силы выпил маленькую бутылку сидра. От такого не то что похмелье, но и обычное опьянение не приходит. Оставался лишь вариант с кошмаром, но вспоминать то, что ему снилось, не хотелось. Сон ощущался муторным, напряжённым и тяжёлым. А ещё в нём фигурировал отец, так что желание рефлексировать о нём отпало мгновенно. За этими мыслями он вспомнил, что происходило вчера. Небольшая кучка однокурсников (подавляющая часть которых – такие же отбросы, как и Олежа) собралась коллективно унять стресс посреди рабочей недели. Ничего преступного – пара бутылок пива, сидра и коктейлей для тех, кто алкоголь в принципе не любил. И вся это кучка людей и бутылок должна была завалиться к какому-то мутному типу на хату, культурно выпить и обматерить декана, ректора и всех учителей, а после также культурно разойтись. Олежа же как всегда не дошёл. Смылся ещё на полпути, так никому ничего и не сказав. Вообще он не должен был даже начинать эту алкоэстафету, но его хитро подкараулили у входа в уник. Дальше события приняли слегка тревожный оборот, от того Олежа плохо запомнил, что происходило. Два человека шпалы схватили его под локти и что-то совершенно мягко и ласково стали ему втирать. Перед глазами замаячило пару чёрных пятен, что должны были символизировать студенток. И все они как-то очень мило упрашивали его сходить вместе со всеми, и вообще – однокурсник он им или кто? А то ни лица его, ни голоса не знают, а это не дело. Олежа застеснялся, а лучше сказать впал в кататонический ступор от нахлынувшей тревожности. И вот уж его безвольного тащат в ближайшую замызганную пятёрочку, где в руки ему всунули то ли балтику, то ли ещё какое-то пиво. Олежа стал вежливо и тихо говорить, что он вообще-то пиво не пьёт и не нравится оно ему. Парни захихикали и коллективно пришли к выводу, что Олежа не их человек, но уже в следующую секунду услужливо втиснули ему в руки две бутылки яблочного сидра. А после Олежа, наверное, совсем размяк, и уже ни у кого не оставалось сомнений – он едет со всеми и отказаться не сможет. Но людям свойственно ошибаться. Так же, как и Олеже свойственно смываться с места происшествия абсолютно бесследно. Так что совершенно не удивительно, что как только Олежа влился в толпу на платформе метро, то как-то инстинктивно сбежал в противоположном от однокурсников направлении. И ведь те даже не заметили этого до того, как не вышли на нужной станции. А там от Олежи и след простыл, и телефон внезапно разрядился, и трафик неожиданно закончился. Хотя это не помешало достать его везде, где только можно – Вк, телеграмм, даже левый акк в твиттере как-то откопали. И вот теперь всё это придётся разгребать. Ну, или можно просто забить и сделать вид, что ничего не случилось. Попрятаться пару пар на первых или последних партах, приходить на пару впритык, а на переменах отсиживаться в подсобках. «Великолепный план, Олежа. Просто ахуенный, если я правильно понял. Надёжный, блять, как швейцарские часы.» Даже интересно было – считали ли его однокурсники его высокомерным обмудком или полностью антисоциальным фриком? Хотя, выяснять правду не было никакого желания, так что в принципе можно было даже и не искать ответ. Не то чтобы он ему понравился в любом случае. А тем временем головная боль всё так же свербела череп. Телефон всё так же разрывали миллионы непрочитанных сообщений. И целая бутылка сидра всё так же не была выпита. Целых три плохих новости за один раз. Стоило пригубить, чтобы не так сильно расстраиваться. Чем Олежа и занялся. Встать с кровати оказалось не так-то просто: в глазах темнело, в комнате был сущий мороз, а под одеялом так тепло и мягко, да к тому же и тело было таким же ватным, как после пробуждения. Да ещё к тому же внезапно стали скрипеть кости. Вот она – старость в двадцать. Ревматизм это вам не шутки между прочим! И всё это так мягко нашёптывало Олеже: «Да останься ты в постели, там ничего интересного нет. Сидр от тебя не убежит, мир не рухнет, а ты тем временем отдохнёшь». Но Олежа знал, что это отвратительная ложь, и если он не встанет сейчас, то не встанет уже никогда, впадёт в спячку и мирно умрёт во сне. В окружении любящей семьи состоящей из маленьких томиков Бродского, Мандельштама, Ахматовой и высшей математики. И все трое( не считая математики) смотрят на него с полок не столько осуждающе, сколько прискорбно. Ну и пусть. Под ногами быстро нашлись и штаны, и майка, и даже фланелевая клетчатая рубашка. Одевшись, Олежа почувствовал себя более уверенным в себе. До первого раската кашля. Зараза. Уже как четыре недели ходит в подвешенном недопростуженном состоянии. Уже как три недели шерстит интернет в поисках действенного лекарства. Уже как две недели, у него кончился больничный. Уже как неделю он ипохондрит и думает о раке лёгких или раке трахеи. А горло всё так же отвратительно дерёт. Вообще Олежа каждую зиму впадает в какое-то странное состояние болезненности. Начиная с декабря и по март, он стабильно ходит с заложенным носом, опухшими красными глазами и больным горлом. На работоспособности это никак не сказывалось – у него стабильно были обострения продуктивности зимой и летом, а также спад весной и осенью. Но всё же раздражало это не хило. К тому же два дня назад он вновь пришёл в поликлинику, со своим чёртовым горлом, а участковая врачиха лишь развела руки и спросила не испытывал ли он стресс в последние дни. Шутка про то, что он в стрессе уже двадцатый год, застряла в глотке. Олежа пожал плечами, почесал загривок. И сказал пространно, что с месяц назад что-то такое было. Конечно то, что это вообще был не стресс, а тринадцатичасовая паническая атака с тремя истериками, он умолчал. На что врачиха ответила ему, что у него, возможно, что-то соматическое, а это уже не к ним. И вообще перестаньте приходить в поликлинику и мучить своим видом людей, имейте совесть. Ругань с врачихой не к чему бы не привела, и в любом случае он оказался бы хамом и сволочью, поэтому, поджав губы, он медленно выплыл из поликлиники. А потом наступила среда, его попытались споить, а Олежа сбежал, а после он вновь вернулся к рефлексии своей болезни. И вновь пришёл к выводу, что он занимается мозгоонанированием и с этим пора кончать. Голова всё ещё раскалывалась. К кровати напротив был прислонён рюкзак Олежи. Он быстро подошёл, выудил из внутреннего кармана пачку анальгина и оглянулся в поисках воды. А после вспомнил про сидр. И про то, что анальгин вообще такое себе средство, от которого может развиться агранулоцитоз. И лишь через секунду он понял, что не знает что такое агранулоцитоз, откуда у него анальгин, и какого чёрта он вместо аспирина собрался пить анальгин. Хотя ответ на последний вопрос он всё же знал – он нищеброд, который таблетки тягает у закомых, за счёт своего страдальческого лица. И в последний раз аспирин как-то не завезли. Ну и ладно. Всё нормально. Просто придётся заскочить в аптеку по дороге в уник. Если они конечно же будут работать. А до тех пор можно выпить. Наконец многострадальческая бутылка оказалась в руках Олежи. С тихим хлопком отошла крышка. В три громких глотка он осушил бутылку наполовину. Только Олежа стал вытирать краем футболки рот, как по комнате раскатом зазвенел рингтон. «'Cause you're hotter than the sun And you're better than the drugs I used to love…» Пускай вокал и был абсолютно нежным, а звучание гитар неимоверно мелодичным, но песня будто гвоздь прошлась по черепу Олежи. Он подскочил как ошпаренный и мигом очутился у кровати; достав из-под подушки телефон ответил сразу, даже не смотря. Потому что этот рингтон у него стоял на одного единственного человека. На того, кому он ответит даже при смерти, после смертных пыток. – Доброе утро, Олегсей. – Привет. Голос у Антона был слегка хриплый после сна, в меру бодрый, в меру тихий. Снова фамильярничает. Собака. – Ты сегодня в университет собираешься? – А я могу не собираться? – Кто тебя знает, на твоём месте бы я бы взял направление к врачу и уже разобрался с горлом. Заметил хрипотцу в голосе. Хотя сложно не заметить то, о чём тебе прожужжали уши за последние дня три. С особыми подробностями и теориями насчёт рака. А вместе с тем Антон не звучал осуждающе. Скорее мягко и ласково, впрочем, как обычно. – Кстати говоря – я тебя не разбудил? – Антон, вот какая тебе разница? Я уже в любом случае проснулся. – Знаешь ли, я пытаюсь вести себя вежливо. – Кончай. Антон глубоко вздохнул. Даже не находясь рядом, Олежа почувствовал, что тот улыбается и, откровенно говоря, посмеивается над ним. – Хорошо. Тогда наверное стоит сказать, что сегодня ты проснулся раньше минут на двадцать. – Ты там учёт ведёшь? – Всего лишь маленькое наблюдение, ничего преступного. – Конечно же, Звёздочкин, правочтящий ты мой человек. Антон тихо фыркнул. Олежа, будто вторя ему сморщил нос от улыбки. – Ладно, не буду тебя мучить и перейду к сути – ко мне отец заехал. Улыбка сразу пропала с лица. Олежа побледнел. Сердце сделало остановочку и сошло с этого панического рейса. Повисла тишина. Олежа сглотнул. Всё же переборол себя, вздохнул и надел маску спокойствия. – И как оно? – Да никак, в общем-то… Только что сигареты стреляет как ненормальный. Я к чему звоню – захвати по дороге Camel с кнопкой. Олежа тихо втянул в грудь воздух. У них с Антоном был секретный код. На всякий пожарный. Вдруг так случится, что они не смогут напрямую что-то донести друг другу. Код состоит из обыденных слов и названий. Чаще всего из марок сигарет – Олежа не курит, а Антон стабильно три года покупает один и тот же блок парламента. Никто из них даже не знал, выпускают ли Camel сигареты с кнопкой. Оно и не нужно. Марка означала «нужен запасной телефон», кнопка – «симка». Заявляться на митинг со смартфоном – крайне опасное предприятие. А вот с каким-нибудь «кирпичиком», который дай бог звонить сможет – другое дело. И у Олежи, и у Антона были свои «кирпичики», но оба хранились у Олежи. Как и сим-карты от них. Потому что существует большая вероятность, что какие-то вышестоящие люди догадываются о личности дипломатора, и вполне себе могут устроить облаву на Антона. И тогда даже «кирпичики» обернутся против него. А вот Олежа… Кому нужен тихий студентишка, что дрожит как осиновый лист от одного упоминания полиции? Это не серьёзно. Даже плащ, и тот лежал в скрипучем шкафу Олежи. Конспирация, мать вашу! Они ещё какое-то время молчали, переживая одну тревогу на двоих. Тишину разорвал Олежа. – Хорошо… Но если не будет- – Если не будет, то ничего не надо. «Если не будет» – мне самому готовиться? Антон ответил резко. Даже слишком. Его явно раздражали разговоры о политике и о его… политической деятельности. Особенно разговоры с Олежей. Потому что Олежа имел максимально противоположные идеи о решении сложившейся ситуации. Иногда Антону казалось, что ему в некоторой степени даже доставляет удовольствие постоянно спорить и попрекать Дипломатора. Но ведь самое худшее – этот чертила всецело поддерживает и Дипломатора и взгляды Антона! Цель у них абсолютна одинакова, но Олеже, видите ли, не нравится это «геройское обезьянничество». Постоянно повторяет про то что это тупо, опасно и вообще в России менталитет другой и тут бэтмены не нужны, а нужно второе пришествие дядюшки Ленина. Улучшенная версия, так сказать. Поэтому даже если Олежа и впадал в свои тревожно-нервные настроения, то Антон их быстро пресекал, не давая им вылиться в конфликт. Натерпелся он их уже, а ссорится с Олежей это целая Илиада и Одиссея смешанная с американскими горками, трагикомедией Шекспира и постулатами Маркса. В общем – страшная, неприятная и изматывающая вещь. Так ещё всегда выходило так, что виноват всё же Антон. А вымаливал прощения на коленях Олежа. Что вообще не придавало ситуации комедийности. – Я тебя понял. – Прекрасно. Ты забегай ко мне между пар. Или на большом перерыве. Я тако-ой вкусный чай купил. Это был сарказм. Слишком явный. Слишком намекающий на ром. Который можно будет добавить в уже настоящий чай. – Алкоголик. – Наркоман. – Иди досыпай свои сны. – И тебе того же. Наркоман… Никакой он не наркоман! И вообще он сейчас завязывает. Олежа не мог говорить за других, но жизненный опыт говорил ему – любой золотой ребёнок рано или поздно скатывался в какую-то зависимость. И почему-то в школьном возрасте все начинали с лекарств. А точнее с успокоительных. Но не с какой-нибудь валерьяночки или боярышника. Даже не с трикардина. Фенибут – вот то древнее зло, которое втягивало таких как Олежа в беспросветные будни зависимости. Так то таблетки были чуть ли не чудодейственными – тревога исчезает, как и напряженность, беспокойство и страх, уходит бессонница, ослабляет судороги, астению и нистагм, но самое главное – улучшает психологические показатели. По своей сути это был психотроп. От избыточного употребления которого раздражительность только увеличивалась, как и тревожность, головокружение и сонливость. Да к тому же часто появлялось ощущение тошноты. И Олежа знал об это не понаслышке. И всё же он не наркоман. Потому что фенибут ещё пока не запретили, а он сам с него слазит. С переменным успехом, но всё же. Олежа решил не думать о грустном и подумать о сидре. Подумав о сидре тонус поднялся, настроение улучшилось, неврозы ушли. А после пары глотков так и вообще весь мир заиграл новыми красками. Как минимум Олеже так хотелось думать. Олежа почесал голову. Сальные волосы начали скатываться в густые пряди. На пробу так же почесал подбородок – лёгкая щетина кольнула руку. Надо бы помыться. И выбриться. Не долго думая, он сложил все ванные принадлежности в пакет и вышел из комнаты. Комендантский час уже прошёл, но в коридоре было всё так же темно. Может вахтёрша задремала, потому свет и не включила. В любом случае идти по тёмному коридору было приятно. Свет не слепил глаза, отдавая болью в голову. В конце коридора было небольшое окошко, из которого лился мягкий оранжевый свет фонаря. На улице была пурга. На мгновение мир показался Олеже каким-то мистическим местом с магией, призраками, вампирами и печальными юношами, что так и лезли в главные герои. Но он уже дошёл до конца коридора, включил свет, и наваждение пропало. Ну и ладно. Общага у них была старая и явно просила прибить её наконец. По плану на каждом этаже было два туалета – женский и мужской – и одна общая душевая с графиком, когда моются парни, а когда девушки. Но если бы в действительности всё так и было, то Олежа бы даже простил общаге то, что она так далеко находится от уника. Но нет же. Из семи этажей душевые работали только на двух – на седьмом и на третьем. Графики, вывешенные на дверях, давно пожелтели, буквы стёрлись, а кнопки, на которых те висели, заржавели и держались на честном слове. С туалетами тоже напряженка – они вечно были оккупированы курильщиками и совершенно мутными типами. Олежа не мог с уверенностью сказать, что там колются и проводят оккультные обряды, но и отрицать возможность он не мог. Поэтому Олежа с недовольным мычанием и пыхтением попёрся на седьмой этаж. Было раннее утро, и душевая не должна быть занята, а даже если в ней кто-то и был, то точно парни – в общаге действовало негласное правило, что до двенадцати моются парни, а после – девушки. Это знание передавалось из поколения в поколение через визги, брошенные шампуни, удары и броски через прогибы. Правило усваивали в кратчайшие сроки. И сейчас Олежа готовился увидеть пустой предбанник, но открыв дверь, немного ошалел. И это выражаясь крайне мягко. Сознание наотрез отказывалось адекватно воспринимать то, что творилось в предбаннике. Олежа вылетел с седьмого этажа как пуля. Он решил, что на сегодня ему хватило похождений по этажам. И в принципе можно вымыть голову и побриться в мойнике на кухне. И похоже кто-то подумал точно так же как и он. На подоконнике сидела девушка и старательно натирала голову шампунем. – Доброе утро. – Привет… – Ты тоже увидел гача клуб? – Да. И теперь я хочу вымыть глаза с мылом. – Удачи, у меня не вышло. Без лишних слов он включил кран и засунул голову под струю тёплой воды. Вода побежала по по лицу, стала скапливаться на кончике носа и литься дальше. На короткое мгновение боль в голове утихла. Но уже в следующее мгновение голова заныла от того, что тёплая вода поднимала давление. Олежа поморщился. – А зачем ты вообще полезла в душ? Сейчас же утро. – Блин, да сейчас всего шесть тридцать, я думала побыстрому прошмыгну. – Ясно. Олежа уже начал было намыливать голову, когда в сознании всплыл ещё один фрагмент из увиденного. – У них там… была камера? – Походу. – Мы не должны, ну я не знаю, вызвать кого-то? – Только если службу дезинсекции. А если серьёзно, то я в ахуе и не думаю, что кто-либо нам может помочь. – Ну почему же, их же можно разогнать… – Ну и кто их разгонять то будет? Марина Степанна? И как ты себе это представляешь??? Типо она такая заходит в душ, плюётся на пол, кричит «свят, свят, свят!» и «эти» сразу собираются и уходят? Олежа признал – сейчас это звучало глупо. Но всё же это было не нормально и просто так оставлять всё как есть нельзя. Нужно будет обмозговать произошедшее. Хотя, если этого не повторится, то можно будет и забить. Если нет, что ж, применим шантаж и пытки. На этом невероятно глубокий и душевный диалог Олежи и незнакомки окончился. Олежа смыл шампунь, наспех выбрился и принялся соображать себе завтрак. Голода он не чувствовал. Впрочем, как и всегда. Но вот тошноту от голода он чувствовал достаточно хорошо, чтобы не испытывать свой организм и запихнуть в себя хоть что-то. Хоть что-то оказалось яичницей с сосисками, которые он проглотил не заметив. После прилёг на кровать, собираясь с мыслями. До выхода ещё оставалось полчаса или около того. Общага потихоньку начала оживать. Олежа лишь мрачно вслушивался в весёлые, ещё сонные разговоры. Темы как всегда было только две – скоро сессия и скоро каникулы. Хотя зимой тема каникул скорее трансформировалась в тему «блин, я только влился в этот год, а тут уже следующий, это капец какой-то». Олеже в почти равной степени было всё равно на обе темы. Если в последний момент какой-нибудь Хуй Уёбывич не взвалит на него ещё десять презентаций, три контрольных и шесть лабораторных, то он вполне себе успевал закрыть все хвосты. И вообще первое правило сессий – не показывать страх, иначе сессия его сразу учует и откусит тебе жопу. Что вообще-то не желательно. И всё же Олежу волновали некоторые вещи. Вещи связанные с Антоном Звёздочкиным. Со сраным Антоном Звёздочкиным. Нет чтобы как все нормальные люди сбегать с работы и учёбы, чтобы готовиться к новому году, ну или хотя бы делать вид. Ему ведь обязательно надо было запланировать крупное шествие по городу, чтобы этот-то год запомнили уж точно. И нет чтобы позакрывать свои хвосты до этого шествия, чтобы потом не бегать как ошпаренный в панике, ему ведь надо отложить всё в долгий ящик, а после хлопать глазками, когда оказывается, что он на грани отчисления. Вообще всё это представлялось чем-то уж слишком фантастичным – Антон Звёздочкин, любимец ректора, ловелас всея бухгалтерской, номер один везде и всюду не успевает к сессии? Да бред какой-то. Он сам постоянно пинает всех нерадивых студентов, чтобы те сдавали работы вовремя, он точно не может так сильно проебаться с тайм менеджментом своей жизни. Примерно так думал Олежа до того самого момента, пока не познакомился с Дипломатором. И не понял, что Антон в этом университете находится нихера не из-за какой-нибудь узкой специальности или другого бреда. Он здесь только потому, что по большей части всему преподавательскому составу на него по барабану. И поэтому пока его сокурсники на бакалавриате бегали за научруком, чтобы та хоть как-то направила их на путь истинный, Антон сидел за компьютером с открытом ртом, смотря на банковские ведомости очередного чиновника или министра. Ироничнее было только то, что этот горе революционер сидел буквально под боком у тех, кто его так старательно ловит. К ним в университет даже пару раз приходили участковые, проводили беседу о том, что этот их «Дипломатор» – пидор грязный, предатель родины и вообще ЛГБТ секс инструктор НАТО. А Антон тихонько стоял в углу, временами поддакивал и даже сам говорил что-то ничижительно-разоблачительное про эту «гадюку дипломированную». Откуда у Антона была настолько тяжёлая выдержка, что во время всего этого у него даже бровь ни разу не дрогнула – Олежа не знал. Но очень уважал. Ну, до того момента, когда ему самому приходилось пинать Антона делать научную работу. И отнимать у него папки с расследованиями. И кричать ему, что ему вообще-то давно пора на обед, и вообще его дома собаки ждут. Всё-таки такие мелкие изъяны подрывали привычный образ супергероя. И вот это вот всё обычно занимало голову Олежи перед сессией. И ничего другого. Он тяжело вздохнул. Ситуация омрачалась Олежиным бесконечным сочувствием и желанием взять всё под контроль. Он уже по инерции каждый семестр делал работу и за себя и за Антона. Ему не тяжело, правда. Он даже успевал брать заказы на курсовые, и всё с ним было нормально – в обморок от усталости не падал. Только вот как это помягче объяснить Антону – он не знал. Антон не то чтобы был таким уж скандалистом, но и рушить свой образ номера один, принимая чужую помощь, он не мог. Возможно, только абсолютная уверенность в том, что окружающие его боготворят, удерживали его от того, чтобы скатиться в такую бездну самобичевания, что без специалистов не вытащить. И даже один маленький Олежа не должен был ни на секунду сомневаться в его состоятельности, иначе всё – конец света, убийство бога, хандра и депрессия. Поэтому почти каждый раз, когда Олежа протягивал ему костяк для его работ, Антон как минимум недовольно кривился. Хотя со временем он смягчился. Всё же после почти четырёх лет совместной работы мир не рухнул. И, возможно, был шанс, маленький, но всё же шанс, что Олежа вполне себе мог перенести всю правду обо всём неидеальном Антоне. Олежа вздохнул ещё тяжелее, хотя казалось бы – куда дальше? Но он каждый раз говорил себе – дно не предел. А его бурная фантазия, подбрасывающая сценарии, где он с Антоном чуть ли не пастельные пони в мире дружбы и магии, точно так же подкидывала сценарии, где Антон от ненависти и отвращения душил его голыми руками. Олежа коснулся шеи. Нервно царапнул обгрызанными ногтями. Он резко встал и подошёл к столу с ноутбуком. Что мы делаем, когда наваливаются тревожные мысли и чувство обречённости? Конечно же подавляем их и загружаем себя работой!!! Потому что все эти ваши модные болезни от лени, а если бы работали нормально, то на причитания времени бы не хватало. Всё логично. Олежа вновь быстро пробежался глазами по реферату для Антона. Перефразировал пару предложений. Вновь уставился в ноутбук и закусил ноготь на большом пальце. Вообще выходила какая-то херня. И по-хорошему надо бы переделать. С другой стороны эти рефераты нахуй никому не сдались, а дают их только для того, чтобы помучить студентов. В таком случае, пускай уж мучаются все, чего уж сваливать все последствия на ещё совсем зелёных человечков? Решив не терять времени, он также просмотрел работы на заказ и собственные рефераты. За ноутбуком он просидел всего ничего, каких-то двадцать минут. Но глаза налились кровью, а в голове отвратительно гудело. Олежа зажмурился, потёр глаза и помассировал виски. Это не особо помогло. Что ж. Его ждал долгий день. Очень долгий и очень тяжёлый день. Хотя, как будто бы бывало иначе. Из общаги он сбежал в тот момент, когда загадочные личности, что пытались его споить, стали просыпаться и, ещё не слишком соображая, спрашивали у него сколько времени. Олежа запрыгнул в первый подъехавший автобус и сразу же пожалел – несмотря на ранний час, в салоне места не было от слова совсем. Сам автобус скорее походил на банку кильки. Как минимум пахло соответствующе. Раскалывающаяся голова, вкупе с неприятными прикосновениями от незнакомцев и отвратным запахом, распаляли в Олеже звериную ярость и отчаяние. Он всем телом чувствовал стресс, скапливающийся в районе затылка, который в последствии выльется либо в истерику, либо в паническую атаку. Ни то, ни другое его не прельщало, но жил с этим уже не первый год и уже свыкся с мыслью о том, что каждое его движение и каждый жест неизменно приведут к какому-то нереальному приступу чего бы там ни было. Человек ко всему привыкает, разве не так? И Олежа вновь был не прав. Потому что ни один человек в мире никогда не привыкнет к отдавленным ногам и синякам от локтей. Просто уж так заведено. Олежа едва удержал себя от того, чтобы сделать замечание какому-то слишком уж наглому школяру. И вот опять какая-то бабка называет его наркоманом. Это уже попахивало какой-то хреновой комедией. Да, он выглядел нездорово. Да, у него было вытянутое лошадиное лицо, с остекленевшими кукольными глазами и огромным жабьим ртом. Да, у него глаза запали в глазницы настолько, что создавалось ощущение, что мать его переспала не с человеком, а с енотом. Да, у него был недовес, а кожа была слишком уж бледной. Да, он точно знает обо всём этом. Нет, ему точно не нужно выслушивать одни и те же упрёки по поводу его внешности от очередной старой манды. Ему и так хватает постыдных инцидентов в жизни. Как когда он подошёл к какому-то киоску за шоколадкой, а кассирша тихо ему сказала: «Молодой человек, если что, в этой шоколадке нет фольги». Или как когда он, будучи семиклассником, пошёл в магазин за клеем для папы, а после выслушивал длиннющую лекцию о том, какая он падаль, что родители у шлюха и нарик, а ему должно быть стыдно, что из-за таких как он СССР и распался. Или как когда ему поплохело по пути домой из школы, одноклассники повели его обратно в школу к медсестре, а она с серьёзным видом просила показать запястья и вены ниже плеча. И другие случаи, количество которых перевалило за бесконечность. Ему точно не надо было знать, в чём его упрекнут на этот раз. Но ведь это бабку не волновало. Она что-то ему впаривала про то, что вот при Сталине таких как он расстреливали и ничего, все жили в мире и гармонии. Олежа затравленно покосился на неё и без лишних слов достал наушники. Бабка ещё что-то лепетала о том, что нынешнее поколение не уважает взрослых, в чём, конечно же, виноват интернет, а корни всего, незнамо как, точно ведут в госдеп США. И пока она всё тарахтела о чипировании и фейсбуке, Олежа агрессивно вслушивался в текста госдеповских «сотонистов клятых». Пора было признать, что день испорчен бесповоротно. Всей раздражённости, что он получил за первые часа три после пробуждения, с лихвой хватило бы ещё на пару дней. Ситуацию ухудшал факт того, что первой парой стояла математика. А это неизбежно приводило его к Кантарёвичу – ректору университета. Так то, если не проводить с ним в помещении больше десяти минут, то он даже казался хорошим таким мужиком, просто со своими загонами. Но вот если на вашу беду вы становились его учеником или ученицей, то можно было спокойно копать себе могилу. Бесил он всех, оскорблял всех, разве что никого не валил, а пытался вывести хоть какую-то приемлемую оценку. Но, честно говоря – уж лучше кол или двойка, чем выслушивать его нравоучения. И что-то мистично-пророческое в голове Олежи предвещало ему к концу первой пары нервный срыв. Ну или как минимум мигрень. Ни то, ни другое вообще не радовало Олежу. Как и не радовал пропуск, за который потом ещё придётся отчитываться у куратора, а с ним Олежа так же не хотел иметь никаких дел. Он тяжело вздохнул. Вообще, Олеже казалось, что он малу по малу превращается из «дед инсайд» в «дед аутсайд». Вот уже кряхтел, вздыхал, у него ломило кости, и он был метеозависимым. Идеальный набор для среднестатистического деда. К тому же он почти в каждом втором видел нациста и был готов переломать им всем руки. Иронично. Антон всеми руками был за то, чтобы тихо мирно решать конфликты, дипломатор так вообще чуть ли не пацифист. «Олежа, мы должны с пониманием относится к оппонентам и решать вопросы мирно». Конечно, но если он сломает нацисту руку, то он сможет делать на 50% меньше нацистских штук. Это не выбор насилия, это всего лишь статистика. Хотя такие мысли он думал скорее больше для проформы. Весело было представлять себя бесконечно мужицким мужиком, что открывает бутылки пива зубами, лишает девственности одним взглядом, а одно его слово приводило в ужас район. Этот образ был до смешного туп и несуразен. Встреть такого типа в реальной жизни Олежа и его бы заподозрил в нацизме. Но иногда на душе просто отлегало от того, что он представлял гипотетические сценарии, в которых он ведёт себя как полный мудак и никто ему и слово поперёк горла вставить не может. Даже какая-то уверенность в себе появлялась. Ну как минимум поднималось настроение. И сейчас, выскочив из автобуса, Олежа думал о том, как бы он нахамил Контарёвичу, как его пару раз стукнул за уником и харкнул ему прямо в лицо. Хотя сейчас вместо обычного прилива сил, Олежа почувствовал лишь небольшую тревогу. Почему-то именно сейчас ему надо было распереживаться во чтобы то ни стало и начать представлять все возможные варианты того, как это действие приведёт к его болезненной смерти. Браво, мозг! Ты вновь проебал свою единственную задачу – держать Олежу в работоспособном состоянии. Давайте теперь коллективно молиться сатане, чтобы во время пары у Олежи буковки перед глазами не поплыли или того хуже не случился приступ. А пока по этому поводу можно просто попаниковать. Не смотря на то, что на улице был холодный декабрь, в университете было душно. Даже не столько душно, сколько воздух в аудитории был затхлым и старым. В некоторых коридорах до сих пор было темно. Олежа достал из кармана свой телефон. Лицо осветил холодный электрический свет. До начала занятий оставалось около получаса. И вообще-то в университете уже должна была кипеть жизнь. Преподы должны сердито искать аудитории, бухгалтерия должна была за эти полчаса сделать всю работу на день, чтобы потом весь день имитировать работу, уборщицы должны вовсю сетовать на свинское обращение. Но вместо этого Олежу встретила лишь пугающе мёртвая тишина. Темнота. Холод. Страх болюче кольнул бок. Он для уверенности вновь включил телефон – на дисплее, рядом со временем, явно значилось «19 декабря, ср». День он не перепутал. Олежа сделал глубокий вдох. Вся эта шарага была жертвой аборта пьяной акушерки. Дерьмо случается, и тут это абсолютная норма. Его это точно не касается. Если б касалась, то написали бы в групповой чат. А до тех пор, пока проблемы не постучатся во входную дверь, можно сделать вид, что он тут не причём. Он выдохнул и направился к своей аудитории. Найдя же её и крепко накрепко запомнив, где она располагается, он пошёл на лестничный пролёт. Место под лестницей не было замуровано, так что там часто прятались от чужих глаз. Не лучшее убежище от сокурсников, но отдохнуть здесь и не привлекать внимания, точно можно было. Усевшись на банкетку, Олежа уткнулся в телефон. Он вновь перечитывал «Я робот» Азимова. Детские мечты о полётах к звёздам разрушились в пух и прах, ещё когда в первом классе на осмотре докторка сказала ему, что у него недовес и плохое зрение. Он, конечно, тогда ещё представлял, что в каком-нибудь две тысячи двадцатом, далёком и мистичном, доктора сумеют изобрести какую-нибудь таблетку, чтобы сразу сделать его здоровым. Но время шло, а к проблемам с весом и зрением прибавились риск гастрита, вегетососудистая дистония (которая к тому же оказалась ненастоящим диагнозом), хроническая усталость, подозрения на астению и гипертензию. А какой у него букет психических расстройств… Олежа сам даже не знает, какое множество отклонений у него может быть, это он узнает только летом. Пока что держится на одной лишь самодиагностике и лёгкой форме ипохондрии. И всё это явно не качества нужные для космонавта. А на дворе уже две тысячи девятнадцатый, а человечество до сих пор не придумывала нормальное обезболивающее, которое бы не сажало почки. Да и в принципе работа космонавта с каждым годом становилась всё менее привлекательна. И всё больше пугала. Но фантастика до сих пор занимала в его сердце отдельное место. Целый жанр, что испокон веков только и делает, что пытается понять, что такое человек, и чем он отличен от окружающего мира. Фантастика без диких дебрей философии это не фантастика. Даже Лем, который писал в довольно шутливой манере, и тот из раза в раз швырял главных героев в такие ситуации, где они растворялись в окружении, теряли себя, переставали «быть людьми». И в этой деперсонализации Олежа находил что-то до боли знакомое. Родное. Как будто кто-то препарировал его мозг и написал о всех чувствах и мыслях, что годами в нём роились. На удивление это успокаивало. Даже привычная паника, которая в этом случае шептала, что нормальные здоровые люди не ассоциируют себя с потерявшими ощущение реальности людьми, не сильно его волновала. Потому что сейчас он был в шкуре доктор Келвин – нервозной, холодной, расчётливой и дьявольски умной женщины, которая, не найдя пристанища среди людей, облюбовала андроидов. Постепенно стали подходить однокурсники. Где-то фоном в Олеже разрасталось беспокойство о том, что его вполне себе могут найти те самые спаиватели. А ведь сам себе клялся, что придёт впритык к паре. Конечно же. Но на этот раз пронесло – прозвенел звонок и вся дружная масса студентов сонно затекла в аудиторию. И уже сейчас Олежа честно исполнил то, что задумывал ранее – спрятался на последних партах. Хотя слово «спрятался» не было самым подходящим – к нему сразу же подсели ещё двое студентов, оттесняя его к стене. Но это было не страшно, это были свои. У Олежи никогда не было друзей. Сейчас же у него есть целый один друг, к обычным студентам явно не относящийся. Но это не значит, что у Олежи не было тёплых отношений с одногруппниками. Он хорошо поддерживал диалог, если его звали в него, он мог и сигарету стрельнуть, и зажигалку одолжить; с ним было неимоверно легко договорится – любой каприз за ваши деньги, а на парах так он вообще спасал абсолютно все потоки. Идеальный конспект вкупе с сообразительностью делали из него оратора, на которого переводилось всё внимание препода. Иногда Олежа мог от балды завести длинный разговор об источниках, на базе которых составляется программа, на альтернативные мнения по вопросам, на саму методику, из-за чего препод выпадал из пары минут на тридцать-сорок, что давало однокурсникам шанс доделать дз или просто отдохнуть. Его даже в какой-то степени уважали за это. Пускай за глазами всё равно звали тупым заучкой, подлизой и просто «психованным». Но даже так у него были хорошие знакомые, с которыми можно было поговорить меж пар, которым можно было пожаловаться на всякие мелочи, а после спокойно разойтись. Так вот подсели к нему Маша и Михендий. Маша также входила в категорию заучек, только в отличие от Олежи в образовании разочаровалась полностью и забила болт. Было уже чудом, если она записывала хоть что-то в какой-нибудь помятый листочек. А если уж был конспект, то на неё обязательно падал богичный свет, чтобы все знали – она в этом квесте босс. Но при этом она была, наверное, ещё сообразительней Олежи. Задали что-то, а она и не помнит? Не беда, за пять минут раскопает крупицы информации и свяжет их так, что препод будет уверен, что она углубленно изучила вопрос. Хотя с определениями ей явно было сложно. Михендий же был полной загадкой для их потока. По совместительству – парень Маши. Родился в тайге, в семье колдунов и шаманов. Вся его жизнь это одна большая легенда с самыми странными сюжетными поворотами. И в свои шестнадцать лет, проводя какой-то фантасмагорический ритуал, ему вдруг снизошло видение, что он должен поехать учиться в Москву. А Михендий как магия, так сразу кидается хоть в огонь, хоть в воду, хоть в медные трубы. Наверное то, что его до сих пор не исключили – тоже какая-то таёжная магия. Хотя не то чтобы Олежа верил в магию… Препод всё так же отсутствовал. А раз так, то можно и попарить. Чем и занялась Маша, вальяжно развалившись на парте. – – Дай подудеть, – он улыбался, уже предвещая поток мата. – Олежа блять! – она сказала это, улыбаясь во все тридцать два. Улыбка была агрессивной, – Заебал! Купи уже себе дудку и дуди на здоровье! Нехрен у меня пиздить постоянно. Но уже через секунду в руках Олежи находился заветный подик. Он съехал немного со стула так, что колени начали упираться в заднюю стенку парты, после чего затянулся. Он был похож на пятиклассника, который боится, что мамка вот-вот зайдёт в комнату и застукает его. И не то чтобы это было совсем неправдой. На первом курсе он сам бы начал шикать на однокурсников, если бы начали парить в аудитории, но сейчас… Сейчас Олежа был слишком выжат эмоционально и физически, чтобы помнить о правилах приличия. К тому же у Маши была новая жижа и на вкус она была лучше всех предыдущих – это было что-то среднее между гранатом и грейпфрутом. А вот курить он никак не мог начать. Вейп это одно, а запах сигарет и их вукс… Это было выше сил Олежи. Хотя иногда он ловил себя на мысли, что всё же хотелось бы когда-нибудь начать. Было ли это пассивным суицидальным поведением? Может быть. А может быть ему пора прекратить читать статьи о ментальных болезнях на ночь. Меньше знаешь – крепче спишь. Это уж он по себе знает. – Контарь что-нибудь задавал? – Михендий сложил голову на руки, а руки на спину Маши. Взгляд у него был отсутствующий, но этот генеральный вопрос всё же надо было задать. – Вроде ничего. Ну может повторить материал прошлых лекций, но ты знаешь как он это проверяет. – Ясно. Олежа пытался звучать максимально спокойно, но раздражение всё же проскользнуло в конце фразы. Они тут проходят высшую математику, а Контарвич на прошлой паре учил их вычитать, на примере с яблочками. После такого любой почувствует себя херово. Так этот цирк не прекращался уже четвёртый курс. Теперь уж у любого с параллели вставали волосы дыбом только при приближении Контаря. Ненавидели его всего и особенно то, с каким ядом он им говорил, что им всем надо было идти на маркетологов и вообще, непонятно, какого хера они вообще поступили. И он всё мандел и мандел не прекращая, и пассивной агрессии не было предела, и заткнуть его никто не мог. Разве что вывести на скандал. Но это имело слишком много последствий. Так что все уже привыкли тихонько молчать в тряпочку и ненавидеть его молча. И сейчас все молились всевозможным богам, чтобы он забыл про пару, про студентов и про университет в принципе. Ведь он действительно мог. И тогда можно было бы целую пару пинать хуи, спать и парить, а не убивать последние нервные клетки, которых всего-то две и осталось. Но чудо только показало им средний палец, после чего смылось в неизвестном направлении. А вот Контарёвич шёл в направлении достаточно чётком. Все встрепенулись и заткнулись. Маша пару раз махнула рукой, чтобы выветрить дымок подика. Олежа же протянул его ей под партой. Пора было собраться с мыслями и делать свою работу – тащить всю пару на своём горбу. В голове промелькнула мысль, что возможно сегодня Контарь не будет ебать им мозги, возможно он выспался и вообще у него всё было хорошо и срываться ему незачем было. Но Олежа проебался и в этот раз. В самый важный и в самый последний на сегодня раз. Потому что чудо показало ему уже не просто средний палец, а целый хуй. Уже на первых минутах пары голова у Олежи опухла, а мозги вытекли через уши. Они вроде как проходили какие-то функции? А может Контарёвич вновь решил пошманать их по школьной программе. Олежа как на зло запинался больше обычного, да к тому же иногда слова путал. Он всё пытался быстро высказаться, чтобы Контарёвич не начал вновь винить всю группу во всех смертных грехах, но с каждым разом мысли в голове всё больше путались. А Контарь всё заострял внимание на его спутанной речи, комментируя всё это в духе «Серьёзно??? Прям точно-точно? Это вот такие знания у вас остались после четырёх курсов математики?». И Олежа всё больше и больше закипал. Хотелось демонстративно заткнуться и перестать отвечать на любые вопросы. А лучше – собрать вещи и уйти с пары. Ведь сам Контарь говорил: «Я вас тут не держу! Если вы не можете усвоить простейший материал, то нечего вам тут сидеть и терять своё и моё время». Но он сдерживался, выполнял дыхательную гимнастику и колол своё бедро ручкой, чтобы случайно не вякнуть чего-нибудь лишнего. Однокурсники смотрели на него одновременно жалобно и уважительно. Большая часть даже слово боялось сказать, а он тут даже пытается спорить. Но спор этот был заведомо проигран. Олежа был явно не тем человеком, который сможет действительно смягчить нрав КОнтаря, ну или хотя бы заткнуть его. От того и было грустно. Но мучиться Олежа оставалось не долго. Финальный аккорд этой горе оперы приближался. Как и срыв Олежи. Всё закончилось довольно внезапно. Контарёвича все выбесили окончательно, и он по какой-то ему только ведомой причине стал разжёвывать свойства косинусоиды и синусоиды. В какой-то момент он спросил: «Эти графики чем-то отличаются?». И Олежа, как самый прилежный ученик, как тот, кто знает все заковырки и подковырки в вопросах, ответил, что различия были. И Олежа даже хотел было продолжить и сказать, что отличаются они только в плоскости системы отсчёта, хотя без этого они были похожи. Но он не успел. Контарь взорвался просто нахуй. «Да что вы?! Правда?!!» Он нарисовал две волны. «Если вашего умственного развития хватит на то, чтобы посмотреть, а после, о боже, сравнить два рисунка, то совершенно понятно, что они одинаковы!!!» – Контарёвич чуть было не орал. Олежа хотел было обидеться, чем даже уже начал заниматься, но после обомлел. «Но конечно, если мы добавим оси координат, то они будут отличны» – закончил он, уже более спокойным тоном. Олежа открыл рот в возмущении. Выпучил глаза. А брови собрались у переносицы «домиком». Он просто не понимал, что ему чувствовать и как реагировать. Он привык слушать стандартные выпады преподавателей по типу «Вы худший класс за всю мою практику!». Это звучало обезличенно. Всё ещё неприятно, но всё же можно было заглушить чувство тревоги и сказать ему «Ну, это нас не касается». Иногда преподы так вообще пофамильно оскорбляли весь класс и тут Олежа почти даже и не чувствовал угрызений совести. Но сейчас, когда он отдувался за весь курс, когда он вкладывал такое количество психологических сил, которое представить сложно, слышать настолько специфическое оскорбление было невыносимо. Олежа не злился, нет. В данный момент времени в нём кипела злость и ненависть, что довольно ощутимо скапливались в одном единственном человеке. Но он всё так же ничего не мог сделать по этому поводу. Ничего значительного. Всё что ему оставалось сделать – это молча отодвинуть от себя конспект, откинуться на стуле, вытянуть руки, сложенные в кулаки, на парте и сверлить взглядом впереди сидящую спину. Очень демонстративно. Очень злостно. Но Контарь даже и не заметил. Что злило Олежу даже больше. Он – золотой медалист. У него точно будет красный диплом. Любой преподаватель ставил его в пример остальным. И любой преподаватель с теплом и добротой относился к нему. А даже если и не так, то уж точно никто не оскорблял его и не делал из него пустое место. Даже физрук вместо того, чтобы просто забить, подшучивал над ним и всё пытался найти где-то глубоко внутри Олежи спортивный дух. Даже если бы он уже который год был мёртвой биомассой. Олежа зажмурился. Начал представлять сценарии, что могли бы его успокоить. Сценарии были тревожными. Настолько, что если бы географически он находился чуть западнее, то за такие сценарии его бы давно уже расстреляли. Маша подала признаки жизни и обеспокоенно завозилась на месте. Осторожно погладила Олежу по спине. Но этот жест только больше распалил в нём жгучее раздражение. Мысли с КОнтаря плавно перетекли в мысли о самом себе. О том какая же он всё таки тряпка обоссаная. Оскорбили? Ничего, проглотим, как нехер делать. Больно настолько, что кукуха буквально заставляет тебя расцарапывать кожу до крови? Ну сам виноват, что тебе настолько плохо. Был бы нормальным мужиком, забил бы хуй. А может просто разбил лицо КОнтарю. Но нет, мы будем тихо терпеть и страдать, и винить весь мир в своих страданиях, ведь это мир виноват в том, что Олежа такая размазня, никак не он сам. Олежа попытался было оправдать себя и доказать себе же, что ссора с Контарём ничего бы не дала, а может быть и усугубила бы положение, но в то же время Олежа с лёгкостью отмёл эти сопливые оправдания одной простой фразой: «Хорош оправдываться, я просто ссыкло». Он дёрнул плечом, смахивая руку Маши со своего плеча. Ситуация в аудитории наотрез отказывалась уменьшить накал страстей. Вся группа слегка ошалела от слов Контаря, а после того, как Олежа перестал подавать всякие признаки жизни, так и вообще впали в ужас. Кто-то, то ли староста, то ли Маша, пытался что-то отвечать, но заикались они ещё больше Олежи в его самые плохие дни, да к тому же говорили так тихо, что Контарёвич закипал ещё больше и с ноткой пассивной агрессии, и с лучезарной улыбкой на губах спрашивал: «Вы что, боитесь меня?» А ответы были какими-то до глупости тупыми и неправильными и Контарь даже успел их всех окрестить «умственно отсталыми жертвами некачественного аборта». От всего того напряжения, что испытывал Олежа, и которое он всё никуда не мог выплеснуть, у него пошла кровь из носа. Изначально он даже этого и не заметил. Он всё пребывал в странном состоянии агрессивной фрустрации, когда Маша потрясла его за плечо. – Олеж? Олежа резко выпрямился и открыл глаза. И только теперь боковым зрение он увидел маленькую лужицу крови, расползающуюся по парте. И только теперь он почувствовал жар крови на губах. И только сейчас ощутил кисловато металлический привкус на языке. – Извини. Он не понял из-за чего извинился. Кровью он никого, кроме себя, не заляпал, да и Маша не выглядела настолько испуганной, чтобы печься о её состоянии. Возможно ему было просто стыдно, что он не сдержался. Хотя как тут можно было сдержаться? Он же не мог просто сказать крови «не иди». Но вину он всё же ощущал. Без лишних слов он встал из-за парты и пошёл на выход. У самой двери Контарь окликнул его. – А я не понял, а куда это мы? Олежа просто повернулся к нему и одарил его своим самым тяжёлым, самым уставшим и самым звериным взглядом. Кровь начала стекать по подбородку. Контарь протянул что-то нечленораздельное, что должно было обозначать «ясно, иди». А после Олежа смылся в неизвестном направлении. Неизвестным направлением оказался мужской туалет. Недолго думая, Олежа включил холодную воду и засунул просто всё лицо под струю. В глазах слегка рябило, голова кружилась. В ушах что-то монотонно гудело, капало на нервы и кусало за загривок. Чувствовал себя Олежа ужасно. Он оторвался от воды, взглянул на своё отражение. В зеркале стояла поёбанная жизнью собака сутулая. У которой раскраснелась шея и уши, и при этом лицо было всё такое же мертвецки бледное. Хороший механизм мимикрии для того, кто смущается по десять раз на дню. Натянул водолазку и всё – никто и не знает, что тебя вогнали в краску. Потому что лицо у тебя всё такое же белое, хоть в зной, хоть в мороз. Отвратительно. Кровь не перестала идти, но теперь она шла медленно, так что Олежа решил присесть, чтобы в случае обморока не ударится головой о твёрдый кафель. Он вновь посмотрел в зеркало, осмотрел свою футболку на наличие крови и, ничего не найдя, выключил кран. Он сел возле умывальника, откинувшись на стенку. Прижал ладонь к носу и постарался перевести дыхание. Он прикрыл веки, чтобы свет не слепил глаза, но перед глазами стали прыгать разноцветные огоньки. Что раздражало. Но сравнив раздражающий, резкий, холодный свет в туалете и мягкие огоньки перед веками, он выбрал огоньки. На него нашла лёгкая дрёма. Ему всё ещё было плохо как в эмоциональном, так и в физическом плане, но всё это как-то улетучилось на задний план, оставив его один на один с рефлексией по поводу поведения Контаря. Обычно мама в таких случаях говорила, что человек просто сам из себя ничего не представляет, его обидели, вот он и срывается. Обычно, когда Олежа это слышал, то только злился, считая, что мама таким образом отмахивается от его проблем, просто называя всех людей, что обижали Олежу, «ущербными». Но проходило время и Олежа сам задумывался о таком. Может у Контаря просто день не задался. Ну или вся жизнь… Ну не виноват он, что он постоянно такой отвратительный старый пердун. Но после он быстро себя пресек. Олежу вон тоже много кто обижает, и жизнь у него не задалась с рождения, но он же не ведёт себя как конченый мудак. Он соблюдает нормы приличия и даже ведёт себя более-менее хорошо. Обиженность на мир – не индульгенция. Но Олежа вновь вернулся к мысли о том, что возможно сердится на Контаря – плохая затея. И круг размышлений повторился. Но уже в более агрессивной и ничежительной форме. А после выпал из реальности на некоторый промежуток времени, находясь на грани обморока. А после сознание вновь прояснилось. И порочный круг повторился вновь. Олежа бы и дальше гонял одну и ту же мысль по кругу, если бы в туалет не зашли. А зашёл Михендий. Подошёл к Олеже и посмотрел на него сверху вниз. Пару секунд хранилось молчание. – Ты чего тут сидишь? – Я б упал, если б не сел. – Ясно… Тебя долго не было, вот меня и отправили посмотреть как ты тут. – Кто отправил? – Маша. – Ясно. На секунду Олежа подумал, что возможно Контарёвич всё же не такая уж и мразь. Но быстро в этом разубедился. – Пойдёшь обратно? Пара почти закончилась. – Ага… Наверное. Олежа протянул руку. Михендий слегка затупил, но быстро пришёл в себя. Схватил руку, потянул на себя. Олежа встал, левой рукой включил кран и стал мыть руки. Крови натекло совсем немного, она уже успела свернуться и потемнеть. Хотелось лизнуть её – всегда, когда у него появлялись маленькие ранки или шла кровь из носа, он лизал её. Это уже стало каким-то тайным ритуалом. Но при посторонних Олежа такое делать стеснялся. Сразу же внутри включался голос отца, который грозно и нудно просил Олежу не позориться на людях и быть «нормальным». Пускай Олежа прекрасно понимал, что Михендию не просто похуй на его заскоки, так для него они вполне нормальны и естественны. Вымыв руки, парни вышли из туалета и поплелись в класс. Олежа слегка шатался и шёл медленно, но Михендий быстро подстроился под его скорость и осторожно придерживал его за локоть, когда того «заносило на виражах». Они вошли в кабинет, и Олежа будто физически почувствовал волну духоты и напряжённости в аудитории. Что-то всколыхнулось у него в груди, но он быстро понял, что ему всё равно. Однокурсников он не знает и любви к ним не питает, а преподавателя так ненавидит лютой ненавистью. Так что сев за своё место, Олежа честно сложил руки на парте, положил на них свою голову и постарался задремать. И через какое-то время он даже пришёл в согласие с совестью – та честно признала, что он не выспанный, болезненный и слабый, к тому же задетый за живое и обиженный, а значит имеет полное морально право попинать хуи. Олежа обменялся любезностями с совестью, а после погрузился в пограничное состояние меж сном и явью. И только он начал расслабляться, только шум стал для него фоновым звуком, который даже расслаблял в некоторой степени, только парта показалась ему мягкой, как задребезжал звонок. Этот ужасный звук будто с силой сжал плечо Олежи, выдернул его из сна, а потом ударил зубами о бетон. Чувство было совершенно ужасным и отвратительным. Так вокруг к тому же замельтешили однокурсники и стали мозолить ему глаза. Да ещё и Контарёвич что-то нудел про домашнее задание, а его никто не слушал, и он начинал повышать тон, тем самым ещё больше раздражая Олежу. Отвратительно. Он собрался и вышел. Осталось отсидеть ещё две пары. Сил больше не было от слова совсем. К тому же сейчас ещё должна быть самостоятельная по английскому. Неприятности валились с неба как из ведра. Хотя на самом деле пара по английскому была не такой уж и напряжённой. В подгруппе было всего десять человек, а из присутствующих так вообще семь. Преподка по английскому была единственным лучиком солнышка в этом тёмном и уродливом заведении, понимающей и поддерживающей. В начале пары она так вообще отправила Олежу ей за зефирками из буфета, пока заполняла в своём блокноте отсутствующих, расписание, и проверяя дз. Самостоятельная была относительно лёгкой, Олежа сделал её просто интуитивно. В классе была тишина, так что он смог даже слегка успокоиться. Самостоятельная была рассчитана на всю пару, но Олежа успешно справился ещё на полпути, поэтому его отправили гулять, под честное пионерское «не попадаться на глаза Контарёвичу». Сейчас Олежа готов был учуять его за двадцать метров, лишь бы не встречаться с ним лицом к лицу. Любой нормальный студент на месте Олежи пошёл бы прикорнуть где-нибудь. Но Олежа не нормальный. У него даже справка есть. Почти. Так что он резвым шагом отправился в бухгалтерию печатать рефераты. А в бухгалтерии сидел вечный Эдик. Поговаривают, что когда-то сюда пришёл поступать какой-то чувак. Чувак сдал экзамены и его зачислили. Эдик стрельнул сигарету прошлому ректору и тоже поступил. Потом у него был какой-то лёгкий роман с бухгалтершой, который разорвался в мгновение ока, но Эдик уже нагрел себе место в бухгалтерии. Уже который год прогнать не могут. Хотя теперь уже и не зачем было, работал он безукоризненно. – О! Какие люди в Голливуде! Олегсей Михайлович собственной персоной! Зачем пожаловали в наше бумажное царство? Был ли Эдик обезьяной – доподлинно неизвестно, но обезьянничал он мастерски. – Как обычно. – У тебя всегда как обычно, а когда ты уже принесёшь мне что-то необычное? – Когда с моста сброшусь. Обещаю принести ракушки. – Так мило с твоей стороны. Олежа посмотрел на компьютер Эдика – на нём велась самая обычная работа бухгалтера – он почти что разложил пасьянс. Олежа развалился на неудобном стуле для посетителей и стал искать флешку. – Что-то ты совсем бледный сегодня. – Мне жёстко отъебали мозги. – Кто? – Кто в этой шаражке ещё может оттрахать мне мозги? – А-а… Контарик опять за своё. Насилует бедных студентов. – Ага. – Ну крепись, дружище, он ещё потом на выпускном ещё улыбаться тебе будет и говорить что ты, именно ты, – жемчужина всего потока. – Пошёл он нахуй. – Ну и правильно. Олежа всё же нашёл флешку и протянул её Эдику. Тот положил очередную карту в колоду, глубоко, несколько обиженно, вздохнул и взял её. – Ты вообще знаешь, что мне с тебя за это нужно деньги сдирать? – он залез под стол и начал пытаться подключить флешку. – Я тебе пальцы откушу, если ты с меня ещё денег будешь просить. – Ну я это же и говорю Эллочке. Подхожу к ней и заливаюсь слезами: «Эллочка, милая, вы не понимаете! У меня этот студент – Душнов – совсем сумасшедший, он же меня съест, какие деньги?» Компьютер был старенький и читать флешку он явно не хотел. Но Эдик разок треснул по системнику, тот обиженно загудел и всё же издал звук, означающий то, что чёртова флешка наконец-то подключена. – И знаешь, что она мне ответила? – Что? – Она такая « Ну дык Эдь, тресни ему хорошенечко, чтобы понял. Не поймёт – так тресни его второй раз. Ибо нехрен. Этому распечатай, той отксерь – мы тут, знаешь ли, не Рокфеллеры, бумаги на всех не напасешься. А они ж, собаки эти, жрут её как нехер делать!» – Так и сказала? – Ну я конечно приукрасил, но смысл был такой. – Тогда я и ей пальцы откушу. – Правильно. С Эдиком было легко говорить. Иногда его называли папой уткой – во время сессии ютил у себя студентов и наливал им чай, делился конфетами и вообще всех веселил. Благодаря ему документационный ад становился чуть более выносимым и даже не таким уж и страшным. Он частенько мог взять под руку переволновавшегося студента и пойти выяснять к примеру где его зачётка и какого хрена препод по физре до сих пор не поставил оценку за первый семестр первого курса. Эдик был прост как мир, ко всем относился хорошо, за что его и любили. Олежа рядом с ним чувствовал себя даже уверенно, шутил шутки и язвил так, будто бы он были близкими друзьями. – Такс… шмякс… Чего тебе там печатать? Олежа запнулся, пытаясь вспомнить названия файлов. Перегибаться через стол, чтобы посмотреть на экран компьютера не хотелось. А потом уши у Олежи немного зардели. – Только не смейся. – Мой хороший, я столько названий повидал, что тебе и не снилось. Не ссы в трусы, сейчас всё найдём. – Ну… «Казёный унитаз» и «Я заебался делать эту дебильную хрень, убейте»… – конец фразы Олежа прошептал. Несмотря на все клятвы, Эдик всё же хрюкнул. Олежа тупо улыбался, схватив джинсы на коленках, сгорая от стыда. – Хорошие названия, на самом деле. У меня тут была одна выкаблучница, так она назвала какой-то там реферат «Решил меня трахнуть, говно собачье, я сама тебя трахну!» Олежа фыркнул. Краска спала с лица, но стыд он ощущал до сих пор. Эдик завозился с печатью. Уже скоро по кабинету разлился шум печатной машинки. – Кстааати… Если не секрет – для кого «казенный унитаз»? Уши зардели вновь. Но на этот раз Олежа улыбался только от смеха. – Это для Антона Эдуардовича, – он сказал это с толикой гордости. Тут уж Эдик не выдержал и рассмеялся в голос. Олежа даже не постеснялся и тихо хихикнул. – Ну теперь ясно. Казёный так казенный. Самый казенный из всех казенных унитазов. Уважаю. – Только ты ему не говори. А то он меня неправильно поймёт. – Олежа, дорогой, я могила. Этот кабинет такие тайны слышал, какой-то там унитаз для него просто раз плюнуть. – Спасибо. Печатная машинка вдруг затихла. Эдик обернулся, уставился на неё, слегка хлопнул по корпусу и страдальчески закатил глаза. Встав с места, он грозным шагом подошёл к машинке и стал ей объяснять, что он вообще-то общается с ней по-человечески и просит делать не так уж много, но она – тварь неблагодарная – всё ебёт и ебёт ему мозги. Машинка хранила молчание. Эдик не выдержал и стукнул по машинке, пригрозив мусоркой. Мусорка машинку не напугала, так что Эдик ударил сильнее и уже пообещал скормить ей дешёвую обоссаную тушь. Дешевой обоссаной тушью машинка питаться не хотела, поэтому заработала как надо. Уже через минуту на руках у Олежи лежали тёплые листки бумаги. Он скрепил их степлером, законно спизженым со стола, и встал. – Пошли на перекур. – Я не курю. – Ой, да знаю я, как ты не куришь. Как никто не видит так сразу присасываешься к своей Машке и дудишь как не в себя. Олежа уже направлялся на выход, но остановился и призадумался. Обернулся к Эдику. – Знаешь что? – М? – Когда я был мелким у меня во дворе фраза «дудеть дудку» означала хуи сосать. И каждый раз, когда меня зовут «подудеть под лестницей» я испытываю максимально противоречивые чувства. Эдик коротко хохотнул. – Всё с тобой ясно. Питерские геи продолжают мигрировать в Москву. – Я не гей. – А я не Эдик. – Пошёл нах. – Сам иди. – Вот и пойду. – Ну и скатертью дорожка! Олежа уже вышел за дверь, но резко кинулся обратно в кабинет. – Мамку твою!.. Легендарную фразу он не закончил – выбежал в коридор. Чувствовал он себя нашкодившим кошаком – улыбался он точно как кот. Настроение улучшилось и мир казался уже не таким уж плохим. Усталость не прошла, голова немного побаливала, а глаза слипались, но это уже можно было и пережить. Следующая – физра, а там можно будет подремать на скамейке. А перед этим можно будет зайти к Антону отдать реферат и выпить чаю, а это автоматически снимало все зажимы, боли и неврозы. К Антону он и направился. В большинстве коридоров всё так же было темно. На улице слегка посветлело к этому времени, но похоже надвигалась буря, и небо превратилось в тёмную кашицу. От пола тянуло холодом. Олежа как-то лениво подумал о том, что надо бы купить себе свитер. Уже четвёртый год подряд. Замечтавшись, Олежа бы даже и не заметил, как проходит коморку Антона, но из темноты выплыла рука, схватила его за ворот и остановила. – Куда направляемся? – К Антону Эдуардовичу. Знаете такого? – Увы. Антон тихо хмыкнул, но Олежа разулыбался и от такого маленького жеста. – А вы в свою очередь не знаете, как поживают наши ITшники? Олежа подался вперёд, уже намереваясь идти в крыло к программистам, но Антон сжал его ворот сильнее и осторожно притянул обратно. – Ты куда? Олежа немного удивился. – К ITшникам. – Зачем? – Ну… Ты же сам спросил… Олежа затупил. Конечно он уже замечал за собой то, что на вопросы он чаще всего не даёт ответы, а видит в них скрытый намёк или просьбу, от чего и порывается сделать «просьбу». Но до университета ему казалось, что это абсолютно нормально и все так делают. А потом Антон пару раз глянул на него как на сумасшедшего. А после как на жертву издевательств. И что-то Олеже стало не по себе. – Я просто спросил тебя не знаешь ли ты что-то, – он понизил тон, только вот его грудной баритон всё так же гулко разносился по пустому коридору. В темноте сверкнули глаза янтари. – Я не просил тебя никуда идти. У Олежи раскраснелась шея. Антон сказал это без тени упрёка. Уже привык к Олеженым… замашкам. Привык медленно и вкрадчиво объяснять какие-то совсем уж простые мелочи, о которых нормальные люди и не задумываются. Но от стыда это Олежу не спасало. – Так знаешь что-то? – Нет. ­ – Ну и чёрт с ним. Пошли чай пить. Олежа хмыкнул. Антон так легко спрыгивал с одной темы на другую. Даже не думая. Поразительно. Совсем без отуплящей рефлексии. Да даже если он и рефлексировал, то так, что никто никогда и не догадается. Это точно какой-то талант. Либо Олеже пора посмотреть в свою справку о сумасшествии и наконец-то что-то предпринять. Ну или наконец-то перепутать дверь с окном. – Кстати, если не секрет, то зачем тебе программисты? Антон тихо засмеялся. В смехе слышались лёгкие истеричные нотки. – Ты не слышал, что сегодня ректор у себя в кабинете нашёл? – Даже если и слышал, то мой мозг автоматически стёр всю информацию связанную с Контарёвичем. – Да вот понимаешь… Как бы это помягче сказать, – Он поджал губы, посмотрел в потолок. – Он у себя он у себя на столе кучу нашёл утром. Олежа не сдержался и хрюкнул от смеха. Вообще-то ему сейчас полагалось с презрением думать о нарушителях порядка, но он чувствовал лишь удовлетворение и уважение к неизвестному. Антон разочарованно вздохнул. Но Олежа не мог не заметить улыбки во всё лицо, которая так и говорила «Да хер с ним, действительно смешно». – Я в тебе не сомневался. – Извини, но я имею абсолютно личную и лютую неприязнь к Контарю. И даже если я услышу, что у него сгорел дом, то я засмеюсь так громко, насколько смогу. Антон ухмыльнулся. – Фу, с кем я общаюсь? – Со злодеем. – Я со злодеями не общаюсь. – Тогда что ты делаешь прямо сейчас? – Тактически отступаю. – Скорее уж загоняешь себя в угол. Этот разговор невозможен. На первом курсе Олежа бы запнулся ещё на первом слове, долго бы заикался, и в конечном итоге бросил бы предложение на полпути. Сейчас хочется трепаться постоянно. Каждую секунду свободного времени. И просто говорить и говорить. Двадцать лет он что-то мямлил на задних рядах, а в нём всё копились и копились слова. Некому было его выслушать, а тем временем его голова превратилась в пороховую бочку. Лишь маленькая искорка и всё – разрушающий взрыв. Олежа вываливал на Антона тонны мыслей, идей, колкостей. Все те бессонные ночи, когда он думал: «В том споре надо было ответить так…» не прошли даром. Всё на Антона. А тот лишь тупо улыбается и продолжает подстрекать Олежу. Две машины сарказма сошлись в величайшей битве. Все давно сбились со счёту, но уважительно считают, что пока что у них ничья. А тем временем Олежа успел развалиться на стареньком кресле, а Антон закрыть дверь. Конечно же в этом университете учителям будет похуй, даже если в туалетах начнут колоть героин, но всё же надо иметь совесть и делать это хотя бы за закрытыми дверями. Помещение, в котором расположился Антон и пару других бакалавров, едва ли можно было назвать «каморкой». Помещение было просторным. Возможно, его так называли из-за старой мебели и ободранных обоев. В любом случае абсолютно все понимали, что называть это место каморкой было идиотизмом. И всё равно с упёртостью барана так его звали. У одной стены стояли шкафы с документами, которые уже как лет двадцать никому не нужны были. Но не дай боже ты вынесешь из каморки хоть листик – ректор руки отрубит. У той же стены, но ближе к окну расположились два стареньких кресла с обивкой в цветочный рисунок и маленький кофейный столик. Пружины в диване всё норовили продырявить чьи-нибудь ноги, но абсолютно все назвали эти кресла чуть ли не сверх удобными дарованиями богов. У смежной стены стоял огромный скрипучий, порванный в некоторых местах, диван. А вот у противоположной стены обосновались большие деревянные столы. На одном из таких стояла микроволновка и электрический чайник. У которого сейчас крутился Антон. – Слушай, так почему программисты? – М? – Ну, кто-то насрал на стол ректору. Почему обязательно программисты? Я б на логистов ставил. Олежа был логистом. – Ничего ты не понимаешь, – Антон искал кружки в тумбочке под своим столом. – Не понимаю. – Знаешь Копеевича? – Нет. – Коротко – белорус. Приехал сюда отучиться, чтобы потом сбежать обратно. Ну и как истинный белорус, он естественно не любит Путина. – Очень естественно для белоруса. – Ну а Контарёвич в свою очередь ооочень любит Путина. – Очень естественно для Контарёвича. Антон хмыкнул. – В общем, угораздило Контарёвича на какой-то там премии обмолвиться о союзном государстве с Беларусью. А Копеевич молодой человек политически ориентированный. И молчать он не умеет. И теперь представь, что там началось. – Ооо… – Ага. Антон недовольно запыхтел, попытался вылезть из-под стола, но только ударился головой о столешницу. – Кружки во втором ящике сверху слева. – Что же они там делает? – У меня точно такой же вопрос к тебе. Антон скептично покосился на него. Но всё же полез проверить. И уже через пару секунд крутил в руках кружку с котом, почёсывая затылок. – Тебе не стыдно знать мою каморку лучше меня? – Вообще нет. – Фу, как некультурно. – Ну слушай, а чтобы ты тогда без меня делал? Антон вздохнул. Грустно улыбнулся. – Страдал бы. – Ну вот. Наконец-то процесс с чаем пошёл. Чайник начал потрескивать. – Так значит, Копеевича подозревают в государственной измене? – Какая измена… Покушение на хрупкое эго. – Если это всё же он, то я хочу ему руку пожать. Антон ухмыльнулся. Перевёл взгляд на окно. – Ты неисправим. – Как и ты. – О, у нас так много общего. – Сам в шоке. На короткое время воцарилась тишина. Олежа чувствовал изнеможение. Его явно не хватит на физкультуру. Ляжет где-нибудь под лестницей да издохнет. А сейчас можно прикрыть глаза и слушать как шипит и кряхтит чайничек. А ещё как сопит Антон, потому что он точно такой же идиот как Олежа, и уже успел простудиться. За спиной у него старое кресло с цветочным рисунком, было тепло и сухо. Разморило. Чайник затих. Но Олежа уже проваливался в мягкие дали пограничья меж сном и явью. Прижался щекой к плечу, стал клевать носом. – Что-то ты сегодня чересчур бледный. Плохо чувствуешь себя? Голос Антона резко вытащил Олежу за шкирку из дрёмы. – Да стандартная бессонница и Контарь. А ещё я уже успел сегодня поносокровить. Или покровонсить??? Как правильней? – Вообще, – Антон поставил кружки с чаем на кофейный столик, – правильней «пошла кровь из носа». Но если выбирать из этих двух, то носокровить. Потому что кровоносить это что-то из разряда плодоносить, и вообще может относится к любой части тела. – Будь добр, не выпедривайся. – Ты просишь о невозможном. Олежа улыбнулся. Про себя сказал, скрипучим старческим голосом: «Ох уж эти гуманитарии, твари окаянные». Антон вновь уплыл в какие-то далёкие дали каморки. Олежу вновь клонило в сон. Во время приступа он не ощущал усталости. И после у него сохранялась какая-то бодрость. Возможно то был адреналин. Но сейчас, в такой приятной тихой обстановке, голова отказывалась думать о чём либо другом, кроме как о сне. Но Антон то ли назло, то ли просто так, всё продолжал говорить. – Может домой пойдёшь? Сколько у тебя пар осталось? – Да какое домой? Антон, главный надзиратель студентов, тот, кто отчитывает за пропуска даже чаще, чем преподаватели, совращал Олежу прогуливать каждые секунды три. Было ли это из-за того, что Олежа выглядит так, будто бы испустит дух в любой момент или же потому, что они друзья – не известно. Известно только то, что Олежа хоть разобьётся, но пропускать пары не будет никогда. Но Антону видите ли всё ни по чём. Он типо крутой. Думает, раз уламывает чиновников на невозможные сделки, то может уломать Олежу пойти против принципов? Хрен там. Олежа баран от рождения и в гробу бараном останется. – Какое-какое… Обычное! Пошёл бы домой, поспал и отдохнул, и дальше с новыми силами. Ну вот зачем себя мучать? – Во-первых – у меня бессонница. И просто пойти поспать это вообще не вариант. Во-вторых – у меня новых сил не было с класса шестого, наверное. В-третьих – сейчас меня мучаешь только ты. Антон медленно и шумно втянул в себя воздух. Иногда его слегка клинило, и он мог вспылить от простой шутки. Но с Олежей такое поведение это хождение по лезвию ножа. Он слишком хорошо знает, каково это, когда тебя бросают люди. И количество и калибр его «красных флагов в отношениях» просто монструозны. Одно неверное слово и он сочтёт это как конец концам, уйдёт и будет мучить себя до полусонного бреда. Иногда Антону казалось, что дипломаторство это так, хобби. Реальная же работа начиналась при разговорах с Олежей. Антон сделал вдох и резко успокоился. – Ты от бессонницы пытался что-то пить? – Пропил три курса валерьянки, один курс трикардина. Трикардин вроде помогает, но слабо. Думаю попробовать боярышник. – Что насчёт мелатонина? – Это горомон. Я, конечно, дурачок, но как-то не хочется пить гормоны, будучи не уверенным как они на меня повлияют. Антон тяжело вздохнул. – Может, к врачу сходишь? – Может, не будешь совать нос не в свои дела? Тема здоровья и больниц для Олежи была болезненной. Ещё одна строфа в списке того, за что его шпыняли, шпыняют и будут шпынять. Иногда он даже шутливо разговаривал с собой: «Какой каминг-аут? В этой стране люди не могут принять даже то, что ты не очень здоров, какая там ориентация… Можно даже не бояться, что кто-то подумает, что ты выглядишь как «педик», потому что ты по дефолту выглядишь как наркоман. Удобно». – Извини, – Антон сказал это тише, опустив голову в примирительном жесте. – Да ничего… Забей. Олежа наконец-то открыл глаза и посмотрел на Антона. И удивился. – Это что? – В смысле? – В руках что? В руках была бутыль рома. Что предсказуемо. И понимаемо. Не понимаемо лишь то, почему вместо стандартного «Bacardi» на этикетке расплывалось невнятное «Legendario». – Решил взять на пробу. Он сорвал обёртку с крышки. – Зачем? – Захотелось. Не думаешь, что пить один и тот же алкоголь всю жизнь – это как-то слишком скучно? – Я считаю что это просто хороший вкус, – Он покосился на бутылку. – Если я этим траванусь и умру, то я буду винить тебя. – Хорошо. Как говорится: «Кто не рискует, тот не пьёт шампанского», – Он начал разливать ром в чай. – Так говорят только алкоголики. – Не правда. – Ну хорошо, вот ты знаешь хоть одного трезвенника, который бы использовал это выражение? Антон уже было открыл рот, чтобы ответить, но вместо этого потупил взгляд. Уставился в окно. Вновь открыл рот, вновь закрыл. Он выглядел как рыба, которую выбросило на берег. – Ну и я вот не знаю. – Ой, да молчи ты уже. Сам бежишь ко мне, только я открою ром. – Ну а я и не отрицаю, что у меня алкоголизм. Я вообще сумасшедший, мне по статусу положено. Алкоголизма у Олежи не было. Он за всю жизнь едва ли хоть раз напивался в дребезги. Он пил очень редко, не регулярно, и большую часть алкоголя просто на дух не переносил. Но драматизировать – дело святое. А вот Антон… Ну вдребезги он тоже не напивался. Но это никак не исключало того факта, что в стрессе ли, в грусти ли, в агрессии ли первым делом он прикладывался к бутылке. И всё равно, что делал он это умеренно, хорошо вымеряя себе дозу. Всё равно он делал это часто и регулярно. Олежа конечно говорил о зависимости посмеиваючись. Но делал он это лишь для того, чтобы не вспылить и не развязать тяжёлую и тягучую ссору. Ну не мог Антон больше никак расслабиться. Не научили его. Ничего. Летом вместе с Олежей под ручку отправится к психологу, а там ему мозги вправят. Вообще смешно получалось – они как-то ещё прошлым летом договорились по выпуску взять да пойти к психологам со своими тараканами. А то от тараканов этих вонять начинало конкретно. И весёлая вещь – каждый из них внешне оправдывал это действие по типу «я иду к психологу для того, чтобы моему другу не было страшно. Я поддерживаю его. Я сам здоров, просто проверюсь. Но так то всё это только ради друга. Не иначе». Хотя внутренне оба проговаривали: «Я так счастлив, что хоть кто-то волнуется обо мне настолько, что может сходить вместе со мной к доктору, чтобы поддержать меня и успокоить». Но такого бреда они никогда вслух не произнесут. Ноу хомо бро и никак иначе. Никак иначе… В конечном итоге ром всё же был разлит по кружкам. Антон пододвинул кружку Олежи к нему, кивнул и уставился на него выжидаючи. Олежа со скептицизмом покосился на него. Он взял кружку и поднёс к носу. Провёл кружкой из стороны в сторону, вдыхая запах чая. – Чтоб ты знал – Legendario входит в топ десяти самых элитных рамок рома и намного выше Bacardi – Да хоть на первом, всё равно. Цена не равно качество. Антон был кардинально не согласен с этим. Но промолчал, чтобы не начинать очередную ненужную словесную перепалку. Вместо этого он сел в кресло, опёрся локтём о подлокотник и сложил свою голову на ладонь. Гипнотизировал взглядом то Олежу, то кружку. И не ясно чего внимания он жаждал больше – Олежиного или пойла. А пахло всё же хорошо. Это был сладкий терпкий запах, где переплетались различные специи, мёд и мускатный орех. Олежа сам плохо знал как пахнет мускатный орех – единственный раз когда ему удалось их понюхать это когда отец разбил только что купленный флакон с духами. Потом этой ядрёной жижей воняло ещё недели две. И всё же если во вселенной и существует не ядрёный запах мускатного ореха, то это был он. Олежа сделал глоток. По телу одной единой волной разлилось тепло и сладость. Чай отдавал смесью фруктов, сладости и толикой дуба. Честно, за этот странный дубовый вкус Олежа готов был убивать. Лучше всего этот вкус раскрывался в бурбоне, но чтобы выпить бурбона приходилось идти домой к Антону, а это каждый раз приносило либо стресс, либо нервное заикание. Так что без особой необходимости Олежа старался не объявляться на пороге его дома. К тому же у Антона собаки. Огромные страшные собаки. Огромные страшные собаки, которым всё равно что или кого есть – мясо индейки не особо отличается от мяса студента. А Олежа как назло от головы до ног пропах кошатиной. И запах этот не вывести ничем. Одни минусы. – Мм… Нормально. Сойдёт. – Нормально??? – Антон чуть было не прокричал это. Но, господи, как же он улыбался. Смотрел на Олежу как на дурачка. На своего, абсолютно понятного и абсолютно знакомого дурачка. – Тебе ничем не угодить. – Я очень привередливый. Это была абсолютная ложь. Но признавать то, что он вновь запаниковал на пустом месте это как-то не серьёзно. Если уж и разыгрывать трагикомедию одного актёра, то разыгрывать до конца. Антон взял свою кружку и сделал большой глоток. Улыбнулся. Следующие минут пять они сидели молча, всматриваясь в то, как за окном неспешно валил снег. Потом Антон как-то резко кинулся к столу, что-то ворча про то, что он забыл что-то. И вернулся уже с шоколадкой, которую очень честно поломал не поровну и очень честно положил шоколадку большей стороной к Олеже. Олежа на провокации не вёлся – отломил дольку и всё. Антон попытался что-то сказать про то, что у Олежи было кровоизлияние и надо что-то съесть. Олежа парировал, что кровоизлияние у него сейчас произойдёт в мозг, если этот же самый мозг не прекратят ебать. Но после Антон пустил в ход своё главное оружие – огромные, золотистые, молящие глаза. И тут Олежа сдался. Не мог не. И всё же разговор вернулся в привычное русло – Антон вновь третировал Олежу тем, что тот не отдыхает. – Ну уйди ты с пар, ну ей богу. Что это за ребячество? Почему это я должен уговаривать тебя прогулять? – По-моему ещё пять секунд назад ты был свободным гражданином, который никому ничего не должен, так что ваши претензии отклонены. – Мой долг уговорить тебя прогулять, напрямую связан с моим гражданским долгом – если ты свалишься от изнеможения на шествии, то поверь – никому весело не будет. Ах да. Конечно. Шествие. Только оно. И ничего больше. Хотя на что ещё мог рассчитывать Олежа? Под сердцем что-то больно кольнуло, но быстро успокоилось. Олеже ничего не светит и он принял это как два года назад. Нехер каждый раз ждать света, когда фонари отключаются по расписанию. Когда фонари у тебя под глазом. Ох как не стоит. – Антон, если бы мне платили по десять рублей каждый раз, когда я не выспавшийся приходил на митинг, а потом тебя же и спасал, то я бы к этому моменту стал миллионером. – Ложь. – Почему же? – Где ты десять рублей найдёшь? Брови Олежи полезли на лоб, а возмущённая улыбка растянулась от уха до уха. Антон же старался изо всех сил не издавать звуки. – Знаешь что? – Не знаю. – Я перестаю быть твоим другом, потому что это уже всё. Это конец, Антон. Ты связался не с тем парнем. Вот просто что это такое? Что это за шутки? Тебе самому от себя не тошно? – Мне очень тошно, – из-за того, что он хотел смеяться, интонации его звучали плаксиво, – ты даже не знаешь как. Олежа всё же захрипел в беззвучном смехе и стал делать большие глотки чая, чтобы всё же не рассмеяться в голос. Антон нервно дышал, улыбка не сходила с лица. Но всё же он взял себя в руки и сделал несмелый глоток чая. Вновь повисла тишина. Олежа смотрел на матёрый ламинат. Этот разговор был таким… милым? Тёплым? Дружеским??? Он не знал как правильно это охарактеризовать. Но он не думал вообще. Никакой рефлексии, никаких зажимов, никакого самокопания. Ему просто… Ему просто не страшно говорить. Не страшно шутить. И это чувствовалось как что-то волшебное. Невозможное – протяни руку и Антон растает. Но всё же они говорили. И Антон рядом с ним даже не казался таким уж грозным. Рядом с Олежей он даже не выглядел опустошенным под чистую бюрократом, у которого любимая музыка по дефолту классика, у которых жёлтые занавески Достоевского это однозначно символ болезненности, у которого новое поколение – потерянное и тупое. Рядом с Олежей он как будто бы был человеком, а не методичкой. Говорил так смешно и открыто. Почти что живой. Почти что выглядит и звучит на свой возраст. Как сентиментально. – Ну уйди с пар, пожалуйста. Ничто не вечно. – Антон прекрати выть. – Олежа, прекрати ломаться. – Я тебе героиновый наркоман, чтобы ломаться, или кто??? Я вообще-то студент. В мои обязанности входит посещение пар, если я правильно помню. – Ты вообще-то живое разумное существо. В твои обязанности входит всеми силами пытаться сбежать из этого дурдома. Олежа вздохнул и закатил глаза. – Ну вот скажи мне – чего ты хочешь? – Глобально – исчезновение расслоения общества по признаку благ. В контексте – я хочу, чтобы ты отдохнул. На последнем предложении Антон понизил тон и слегка наклонился вперёд. Он долго, выразительно смотрел в глаза Олежи. В его взгляде было намешано столько всего, что у Олежи зарябило в глазах. Он подпёр голову левой рукой, прикрыл глаза. Протарабанил пятернёю по подлокотнику. Ситуация одновременно нервировала и успокаивала. Но Антон вновь и вновь рушил идиллию. Он наклонился ещё дальше, совсем съезжая с кресла, и неожиданно цапнул Олежу за руку. Олежа мгновенно распахнул глаза и уставился на него. Антон смотрел на него снизу вверх, пронзительно так и очень печально. У Олежи прервалось дыхание – он сделал вдох, напряглись брюшные мышцы, диафрагма прогнулась, рёбра распирало. Но выдохнуть он не решался. Это точно мираж. У него воспаление, температура, бред. Его горло всё же было не соматическим. И это всё же галлюцинация. – Олежа, – не сказал, выдохнул имя, – тебе действительно надо отдыхать. Ты этого заслуживаешь. И тебе это надо. Конечно же летом мы оба пойдём к психологам. Но сегодня тоже может стать днём, когда ты начнёшь заботиться о себе. К чему эти откладывания на потом? Ох. Ох. Грудь всё же не выдержала такой нагрузки – он сделал очень медленный, очень рваный выдох. Возможно это то, как ощущалось возбуждение. Олежа готов был поставить всё своё имущество на то, что сравнение верно. Ему хотелось упасть на колени и прижаться к Антону. И до ночи слушать как он тупо сипит, потому что он тупо заболел. А за окном бы был буран, а в помещение было б темно, только изредка оповещения с телефона освещали бы комнату в холодный голубой. Они бы стояли на коленях, и обнимались целую вечность. И Антонова щека была бы тёплой и мягкой. А руки Олежи холодными и костлявыми. Но Антон бы всё так же ластился и подставлял затылок и шею под эти руки. А после и сам мягко и напористо бы гладил острые, вечно напряжённые плечи. И весь Антон, всё его существо, будто новое хранилище солнечного тепла, вечно бы грел вечно замёрзшего Олежу. И тогда бы несчастное горло прошло. Наконец-то. И, наверное, только за одну такую фантазию Олеже можно было сломать ноги, отрезать руки и сбросить с обрыва. Как минимум он так думал. Как максимум – Антон телепат и уже раздумывает о том, что возможно смертная казнь это не так уж и плохо. Олежа прочистил горло. Вновь поблагодарил природу мать за то, что краснеет у него только шея. Хотелось сказать что-то душевное, что-то такое же проникновенное. Хотелось кивнуть головой, сказать что да, да прямо сейчас он встанет и пойдёт домой. Он возьмёт жизнь в свои руки! Он будет любить и заботиться о себе! Он будет свободным и будет счастливым!!! – В следующей жизни отосплюсь. Ещё целых две мучительно долгих секунды Антон смотрел на него. А после хмыкнул, закрыл глаза и отвернулся. Он думал, что Олежа ничего не заметил, но был неправ. За все три бесконечных секунды Олежа увидел и злость, и боль, и жалость, и разочарование. Он еле сдержался, чтобы не скиснуть. Но Олежа актёр. Непризнанный. Актёр одной роли – дурака. И справляться с ролью он всё же намерен профессионально. Натянул улыбку, прикрыл веки и повёл плечами. Антон вновь удобно разложился на кресле. – Ты мне это в прошлой жизни обещал. – Старые новости. – Ты собираешься мне это говорить и в следующей жизни? – Посмотрим по обстановке. Антон немигающим взглядом уставился куда-то в стену. Он почти что сдался. – Ты же от меня не отстанешь? Олежа знал, что отстанет. Он был на пороге этого. Но всё их общение строиться на поддавках. И отрицать это глупо. И Олежа вновь поддался. Иначе бы Антон усомнился в себе как в крутом мужике. Нечего ему и без того шаткую самооценку ломать. – Конечно же нет. Антон быстро втянулся. Не мог не. – Ну… Я наверное мог бы поспать на диване… Одну пару! Физру. И потом пошёл бы домой. Только вот бы меня кто-нибудь отпросил с пары, чтобы мне пропуск не ставили. Кто-то очень ответственный. Кто-то нелицеприятный. Кто-то с чёткой гражданской позицией, я бы даже сказал. Кто-то с орлиным профилем, может быть… На словосочетании «орлиный профиль» Антон расхохотался. Олежа разулыбался и фыркнул, зажмурив нос. – Не знаешь кого-нибудь такого? – Увы и ах, в моём окружении профили только кошачьи. – Какая жалость. – И не говори. Антон откинулся на кресло. Запрокинул голову. Пару непослушных прядей выбились из причёски и теперь лежали на лбу. Он попытался их сдуть, но не получилось. Олежа сделал глоток чая. Внутренне делал ставки на то, как скоро Антон подорвётся поправлять причёску. А где-то там же, параллельно, лениво рассуждал о том, является ли это чрезмерное стремление к чистоте и ухоженности компульсией или просто завышенными стандартами. Олежа одёрнул себя. Неприлично такое о других людях думать. Наверное… Антон всё же встал. Подошёл к своему столу, достал из сумки расчёску и баночку не то геля, не то ещё какой-то жижи. Олежа в этом не разбирался от слова совсем. Только Оля как-то подогнала ему на прошлый новый год огромный тюбик геля для укладки волос. И за весь год Олежа едва ли использовал его больше пяти раз. Антон тем временем открыл дверцу шкафа, стоящего рядом со столами и вертелся перед ним, то пригибаясь, чтобы лучше рассмотреть макушку, то разгибаясь. Вскоре он закончил и напоследок провёл рукой по загривку. Коротко сморщил нос. Олежа смотрел на это всё исподтишка. В голове носились какие-то мысли, но зацепиться хоть за одну он не смог. Он просто смотрел на то как Антон… выглядел довольно обычно? Действие довольно обычное – просто поправить волосы. Но вместе с тем, когда это делал Антон… Просто на контрасте это ощущалось как-то преувеличенно обыденно. Вообще в первую их встречу лицом к лицу Олежа думал, что Антон его изобьёт до полусмерти и разорвёт на миллион миллион маленьких олеж, а после скормит его своим огромным бульдо-ретвирро-пакистанско-питбультерьерам или кому похоже. Он выглядел как апофиоз фразы «золотой ребёнок». Холодный, расчётливы, бесчувственный и до неприличия богатый. А сейчас, когда он увлечённо рассматривал себя в зеркало… Ну он максимум тянул на какого-нибудь уличного рексика, который за хрящики от курицы добрую душу отдаст. Неожиданно Антон в отражении увидел, как Олежа на него смотрит. Улыбнулся, прикрыв глаза. И даже при тусклом освещении старых ламп его ресницы умудрялись отдавать золотом. И вообще это не законно ловить на себе все лучики солнца, и отдавать их таким золотым свечением. Олежа почувствовал некоторое смущение. А после Антон улыбнулся во все тридцать два и подмигнул ему через отражение. Похоже, Олеже понадобиться новое сердце. И по-хорошему пара новых лёгких. Эти уже просто не вывозят. Олежа встал, откусил от шоколадки ещё один кусочек, взял кружку и направился к дивану. – Ты куда? Антон всё стоял и разглаживал несуществующие складки и сдувал несуществующие пылинки. «Я блять всё, я не вывожу, буду спать пока не сдохну!» – хотел сказать Олежа. – Иду становиться лучшей версией себя. Или типа того, – сказал он на самом деле. Антон что-то промычал себе под нос. Олежа ответил ему таким же тихим мычанием. Олежа подумал, что ему пожелали доброго сна, Антон подумал, что его поблагодарили. А как на самом деле было – не особо важно. Олежа улёгся на диван, поставив кружку подле. Он глянул на потолок. С потолка на него смотрела ободранная штукатурка в странных тёмных пятнах. Смотрела она как будто бы искоса. У Олежи пробежались мурашки по спине. Ничего хорошего это чувство не предвещало. Олежа достал из заднего кармана джинс телефон и наушники. Глянул быстро на циферблат на дисплее. – Уже был звонок? Антон быстро сверился со своими часами. – Ага. Тут не слышно. Антон ещё раз поправил лацканы пиджака и направился у выходу. – Ты куда? – Искать высокого метросексуала с идеальным чувством стиля и обворожительной улыбкой, чтобы он тебя с физкультуры отпросил. Олежа фыркнул. Антон уже выходил в коридор, когда Олежа окликнул его в последний раз. – Антон! Разбуди меня через полтора часа. Пожалуйста. – Конечно. – Обещаешь? – Обижаешь. Антон вновь подался в коридор. – Антон! Он обернулся. – Я тебя очень прошу. Пожалуйста. Антон секунды две смотрел на него стеклянным взглядом. Кивнул. А после выплыл в темноту коридора. Предварительно выключив свет в каморке. На улице за это время посветлело. Но не сильно. Слабый тусклый свет едва едва пробивался через вертикальные занавески. Олежа на секунду задумался, почему во всех учебных заведениях, в которых он бывал, всегда были эти дурацкие вертикальные занавески. Они всегда были сломаны и оторваны, но почему-то из раза в раз их покупали и вешали. Ну хотя бы здесь висели не какие-нибудь отвратно розовые или пожухло-зелёные занавески, а обычные, стерильно-белые. Диван был в лучшем состоянии, нежели кресла, от того казался просто мягкими перинами. Острая волна усталости вновь накатила на Олежу. Вот теперь он действительно чувствовал, что устал: глаза слипались, болели плечи, вновь о себе напомнило горло, ноги ощущались свинцовыми. С пола тянул лёгкий сквозняк, а за спинкой дивана была батарея. Температура была более чем идеальной. Не хватало только одного – одеяла. Но эта проблема решилась очень быстро. Олежа стяну с себя рубашку и укрылся ей. Подключил наушники к телефону, выбрал, не глядя одну из групп, которую искал до этого и улёгся. Пахло старой чистой тканью и чаем. Клонило в сон. И впервые за долгое время Олежа без боя поддался. Хотя делать этого не стоило. Изначально сон и сновидения появились как механизм отдыха и обработки информации. Человек отключался, а на сетчатке проигрывалось кино из отдельных лоскутков воспоминаний, что переплетались в удивительные узоры. А человек тем временем не тратил энергии на всякую ненужную шелуху по типу учащённого дыхания, пищеварения, поглощения информации и прочего. И в далёкие бородатые времена человека во снах могли напугать разве что воспоминания о хищниках. Но социум сука развивался. А страхи людей увеличивались в геометрической, мать его, прогрессии. И теперь уже кто знает, на что можно наткнуться во снах. Вот и Олежа не знал. А тем временем его сон превратился в пепелище. Начала он как всегда не помнил. Но хорошенько запомни бесконечно длинные коридоры с оторванными заплесневелыми оранжевыми обоями. Сколько бы шагов он не сделал, поворот не становился ближе. Сколько бы поворотов он не сделал, местность не менялась. И кто-то постоянно истошно вопил. Звук не становился не дальше не ближе. Было ощущение, что кричит кто-то в самих стенах. Перед глазами плыл ковёр шахматной раскраски. Он ощущал тошноту у корня языка. В какой-то момент он расслышал невнятный вопль: «Единственное различие между тобой и мной – ты в его личных сообщениях, А Я В ЕГО СРАНЫХ СТЕНАХ». Что-то где-то упало. И какой-то странно-неестественный дребезжащий звук разлился по коридорам. Ситуация и без того была ужасающей, но становилось страшнее, когда этот вопль спускался на пару тонов ниже – он звучал как Антон. И что-то внутри Олежи подсказывало, что в это место они вошли вместе. Но вот где теперь Антон – не понятно. По полу стал стелиться дым. Запахло палёной плотью. Из-за угла появился Антон. Горящий с ног до головы. Олежа онемел от страха. Но не застыл. Он тотчас же ринулся вперёд, попутно снимая с себя верхний слой одежды, чтобы можно было потушить Антона. Только странное дело – Антон выставил открытую руку вперёд. И схватил Олежу за шею, когда тот подбежал ближе. Дальше мир сделал кувырок, а Олежин висок уже впечатался в стену. Мир сделал второй кувырок и теперь Олежа лежал на спине, а запястья его удерживали над головой. Странно, но тепла от огня он не чувствовал. Только запах палёной крови и трупных газов. А теперь к тому же запах крови. Сначала Олежа почувствовал, и только потом заметил – его душили. При этом душили двумя руками, а его собственные руки всё равно как-то удерживали. Он стал кричать и бить ногами Антона в живот. Но Антону было абсолютно всё равно. В языках пламени его глаза казались тусклыми и безжизненными. Но потом он начал улыбаться. Медленно растягивал уголки губ. На лицо Олежи посыпались гнилые зубы. На секунду Олежа забыл как дышать. Но уже в следующую он завизжал что есть мочи и стал бить Антона ногами ещё активнее. Но Антона это не пугало. Он казался таким огромным… Из подмышек начали расти дополнительные руки и только теперь Олежа понял, что руки над его головой сдерживает сам Антон. Он напоминал ужасную версию Шивы. Вместо крохотной красной точки на лбу, у него был гнойный порез в виде звезды со старой почерневшей кровью. Это бы продолжалось вечность, только Антон начал трансформироваться. Глаза почернели и стали отдавать изумрудным сиянием. Волосы стали быстро расти, меняя цвет с шатена на огненно-рыжий. Волосы росли и росли, спускаясь на грудь, шею и лицо Олежи. Итак было сложно дышать от гипервентиляции, гари и трупных газов, но теперь ещё и волосы лезли в рот, забивая дыхательные пути. Вены на руках у существа вздулись до невозможного – было видно всю сеть капилляров под бледной кожей. Шея удлинилась и голова будто бы болталась на крепком шланге. Неожиданно из стен выпали пасхальные кролики и стали скакать вокруг, напевая: «Тебе пизда! Тебе пизда! Тебе пизда!» В воздухе повис плаксивый цирковой мотив. Давление у Олежи подскочило, он ощущал, как лопаются капилляры в глазах, как жар приливает к голове и распирает изнутри. Он перестал кричать. Делал только неумелые попытки вдохнуть. Перестал бить ногами невпопад. Он решил попробовать протянуть ногу на плечо существу, а дальше выпрямиться всем телом. Силы бы хватило для того, чтобы оторвать от себя руки. Таким образом, он смог бы выбраться. И только он хотел это сделать, как кто-то или что-то схватило его за ноги. Олежа с ужасом перевёл взгляд за существо. И наткнулся на тёплые золотистые глаза. Антон прижимал его ноги к полу и улыбался своей самой нежной улыбкой. В один момент даже показались зубы – ровные, белые, почти что сверкающие в свете пламени. Он был в чёрном смокинге с чёрной рубашкой и чёрным галстуком. Только из нагрудного кармана, печально склонив свою голову, торчал цветок мака. – Vita incerta, mors certissima. Мягкий тенор обволакивал уши. Что было весьма кстати – так Олежа не слышал свои захлёбывающиеся стоны боли. Он пытался вдохнуть. Было жарко, было душно, было просто невыносимо. Гнилой клычок закатился в глазницу и лежал на тонком Олежином веке. Волосы во рту отдавали жиром. Он попытался седлать вдох. В лёгких были только волосы. Антон улыбался. Существо скалилось. Олежа умирал.

***

Умер.

***

День сделал временную петлю – Олежа вновь проснулся от кошмара в холодном поту. Перед глазами разлилась цветная рябь, виски будто взяло в тиски. Только вот незадача – он не подпрыгнул на диване, не стал панически дышать. И вообще – двигаться он не мог. А если взять во внимание тот факт, что он ещё не проснулся окончательно и плохо различал сон и явь, то становилось только хуже. Он лежал на боку, уставившись в диван. Боковым зрением он увидел сгущающиеся тени. Попытался пошевелиться вновь. И понял что у него сонный паралич. Прекрасно. Просто прекрасно. В голове он вёл непрунуждённый монолог о том, что сейчас он стопроцентно умрёт. ТО ли от того, что не может нормально дышать, то ли от того что кошмарные ночные существа придут по его душу и на этот раз это будет реальностью, а не сном. И никто его не спасёт. И останется от него только старая дедушкина рубашка. Её заберёт Оля, а если у Оли появятся дети, то рубашку заберут дети, когда та умрёт. И станет это клетчатое чудо семейным посмертным достоянием. Внезапно он вспомнил об Антоне. И не смотря на все свои смутные ощущения, он испугался, что Антона уже убили. Или съели. Что не лучше. И он где-то там в холодном тёмном коридоре валяется на холодном грязному полу и жалобно стонет и зовёт на помощь, а Олежа встать не может. Олежа хотел бы расплакаться от отчаянья, но тело спало и плакать как-то не собиралось. Внутренний монолог принял ужасающие обороты. Тревога накручивала десять тысяч вариантов мучительной смерти Антона. Паника орала, что Олежа моральный урод. И физически тоже, но это так, дополнение. И лишь принятие где-то в глубине холодно мямлило, что всё уже решено. К спине Олежи что-то прижалось. Боковым зрением Олежа увидел пугающую тень. У тени не было лица, но была челюсть. Тень улыбнулась. Положила на макушку Олежи конечность. «Ну вот что ты ноешь, он там за столом сидит.» Голос раздался как-будто бы изнутри Олежи. Но Олеже он не принадлежал. Голос был скрипучим и низким, звук был таким, будто существо находилось в глубокой пещере. Боковым зрением Олежа только смог заприметить что вместо лица на голове у существа были одни только белёсые зубы, который росли хаотично по всей поверхности головы. Дышать было трудно. Труднее было только не слететь с катушек и не тронуться рассудком окончательно. В отличии от голоса Олежа свои мысли не мог собрать в единую речь. Его мыслительный процесс мог начаться со слова, перетечь на визуальный образ, чертыхнуться в звуки, а после снова выплыть на слова. Но от того тревога и страх меньше не становились. Существо же понимало, что Олежа всё нудит и ноет об Антоне. И оно старалось в доступной форме объяснить, что Олежа параноик и ничего плохого с Антоном не случилось. А Олежа всё нудел и нудел, сердце его давно уже отбивало пульс за 120/80. В конечном итоге существо не выдержало, послало Олежу нахуй, назвала его ссыклом и параноиком, а после растворилось. Олежа резко сел. Чего делать вообще не стоило. В глазах потемнело, на корне языка скопился прогорклый вкус рвоты. Голова трещала по швам по хуже прежнего, глаза резало острой болью, в ушах звенело. Но всё это никак не помешало Олеже заметить, что что-то не так. Например то, что за окном уже темень. И прошёл совсем не час с того момента, как он заснул. С противоположного конца каморки раздался шум. Наконец-то Олежа посмотрел в сторону столов и увидел Антона. Вполне себе живого и невредимого. Он встал из-за стола, вид его был слегка встревоженный, и направился к Олеже. На секунду Олежа обрадовался тому, что с Антоном ничего не случилось. Но счастье продлилось не долго. Сколько бы Олежа не пытался отрицать свою связь с родителями, но всё же характер обоих хорошо в нём проглядывался. И в тяжёлые времена подражание отцу было худшим исходом. Как и сейчас. Как и когда-то отец сначала волновался за Олежу, а после вымещал на нём своё беспокойство и злобу, так и Олежа сейчас начинал закипать. Потому что сейчас вечер, а значит Антон соврал ему и не выполнил обещание. Потому что Антон считает, что лучше знает, что для Олежи хорошо. Потому что Антон думает, что вообще имеет право не выполнять свои обещания – он же такой хороший и милый, ему принято всё прощать, потому что он делает всё только из благих побуждений. О нет, у бедного Антона защемило сердце от вида уставшего Олежи! И не важно, что теперь у Олежи сердце щемит намного хуже, капилляры такого щемления не выдерживают, и есть большая блять вероятность того, что у него случится инсульт. Но ничего. Зато Антон остался при своём мнении. Это ведь важнее. А ведь это даже не первый раз. В конечном итоге Олежа закипал от того, что Антон просто блять похож на его отца. И была ли эта ассоциация вызвана сном или же его идиотскими действиями – Олеже было всё равно. Он просто испытывал страх и злость. Олежа протёр глаза. – Антон, сколько времени? Такая тихая фраза. Совсем не агрессивная. Но всё равно прозвучала она словно гром среди ясного неба. Антон остановился. Он мгновенно понял, что его ожидает. Вот бы он ещё так же мгновенно понимал, что его идеи провальны – может быть тогда бы и разговоров таких не случалось. Антон стоял неподвижно. Пытался придумать хоть что-то. Это было так смешно: он был чуть ли мастером слова, убеждать людей было его кредо, он мог уламывать людей, что могли по щелчку пальцев убить его, на невероятные сделки. Но он абсолютно полностью терялся в любом общении, выходившим за грань официального разговора. Оставлять ребёнка расти с собаками и репетиторами всё детство – не лучшее решение. Да, Антон с лёгкостью процитирует Декарта, Сократа, Платона; в любых дебатах будет говорить убедительно и не важно, верит ли он в вещи, которые он говорит, или нет; он легко вольётся в светский разговор о композиторах и художниках. Но только шаг, только маленький шажок в сторону обычных людей, в сторону обычных разговоров в курилках о том, что лучше – балтика или жатецкий – и Антон полностью разгромлен. Как утешать людей, помимо сухого «соболезную»? Как высказать симпатию, не используя заученное «Рад, очень рад с вами познакомиться, я большой фанат ваших работ»? Как вообще говорить с людьми, чей мир строится на том, чтобы поработать, поесть, выпить, да спать пойти? О чём вообще говорить с человеком, у которого самая большая мечта в жизни – взять наиболее выгодную ипотеку, чтобы купить замызганную однушку на окраине Москвы? Как вообще можно сопоставить опыт ребёнка, который всё детство улицы не видел, только и делал, что ходил на секции, да к репетиторам, и ребёнка, который всё свое детство проводил в сказочных лесах на окраинах, отдыхая и впитывая в себя все случайные знания от знакомых дядюшек и тёть, от смешных энциклопедий с динозаврами, который столько раз был на похоронах и днях рождениях, что при желании может заснуть и под шумы огнестрела? Что сказать человеку, что так важен для тебя, когда ты провинился? Учительница по ораторскому искусству его этому не научила. Не научила мать. А отец наверное и сам не знал. Эта ситуация не подходила под мерки «официально деловой встречи». В книжках по этикету такое тоже обходилось. Надо ли ему сказать «Прости, я виноват»? Во-первых он не чувствовал вины – ему казалось, что поступил он правильно. Не до конца, но ведь он сделал это из благих побуждений. А во-вторых сама фраза казалось такой обезличенной и тупой. Нужна ли она вообще Олеже? Всё равно уже ничего не исправить. Сделанное не вернёшь. У Антона кружилась голова. – Извини, просто ты- Олежа поднял руку в знак того, что даже слушать не хочет. Антон сглотнул. Олежа даже не знал – он расстроен или разочарован или же он хочет смеяться с того насколько это тупо. Ещё утром всё было просто шикарно. А теперь из-за одного неверного движения всё летит вверх тормашками. На мгновение Олеже даже захотелось простить Антона и сделать вид, что он не сердится. Но он отогнал эту мысль – сейчас же. Он опять простит Антона. Антон опять подумает, что ничего серьёзного не случилось. А потом Антон вновь совершит какую-то херню. И вновь никак за это не расплатится. Ничего. Антон не фарфоровый. Переживёт, если Олежа походит пару дней на него обиженный. Ему уже пора привыкать, что он не идеален и Олежа совершенно точно знает это. Олежа рукой обтёр лицо, уставился в пол. Вообще где-то глубоко внутри хотелось устроить скандал, да чтобы с криками до посинения, разбитой посудой и дракой. И хорошо бы мордобоем под конец. Но это некультурно. И вообще-то, Олежа, нормальные люди так не делают. Ты же не истеричка. Так что молчи в тряпочку и вложи в свой звериный взгляд всю обиду, гнев и расстройство. – Принеси мне джинсовку. Олежа взглядом нашёл свой рюкзак, медленно поплелся за ним и вернулся обратно. Нашёл номерок и вложил его в открытую ладонь Антона. Тот ничего не сказал. То ли не хотел раздувать конфликт, то ли капитулировал. Без лишних слов Антон ушёл. Олежа сжал виски. Было такое ощущение, будто мозг распух и вот вот треснет черепная коробка. Дышать было затруднительно: он то начинал дышать учащённо, то вообще забывал о дыхании, а когда становилось совсем плохо, делал резкий глубокий вдох. Руки пробрал тремор. Внезапно Олежа закашлялся. Боль прошлась по горлу и отдала где-то в затылке. Он чувствовал себя мега хреново. Дневной сон хорош до тех пор, пока он дневной и длится не больше двух часов. Сейчас же Олежа представлял из себя не более чем разумную лужицу боли. Олежа зажмурил глаза. Вздохнул. Осмотрел каморку. На глаза попалась недопитая кружка чая. Он посмотрел на неё. Кружка всем своим видом намекала на то, что было бы неплохо наполнить её до краёв ромом. Олежа не стал противиться, ведь как говорится «Если неодушевлённый предмет утвари посредством образной передачи смысла приказывает тебе надраться, от лучше, блять, её послушать». А даже если так не говорится, то скажет Олежа и будет прав. Олежа так и поступил, и только выпив половину кружки рома понял, что затея эта была так себе. От алкоголя он почувствовал себя только хуже. Рвота вновь поднялась к горлу. Что ж, как говорится «Эти чёртовы кружки наёбывают нас направо и налево, нахуй их!». А даже если никто так не говорит, то скажет Олежа и вновь будет прав. А вот воды в каморке не оказалось. Может у Антона где-то в сумке и лежала бутылка, но лазить по чужим вещам Олежа не стал. Делать было нечего. Олежа встал – в глазах вновь потемнело – подошёл к шкафам у столов, отыскал зеркало и посмотрел на себя. Выглядел он более чем отвратительно. Его и так некрасивое лицо от кошмара, алкоголя и боли в голове перекосилось, раскраснелось и побледнело одновременно. А от рома глаза остекленели, и Олежа теперь походил на страшненькую куклу. Закружилась голова. Наконец-то вернулся Антон. В коридоре наконец-то включили свет и теперь фигура Антона, драматично освещённая с одного боку и растворяющаяся в тени другая, смотрелась слегка жутковато. Из-за холодного цвета один глаз у антона блестел лимонным жёлтым, а второй, в тени, отдавал то ли охрой, то ли чем-то близким к карие глазам. Олеже вспомнились грязные питерские обои Раскольникова. Жёлтый – такой чудесный цвет, тёплый, яркий, жизнерадостный. Но даже тут русские писатели развели суицидальные полунамёки, полудействия. На мгновение Олеже показалось, что Антон хорошо бы смотрелся в Питере. В своих пиджаках и штанах. Только вместо футболок должны быть водолазки. Чтобы опоясывали тугую шею. Или вообще без водолазки. Может вообще не как человек он бы смотрелся в Питере, а как бледный атлант. Или горгулья. Что угодно, что не было живым. Что никогда не жило. Что-то, что хорошо имитирует живые формы, живое поведение, при этом ни разу не являясь живым. Да уж… Неживой Антон прекрасно бы вписался в Питер. Олежа смерил Антона взглядом. Без слов, шатаясь, пошёл и забрал свой рюкзак. В глаза бросился реферат, который Олежа так и не отдал. Решил, что отдаст на выходе. Олежа подошёл к Антону. Оба встали в замешательстве. Антон привык подавать пальто девушкам и некоторым мужчинам постарше. И, наверное, он бы и Олеже подал джинсовку, то ли из симпатии, то ли из уважения, но сейчас он не был уверен, что это хорошее решение. Но слава всевышним силам у Антона был проницательный Олежа, который весьма проницательно заметил заминку и просто взял джинсовку из рук Антона. Не вырвал, просто тихонько потянул на себя, пока Антон не разжал кулак. Они стояли близко к друг другу и молчали. Олежа быстро достал свой шарф из рукава, просто кинул его на шею и стал надевать джинсовку. Она была совсем тоненькой и никакая подкладка из меха( от меха там только название) не спасала от холода. Хотя Олеже было всё равно, он привык полагаться на многослойность одежды, а не на её «теплоту». Но Антон вновь смотрел на него очень жалостливым взглядом. Что злило Олежу ещё больше. Под этим взглядом он ощущал себя отвратительно жалким, беспомощным калекой. И не то чтобы он отрицал такую характеристику себя. Но его просто по-человечески заебало, что все кому не поподя считают своей святой обязанность напомнить ему насколько же большая он размазня, которая ничего в жизни не добьётся, а хоть мало мальскую любовь заслуживает лишь тем, что такого доходягу как он хочется пригреть и приласкать. Так и хотелось крикнуть в лицо очередному спасателю «Да, я говно! Да, я ничтожество! Да, я срань этого Мира! Но, я истинная срань! Я уникальная! Я такой, какой я есть! Я гавно этого мира и я восхищаюсь собой, как говном этого мира!» Но всё же не говорит. Потому что это неприлично. Да и не то что бы правда… Едва ли он собой восхищался. Просто старался делать вид, что всё его существование это огромная массовая галлюцинация. Олежа надел джинсовку. Посмотрел на Антона. Антон отвёл взгляд, но после вдруг пронзительно посмотрел на него. Немой диалог занял не больше трёх секунд. Олежа опустил голову и обошёл Антона. Только у самого выхода он остановился. Антон посмотрел на него с надеждой. Но холодные стеклянные глаза ничего не выражали. Олежа вытащил реферат, впихнул его в руки Антона. – Не стоит благодарности. Олежа хлопнул после себя дверью. Это единственный приступ агрессии, который он мог себе позволить. Господи, как же он жалок… Олежа конечно этого не услышит и не увидит. Олеже конечно будет плевать. Но после того как он хлопнул дверью Антон зажмурился что есть мочи. Пригладил волосы. А потом резко и неожиданно ударил по двери так, что косяк отошёл от двери и упала на пол. Антон смотрел на эту доску, как на врага народа. И не понимал, что ему делать. Глубоко вздохнул и вновь пригладил волосы. Олежа буквально выпорхнул из универа. На улице уже было темно и повсюду светили тусклые оранжевые фонари. Шёл мокрый снег. Олежа уже шарился в рюкзаке в поисках сигарет. Сам он не курит, но стрелять сигареты это дело святое. За одну стрельнутую сигарету упрашивали бога хранить Олежу и всю его семью. За одну сигарету Антон готов был ему улыбаться. Чёрт. Олежа нашёл пачку и не глядя сунул себе в зубы сигарету. Он уже заранее знал, что единственное, что он получит от того, что прикурит – удушение, прогорклое послевкусие на стенках носоглотки и заливистый кашель. Курение не принесёт ему ни грамма успокоения, даже если бы вместо табака в сигарете был чисто ментол и ромашка. Но именно раздражение от курения Олежу отвлекало от плохих мыслей. Если болит что-то, то всегда можно ударить по другой части тела, чтобы перевести внимание. Со стороны такая логика выглядела тупо, но ведь работало же. До сегодняшнего дня. Олежа как обычно шмыгнул в небольшой просвет между зданиями – там люди не ходят, никто туда не заглядывает и вообще такие места обходят стороной. Олежа прислонился к стене. Быстро нашёл телефон и наушники. Включил dépêche mode. Depeche mode он ненавидел всей душой. Что то в звучании его доводило до ручки, а все вокруг твердили что это классика и вообще очень романтичная группа. Олежа же думал, что это невероятно душная группа, которая скрепит и пердит в ушах. Он включал депешей только дела были совсем плохи. Во-первых он не хотел, чтобы какая-нибудь его любимая группа или песня ассоциировались с его плохим состоянием. Потому что в таком случае он бы сразу же перестал их слушать. А во-вторых депеши нагнетали. Но сегодня был не его день. Сегодня Олежа проёбывался по всем фронтам. Потому что неожиданно депеши не звучали ужасно. Сука ты блядская, Дэвид Гаан. Скажи пожалуйста, кто тебе сказал, что тебе вообще позволено петь так мягко и пронзительно одновременно? Олежа тихо выругался. Пнул ногой мусорный бак, что до этого тихо стоял в сторонке. Ну ничего. Всё равно депеши не его любимая группа. Плюс у него всё ещё осталась сигарета в зубах. Сейчас он закурит, прокашляется и успокоится. И всё станет хорошо. Увы. Мистическое «всё хорошо» Олеже только снится. Он поджёг сигарету, сделал затяжку, ожидая мерзотного вкуса, но зашёлся в диком кашле. И этот кашель был не обычным кашлем отвращения, нет… Олежа ощутил как его глотку прожигает раскалённый дым. Курить с больным горлом было опрометчиво. Если бы Олежа был курильщиком, то знал бы. Увы. В глазах застыли слёзы боли, Олежа схватился за горло, съехал по стене и заливисто кашлял. По лицу размазались слёзы и слюни, Олежа с каждым кашлем всё больше мечтал просто вскрыться. А в ушах заливисто звучал dépêche mode. Отвратительно не отвратительный dépêche mode. Олежа выплюнул сигарету, и как только приступ кашля кончился, он встал и затоптал окурок. Сплюнул горькую слюну. Он тяжело дышал, плечи ходили ходуном. Олежа громко сматерился. Крикнул в воздух. А потом неожиданно со всей силы ударил мусорный бак. А потом ещё. И ещё. Он руками опёрся на крышку бака и стал избивать пластик то коленом, то ступнёй. А слёзы продолжали литься. Олежа ощущал себя свехнувшимся остервенелым животным. Хотелось убивать. Избивать. Приносить боль и страдания. Но он размазня. Едва ли слово скажет поперёк горла. Он смешон в своих попытка казаться состоятельным человеческим существом. От человека в Олеже только название. Олежа не являлся субъектом, Олежа был объектом. Об Олежу можно было вытереть ноги, Олежей можно было заглушить жгучее чувство от синдрома спасателя, Олежа мог заткнуть собою любое свободное место в списках лучших учеников. Олежу в сущности можно описать пару словами. Заучка. Некрасивый. Больной. Истеричка. Бестолочь. Неадекват. Четырёхглазый. Жалкий. Беспомощный. Неумека. У Олежи нет мечт. Олежа не умеет мечтать. У Олежи будущего нет, так как оно было предопределено изначально – школа, универ, работа в конторе отца. У Олежи увлечений нет, потому что увлечения отвлекают от учёбы. У Олежи нет предпочтений ни в чём – ни в музыке, ни в книгах, ни в сериалах, ни в еде, ни в одежде. Олежа универсальный. Дай ему на руки что угодно и он улыбнутся и поблагодарит. Олежу можно хватать за руки и тащить по улице громко говоря, что он занимается хернёй, что театр это глупо и сам он тупой как пробка. Олежу можно не слушать и говорить ему о том, что вы лучше знаете, что для него хорошо. Олежа и впрямь не знает, что для него лучше. Не знает, что люди вообще-то желают ему самого хорошего и просто знают, что сам Олежа не справится. Сам он своей жизнью управлять не может. Это константа. Олежа не человек. Олежа просто сгусток разочарования и тупизны. И в этом нет ничего печального. Просто это характеристики Олежи. Стул же не виноват, что он деревянный. И не виноват, если его вдруг подожгут – он же деревянный. Так и Олеже пора прекратить ныть и выть по поводу его жизни. Олежа объект. Пользоваться объектом – естественно для людей. Объект не жалуется на то, что он выполняет функцию. Олежа прекращает бить бак. Но слёзы бегут ручьём. Он улыбается. Болезненно разводит уголки губ в стороны. Он помнил как в театральном кружке преподавательница учила его красиво улыбаться. Он тогда ей даже поверил. Поверил, что у него может быть красивая улыбка. Но это ведь была ложь. Потом ему отец сказал, что лыбится он как идиот. И Олежа старался контролировать себя. Прикрывать рот ладонью. Просто делать вид, что его не существует. Но сейчас у него был нервный срыв. И ему всё же можно было покривляться. К тому же его здесь никто не видел. Олежа плакал почти совсем беззвучно. Втягивал голову в шею, морщил лоб и подбородок. Открывал рот в беззвучном крике и закрывал его обратно. Мужчины ведь не плачут. А он и так прослыл истеричкой. Закончилось это всё поразительно быстро. В голове Олежа просто сказал себе: «Поплакали и хватит». И действительно перестал. У него ещё были незаконченные рефераты и доклады, у него было домашнее задание, которое надо было выполнить, а на улице всего лишь среда – середина рабочей недели. К тому же из-за Антона Олежа совсем выбился из графика. Он отошёл от бака, поднял рюкзак и вытер слёзы. Нос заложило, в гортани что-то неприятно булькало. Было решено, что в общаге он первым делом сделает себе огромную кружку чая с лимоном и имбирём. Олежа медленно поплёлся к автобусной остановке. Ехать в метро не хотелось от слова совсем. Пускай там и было теплее. Уже через пару минут подъехал нужный автобус – совершенно пустой. Олежа быстро оплатил проезд и скрылся в хвосте автобуса. Автобус был совсем старым и хлипеньким – его давным давно уже стоило списать. Да и вообще – в центре Москвы автобусы давно уже должны были отмереть как вид транспорта. Метро было повсюду. Но Олежа был рад, что такой допотопный вид транспорта всё ещё существовал. Потому что в автобусе пахло по-другому. И гудел он совсем иначе. Да к тому же трясло в нём так успокаивающе… Олеже даже нравилось. Особенно когда автобус наезжал на лежачих полицейских. Сейчас Олежа думал о своём нервном срыве и о своей обиде на Антона. Было стыдно. Стыдно за то, что он такая неженка, за то, что ему что не сделай – всё плохо, за то, что драматизирует как не в себя. «Объект» он видите ли. Философ хренов. А мог бы вместо всего этого просто успокоится и пойти домой. Отдохнуть и сесть работать. Сколько он времени потерял из-за своих детских обид? Тупо. Очень тупо. За окном мелькал серый город. Олежа как-то развёл с Антоном полемику про Москву и Питер. Антон всё пытался доказать, что в Питере нет ничего того, что не было бы в Москве. Всё та же архитектура, всё те же наркоманы, всё та же атмосфера загнанности( это всё от плохой урбанистики). Но для Олежи различия были. Увы их нельзя было привести как аргумент, потому что строились лишь на личном ощущении Олежи. В Питере он всё же чувствовал себя как дома. Питер принимал Олежу. Разрыдаться в Питере посреди двора колодца нормально, аутентично. Услышать в кафе или баре «Ты в туалет заходи, только кокс не снюхай, я его для друга оставил» – совершенно обыденно. Не видеть по пол года солнца в Питере это чудесно. Даже мусор на улицах Питера не казался таким уж неправильным. Москва же казалась Олеже слишком электронной и фальшивой. Вся архитектура – неумелое подражание Питеру. Разрыдаться за гаражами попахивало каким-то отклонением. Наркотики в Москве ощущались как приключение. Тупое яркое солнце жарило людей постоянно. Мусор на улицах Москвы смотрелся неправильно Не то чтобы его физические дома (дом в деревне, отцовская квартира) дарили хоть что-то кроме страха и обречённости. Но сам Питер… Сам город и был синонимом к слову дом. А пока Олежа ехал в свою отвратительную общагу. С ободранными стенами, с ржавыми умывальниками, с неработающими душевыми и совершенно холодными комнатами. В этом городе, в этой общаге не было ничего Олежиного. Ничего, что хотя бы немного говорило, что он принят, что место это действительно его. Олежа был просто чужеродным пришельцем. Хотя, Олежа подумал чуть дольше, и пришёл к тому, что в принципе дома у него нет. Некуда ему возвращаться, чтобы почувствовать себя в тепле и безопасности. И судьба у него – навечно стать неприкаянным. Но это ничего. Просто так бывает. И вины ничьей тут нет. Просто Олежа ущербный и с этим стоит смириться. Из диктофона послышался хриплый мужской голос. Конечная. Олежа вышел из транса, забрал рюкзак и прошмыгнул в открытую дверь. Вскоре он уже сидел у себя в комнате и работал. На столе стояла кружка чая, к которой Олежа так и не прикоснулся. Он не ел с самого утра, но сейчас мысли о еде вызывали только рвоту. Олежа тупо пялился в чей-то неоконченный реферат. И не мог понять нахера он всем этим занимается. Абсолютно ничего из произошедшего за сегодня не имело смысла. Не имел смысла нервный срыв, ссора, тест по английскому, пара математики, умывание с утра. Не имело смысла даже пробуждение. Зачем он это делал? Для кого? Не имели смысла и его эмоции. Да и эмоции в принципе. Всё это было не логично и тупо. Люди явно облажались с эволюцией. Могли бы эволюционировать в крабов, но нет же, потянуло их в какие-то непонятные дали. Какой-то его предок решил взять в руки палку, а он теперь сидит с экзистенциальным кризисом и кризисом идентичности. Тупые обезьяны. Глаза нещадно болели. Голова раскалывалась на две половинки. Внутри всё стянулось в тугой комок. Олежа встал из-за стола. Подошёл к кровати и улёгся. Обнял подушку и уставился немигающим взглядом в стену. Было холодно и одиноко. Горло саднило. Внезапно лежа достал одну руку из-под подушки и положил свою ладонь на свою же щёку. Медленно стал гладить себя большим пальцем. В тёмной комнате измученный студент обнимал сам себя и пытался сказать себе пару ласковых слов. Что у него не получалось от слова совсем. За окном разыгралась пурга.