Нежнее нежного

Рука твоч. "Нежнее нежного" О. Мандельштам

После седьмой попытки заснуть Олежа понял, что наступило утро. Затуманенный разум Олежи стал думать о семёрке. Статистически это самая любимая цифра в мире – во множественных независимых опросах, с множествами чисел кардинально отличающихся друг от друга, всегда показывался один и тот же результат – семёрка на первом месте. Когда Олежа только наткнулся на статью про числа и исследования Беллоса он тоже выбрал семёрку. И двумя предложениями позже его поздравили с тем, что он самый обычный человек, с самым обычным выбором. Ничего удивительного. Олежа не знал зачем, но хорошо запомнил маленький абзац из исследования: «Из первых десяти целых чисел семерку можно назвать самой «простой». Ее нельзя удвоить, оставаясь в пределах первой десятки, или разделить на два или на три. Арифметические свойства чисел вызывают у большинства людей эмоциональную реакцию, в человеческой культуре принято связывать с числами некие мистические свойства». Олежа смотрел в потолок. По потолку поползли заплесневевшие пятна – осенью его залили. Какая же у него эмоциональная реакция на семёрку? В мистику ведь он не верит. Хотя он был технарём, что абсолютно тождественно мистике. Мозг Олежи решил, что это хороший шанс напомнить ему о школе. О своём любимом физмате. В котором от него наконец-то отстали. Потому что на физмате было всего семь человек. Если бы не одна девочка, которая внезапно к ним перевелась, то физмат бы был на грани закрытия. И от того, что он был на физмате учительницы по математике и физике им достались самые профессиональные. И самые пьющие по совместительству. От того физица им иногда рассказывала, что Эйнштейн пробовал реагенты на вкус, а у Менделеева в старости в халате лежала маленькая записка «CH₃OH –нельзя, C₂H₅OH – можно», потому что у Менделеева был склероз, а Менделеев был пьяницей. А потом физица вспоминала про Иисуса. Потому что главная фишка физмата это строить теории о том, как Иисус ходил по воде. Теории выдвигались по мере проходимых тем. То у Иисуса были аномально солёные ноги, то у Иисуса плотность была меньше чем у воды, а на теме «поверхностное натяжение» было решено, что Иисус на самом деле огромная водомерка. Олежа понял, что семёрка у него вызывает приступ агрессии. Как и Иисус водомерка. Как и алкоголизм. А в комнате уже как пару минут было утро. Как Олежа это понял – он сам не знал. На улице было темно, тут даже занавески не могли быть оправданием. Потому что занавесок в общаге не было. Было темно настолько, что даже редкий оранжевый фонарь не светил надоедливо в окно. Олежа думал о том, что страну разворовали. Потому что даже надоедливый фонарь своим светом не надоедал, как положено. А в общаге тем временем было пугающе тихо. Даже тараканы и сколопендры решили смолкнуть и предаться человеческим забавам – сну. А место надоедливых вредителей занял Олежа. На внутренние часы надеяться тоже не стоило – их украл цыганёнок по имени Цагар, когда поцеловал восьмилетнего Олежу при свете луны в походе. Вместе с часами он ещё и сердце украл, но через пару годиков вернул. Видимо сердце у Олежи было палёным. Ни что в мире не могло хоть как-то намекнуть Олеже, что сейчас предрассветные часы. А Олежа просто упрямо знал, что сейчас утро. Хоть в лоб, хоть по лбу, но Олежа своего мнения не изменит и под дулом пистолета. Потому что раз он не спит, то это не время для сна, а не время для сна это утро. Была ли в этом предложении хоть капля логики? Вопрос сомнительный, который следует рассматривать в плоскости философии. Но Олежа философом не был, а был обычной жертвой бессонницы. Никогда не знаешь как с ней будет – может поспишь урывками четыре часа, может вообще в спячку впадёшь, а может не будешь спать пару дней. Комнату располовинил дребезжащий звук оповещения – кто-то написал ему. Кто-то написал ему где-то. Когда-то. Олежа предпочитал существовать вне континуума. Вне общества. Особенно сейчас. Особенно если он был прав и сейчас уже утро следующего дня. Новый год как никак. Пора Олеже прятаться в уголочке и делать вид, что его существование – баг в матрице. Его нет. Счастья здоровья ему желать не надо. За столом его держать не следует. Пичкать его салатами так вообще себе дороже. Сейчас Олежа проводил один единственный языческий ритуал – упрашивал краснолицего, старого, бородатого бездомного в красном тулупе, чтобы тот принёс ему покой и умиротворение. А ещё можно рафаэлку. Но это как-то совсем уж мажорно, можно впринципе и без рафаэлки. Да и без покоя и умиротворения можно, на самом деле. Только на праздник не зовите. Не надо. Хотя кто вообще собирался его звать? Олежа встал с кровати. Резко и стремительно. Чудо – в глазах не потемнело. Но стадо крупных мурашек пробежалось по коже от пяток до загривка. Наверное, всё же делать этого не стоило. В комнате был дубак, в комнате было темно, а по комнате расползся запах гнильцы – он не выносил мусор уже недели две. Однако внезапно Олеже было всё равно. Вся его жизнь соткана из тихеньких отголосочков людей, с неизменными «тебе стоит» и «тебе не стоит». Олеже вообще ничего не стоит. Потому что Олежа физически беден и духовно богат. И каждый раз оглядываться и пытаться понять «а стоит ли ему» до чёртиков смешно. И до нервозов изматывающе. «Нельзя постоянно жить в стрессе». Кто это сказал? Олежа бы ответил, что льзя. Вон он живёт двадцать лет. И нормально. А то, что он под машину хочет сигануть, так это дело только его и случайного автомобилиста. А то всегда так – нельзя то, нельзя это. А почему не уточняется. Просто нельзя. А раз просто нельзя, то Олеже просто можно. А всё же в комнате было очень холодно. От пола исходил холодок и просачивался в босые ступни. Но возвращаться в кровать Олежа не спешил. Поставил руки в бок и уставился в окно. За окном была темнота. Она смотрела.Олежа смотрел в ответ. Тело свело судорогой. Всё же надо было одеться, слишком уж холодно. Но перед этим Олежа осмотрел своё тело. Пальцы на ногах были длинными, слегка розоватыми. Олежа всегда думал про себя, что он косолапый. Мама когда-то давным-давно зимой посмотрела на шатающуюся походку Олежи(у него тогда только поднималась температура) и сказала, что он как-то криво идёт. А он до сих пор помнит, что он косолапый. Пускай ему доктора безуспешно пытались вдолбить, что никакой он не косолапый. На голени расползлась приличная гематома. Синюшно-фиолетовая, тёмно жёлтая по краям, с вкраплениями красного. Гематома всколыхнула память, но Олежа на корню пресёк этот тупой флэшбек. Он не хочет об этом думать. И думать не будет. Пускай такая вот гематома была не только на голени. Ещё две были на бёдрах, одна на плече. И много-много маленьких лиловых синячков. И ещё больше ссадин. Взгляд скользнул на левое предплечье. Слегка пожелтевший бинт недвусмысленно намекал, что он вот-вот объединится с гематомами, и будет насиловать слабую психику Олежи. Олежа ощетинился, показывая насколько же он большой и страшный. На деле же Олежа едва ли дотягивал до уровня дворового взъерошенного котика. Но фокус внимания всё же перевёл. И без гематом и царапин он выглядел жалко. Худощавый и нескладный. Дистрофик (и сколько бы доктора не говорили, что у него недовес всего-то в семь килограммов, Олежа всё равно представлял себя замученной жертвой голодания). При таком раскладе обычно в зеркало не смотрятся. Но это обычно. А это Олежа. Он на носочках дошёл до шкафа и открыл дверцу. В зеркале отразилось туманное белёсое нечто. Даже в темноте комнаты его кожа казалась чересчур бледной. А ведь когда-то в детстве он даже сгорал к чертям собачьим и весь сентябрь ходил бронзовым. Но это было задолго до Питера. Это была почти другая жизнь. С другим маленьким мальчиком. Который умер где-то на тревожной границе первого юбилея Олежи. Теперешний Олежа был бледен как приведение, и это было его нормой. В зеркале так же отразились выпирающие рёбра, острые коленки, тёмно-коричневые соски, волосатые руки и ноги, щетинистое лицо. Наверное, это было не гигиеничным. Такое количество волос на теле скорее не смущало, а отвращало. Маленькие, тоненькие волоски были даже на фалангах его лягушачьих пальцев. Он подумал о том, как все эти волоски могут попасть в еду. Олежепоплохело. Эти чёртовы волоски были и на лобке, и отвратительная дорожка волосков тянулась к самому пупку. Наверное, это смотрелось бы очень горячо на больших накаченных парнях, но Олежа был маленькой худой пародией на человека, и его неимоверно сильно раздражали волосы на своём теле. И не только волосы. Раздражала худоба, раздражали острые коленки, раздражали прыщи и акне, которые решили расползтись по всему телу – прыщи были и на плечах, и на спине, и на груди. Это ощущалось совершенно мерзотно. Олежа посмотрел на лицо. На бледном лице сияли крылья носа, щёки, лоб – он вспотел, когда лежал на кровати. Мир качнулся. Олежа считал, что человеческое тело отвратительно. Как минимум его. Оно выделяло кучу отвратных жидкостей – слюни, слёзы, сопли, пот, мочу, кал, семя. Кто вообще был ответственен за это недоразумение?! Кто решил, что это – восхитительный набор для живого существа? Все человеческие процессы, все – одна сплошная мерзость. Питание, дыхание, испражнение, соитие. Олежа не мог быть человеком. Не мог быть этой тяжёлой отвратительной оболочкой. Если Олежа и мог размножаться, то никак не половым путём – это даже не ужасно, просто не логично. Не логично делать семенной канал и мочевой одним и тем же. Не логично делать шейку матки тонкой, чтобы при спаривании ощущалась боль. Это не логично и это не гуманно. Олежа просто мечтал быть чистой энергией. Без тела. Тело лишь всё усложняет. Его тело тянет к земле, ограничивает, пугает. Его сознание не могло быть суммой миллиарда маленьких клеточек, склеенных на отвали, работающих так, что было чудо, что он ещё жив. Он не мог быть биологической массой, которая даже не смогла дотянуть до нормы этого же биологического вида. Ну не мог. И всё то время, когда его травили, когда говорили что он четырёхглазая жаба, чудила и страшила, они были правы. Олежа кто угодно, но не человек. Олежа ненавидел своё тело. Тело ненавидело в ответ. Поэтому в нужный момент оно с мозгом не скооперировалось и не подало сигнал, что что-то надвигается. Поэтому Олежа пропустил тот момент, когда мир вокруг стал нереальным. Олежа взглянул на руку. И в какой-то момент, когда картинка с сетчатки глаза неслась по нервам в мозг, что-то торкнуло. Обрубило связь. Руку он видел. Видел, что она крепится к торсу. Но ощущения, что это его рука, не было. Да и торс его, не казался причастным к Олеже. Как и бёдра. Как и голени. Как и всё тело Олежи. Чувство паники сжало горло. Он всмотрелся в комнату. И понял, что комната не настоящая. Подделка. Выдуманная реальность. Зрение затуманилось, голова отяжелела, грудь спёрло. На несколько тяжёлых мгновений ему показалось, что он смотрит на мир от третьего лица. И видит себя испуганного. И всё вдруг показалось таким ненастоящим. Будто весь этот мир Олежа просто выдумал. А на самом деле ничего этого не существовал. И Олежа тоже не существовал. Просто пребывал в выдуманном пространстве как проекция воспалённого разума. Олежа попятился. Врезался во что-то спиной, и сполз по этому что-то вниз. Он закрыл своё несуществующее лицо своими вымышленными руками. Дышать было тяжело. Но это ненадолго. У Олежи всегда после приступов удушья случались приступы гипервентиляции. И пока он плавился от горячей паники, пока по чему-то вертикальному, на что напоролся Олежа, он растекался, он невероятно громко думал. Он кричал себе. Он кричал на себя. Он пытался самому же себе объяснить, что это просто приступ деперсонализации напополам с дереализацией. Что такое случается и ничем плохим(кроме паники) этот приступ не кончится. Он пытался самому себе доказать, что уже читал статьи об этом, и что дереал и деперсона в своих эффектах напоминают паническую атаку, и что справлялся с этим состоянием нужно так же, как с ПА. Просто перевести внимание. Занять себя чем-нибудь. Глубоко и ровно дышать. Это просто, каждый так может. Но эти мысли так же казались ему нереальными. И следовать им было очень и очень сложно. Особенно, когда в глазах потемнело от недостатка кислорода. Олежа лежал на полу и обгрызенными грязными ногтями скрёб линолеум. Сознание расслаивалось будто чайный гриб. Чайный гриб всегда был в банке – в замкнутом пространстве, в безопасности. Безопасность Олежи колебалась в зависимости от часа, дня недели, сезона, года. В году было целых триста шестьдесят пять дней, которые складывались в пятьдесят две недели. А в неделе было семь дней. Блять. Семёрки, семёрки, чёртовы семёрки. Семьдесят семь – топоры топорики. Топором можно отрубить голову и она не будет ныть, так что топоры это хороший обезбол. И почки не садит. Олежа знал, что после отруба головы мозг ещё работает пару секунд. Как-то проводили эксперимент. Выкрикнули имя человека без тела. И глаза отрубленной головы устремились на звук. А потом остекленели. Олежа бы не посмотрел. Он своего имени шугается. Олегсей это почти оскорбление, как минимум отец всегда произносил его с едким отвращением. Олежа не помнил как отец хотел его назвать – Олег или Алексей. Олеже в любом случае не нравилось имя. Не понравилось бы любое, каким бы его назвали. Потому что отец любое имя мог едко процедить сквозь зубы. Стоять. О-Л-Е-Г-С-Е-Й. Семь. Семь, сука, букв. Ровно семь и ни одной больше. Олежа застонал от боли в голове. Он прижал колени к груди. Обнял себя. И стал царапать плечи. Царапал плечи, царапал лопатки, царапал загривок. Боль отупляла и отрезвляла. Морось на глазах от боли явно не выдуманная. Сложно выдумать ненавистные телесные жидкости. Сложно выдумать зудящее соматическое горло. И сложнее выдумать сопли, неприятно булькающие в носоглотке. Надо думать о другом. Думать о хорошем. Если прибавить к семёрке единицу, то уже будет восемь. Восемь – приятное число. Восемь это почти бесконечность. Восьмёрка мягкая, похожая на крендель с сахарочком. Или мягкая ткань маски. А маску можно рисовать. Рисовать маски нужно на Антоне. На других маски смотрятся отвратно… Антон. Антон не топорище, Антон говорить имя Олегсей ядовито не умеет, Антон не телесный, а идейный. Но мысли об Антоне полоснули по щекам больнее, чем все гематомы, все семёрки и все имена. Мысли об Антоне тянули обратно в позапрошлое воскресенье. Воскресенье это тоже восьмёрка. А ещё восьмёрка это красный. Красный живой. Красный могильный. Красный на руках… Олежа укусил себя за предплечье. Было больно. Очень больно. Не было понятно от чего больно – от воспоминаний или от укуса. Но тело ныло и выло. Олежа ныл и выл от того, что тело у него было. Олежа бы подрался с собой, если бы мог. Вырвал бы себе пару клочков волос. Пару зубов бы выбил и сделал из них трофейное ожерелье. И глаза бы выдавил. Отвратительно стеклянные глаза. Мальчик с глазами из самого синего льда. Только таять он будет не от пулемёта, а от ударов наотмашь. Только так. Хотя почему «будет»? Он уже сейчас таял. И растекался по линолеуму. Линолеум был весь в царапинах. А ещё от кровати сбоку к двери вела белёсая дорожка выцветшего линолеума. Когда-то Олежин сосед припёрся в общагу вусмерть пьяный. И наутро вылебвал целую дорожку.Олежа проснулся от вони, и собрался в рекордные сроки – минута сорок семь секунд. А потом сбежал из чёртовой комнаты куда подальше. И весь день думал, что скорее всего эту блевоту придётся убирать ему, потому что сосед был наглым, тупым и безответственным. А у Олежи бзик на чистоту. И даже успел пожаловаться всем кому не лень. Даже отцу. В то время Олежа ещё довольно часто звонил и переписывался с ним. Но пришёл он в совершенно чистую комнату. А сосед даже извинился. Олежа извинения принял и забыл о происшествии, ну с кем не бывает. Всё хорошо, конфликт не намечался. А потом отец влез. И наверное в тот момент Олежа прочувствовал всю мощь слов «эмоциональная сепарация от родителей». Потому что после пары часов, которых Олежа провёл за тем, чтобы винить себя он внезапно понял, что винить себя ему надоело. И так он виновен во всех грехах человеческих. Надо же хоть иногда себя любимого выгородить. Хоть раз в двадцать лет. И оказалось, что винить отца очень просто. Даже стараться не надо. И только потом Олежа прочувствовал всю мощь слов «психологическое замещение». Но отца жалко не было, так что спихивать на него периодически все смертные грехи было легко. Грехи… Если не считать блуд, то наверное Олежа собирал их всех в себе. НУ может ещё и чревоугодие стоило из этого списка выбросить. Тщеславие можно тоже зачеркнуть, но только карандашом – самооценка Олежи так же зависела от времени, места и людей в округе. Гордость… Ну он был гордым целый месяц в год. На самом деле такая неопределённость стояла напротив каждого греха – вроде есть, вроде нет. Кроме трёх конечно – уныние, печаль, гнев. И после этой мысли Олежа разозлился. Уныние, печаль и гнев обычные человеческие чувства. Их можно испытывать. Их нужно испытывать в полной мере и без осуждения. Без этих чувств не может быть ни счастья, ни спокойствия. Если за эти чувства винить и попрекать, то… то… То получится Олежа. Недобитое напуганное говно на ногах. Его напугали. Олежа привстал с пола. За окном разливалось утреннее марево – розово-оранжевые всполохи за окном говорили ему, что прошло достаточно времени с тех пор, как его размазало по полу. Хотя концепт времени для Олежи сейчас представлялся туманной поебенью. Мир всё ещё не существует. Олежа всё ещё не Олежа. Но мозг Олежи, который не Олежа, всё же был гениальным. Гениальный мозг навернул метафорическое сравнение и теперь псевдо Олежа хоть знал на что перевести мысли. Как думать позитивно. Кровосток, сука, отвратителен. Кровосток, сука, прекрасен. У Олежи с кровостоком отношения метались от любви к ненависти всего за пару слов. Текста кровостока были оскорбительны до придела. Текста были омерзительны настолько, что уши сворачивались и, что иронично, кровоточили. Кровосток был чистым репом – никакого вокала, ничего, что могло бы быть описанным как «музыка». Но будь Олежа проклят, если кровосток не гениальнейшая реп группа. И будь он проклят, если страшный лирический персонаж Антона Черняка не его тайная тупая мечта относительно своего будущего. Вообще странно было говорить про лирического персонажа Кровостока. Он ужасный человек. Страшный, отвратительный, отрешённый, тупой и одновременно изворотливый. И тут Олежа чувствовал сходство между ним и собой. Но ещё лирический персонаж был большого мнения о себе, уверенный в своих действиях, почти бесстрашный, да к тому же думает позитивно. И это то, чего не хватало Олеже. Олежа бы хотел, чтобы таких людей, как из песен кровостока сажали далеко и надолго. Но если бы Олеже предложили стать им, то он бы задумался. Скорее всего предложение не принял, но думал бы долго и напряжённо. Потому что ну а что ему терять? В песнях кровостока он умрёт молодым, обкуренным и пьяным, узнав поближе всех одиноких девушек (а может и парней) района, с хорошей, пускай и грязной, работой. А так… А так он издряхлеет в одиночестве переполненный чувством отчаянья и сожаления, что всю жизнь он потратил вникуда. Короче, заиграла у него в голове «голова». А Олежа уже лежал на кровати, обнимая себя за печи. Рядом светился белым дисплей телефона. А потом заиграло «порно». За «порно» пошёл «Куртец». А потом Олежа не вслушивался. Он просто лежал и старался глубоко дышать, пускай изредка его пробирал холодок и он вдыхал полную грудь воздуха, замирая. Он старался фокусироваться только на дыхании и на кровостоке. Это было сложно. Чуть легче медитаций, но всё же. Не думать, или фокусироваться лишь на одной вещи, когда в твоём сознании идеи мелькают так быстро, что у эпилептика случился бы припадок, почти невозможно. Это можно было сравнить с фейерверком. Сложно сосредоточиться на маленькой звёздочке, когда вокруг так и полыхают тревожные огни. Но Олежа старался. Изо всех сил. На лбу проступил пот. Его мутило. Мысли лезли в голову, в голову лезли семёрки, отец, массачусецкий университет, схема бензольного кольца, рыжий кот из детства, которого почему-то весь двор звал грачом, сверхскопление Ланиакея. И всё это красной нитью складывалось в какую-то одну простую мысль.В один образ. Но у Олежи в голове было только дыхание и кровосток. И ничего другого. Всё остальное просто не существовало ни в каком виде в голове у Олежи. И любой факт, что указывал на лживость предыдущего предложения, Олежа отклонял. Он лежал. Он смотрел в стенку. Он дышал. Он потел. Он слушал кровосток. И в какой-то момент «он» перешёл в чёткое «Олежа». Олежа был Олежей. Наверное, тупая фраза с точки зрения лингвистики. Но для Олежи не было лучших слов, чтобы определить своё состояние. Он просто был собой. Вытянул руку и потрогал обои. Обои были слегка рельефными, сам материал был гладким. И ощущая на кончиках подрагивающих пальцев окружающий мир, Олежа понимал, что мир довольно-таки вещественен. Что Олежа этому миру принадлежит. Но при этом сознание его от этого мира отделяло. Прошло ещё две с половиной песни, после чего Олежа осмелился сесть. Руки слегка потряхивало. Внутри было пусто. Как морально так и физически. Живот громко заурчал. Олежа схватился за него и только сейчас почувствовал, что живот у него приклеился к хребту. Когда он в последний раз ел – он не помнил. Когда-то вчера наверное. Или позавчера… Последняя неделя как-то слилась в один большой ком, и разграничить вчера и сегодня было сложно. Бессонница доконала его. Всё же стоит обратиться к доктору. Но после праздников. Обязательно. Олежа понимал, что это «обязательно» окажется на помойке вместе со списком дел на новый год уже через два дня после нового года. Потому что если хочешь сделать дело, то лучше делать его сейчас, а не откладывать. «Со следующей недели», «со следующего месяца», «со следующего года» – лучше уж тогда сразу со следующей жизни. Время иллюзорно. Время придумано людьми и люди же от него и страдают. Иронично. Хотя, концепция времени имеет под собою физический зачаток. Просто люди как всегда всё упростили и запутались в своём же упрощении. Время не более чем скорость распространения информации в пространстве. Время существовало по закону Шрёдингера – пока не было наблюдателя, явление и было и не было. Хотя… Олежа одёрнул себя. Дал себе лёгкую пощёчину. К чему эти размышления? Вот серьёзно. Его изначальная мысль была довольно законченной и однозначной, со своей моралью. К чему это перепрыгивание на другую тему? Рядом не было ни одного физика задрота, который бы подушнил Олеже за факт существования времени как концепции. Так к чему это пугливое оглядывание на чужие псевдозадетые чувства? И вообще весь этот диалог ведётся в его же черепушке. Никто его тут не ударит и не укусит за своё твёрдое и однозначное мнение. Хотя... А хотя без хотя. Единственное, чего сейчас хотел Олежа – позавтракать. И он хоть разобьётся, но позавтракает. И не застрянет на полпути кидаясь из одного монолога про метафизичную сущность бытия в другой. Ну уж нет. Он взрослый независимый мужчина и он определённо точно сможет поесть без мозгоонанирования. Олежа опять встал с кровати. На этот раз за окном светило холодное зимнее солнце. Прежде чем одеться Олежа вновь осмотрел себя с ног до головы. На этот раз ужасающее отвращение от самого себя накатило и ушло, словно прилив. Олежа подумал, что он, конечно, выглядел плохо, но не то чтобы ужасно. Было под какой плинтус падать, но до этого было далеко. Ноги хоть не кривые. Да и после множественных митингов какая никакая мускулатура виднелась. Совсем лёгкая, но всё же. Когда он только в Москву приехал он от стометровки падал на четвереньки и задыхался. А сейчас километра два пробежит без остановки, так ещё и на дерево залезет, а там на какой-нибудь гараж. Он достиг уровня десятилетнего мальчика. Не плохо, весьма не плохо. Возможно он даже не безнадёжен. Больше дразнить свою дисморфофобиюОлежа не стал и быстро оделся. Сегодня он не собирался никуда выходить, так что натянул свои старые замученные спортивки и белую алкоголичку. Олежа до сих пор боготворил китайцев, которые жили тут до него. Благодаря этим добрым людям у него был мини холодильник. Таким образом Олежа избежал многих проблем, например кражу продуктов – в начале второго курса какие-то долбаны обчистили холодильник на этажах с третьего по пятый. К тому же можно было сократить времяпровождение за стенами комнаты. Томик стихов Бродского уважительно покосился на него. На холодильнике лежало пару пачек дошика и засохший чёрный хлеб. Олежа выпал из реальности на пару минут, дело было важное – брать со вкусом курицы или говядины. Всё же Олежа решил пожалеть свой организм(а в частности глистов) и выбрал говядину. Где-то на дне самого холодильника валялись одиноко две сосиски и одно яйцо. Идеальный набор для холостяка. Олежа ещё раз поблагодарил китайцев, за то, что они так расстроились в своём профессиональном выборе, что к холодильнику докупили электрочайник. Уже через шесть минут Олежа ел всухомятку лучший в мире деликатес, с недоварившимся яйцом. Покончив с едой Олежа почувствовал некоторое удовлетворение. Если бы кто-то осмелился высчитывать по формулам точное процентное соотношение удовлетворённости в теле Олеже, то после мучительно долгих округлений получилось бы всего 27%. Меньше половины, больше чем ничего. Но ведь прогресс всегда стремится к наибольшему комфорту человека. Бесконечность не придел и всегда можно попробовать забраться под освежающий душ. Вымыться чем-нибудь что пахнет как фруктовый киоск, выбриться новомодной бритвой с подвижным станком и почистить зубы электрической зубной щёткой – и всё это лишь для вашего комфорта и уверенности в себе. Сказал бы продавец консультант. «Пиздец я воняю» – сказал бы Олежа. Недолго думая, Олежа собрался и пошёл в душ, предварительно глянув время – ему на всё про всё оставалось минут сорок. Он пошёл на седьмой этаж. Не смотря на то, что сегодня новый год, общага не производила ожидаемого шума. Измученные студенты спали столько, сколько могли, к тому же сегодня ожидается бессонная ночка. Только пока ещё подающие надежды перваши сновали туда-сюда по коридорам. Иногда они оборачивались на Олежу и смотрели на него как на только-только сбежавшего наркомана из диспансера. Глупцы. Только пройдёт их первая сессия, как они станут такими же красивыми и выспавшимися как Олежа. А сейчас они бы лучше поспали – университет затапливает не каждый день и в новый год они обычно учились. И раз уж на них снизошла удача, надо этим пользоваться. Дойдя до душа, Олежа не услышал ни привычный звук бегущей воды, ни чьих либо голосов. Душевая пустовала. Идеально. Он зашёл, разделся и встал под душ. Тяжёлые капли упали на голову и плечи. Шум воды успокаивал. Олежа прикрыл глаза. Волосы стелились по лбу, их мягкое касание не пугало. Волосы как волосы. Ничего ужасного. От тёплой воды раскраснелись руки и ноги. Стали набухать вены. Олежа подставил лицо воде. Свежо. Клонило в сон. – Какого хуя?! Внезапный мат оторвал Олежу от блаженства. В дверях стояла голая девушка. Та сама, я которой недели две назад у них состоялся довольно содержательный разговор про гача клуб этой общаги. Ах, какие времена! Сейчас же неизвестная стояла в дверях и краснела. Олежа стоял под душем и бледнел. Средний тон кожи по душевой выходил бежевым. Олежа медленно оттаял, но быстро сообразил, что вообще-то этот же вопрос он может задать неизвестной. – У меня к тебе тот же вопрос. Двенадцати ещё нет. – Нет есть. – Нет. У меня телефон в штанах в предбаннике валяется, можешь посмотреть. – Может ты время забыл перевести? Олежа стеклянным взглядом уставился на девушку. – Время не переводят уже как восемь лет. Неизвестная потупила взгляд. Побледнела. Вновь покраснела. Свела брови у переносицы. Поджала губы. – Я сейчас моюсь, а ты уходишь как можно быстрее, и никто не пострадает. Олеже захотелось низким утробным голосом гаркнуть «пошла нахуй». Он тут вообще-то жертва и вообще не сделал ничего плохого. Но вместо этого он тихо упёр взгляд в пол. Событий на тридцать семь секунд, воспоминаний, блять, на всю оставшуюся жизнь. Олежа подумал, что было бы смешно, если бы это был единственный раз, когда он вживую увидел обнажённую девушку. Факт того, что у него скорее всего в жизни никогда не будет партнёра и моментов «интимной близости» не только удручал, но и смешил. Многие мачо кичились тем, что они такие «эксперты» по части женской физиологии. Олежа бы разгромил их в теоретической части за считанные секунды. А потом за считанные минут проинструктировал о женской сексуальности, пользуясь новейшими исследованиями в области сексологии. Как говорится «тренеры не играют». И всё же Олежа думал о том, чтобы испытал на его месте… да кто угодно. Парень, девушка, гетеро, би, гей, лесбиянка… Не важно. Кто угодно. В медиа в такой бы ситуации девушка бы истошно завопила, назвала бы Олежу извращенцем, а у Олежи был бы стояк, потому что это «та самая, о которой он воздыхал с седьмого класса, но ей нравятся плохие парни, а не нормальные, как он». А в конце сюжетика у них был бы горячий секс прямо в душевой кабинке. Но это тупая плоская проекция мира. У Олежи не было стояка. Девушка не визжала, а, понизив тон, шикнула на него. Сексом и не пахло. Олежа подумал про то, что было бы, если бы вместо девушки был парень. В принципе сюжетик не менялся. Просто в конце не Олежа бы входил в чужую плоть, а накачанный старшекурсник в него. Олежу передёрнуло. Любой из вариантов звучал глупо, плохо, и даже опасно. И это даже не беря в расчёт его асексуальность. Олежа представил на месте гипотетического старшекурсника Антона, а на месте себя, себя из параллельной вселенной, где его вообще может что-то возбуждать, и почувствовал как холодок прошёлся по спине. Даже в мыслях было ужасно. Потому что так то зажимать людей в ограниченные пространства без возможности отхода, перед этим не оговорив это всё и не получив активного согласия, неправильно. И даже преступно – несмотря на страну, в которой Олежа находился, насилие и изнасилование всё ещё были насилием и изнасилованием. Хотя, адекватно донести участковому, что парень не воспользовался концептом «да значит да», и просто занялся сексом, потому что вы прибывали в параличе от страха, сложновато. Олежа подумал ещё немного и пришёл к тому, что он испугался бы даже если его зажала неизвестная. Ему, конечно, не удалось во всех ракурсах рассмотреть её фигуру, но выглядела она… спортивно. С такой оказаться в тёмном переулке себе дороже. Особенно если учитывать её нрав. За звуком душа Олежа услышал поворот заржавевшей ручки. За этим послышался звук включённого душа, вскрик. Он выглянул в проход, неизвестная выпрыгнула из своей кабинке и тряслась. ТО ли ошпарилась, то ли наоборот – попала под холодную воду. В один момент она обернулась на него. Только сейчас Олежа понял, что у неё было коротенькое каре, сама она была блондинкой, хотя волосы на теле были скорее русыми. Соски у неизвестной были большие, поросячье-розового цвета. Она уставилась на него злобным ядовитым взглядом. Глаза у неё были карие, но под лучами лампочек… Чисто золото смотрело на него осуждающе. Удивительно, но неизвестная не спешила прикрыться. – Чё смотришь? Олежа оттаял и поспешно вернулся в кабинку. – Извините. Олежа смотрел в пол. Думал о поле. Женском. Станислав Лем в сборниках об Ийоне Тихом как-то выдумал расу, у которой размножение не было сопряжено с сексом и удовольствием. И прилетев на эту планету, чтобы пообщаться с теми инопланетянами Ийон почувствовал затруднение в том, чтобы объяснить что такое сексуальность. Почему в рекламе женщины так странно выгибались, почему некоторые части тела всегда были прикрыты. Потому что инопланетяне смотрели на него с непонимающим взглядом. Потому что для размножения им даже касаться друг друга не надо было. Олежа ощущал себя примерно так же, как те инопланетяне. И он думал, что это не от того, что он асексуал. Ну, не полностью. Не то чтобы Олеже не было знакомо понятие «сексуально привлекательный». Если не хочешь получить дополнительной порции травли и ударов по лицу, то лучше косить под гетеро. Это он усвоил рано. И хочешь не хочешь, но отвечать на стандартный вопрос «вдул бы?» как-то надо было. Конечно, всегда можно было говорить «нет», но это выглядело слишком подозрительно. Говорить невпопад тоже такое себе решение. Так что как-то приходилось в голове делать расчёты. Потому что фразу «мне не особо важна внешность. Если личность хорошая, тоя не против» всегда крыли фразой «да ты педик просто». А Олежа потом стоял, краснел и старался не расплакаться от обиды. У Олежи даже типаж был. Размытый, но всё же. Олежа даже мог секунд на семь абстрагироваться и пасануть как гетеро – не задумываясь ответить на вопрос «вдул бы?». Но от этого сексуальность проще для Олежи не становилась. Он прокручивал в голове образ неизвестной. Она… ну… она просто была. Обычная девушка, обычные широкие бёдра, подтянутое телосложение, волосы на теле, на лобке, соски. Лицо было приятным. Но в глобальном плане Олежа не мог понять, чем она отличается от него. Ну, грудь у неё была второго размера… Если бы Олежа растолстел, то у него бы тоже была грудь второго размера. Бёдра и у него были. Просто узкие. Ну вот случается так, родиться с широкими бёдрами, неизвестная же не виновата. Даже не у всех девушек бёдра широкие. Олежа, когда учился на физмате, был знаком с девочкой Машей, и она была очень высокой и тонкой и бёдра у неё были в ширине такие же, как у Олежи. Волосы на лобке и у Олежи были. Только у него были отвратительно чёрные спутанные волосы, которые смотрелись слишком вызывающе на его бледной коже. А у неизвестной русые волосы приятно отливали бронзой на свету. Ну ладно там лобок, лобок и половые органы это ещё куда не шло, это понятно, почему они сексуальные. Но соски то почему??? В чём соски то виноваты? Его соски отличались от сосков неизвестной лишь размером и цветом. Но вот если Олежа в жару майку снимет, то это нормально, а вот если майку стянет неизвестная а под ней не окажется лифчика… Ужас, страх, разврат, отлучение от церкви и нервный паралич. И всё из-за чего? Ну может различие и было – Олежа молоком кормить не мог. Хотя и это не то чтобы константа. Мужчины могли кормить молоком, просто происходило это в экстремальных ситуациях. Но возможность то была. В женском теле было ничего такого сексуального, чего не было бы в мужском теле. А цензурить и считать за порно часть тела только потому, что оттуда может литься молоко и по текстуре оно отличалось от других участков кожи – бред. И, наверное, тут бы кто-то вклинился и воскликнул: «Ну Олежа, ты же асексуал! Тебе не дано понять сладкой неги женской сексуальности!» Вот поэтому Олежа и ненавидел говорить о своей ориентации. О настоящей. И, даже если он попадал в компанию более или менее лояльную к ЛГБТ, он предпочитал говорить, что он бисексуал. Потому что асексуал это клеймо, которое вмиг отрезает его от любых разговоров про секс. А когда он пытался объяснить, что у него вообще-то есть либидо и он мастурбирует, глаза всех сидящих округлялись и ему пытались впарить, что он не асексуал. И в объяснениях Олежи было явно слишком много умных слов, которые никто не понимал. Как никто не понимал, что отсутствие влечения не означает отсутствие потребности в самоудовлетворении. Может Олежа даже когда-нибудь займётся сексом. Не с кем попало. Может после очень длительных отношений. Может быть просто ради интереса и просто один раз. Но он не исключал такой возможности. К тому же в его картине мира существовал большой шанс того, что к тридцати годам у него будет какая-нибудь девушка, которая выберет его только потому, что всех хороших уже разобрали. И будет чудом если она будет какой-нибудь феминисткой, которая абсолютно спокойно относится к детям из детских домов. Потому то если нет, Олеже придётся наблюдать как его ублюдские гены растут и развиваются. И всё же в сексуальности Олежа не видел смысла. Никакого. Но сказать неизвестной что-то вроде: «Не бойся, я не воспринимаю тебя как кусок мяса для секса, и вообще мне кажется сексуальность это навязанный социальный конструкт, основанный на контроле репродуктивной роли в социуме, созданный лишь для разобщения и радикализации общественных настроений» было как минимум как-то странно. Как максимум – его бы пришибли прямо в душе. Поэтому Олежа решил больше не действовать на нервы неизвестной и уйти куда-нибудь подальше. Он быстро вымылся, выбрился, почистил зубы и вышел из душа. Сейчас его удовлетворённость была где-то 77%. Осталось закрыться в комнате, залезть под одеяло и надеется, что Морозко его за жопу не укусит. И Олежа почти вот уже осуществил этот план. Вот уже был на финишной прямой, уже дверь закрыл и встал одним коленом на кровать – кто-то постучал в дверь. Удовлетворённость спикировала в долину 7%. Чёртовы семёрки. Олежа подошёл к двери. Нахмурился и прислонился лбом к двери. Сделал глубокий, печальный вдох и натянул безупречную расслабленную улыбку. Однокурсники и так его считали надменным, хотя он просто плохо видел кто к нему на встречу идёт. А преподавательница актёрского сейчас бы пустила гордую слезу – золотой ученик до сих пор не забыл как играть. Олежа выглянул в коридор. – Приветики!!! Не посмотрев, кто стоит за дверью, Олежа хотел ответить: «Хуетики». Но взглянув на гостью он только буркнул: – Прив. На пороге стояла Маша. И она никак не была похожа на заебавшуюся старшекурсницу. Олежа завидовал. Маша уже причесалась – на голове были две косички «колосок», которые Олеже напоминали бараньи рога. Лицо румяное, глаза блестят. Либо Маша уже накатила и пришла спаивать Олежу, либо его ждало дерьмо пострашнее. – Можно? Олежа впустил её внутрь. Она осмотрелась как-то разочарованно, но потом всё же улыбнулась и повернулась к Олеже. – Как ты? – Буду очень признателен, если переедешь сразу к делу. У меня тут свидание с постелью, а она очень ревнивая. Маша улыбнулась и плюхнулась на пустующую кровать. – Короч я предлагаю тебе авантюру. – Не интересует, пока. Олежа даже не отходил от двери, засунул одну руку в карман, другой держал дверь. – Да подожди. – Я не просто интроверт, я социофоб, мизантроп и другое говно на ногах. Мои любимые персонажи это шерлок, бетмен и любой другой имбицил с проблемами в социализации. – Олееееж. Ну да ладно тебе. Авантюра классная, вайбовая. – Единственный вайб, который ты излучаешь, это вайб говна, которое я буду жрать в обезьяннике. – Да не всё так плохо! – Плохо всё: мы оба умные и заебавшиеся. А у тебя ещё шило в жопе, это ни к чему хорошему не приводит и вообще нас надо держать в изоляторах. Отдельно. Маша вздохнула и закатила глаза. – Это просто вечеринка на нг. Она именно что сказала «энгэ». Олеже это сокращение почему-то не нравилось. Веяло оно чем-то… авантюристским. Новый год – это семья, оливье, ёлка и котик. А «энгэ» это петарды, алкогольные моря и блевота. Такой расклад дел его не устраивал. – Я не хочу в вытрезвитель. – Да ну лааадно тебе. У нас там все космонавтов и полицаев не любят. Так что если и нагрянут то ты узнаешь это быстро. Компания тебе стопроц понравится, тебя трогать не будут. Просто постоишь в стороночке послушаешь песни и съебёшься. – Ну и нахера мне это? – Олеж, – она сказала это очень мягко, завлекающее – ты в лицо хоть знаешь сокурсников? Олежа покраснел. Не знал. Ни в лицо, ни по именам. Он знал Машу. Знал Михендия. А все остальные смазывались в куче Саше-маше-даше-жене-андреев. Вроде у них там была какая-то Мила. Но похоже Мила Олеже мила не была. Вопрос был… Болезненным. Не то чтобы все его так сильно возненавидели, что он абстрагировался ещё на первом курсе, просто… Он привык что его травят. Привык, что если он отсвечивает, то обязательно за это получает. Привык, что люди считают его фриком, надменным, наркоманом, сумасшедшим. И в таком случае лучше не отсвечивать. И вообще. Он приехал учиться, а не дружить. Не нужны ему были друзья… Не из этой толпы так точно… Это просто взрослое жизненное решение независимого человека – «я не хочу иметь друзей». А знакомые… Ну они для того и знакомые, что ты максимум лицо помнишь. Хорошо если ещё и имя. – Ну не знаю. И что? Ты вон преподов в лицо не знаешь, и живёшь же как-то. – Да блять, Олежа! Маша закусила губу. Пригладила волосы, обернулась к окну и внось на Олежу. Взгляд у неё был жалостный. – Тебе двадцать один! У тебя тут как бы молодость проходит. Возможно это будет твоя последняя новогодняя тусовка! Потому что будем честны из потока едва ли кто-то пойдёт на магистра, – Она перевела дыхание. Олежа смотрел на неё стеклянным взглядом, из-за чего она слегка стушевалась. – У тебя просто не будет возможности, ты понимаешь? – Тебе какое дело? Маша посмотрела на него своими большими глазами. Очень большими, гипнотизирующими, маническими глазами. У Олежи похолодело в животе. – Потому что мне кажется, что ты хороший парень, с не самыми приятными жизненными обстоятельствами. И мне кажется, что ты можешь жалеть о том, что упустил. Олежа собирался отказаться. Да, слова очень милые и приятные, но… Его там скорее всего не ждут. Его там поджидают только неприятности. Там явно не будет ничего весёлого или классного. И придётся наглотаться успокоительных, чтобы у него не случилось приступа тревожности посреди чужой квартиры. Или и того хуже – панической. На самой тусе конечно же найдутся давешние спаиватели, которые захотят закончить начатое. А Олежа шестым чувством понимал, что если он напьётся, то хорошим это не кончится. И есть большая вероятность, что какой-нибудь очень недалёкий человек всё же решит, что Олежа похож не просто на наркомана, а на наркомана спидозникагея, и ему обязательно будет заточить кулаки об лицо и рёбра Олежи. Олежа всё же решился. Да, Маше будет неприятно, но через полгода они разойдутся навсегда, и Маша будет вспоминать его как страшный сон, который воровал у неё подик. Вечеринки это просто не его. У него просто аллергия на людей. Он вполне себе спокойно проведёт «энгэ» у себя в комнате, под громкие звуки салютов и петард. Может будет жалеть. Но ему не привыкать. Жалость не такое уж страшное чувство, когда оно гложет каждодневно. Олежа просто привык. – Ладно. Глаза Маши заблестели. Уголки губ медленно поползли вверх. – Ладно в смысле- – Ладно в смысле ладно уговорила, ладно я пойду, ладно если что-то случится, то это твоя, и только твоя, вина. В последнюю секунду в Олеже просто промелькнула мысль, что он может умереть завтра. Да и вообще в любой момент. А его жизнь… жалкая. Без огонька, без выдумки. Будто слепленная на отъебись каким-то студентом неумехой. У него ведь и вправда больше не будет шанса. Никогда. А он даже на чужих днях рождения не бывал. Его никто и никогда не приглашал. А свой день рождения он проводил дома – папа покупал торт, торжественно вручал какой-то подарок и конверт с деньгами от мамы. Под вечер звонила мама и поздравляла его, после Оля. На этом всё. Ни друзей, ни гуляний, ни какого-нибудь кафе с одноклассниками. Он просто… Был один. Всегда. Олеже казалось, что он привык. Он думал, что просто не создан для отношений. Он просто не умел и не мог. Да и не хотел. Вроде как… Но строчка из учебника биологии за седьмой класс всё всплывала в сознании «Человек – существо социальное». А Олежа всё же был человеком. Тупым, болезненным, едва существующим, но всё же человеком. Какая жалость. К тому же, раз уж там его никто не ждёт, то он вполне себе сможет уйти в любой момент и не показаться сволочью. Действительно, он мог бы просто тихо постоять в сторонке, выпить какой-нибудь мерзотный коктейль, может даже станцевать разок, если он успеет накидаться. А потом очень тихо уйти на поиски мандаринов. И всё будет тихо и мирно. А Олежа просто параноик, который всегда пытается найти что-то плохое. Ну не виноваты люди в том, что голова у него больна на все четыре стороны, что гормоны у него то вырабатываются в слишком больших количествах, то в слишком маленьких. Он и в апатию не падает, но и счастья не испытывает. Ну не виноваты. К тому же… Антон ведь мог прийти. Очень внезапно. Или позвонить. Увы, Олеже сейчас не хотелось ни видеть его, ни слышать. Просто не готов морально. А так у него даже уважительная причина была – активно социализировался, на остальное ресурсов не хватило. – Круто! А ещё… У меня к тебе есть как бы ещё одно предложение. Маааленькаяавантюра. О господи. – Мне очень страшно, – в голосе Олежи проскользнули шутливые нотки, за которыми скрывались очень тревожные предположения. – Да ничего преступного. Ну как бы… Тебе твоя мужественность не нужна? – Если ты хочешь предложить мне поебаться с Михендием за деньги, то я отказываюсь. – Да нет!!! Не в это плане… Хотя всё равно, печально, я б тебе таких денег дала… – Извини, но я только по любви. – Это слатшейминг. – Только если ты проститутка, а я тебя обидел. – Да. Олежа одними губами сказал «пизда». Маша рассмеялась. – Короче, го сделаем тебе мейк! Олежа опешил. Всё же предложение заняться сексом с другом за деньги казалось ему более вероятным, чем предложение накрасить его. – Слушай, меня сколько не штукатурь, я всё равно жаба. – Ой, да ладно тебе. Ты довольно таки красивый! Нет, то есть… Ты красивый. Просто красивый. К тому же мы тебя не штукатурить будем, а самовыражаться! – Во-первых – в каком месте я вообще красивый? Я выгляжу как наркоман. А во-вторых я могу самовыразить свою уёбищность и без мейка, – он хотел было замолчать, но вспомнил кое-что. – А! Ещё есть в-третьих. В-третьих я не хочу валяться с разбитым лицом. – Так. Ну во-первых у тебя пиздатая форма лица, крутой курносый нос и ахуенные голубые глаза. И вообще я накрофилка, – маша улыбнулась и поиграла бровями. – Не надо меня ебать. – Я ебу собак. А ну-ка гавкни! – Мяу. Они оба фыркнули. – Во-вторых, Олеж, ты просто не видел моей палетки. Мы из тебя такого красавца сделаем! Эльфом станешь. Ну или кто там тебе нравится. – Скорее уж ночной бабочкой. – Это уже второй слатшейминг за день, Олеж, превышаешь лимиты. – Мне можно, я социоблядь. – Ну и когда ты ей стал? – Когда меня начали крышевать ради моего появления на людях. – … Засчитано. В общем херню несёшь. А в-третьихМихендий тоже будет в мейке. Ну ты сам понимаешь – с Мехендием лучше не того… Не этого. Короч ты один такой нафуфыреннный не будешь, не ссы. Я обещаю въебать любому, кто начнёт залупаться. Олежа прислонился к косяку. Сдул со лба выбившуюся прядь. Наверное, нормальный бы человек сейчас бы взвешивал все за и против. Но голова Олежи была пуста. Ему просто нравилось как его уговаривают. Появлялось даже какое-то чувство собственной важности. Его даже красивым назвали. Это было очень… приятно? Мило? Хорошо? Олежа не умел правильно распознавать свои эмоции. Просто в груди потеплело и он еле сдержался от того, чтобы заулыбаться печально и отвести взгляд. Пускай и длилось это чувство всего семь секунд – Олежа быстро объяснил себе, что сказано это из вежливости – всё равно было приятно. – Ну? – Что ну? – Ну не ломайся! – Ну поломаюсь! – А если я скажу, что накрашенным будет не только Михендий, но и большая часть потока? – Я позвоню в полицию и сообщу о шантаже и угрозах насилия. Маша застонала. – Хорошо, чем тебя пошантажировать? – Шоколадом с орехами. Большими орехами. – А гвоздей жаренных не хочешь? – Нет, спасибо, у меня повышенный показатель жареных гвоздей в крови. Маша почесала голову, посмотрела куда-то в сторону. Олежа стоял и улыбался. Нет, он конечно суровый волк одиночка, который разговаривает чисто волчьими цитатами, но говорить с людьми было приятно иногда. Особенно если человек был машиной сраказма и иронии. Прямо как Олежа. – Могу предложить жопу Михендия. Она как два больших ореха. И орбит без сахара. – Хммм… Идёт. Олежа оторвался от косяка, подошёл к Маше и пожал руку. Параноик внутри зашипел и сказал, что их убьют в подворотне гомофобы. Суицидальные мысли говорили что это ситуация «двух зайцев одним ударом». – Олегсей… Как тебя по отцу? – Михайлович. – Олегсей Михайлович, с вами чрезвычайно приятно иметь дело. – Да что вы. – Ага. В общем план таков: на место выдвигаемся в семь. Красить тебя начну в шесть… Нет, в пять сорок. С тобой это затянется. – Ну спасибо. – Цыц. А ещё: ты что собираешься надеть? Олежа задумался. – Ну, у меня из самого парадного и чистого чёрная рубашка и чёрные мама джинс. У Олежи был парадный костюм. Настоящий. Но он пылился на дне шкафа уже четвёртый год. Олеже просто было некомфортно надевать его. Костюм был ровно по его размеру, рубашка, пиджак, штаны, туфли, даже бабочка имелась. Но на Олеже это выглядело… Удручающе. В таком костюме его хоронить можно было. Но по части функциональности это была не одежа, а мусор. С всех мероприятий Олежа рано или поздно сбегал. Иногда сбегал прямо на митинг. И, увы, бегать от космонавтов в парадном костюме было такое себе удовольствие. А чёрные джинсы и рубашка самое то. У него ещё где-то был чёрный кардиган, который смотрелся почти как мантия на нём. За такую одежду не то чтобы ругали, просто косились и мысленно вопрошали: когда же Олежа станет нормальным? И в таком виде было абсолютно удобно бегать, прыгать и обороняться. К тому же Одежда смотрелась на нём слегка мешковато, а значит скрывала его ужасающую худобу. Просто идеальный вариант. Маша еле сдерживала смех. Подбородок сморщился. Она смотрела на Олежу как на чудо в перьях. – Ну говори уже. – У меня есть... авантюра. – Блять, – Олежа сказал это довольно тихо. Но в следующей фразе его громкость увеличивалась по накатанной. – Ёб твою мамашу, сколько у тебя там этих авантюр? – Сто пицот. – Бля… Ну что там? – Есть у меня чёрная рубашечка, но с жабо. Маша положила руку на шею и подняла её вверх намекая на то, какое там жабо. – Ну короче там воротничок высокий с кружевами. Мне кажется тебе пойдёт. – Я буду выглядеть как клоун. – Да нееет. – Нет ты не поняла. Я буду выглядеть как клоун не в позорном смысле. Я буду выглядеть как клоун в смысле птср. – Когда клоуны успели тебя выебать, ночной мой? – Это слатшейминг,– Маша фыркнула. – А так я на актёрское ходил. У меня роль была – злой клоун. Моя лучшая. И последняя. Олежа потупил взгляд. Было такое чувство, будто у него действительно был жёсткий флэшбек с криками, вертолётами и вьетнамцами. Ну, может вьетнамцев там не было. Но всё равно было грустно и больно. – Ладно, никаких секси рубашек. – Погодь. Олежа задумался. Он ведь… Ну мог ведь. Почему бы и нет? Хотя почему да… – Принеси её. На месте разберёмся. – Оки доки. Маша заулыбалась победно. Встала с кровати и направилась на выход. При ходьбе она положила руки на задние карманы, вдруг остановилась и развернулась к Олеже. – Ой, чуть было не забыла. Она что-то вытягивала из кармана. – Дай руку. Олежа покосился на неё, но руку протянул. То, что она достала, Маша держала в кулаке, так что понять что это, было не возможно. Ну, оно явно маленькое. Свободной рукой Маша взяла руку Олежи, второй положила что-то квадратное и тяжёлое на руку и сжала его руку в кулак. – С новым годом! Олежа разжал ладонь. На руке лежал новенький подик, перевязанный тонкой красной ленточкой. Метал корпуса переливался на свету множеством оттенков. У Олежи всё сжалось внутри. – Извини, что без упаковки, но его надо было заправить. – Маш… Ты… Ты чего, не надо было. Олежа чувствовал себя ужасно. Ему всучили подарок, а у него не было даже какой-нибудь завалявшейся конфеты, чтобы можно было отдать в ответ. Но Маша замахала руками и закачала головой. – Не, не, не, не надо. Я просто захотела тебе подарить подарок и просто подарила. Не надо мне тут. – У меня ничего нет для тебя, прос- – Олеж. Не надо. Мне просто надоело, что ты у меня подик воруешь постоянно. А тут новый год удачно подвернулся. Так что всё нормально. – Нет, ну, это как-то… Сколько он стоил? – Для тебя – нисколько! И вообще мне пора бежать, помогать Михендию причесаться. Так что всё. Если хочешь заходи к нам, у меня есть мандарины. Всё! Пока! Она выбежала, захлопнув дверь. Олежа стоял посреди комнаты с несчастным подике в руке и не совсем понимал, что он чувствует. Ему конечно было приятно. Очень. О нём вспомнили, на него потратились и даже бантик завязали. Кому не было бы приятно? Но блять. Олежа вместе с тем чувствовал себя совершенно ужасно. Он ведь даже не подумал о том, чтобы подарить что-то Маше. Даже не думал, что она о нём вспомнит. Но ведь они были почти друзья? Наверное… Ну хорошо же болтали в коридорах. Это можно считать за дружбу? Олежа не знал, не имел понятия, как другие люди расчерчивали для себя грань того, где начинается дружба, а где кончается. Что если Маша считала его другом? Делали ли это Олежу плохим человеком? К нему относились хорошо, а он даже не снизошёл до того, чтобы посчитать человека другом. Типо он тут самый самодовольный. А если Маша уже обиделась на него? Просто из вежливости не показывает? Так. Таак. Олегсей Михайлович, будьте добры дышать медленно и глубоко. И не пускаться в тревожные мысли раньше времени. Чтобы вы там себе не напридумывали это всё бред. Потому что… да потому что вы только о бреде и думаете. Не стоит вовлекать сюда посторонних людей. Ну что? Дышите? Ну и прекрасно. Олежа всё же сдвинулся с места. Положил подик на стол, а сам рухнул на кровать. Надо было что-то подарить. Хоть что-то. Но у Олежи не было ничего. Ни. Че- А стойте. Стойте, стойте, стойте. Кто ж на него по утрам и вечерам косится? На него косились томики Бродского, Мандельштама, Ахматовой и Вышмат. Ну, вышмат не косился, вышмат тихо осуждал. Не важно. Главное – у него были три изумительнейших книжки, пропитанные самыми нежными, слезливыми, сентиментальными воспоминаниями на свете! Олежа вскочил с кровати, потом вновь залез на неё и стянул с полки томики. Вышмат всё так же стоял на полке, только теперь от него исходило не язвительное осуждение, а горькое разочарование, что его даже в расчёт не взяли. Олежа уселся по-турецки на кровати и стал напряжённо думать. Выбрать книгу было тяжеловато, так как было слишком много факторов для выбора. Все книги были разной степени раритета. Томик с Ахматовой «Вечер» был буквально с самой первой партии 1912 года. Только в Питере на блошином рынке можно было найти такой золото всего за двести пятьдесят рублей. Книженька была очень старой, листы пожелтели, но, на удивление, переплёт был крепким, листы не вываливались, их даже мыши не сумели погрызть. Единственное, что отделяло эту книжку от идеала – корявые записи карандашом на полях, подчёркивания, засечки. И всё это оставлял не только Олежа. Как он понял – у книги, до него, было несколько хозяев. И вчитываться в истеричный росчерк карандаша, который уже больше не производят, было каким-то маленьким чудом, которое Олежа никак не мог позволить себе стереть. Только добавить. В последний раз он перечитывал Ахматову, наверное, на первом курсе. Он забыл, что уже писал, что подчёркивал, где ставил засечки. И смотреть не хотел. Это были записи только сбежавшего из Питера человека, который с ещё пока сверкающими глазами смотрел на столицу. Этот человек от Олежи далёк. Нечего смотреть чужие записи. Сборник Мандельштама был из двухтысячных. А точнее – 2008. Медведев первый год находился во главе правительства, впоследствии это время будут называть политической оттепелью. И действительно, тогда казалось, что впереди у них всё только самое лучшее. Страх после СССР улёгся, девяностые казались уже почти забытыми. На новый год продукты можно было закупить в местном магазине, а не урывать у знакомых с Сочи каких-нибудь фруктов или не стоять в очередях по несколько часов. Тот новый год был последним для Олежи в кргугу семьи. Он помнил, как к ним в деревню приехало много родственников, и абсолютно каждому из них надо было ущипнуть Олежу за щёку и сказать какой он большой. Ему тогда надарили много книг. Но по большей части это была фантастика. Олежа помнил, как какой-то его дядя сцепился с троюродным дедушкой в споре где фантасты лучше – в России или за границей? Дедушка всё что-то гаркал про Толстова и Булычёва, дядя шипел про Азимова. Олеже было просто приятно, что можно было больше не таскать книжки из метчнойсзахолустной библиотеке. И как-то в эту горочку незаметно затесался Мандельштам. Никто так и не признался в том, чьих это рук дело. Мама настойчиво говорила, что это «дедушка мороз». Что ж. Похоже дед мороз оппозиционер. Потому что первым же стихотворением в сборнике было «Мы живём, под собою не чуя страны». Книжка выглядела хуже «Вечера» Ахматовой. Потому что маленькая Оля решила, что эта книга идеальная раскраска. Наверное, то был единственный раз, когда Олежа ударил Олю со всей силы, а потом долго злился на неё. Сейчас Олеже было стыдно. На полях он выписывал какие-то даты, рассуждения, определения. Возле «Мы живём, под собою не чуя страны» уже пятнадцатилетний Олежа писал свой анализ и какие-то факты, которые он вытянул из интернета. « Горец = Сталин», «Малина = напом. о преступн. прошл. Сталина», и ещё несколько совсем уж нечитабельных записей. А вот Бродский… Он был совсем новенький. Но вот содержимое… Олежа купил его прошлой зимой. У него вновь был приступ лихорадочного бреда. Он вновь петлял по Москве пытаясь успокоится. Был ли митинг? Он не помнил. Разборки в лесополосе? Ночное высвобождение Антона из-за решётки? Стирал ли помаду с чужого лица? Да. Нет. Возможно. Но у него точно была температура. Которую он так и не научился сбивать к своим двадцати годам. К тому же страдания это какая-то странная аддикция, которая утягивает с головой. «… Таким образом Достоевский в «Преступлении и Наказании» хотел донести, что страдание есть искупление» -- одноклассник явно откуда-то слизал это предложение. Из интернета, из анализа из древнего издания, может мама подсказала. Но какого-то чёрта Олежа запомнил. Постоянно применял к себе. Хотя что он совершил? Не убивал же. А может убивал. И совершал он это уже как двадцать лет. Просто очень медленно убивал. Изъедал изнутри. На вопрос «В чём я виноват?» следовало отвечать «Во всех смертных грехах» и никак иначе. Но страдания ведь должны быть изящно оформлены, а иначе зачем всё это? Он вваливался в торговые центры, накачивался чаем, бродил бесцельно, ища в лицах прохожих ответы на вселенские вопросы. Совсем случайно в книжном на него с обложки посмотрел Бродский. И лицо у него было такое, будто вот он ответы точно знает. Он то страдания оформлять умеет. Олежа по глазам видел. Он сцапал с полки книжечку и двинулся на кассу. От болезни лицо опухло, глаза покраснели, взгляд был рассеянным. Продавщица была в сантиметре от того чтобы вызвать охрану. А потом Олежа выгрузил всю мелочь из карманов, что хранилась там месяцами – ему не очень нравилось отсчитывать конкретную сумму на кассе, он всегда путался, нервничал и ощущал вину за то, что задерживает очередь. Всей мелочи абсолютно точно хватило не только на книжечку но и на простой карандаш с котиками, который продавался прямо на кассе. А вот что происходило дальше… Тихий ужас. А может громкий. Воспоминания размывались. Всё как в пелене. Он ходил по Арбату не выпуская из рук несчастный томик. Он чертил, рисовал, делал пометки, загибал страницы. В тот момент он думал, что почти всё понял. Весь вселенский загвор, весь мир, он понял всё. Всё было в одной книжечке. Всего лишь надо было разобрать шифр, а Бродский, земля ему пелериной, шифровался прекрасно. Олежа ощущал себя на грани. У него не было биполярного, но он думал, что так ощущается маниакальная фаза – чувство безграничного сознания, бесконечной силы, бесконечной энергии. Все вставало на свои места, всё имело смысл – театр, уход, переезд, отшельничество, Антон, Дипломатор, Митинги, Путин, папа, мама, Оля, коты, семёрки. Всё имело место и значение. Олежа тогда чуть не плакал от того, что всё понял. Только вот проспавшись он не понял ничего. Лишь истеричные калякималяки. И много нервотрёпныхизливаний души. Чистый поток сознания в котором были обиды, обиды и ещё раз обиды. Обиды на мир, на отца, на Антона, на уник, на Москву, на Питер, на Олю, на семёрки на… на маму… Наверное тогда он впервые пришёл к тому, что больше не обижается на маму. В детстве он не отдавал себе отчёта в том, что винил маму в разводе. Думал, что она выбрала Олю и посчитала Олежу не достаточно хорошим. Думал, что она его просто ненавидела. Только в свои двадцать Олежа наконец-то понял, что в России никто и никогда просто так не отдаст ребёнка отцу. Отец это мужчина, а мужчина символ опасности. Не матери насилуют своих дочерей. Не матери избивают мужей. Не матери лежат в вытрезвителях. Статистика на их стороне. И если уж Олежа остался с отцом, то скорее потому, что это отец его выбрал и посчитал Олю не достаточно хорошей. Пускай отцу никогда и не нужен был сын. Просто социальная квота. Уклон от алиментов. Вещь, которой можно кичится на работе. Наследник. Но не сын. Отцу никогда не нужен был сын. Мама не сделала ничего плохого. Она была лучиком солнца в его детстве. Успокаивала его, когда у него были кошмары. Обнимала, утешала, целовала все синячки. Может быть, ей тоже не нужен был сын. Но она хотя б прилагала усилия, чтобы этого не показывать. А из-за отца Олежа возненавидел её. Из-за отца… Олежа прижал томик Бродского к груди. Ну уж нет, это чернушное говно останется с ним до смерти. Если в Ахматовой был совсем чужой парень лет семнадцати, в Мандельшате был энергичный мальчишка лет пятнадцати, который верил в социальную справедливость, то в Бродском был Олежа. Отражение мрачной биографии в куртеце с порно наперевес. За такое должно быть стыдно. И вообще это аморально. К тому же какие там мысли были по поводу Антона… Олежа зажмурил глаза, досчитал до семи и открыл глаза. Он об Антоне не думает. Не сегодня. У него обет не думанья. Кратко говоря, Бродский отпал. Остались Ахматова и Мандельштам. Хотя на самом деле Мандельштам тоже отпал. Слишком уж революционно-оппозиционные настроения носили засечки в томике. И резкие фразы его могли… вызвать неоднозначную реакцию. Олежа стопроцентно был уверен, что его одноклассник Миша сказал бы, что Олежа лицемер, потому что так бойко обо всём пишет, а на самом деле ссыкло. И вообще «ты что, тут самый умный?» Мандельштам только для проверенной аудитории. А вот Ахматова была почти стерильной. Ничего радикального, ничего личного. Просто чужие мысли чужих людей. Книжке явно нужны были новые хозяева, чтобы осмыслить и переосмыслить старинные закорючки. К тому же книжка – раритет. Приятно же. Осталось понять, как всучить. А потом Олежа махнул на это рукой, потому что понял – это затянется. И он опять будет нервничать и переживать, а вариантов исхода событий, при которых рушится вся его жизнь из-за несчастного подарка росли бы в геометрической, мать её, прогрессии. Олеже было легче импровизировать лицом к лицу. Поэтому он никогда не говорит по телефону, предпочитает поздравлять в лицо, а не в интернете, планов не строит. Олежа убрал книги(кроме Мандельштама) на полку. Заозирался по сторонам – надо было как-то завернуть, чтобы изящно презентовать. Из изящного у него была только религиозная газетка, которую он из интереса взял в метро. Конечно получалось как-то не очень – обёртка со статьёй «Почему детей бить можно?» а под ней книжка оппозиционера, которые такие взгляды явно не разделял. Это всё равно что заворачивать секс-игрушку в брошюру о целомудрии. Сигналы получаются какими-то смешанными. После он нервно попарил у окна – теперь он мог делать это в любой момент и в полном одиночестве. Вообще это не было так же хорошо, как звучало. Потому что у него отпала последняя причина, по которой он мог крутится рядом с Машей и чувствовать себя не то чтобы совсем уж одиноким. Но нет! Даже интересно было – Маша это сделала действительно потому, что ей надоело присутствие Олежи рядом, или она всё же сделала это из добрых побуждений, как бы говоря «мы можем быть друзьями»? Опять же – сигналы очень смешанные. И что он должен вообще думать после этого? Но с другой стороны, когда Маша дарила сам подик, то вербально от неё не исходило никакой агрессии или неприязни. Так что она скорее всего просто хороший человек. Наверное. И всё же если он неправильно её понял, то его подарок будет смотреться хорошо если не враждебно. Олежа помассировал виски. Ну, наверное, если его собираются красить, наряжать и тащить в какие-то ебеня, то это по доброй воле. Только если… Только если это не какой-то дикий розыгрыш с мордобоем в конце. Или опрокидыванием на него чана с кровью. Или связыванием его и дальнейшим испражнением на него же. Или спаиванием его и запечатлением некоторых компрометирующих фото, которые на следующий день будут свободно гулять по интернету. Какие там ещё были сюжет издевательств в медиа? Олежа всех не вспомнит, но и этих хватало для того, чтобы начать думать о том, а не пойти ли сбросится в Яузу. Но нет. Нет. Всё в порядке, просто голова Олежи больна на все четыре стороны, кукуха улетела в Черногорию и решила не возвращаться из отпуска, потому что работать на такого, как Олежа, это то ещё развлечение. И вообще – Олежа же не в подростковых американских школьных фильмах, какой к чёрту буллинг? И такие изощерённые коллективные блядки. Скорее уж его вызовут раз на раз за гаражами, где он героически умрёт под звуки Максим. А если в компании были настоящие ценители, то может и под звуки MammaMia. А умирать под маму мию это вообще не страшно, это даже приятно. Распахиваешь дверь в ад с ноги, а твой вход сопровождает икона гей музыки, ну чем не приятный вечер? Олежа сделал затяжку. Закашлялся. Проклял весь свет. Взбесился. Остыл. Проработал принятие. Тревога и рефлексия уже пускали слюнки на его тело, чтобы бросить его в нереальный менталбрейкданс, но Олежа, как чемпион менталбрейкдансов, отразил эту нападку и снова упал на кровать лицом вниз, свесив ноги. Если у тебя панические атаки – нападай первым. А уткнувшись лицом в кровать вероятность схождения с ума снижалась на 70%. Где-то на кровати нашёлся целый телефон. Олежа, как ответственный взрослый мужчина, со всей своей мужественностью решил, что на сегодня ему нервотрёпки хватит и ему необходимо посмотреть сюжеты discoveryо котиках. О больших котиках, о маленьких котиках, о вытянутых котиках и о сплюснутых котиках. Львы, тигры, пантеры, гепарды, леопарды, рыси, пумы и прочие – тоже кисы. И Олежа имеет абсолютное моральное право смотреть на них и умиляться. Так и прошло время ожидания, прерываемое лишь на туалет и еду. Уже совсем скоро в комнату влетела Маша, у которой в одной в одной руке была небольшая сумка с косметикой, а во второй накрахмаленная чёрная рубашка. На Маше уже был макияж – розово-зелёные тени походили на крылья бабочек. У Олежи похолодело в животе, но он прогнал это чувство, потому что всё же хотел накраситься. Потому что… Ну а хули нет то, в конце концов? Не по-мужски? Окей, предоставьте ему полное и максимально точное определение мужчины, со всеми «мужчина должен» и «мужчина не должен», с логичным и фактичным обоснованием. Тогда посмотрим. Вопрос только в том, смогут ли сами составители попасть идеально под это определение? А то «ты это должен, а то не должен», а ему не то что не объясняюсь, а с хера ли, так ещё и на деле оказывается, что каждый первый руководствуется принципом «один раз не пидорас» не иронично. И вообще. Он взрослый, ответственный и полностью сознательный человек. Если он скажет «мне надо накрасится», значит действительно надо. И уже не важно кому. А мужик что? Мужик сказал, мужик сделал. Хотя эта мысль и не имеет никого смысла, так как буквально в предыдущем абзаце этот долбоёб шатал бинарную гендерную систему. Что можно сказать? Мужчины такие ветреные. Маша сразу же завалила его вопросами что он хочет, есть ли у него аллергии, нравится ли ему контуринг и так далее. Воспитание в Олеже горело ярким стыдом, квирность в Олеже заставляла его глубоко дышать и мягко шептала, что голубой и красный очень подойдёт к его глазам. Из-за чего Олежа отвечал очень сбивчиво, иногда не следя за своим уровнем громкости, то выкрикивая ответы от волнения, то шепча их очень тихо. В итоге было решено просто найти референсы и в какой Олежа тыкнет, такой и делать. Так они провозились минут двадцать семь. В итоге выснилось несколько вещей: Олежа на дух не переносил макияж в стиле «нюд», контуринг для него находился неподалёку от кукол на отрезке мёртвой долины, а вот небрежный и яркий макияж ему очень понравился. Чистые, открытые цвета, резкие линии и неаккуратная растушевка, будто модель в этом макияже успела и район отбить, и на дно опустится( как морское, так и социальное), и коктейль отжать у какого-то мудлана. Олежа был за многофункциональность, и это определение звучало как бинго. А потом им попались фотографии макияжа клоунов. Без всяких красных носов, а настоящее дерьмо. С дикими цветными пятнами, формами и линиями. И Олежа подумал, что он вновь испытал влюблённость. Он вспомнил, как его обзывали клоуном в восьмом классе, из-за его роли в драмкружке. Что ж. Они были правы. Олежа клоун. И он самый фешенебельный клоун из всех существующих. Он такой клоун, что прохожие от его вида падают в восхищённый обморок. Точнее будут падать. Когда Маша всё же соизволит сделать из него конфетку. Но перед этим они ещё минут семь спорили о том, что включить на фон. Маша изначально начала не с нейтральных групп, а каких-то допотопных монстров, о которых Олежа даже и не слышал, но все они были фолком. Олежа же в свою очередь, из-за пережитого стресса, упрашивал поставить гипер поп, потому что гипер поп это засахаренная поебень, которая так бьёт по мозгам, что любая «дисперсия» вылетает из головы напрочь. Как минимум так Олежа убеждал себя. В итоге они пришли к чему-то более популярному и привычному из альтернативы. Сам процесс создания макияжа был… необычным? Наверное больше подошло бы слово «странным». Потому что ну, обычно когда делается макияж, то приходится много и часто трогать лицо. А у Олежи были некоторые проблемы с тактильностью. Потому что её не было вообще. Был только тактильный голод. Он мечтал, он фантазировал о том, как он обнимается с кем-то, как своими руками качается тёплой мягкой кожи, а может быть холодноватой и мозолоистой – неважно. Главное что чужой. И как в ответ кто-то мягко берёт его лицо на ладонь и большим пальцем проводят по брови. По нижней губе. По щеке. Как его обнимают и обводят пальцами его выпирающие лопатки. Как он кладёт осторожно руку на чужую шею и чувствует пульс. Тут даже не важно кто: кто-то знакомы, друг, любовник или совершенно незнакомый человек. Просто хотелось прикосновений. Потому что пока что у него лишь сухие рукопожатия и, дай бог, скупые похлопывания по спине. Где-то на третьем курсе, в горячке, Олежа даже развивал теорию о том, что он на самом деле мозг в банке, и весь мир симуляция, а всё потому что совершенно не ощущал чужих прикосновений. Даже кассирши и те отдают мелочь кидая на ладонь, либо кладя на какую-нибудь тарелочку. Но прикосновения не происходит. Конечно потом, когда он втаскивал тушу Антона в полуобморочном состоянии, теория казалась не такой состоятельно, но всё же это было не то. А сейчас маша то придерживала его за подбородок, то клала руку на щёку. А в середине процесса она с ногами забралась на кровать, встала на колени и начала что-то активно вырисовывать у Олежи на лице, и в тот момент её коленки касались его бёдер. Это было чувственно. Очень. Олежа еле держался, чтобы зажмурится от болезненного блаженства и не уткнуться макушкой в грудь Маши. А потом не выбежать на улицу, чтобы принести Маши освежеванную тушу человека в знак их бесконечной дружбы. Но он держал себя в руках и говорил, что вообще-то для нормальных людей эти жесты не более чем рутина. И он драматизирует. Сам же макияж на коже ощущался немного тяжело. Когда он был в драмкружке все использовали обычный грим. Он был на масляной основе – такая штука один раз и навсегда, ходи потом ещё пару дней с белой рожей. После полутора часов в таком хотелось срезать лицо и получить новое. Макияж всё же был легче,всё равно бы вроде второй кожей. Это не то чтобы ужасно.Просто Олежа понимал, что к вечеру он уебётся с макияжем конкретно. Но пока что он смотрелся на себя в зеркало и понимал, что он даже не испытывает такую же ненависть к себе как обычно. Он выглядел даже мило. НА верхнем веке были яркие голубые тени с тёмным градиентом и внутренних слизняков. Нижние же наоборот были накрашены тёмно красным, а уголки подведены золотым карандашом. На щеках тем же красным были нарисованы кругляши румяна, и ещё два треугольника над бровями тем же цветом. И заключительный штрих – тёмно синяя помада. Вроде и клоун, а вроде концептуальный образ. Мило. После макияжа ему ещё предложили выкрасить ногти в чёрный цвет. Олежа секунд семь боролся с собой, а потом какая-то образованная часть в нём сказала, что это новый опыт, который может вывести на новые социальные отношения, что в конце концов приведёт к тому, что чувство одиночества приглушится. А это всегда хорошо. Но эти размышления Маше знать не надо, так что он сказал что-от вроде «помирать, так с песней». И уже через семь минут он сидел с блестящими чёрными ногтями, что до этого были услужливо обстрижены обычными канцелярскими ножницами – маникюрных у Олежи не было. Под конец Маша выбежала из комнаты под свои же крики о том, что она забыла погладить свою рубашку. А Олежа уставился на принесённую рубашку. Рубашка величественно лежала на пожелтевших от времени и пролитого супа простынях, всем видом показывая – это окружение ей совсем не идёт. Олежа, сложив руки в замок на коленях, вздохнул. Ему на самом деле нравились жабо – большие круглые воротнички, которые так смешно закрывали обзор на собственное тело. НА рубашке же было какое-то блёклое подражание – стоячий воротничок доходил до самого подборка, слегка загибался и висел как неприкаянный. Но при этом у самой рубашки были широкие рукава фонарики, которые сужались у запястья. И вот это уже выглядело прекрасно. В Олеже боролись противоречивые чувства, а рубашка всё так же презрительно косилась на простыню. Олежа не выдержал, встал и направился к шкафу, прихватив рубашку. Открыл дверцу шкафа и уставился на своё отражение. Приложил рубашку к себе, прикидывая как оно будет смотреться. Вставал так и эдак, но тупой воротничок тупо злил его. Но какие же рукава, рукава просто загляденье. Олежа смотрел на своё лицо, себя не узнавал, но выражение раздражённости своё, узнавал как миленький. В конечном итоге чужая рубашка полетела на кровать, и Олежа достал свою – непробиваемую. Своя рубашка была настолько простой, насколько вообще можно быть. А ещё она была Олеже впору, что удивляло. Олежа не мог вспомнить ни одного года, когда бы ему не покупали или дарили вещи на вырост. Даже когда он вырос. Вся его одежда была на размер другой больше, это уже была какая-то неизменная константа, которую рушить не стоило. Но вот рубашка была впору. И в этой рубашке он выглядел почти как человек, а не как бомжующий гремлин. Удивительно. Ещё более удивительно то, что рубашку он нашёл на базаре, на котором он и Антон петляли, прячась от полицаев. Олеже просто надо было успокоится, а спонтанное растрачивание бюджета действовало на него как нельзя лучше. Он хватал одежду спонтанно, крутил в руках, и чаще всего кидал обратно. А рубашка в руках смотрелась очень правильно. Будто судьба рубашки этой – лежать чёрным полотном на бледных руках Олежи. Олежа купил её без примерки. И до сих пор о покупке не жалел. Он оделся. Смотреть на себя было странно – начиная от одежды, которая не то чтобы прятала его фигуру, до макияжа, который делал его лицо приятным. Он повернул голову к полкам. На одной из них лежал большой тюбик геля, подаренный Олей. Который Олежа использовал всего пару раз. В голове что-то щёлкнуло, кувыркнулось и Олежа решил, что сегодня он Олежей не будет. И уже совсем скоро стоял перед зеркалом и старательно зачёсывал пропитанные гелем волосы назад. Он высох всего за семь минут, Олежа дополнительно расчесал волосы, чтобы распушить их. Снова посмотрелся в зеркало. В зеркале стоял абсолютный незнакомец, растерянно смотрел на Олежу, не понимая куда попал. Олежа дотронулся до щеки. Незнакомец тоже. Олежа оттянул щёку, отчего показалась внутренняя сторона нижнего века – это же сделал и незнакомец. Олежа прикусил щёку. Ни огромных мешков под глазами и прыщей, ни неопрятный вид с мешковатой одеждой, ни неуверенности в позе – ничего его не связывало с отражением. Олежи не было. Осталось лишь причудливое отражение. Отражение улыбнулось. Олежа почувствовал, что его окутывают ностальгические чувства по далёким временам. По счастливым временам. А потом подумал что это даже не ностальгия – тёплое чувство лёгкого расстройства от того, что он никогда не получит то будущее, о котором он мечтал. Но даже так, отражение этого несвершившегося будущего смотрело на него с теплотой в глазах. Отражение не пуганное, не разбитое, здоровое и полное сил. И только маленький кусочек бинта на левом предплечье, который так некстати вылезал из-под рукава рубашки, напоминал что отражение Олежино. И даже так, Олежа улыбался. Настроение слегка улучшилось. Да, возможно его побьют. Да, возможно поиздеваются. Да, возможно всё это пранк. Но. Это будет его первая вечеринка, не считая посвята(с которого он к тому же позорно сбежал). Олежа чувствовал себя почти что нормальным человеком, который хотел нажить себе на голову небольшой приключеньице, которое будет приятно вспоминать в старости. В комнату без стука зашёл Михендий. Олежа развернулся на звук и еле сдержался от того, чтобы не схватится за сердце. Ничего особо страшного он не увидел, но вот было ли это неожиданно? Абсолютно. Обычно спутанные волосы Михендиябыли во-первых вычесаны, а во-вторых покрашены в белый. НА самой же голове была диадема из стяжек, выкрашенная в чёрный. К тому же и в глазах были полностью чёрные линзы, от чего казалось что на лице у Михендия вместо глаз две дыры. Макияж… Оставлял желать лучшего. Было какое-то подобие теней, румян, бровей и губ, но картинка была слишком смазанной, чтобы что-то утверждать. Всё было выполнено в болтоно-зелёных и кроваво-красных тонах. «Ух ты. А белорусы серьёзно подошли к вопросу ГМО» -- подумал Олежа. Какого чёрта он так подумал – не мог ответить даже он. – Даров. Олежа многозначительно покивал головой. – И тебе привет. – Короч выход через десять минут. – Окей. Михендий ещё какое-то время постоял в комнате. Он засунул руки в карманы и осматривал убранства. Ноздри раздувались как у лошади, он к чему-то принюхивался. Медленно мотал головой из стороны в сторону. – Энергетика у тебя тут… не очень. Надо бы почистить. Олежа посмотрел на Михендия. На жёлтые простыни. Снова на Михендия. На себя. – Меня ты отсюда не вычистишь. Михендий громко выдохнул. Олежа в мешанине его лица не смог понять – улыбался ли он,но подумал, что его шутку оценили. Всё же Михендий оттаял, подошёл к Олеже и положил ему руку на плечо. Наклонился к его лицу. – Ты главное не бойся, птицы сегодня кричали тихо. Он подмигнул. А потом совсем волшебно растаял в дверном проёме. А Олежа стоял в комнате с невысказанным «Что, блять?». Но искать логики в россказнях местного шамана было так же глупо, как искать в манке комочки. Ну то есть иногда в манке есть комочки, иногда нет, но если всё же есть, то лучше их не искать. Была ли логика в сравнении логики с комочками манки? Возможно и нет, но следуя аналогии это и к лучшему. Олежа тряхнул головой. Перевёл взгляд на окно. Темнело. День прошёл незаметно – вот он валяется с приступом дереализации, а вот он рассматривает свои ноги облачённые в прекрасные штаны. Олежа тряхнул головой и взял свой рюкзак в выцветших пятнах. Он не собирался брать с собой ничего особенного, но подумал, что по дороге они скорее зайдут в какой-то алкомаркет. К тому же он так и не отдал Маше её «подарок». Олежа быстро собрал телефон, наушники, зарядку(на всякий случай), таблетницу и сборник Ахматовой. Надел свои кеды, джинсовку, и уже собирался уходить, но остановился. Покосился на полку, на котором остались Бродский и Мандельштам. Левое предплечье резануло слабой болью. Олежа сжал рукав. Закусил губу. Олежа быстро, почти не смотря, стянул с полки ещё и Мандельштама и, неглядя, сунул в рюкзак. Он, конечно, верит, молится и надеется, что с Антоном они ещё до февраля не пересекутся. Но обычно судьба была против него. И обычно все самые страшные прогнозы сбывались. Именно поэтому Олежа отчаянно пытался сделать вид что встреча с Антоном совсем не страшная, он будет спокоен, и чужая фигура не вызовет в нём новый виток самобичевания. Получалось скверно, но попытка не пытка! Наконец-то Олежа вышел на улицу. Вечерняя прохлада колола щёки. На скамейке у входа сидел Михендий и что-то методично втирал перваку. Маша ходила взад-вперёд что-то бурно обсуждая по телефону. В стороне стояли ещё две девушки. Вся эта компания была выкрашена в совсем уж дикие цвета, образы были оригинальнейшими. Олежа слегка расслабился. Вскоре Маша закончила ругаться, к ним подошла ещё одна девушка, и они выдвинулись в путь. Компания была весёлая, разговаривали на какие-то отвлечённые темы «Чуваки, мне к нг подгонят соньку, го ко мне?», «Пиздец, ну Матвеенко и мразь, это нормально вообще давать задание за два дня до дедлайна?», «Господи, вы слышали что Шашлык сделал? Человек-пиздец стоит в сторонке и нервно курит». Олежа не то чтобы участвовал в разговоре, но иногда вставлял свои невероятно саркастичные реплики. И над его шутками даже смеялись! Кто-то даже спросил, почему он раньше с ними не ходил на вечеринки. Олежа краснел, стесняясь. Вечер предвещал быть хорошим. Город преобразился – серые дороги с хлипким асфальтом и мусором в свете новогодних гирлянд выглядели как цветные дороги с хлюпким асфальтом и мусором. Даже драка двух алкашей за кусок хлебы выглядел волшебно. И когда один из них орал «МИИХАЛЫЧ ССУУУУКААА», то в общей атмосфере праздника это почти что звучало как «Дорогой мой товарищ, Степан Михайлович, ну что это за пьянство? Давайте протрезвеем и вместе отужинаем этим прекрасным хлебом». Ну или как там в союзе разговаривали? Транспорт тем временем был переполнен, везде были ёлки, алкоголь и мандарины, от чего казалось, что все едут совершать какие-то строжайшие языческие обряды. Мешанина из лиц так и не смогла определиться какую эмоцию транслировать – радостно воодушевлённую от приближающегося чуда или злостно печальную от того, что все куда-то опаздывают. В общем и целом атмосфера была сказочная. Олежа всё время теснился в какой-нибудь укромный уголок, откуда наблюдал и за своей компанией и а людьми вокруг. Он чувствовал себя… Счастливым? Радостным? Удовлетворённым? Наверное. Наверное, он чувствовал всё это одновременно. Может быть с лёгкой примесью грусти, но пока что Олежа не мог понять откуда взялось это чувство от того предпочитал делать вид, что его нет. Погода решила сжалиться над людишками, и с неба повалил снег. Сомнительная конечно жалость, из-за этого снега не один автомобилист умрёт в кювете, но зато романтики смогут поумиляться с того, как громко хрустит снежочек. У Олежи начали покалывать от холода щёки, нос и пальцы на руках и ногах. Медленно, но верно, холод стал пробираться под его джинсовку. Но ему повезло – вся компания свернула в магазин у обочины. Вывеска у магазина не работала, а пару букв так вообще отсутствовали, от чего название превратилось в размытое «е нн а с!» И то, это при условии, что Олежа правильно рассмотрел буквы – он то без очков был. В магазине пахло слегка протухшей капустой. Олежа сказал, что-то про то, что думает что так и должна пахнуть смерть – протухшая капуста надо которой мигает в эпилептическом припадке вывеска На удивление никто не посмотрел на него как на сумасшедшего, даже наоборот – завязался интересный разговор о том, как пахнет смерть. Олежу одолевали смешанные чувства – с одной стороны он ощутил какую-то близость с людьми, которые довольно спокойно относились к теме смерти и даже воодушевлённо обсуждали её в стареньком магазинчике, а с другой стороны… А с другой стороны это выглядит пиздец как непривычно, что пугает. В классе девятом из-за одного упоминания смерти классный руководитель мог вызвать отца в школу, а одноклассники смотрели на него как на придурка. Одноклассники потом бы ещё доставали его и говорили что он эмарь сопливый, который так и сидит вечерами на подоконнике и думает как сдохнуть со своей любовью, при этом ни разу в жизни не поговорив с настоящей девушкой. Много чего бы одноклассники сделали. Но, на удивление, его однокурсники не были такими же говноедами? И вполне спокойно относились к существованию Олежи? Вау. Вот это магия вне хогвартса. Мрачные размышления о том, что смерть пахнет моющим средством мистер пропер, их оторвало то, что впереди замаячил отдел с алкоголем. Сразу начались препирания о том, сколько чего и как покупать. По всей компании волной прошлось паническое чувство забытого паспорта. Чувство не из приятных. В конце концов у Олежи ещё с шествия на дне рюкзака лежал паспорт. Так что ему доверили покупку и транспортировку пойла. Олежа же не изменяя привычке(а так же своему бедственному финансовому состоянию) взял две бутылки яблочного сидра, а после поблагодарил господа Иисуса за то что в этом захолустье был сидр. Уже у кассы оказалось, что покупают они не только алкоголь, но мандарины в количестве двух кило, один ананас, три шоколадки, банку халапеньо, жвачку дирол, и шесть пачек абсолютно точно испортившегося крабового салата. Олежа мрачно осмотрел продукты на кассе, потом компанию. Мысленно он их обозвал транжирами выёбистыми, но вслух лишь сказал, что всё это в его рюкзак не поместится. Откуда-то выполз первак с рюкзаком и стал молча стоять рядом с Олежей. Их задержала кассирша, всё всматриваясь в фотографию в паспорте. Мысленно, чтобы не злится, Олежа проговаривал: «Знаю, знаю, я секси, отдайте паспорт, пожалуйста». Внешне он слабо улыбался, сдерживая порывы оскалится и начать ругань. В конечно итоге алкоголь им пробили, в ладонь Олежи потекли деньги, которые он отдал кассирше, а после честно раздал всем сдачу. На прощание кассиршра крикнула им, что они все поголовно пидоры крашенные, сотонисты клятые, унтерменьши, из-за которых Русь мать вымрет. Михендий что-то прошипел в ответ, и после этого в магазине лопнула лампа. Под жуткий визг компания вывалилась на улицу. Они стали петлять по запутанным дорожкам меж хрущёвок. Где-то на подкорке Олежа слегка паниковал, будучи не уверенным в том, что сможет найти дорого назад. Но вместе с тем знал, что всё его естество является противоположностью определения «топографический кретинизм». Прожив в Москве всего полгода он смог лучше карт проложить маршрут через настолько скрытные ебеня, что даже коренной житель этой самой Москвы смотрел на него с открытым ртом. Мимо проплывали трансформаторные будки, унылые детские площадки, сбитые знаки «Выгул запрещён». На самом деле подобные знаки были понатыканы везде, от чего создавался вполне логичный вопрос «А где можно то?» Олеже было не по себе. Темнота сгущалась, но звёзд на небе не было. Оно и понятно – тысячи праздничных огней заглушали маленькие белёсые точки на небе. Зато жёлтые прямоугольные окошечки прямо таки усеяли весь видимый и не видимый горизонт. И самое поразительное – вокруг тишина. Конечно, к полуночи будут слышны и петарды, и фейерверки, и пьяные драки, но сейчас – ничего. Компания притихла. Все наслаждались этой магической тишиной, оттенявшейся только звонким хрустом снега и трещавшими бутылками. Дважды у Маши спрашивали: «А это не тот дом?» И каждый раз она отрицательно качала головой. Олежа начинал немного беспокоится. Как и первак. И, что было удивительно, их переживаний хватило, чтобы заразить всех остальных. Тишина перестала быть чарующей. Она нагнетала. Олежа уже не был уверен, что он так хочет на вечеринку. Он уже прошёлся с весёлой компанией, поговорил, пошутил, в магазине побывал. Он уже сделал абсолютно всё, что хотел. Смысла тащитсяв душную квартиру не было. Да и предприятие это казалось уже не таким уж и весёлым и безопасным. И, опять же, никто его там не ждал. Но закончить свои размышления и предпринять какое-либо действие ему не дали. Маша побудно показала на дом, не отличающийся ничем от своего окружения, и сказала, что они пришли. Перед подъездом устроили перекур. Олежа завалился на скамейку и запрокинул голову. Маленькие снежинки кололи лицо. Тут и там начинали вспыхивать фонари. Но они были тусклыми, желтушными, от чего темень так и оставалась теменью, только что снежок в свете фонаря можно было разглядеть. Олежа достал под и сделал затяжку. Он ощущал себя странно. Он ощущал себя вовлечённым в компанию. Пока они все шли, постоянно велась беседа, и если Олежа замолкал и старался не отсвечивать, то у него обязательно спросили бы его мнение или точку зрения. Обычно это делала Маша, пару раз спросил Михендий. Но они следили за тем, чтобы Олежа был вместе с ними. А остальные не проявляли никакой агрессии. Ни явной, ни пассивной, ни вербальной. Олежа просто был с ними. И в этом для них не было ничего странного. Кто-то даже спросил на полном серьёзе почему он раньше с ними никуда не ходил. Олежа не смог дать ответа. Вскоре он все дружной толпой поползли на верхние этажи. В доме лифта не было, так что подъём казался не подъёмом на одиннадцатый этаж, а подъёмом на Эверест. Все запыхались. Ещё на этаже пятом Олежа впервые задумался о том, как вся та прорва людей, которую ему обещали, втиснется в стандартную квартиру хрущёвки? На одиннадцатом он начал волноваться, что у него не будет никакого личного пространства, а это значит, что социальная тревожность вместе с сенсорной перегрузкой уже машут ему ручкой. Но всё оказалось намного поэтичней. На пороге их приняла девушка миловидной наружности с мягкими розоватыми тенями. Во что она одета была – Олежа не запомнил. Тут половина была в чём-то чёрном, а другая в чём-то радужно-блевотном, и всё это смешивалось в какую-то неаппетитную массу. Девушка слегка покосилась на Олежу и на первака, как на объекты ей совершенно незнакомые. Михендий что-то пролепетал своё шаманское про встречи и знакомства, все почувствовали себя неловко(кроме Маши), а потом они ввалились в квартиру. И уже тут все поняли, как удалось в маленькой хрущёвке собрать чуть ли не половину универа. Просто кто-то очень законно выкупил три квартиры, а потом очень незаконно разрушил стены между ними. Олежа подумал, что сегодня он умрёт от обвала потолка. И будет очень смешно, когда придут опознавать его тело, а у него макияж клоуна. «Это не мой сын, это клоун какой-то!» – примерно так отец потеряет его навсегда. Все разбрелись кто куда. Олежа вместе с перваком пошёл за девушкой с розовыми тенями на одну из трёх кухонь, и там сгрузили накупленное. Сами рюкзаки бросили в разраставшуюся гору вещей у входа. Самое интересное, что вход был один – в остальных квартирах двери были прикрыты листом ДВП. На своё счастье в квартире оказался огромный рыжий котик, которого Олежа мгновенно взял под опеку и направился искать укромный уголок, где можно было бы спокойно посидеть в телефоне. Кот сразу признал Олежу и не брыкался в руках. Музыка била по ушам. Что-то русское, что-то блевотное. Олежа не вслушивался. Разговоры были похожи на шум в улье, от чего в голове всплывала странная ассоциация квартиры с муравейником. Мелькали платья, юбки, рубашки, с расстегнутыми верхними пуговицами. Олежа чуть более старательно вгляделся в лица парней. Маша не врала – чуть ли не две трети было в макияже. Откуда-то из недр квартиры послышались несогласные мужские визги. Похоже, Маша собиралась сегодня накрасить всех. Хотят они того, или нет. Олежа улыбнулся. В крайней квартире он нашёл старый потрёпанный диван, у которого кружилось не так уж много людей. Сел, зарылся пятернёй в загривок кота, достал телефон и начал делать вид очень важного и занятого человека. Похоже, сделать вид очень важного и занятого человека не удалось. Потому что минутам и позже у нему кто-то подсел и по-хозяйски закинул руку ему на плечо. – Добрый вечер всем задротам кошкоотцам! Изначально Олежа испугался, когда незнакомец сел к нему так близко и понербрацки стал его трогать. Но после того, как услышал голос этого незнакомца, он устало застонал, понимая, что сейчас начнётся длительная мозгодрочиловка с Эдиком. – Эдь, какого чёрта? – Какого чёрта я так красив? Что ж вопрос не ко мне, а к моей матери. Олежа оторвался от телефона и посмотрел на Эдика. Смерил того взглядом. И понял две вещи: во-первых вопросов к его матери было слишком много, а во-вторых у него был самый настоящий смокиайз. – Слушай, я конечно всё понимаю, но этого я не понимаю: с каких пор ты студент? И с каких пор ты ходишь по студенческим вечеринкам? – С тех самых как моё сердце стало навсегда молодым. Олежа сомкнул пальцы на переносице. Зажмурился, вздёрнул брови, провёл по волосам. Он не хотел сейчас общаться с Эдиком, и это во-первых. От Эдика несло перегаром, и это во-вторых. А в-третьих обезьянничество Эдика сейчас выводило из себя. – Ага. – Ага. Олежа смотрел на Эдика как на сумасшедшего, Эдик смотрел на Олежу как на брата родного. – Не веришь? – Эдь, когда мне человек говорит, что у него сердце молодое, то обычно это значит, что через пару часиков у него случится остановка сердца, а я буду рядом его за ручку держать – Тогда сделай вид, что я тебе этого не говорил, всё просто. Олежа начал переживать очень сложную эмоцию. Эмоция растянула уголки его губ, заставила отсутствующим взглядом смотреть на старенький паркет, вздёрнула брови и заставила кивать головой. А после качать из стороны в сторону. Олежа посмотрела на Эдика. – Нет. – Пидора ответ! Эдик залился смехом. Олежа с каждой секундой ощущал себя всё более и более некомфортно. Эдик был пьян. И это не придавало ему обаяния. Так же последняя фраза всплыла красным флагом для Олежи и он уже думал, как бы тактично сбежать. Обычно он пропускал мимо ушей гомофобные и около того высказывания, потому что… ну потому что это Россия, чего он ожидает? Но всё же сидеть так близко с пьяным человеком, который мог совершить против него преступление на почве ненависти всё же пугало. Хотя что-то в его голове пыталось его успокоить, мол Эдик ведь нормально относится к Олежинам шуткам про геев и бисексуалов, он сейчас сидит в макияже – не самой типично мужественной штуке. Всё же нормально? – Да не кисни ты. Хош прикол? Видишь тех двух девочек? Они би. Я их на прошлой тусе заставил целоваться. – Эдик заулыбался. Нет. Всё же Олеже надо бежать и достаточно быстро. Олежа уже было взял котика на руки, хотел встать, но Эдик ухватил его за плечо и усадил обратно. – Да не мельтеши ты, всё ок. Уши зардели, горло съёжилось, руки мелко затряслись. Олеже было стыдно. Он бы ни за что не взял слова обратно о том, что Эдик хороший человек, который помогал ему во многом. Просто, как и у любого человека у Эдика были некоторые стороны его личности, которые были… не очень приятными, мягко говоря. Просто вот это неприятная сторона Эдика, которая выливается из его чрезвычайной коммуникабельности. Конечно, это сторона личности не нравилась Олеже, но он ничего с этим сделать не мог. Просто делал вид, что её нет. Но это казалось лицемерным. Будто бы он принимает только часть Эдика, а не его всего. – Так. Молодёжь. А кто это? Он притянул Олежу ближе и показал пальцем на какую-то девушку. Без очков Олежа плохо различал людей в толпе, но её узнал быстро. Уши покраснел, голоав сама по себе втянулась в плечи. Это была давешняя неизвестная. – Я не знаю, – ответил он очень честно. – Никогда её не видел, – ответил он не очень честно. Эдик сделал глоток какого-то пойла, которое, оказывается, всё это время держал в другой руке. – А тебе зачем? Эдик улыбнулся. – Эдик нет. Эдик заиграл бровями. – Эдик, я серьёзно. Эдик прикрыл глаза и облизнулся. – Эдь, тебе тридцать с хвостиком, а ей дай бог двадцать, не надо. – Ну не восемь же ей! А когда я с Нинкой познакомился, – Нинка как раз таки была бухгалтершей, из-за которой сам Эдик стал бухгалтером. – Ей было тридцать, а мне, дай бог, двадцать. И ничего. Олежа хотел было сказать, что вообще-то чего. Он был мужчиной, а это вкупе с его возрастом и статусом делало их с неизвестной вообще не равными. И ему не надо гоняться за женщинами, которые младше его на десять лет. Как и Нинке не стоило заводить роман со шкетом, на десять лет младше её. – Да ну не кисни ты. Если она мне откажет, то я очень культурно здрысну. Я ж не монстр какой-то. Олеже следовало выразить своё неодобрение. Но ничего сказать он не мог – давешний стыд всё ещё разъедал его. Но он вложил в свой взгляд всё недовольство ситуацией. – Ну и хрен с тобой. Пожелай мне удачи. Эдик встал, сел обратно, снова встал. От алкоголя координация явно не улучшалась. – Нет. Я желаю тебе всего того, что неудача. – Я восприму это как «О да, Эдуард, иди разъёбывай всех своим неземными навыками коммуникации, ведь ты такой крутой!» Олежа закатил глаза. Котик успокаивающе лизнул его руку. Эдик засунул одну руку в задний карман и уже было направился вразвалочку к неизвестной, но остановился и развернулся к Олеже. – Да, кстати. С новым годом! Счастьяздоровьяудачи и всякого такого. Я вроде не видел тебя на других вечеринках, так что оттянись тут по полной! После чего пошёл шатающейся походкой к неизвестной. Олежу распирали противоречивые чувства. С одной стороны было неприятно. С другой – его тут пытались развеселить и подбодрить. А в итоге ощущение было такое, будто он побывал на семейном застолье. Вроде и не то чтобы тактично и не то чтобы приятно, но делаешь скидку на то, что это старшее поколение, которое впринципе не знает что такое чувство такта. Но даже так, пожелание «счастьяздоровьяудачи» выглядело мило. Последние три года ему просто отправляли стикеры в вк, может иногда какое-нибудь не длинное сообщение, примерно такого же содержания. А тут его поздравили лицом к лицу. Ощущения странные. Что-то внутри него ворочалось. Что-то внутри него нагнетало. Он почти что даже знал, что именно. Но подавлял. Он сюда пришёл повеселиться. Отдохнуть. Уж точно не начинать очередную несколько часовую сессию жесточайшей рефлексии. Это как-нибудь подождёт. Кисуня на руках зевнула и это совсем отвлекло Олежу от мрачных размышлений. Он стал гладить кота, чесать за щёкой, за ушком, чесать шейку. Вскоре котик так проникся, что даже открыл своё пузо и позволил себя там чесать. В какой-то момент, совсем уж растрогавшись, Олежа наклонился к коту и зарылся в его шерсть носом. Потом резко откинулся назад, вспоминая о макияже, осматривая шёрстку котика в поисках следов от него. Но шёрстка была всё такой же рыжей. Олежа успокоился. Одной рукой гладил кота, другой листал ленту твиттера. В ленте шутили про прошлогодний хлеб, кто-то открыл фонд по борьбе с домашним насилием, было пару фоток котиков, тредд про опыт сексуального насилия, голая женская грудь, фанарт с Соником, тредд о том, как не умереть от алкогольного отравления. Короче вполне обычные темы для твиттера. Он сидел, а людей стало прибавляться. Тихая комната уже была не настолько тихой, блевотная русская попса проникала и сюда. Олежа всё более старательно делал вид крайней заинтересованности. Но это явно не спасало его от того, что было шумно, что пахло спиртом и потом, и того, что время от времени кто-то присаживался на диван, чтобы полабзаться. Кто-то даже успел разложить твистер посередине комнаты, что добавило шуму, суматохи и сексуального взаимодействия. Единственное что его здесь удерживало это уснувший котик и укромность места. Но как всегда, хорошего понемножку. Потому что очередная пара уселась на диван и парень закинул ноги на колени Олежи. Это получилось случайно. Парень извинился. Девушка посмеялась. Олежа почувствовал, как тревожность змеёй окутывает и сжимает его внутренности. Он встал резко, кошак резко проснулся и сбежал. Олежа из приличия улыбнулся и сказал, что ничего такого, хотя улыбка его дрожала, так же как и руки. Он резвым шагом отправился на поиски своего сидра. И тут его ждало второе разочарование – в холодильнике не было ни намёка на сидр. Вот вообще. Даже пива какого-нибудь не было. Даже дурацкой балтики. Олежа вдохнул. Досчитал до семи. Выдохнул. Это не конец света. И раз уж его сидр кто-то свистнул, то он имел полное морально право свистнуть чьё-то пойло. Осмотрев содержание холодильника, Олежа разочаровался. В людях или в алкоголе – не понятно. Наверное, во всём одновременно. Но Олежа был русским, что давало ему такую супер способность как «русская смекалочка». На дне холодильника нашлась бутылка водки, полная лишь на половину. А в боковом отсеке стояла пачка апельсинового сока. Сложить два и два не составило труда. Он вынул сок и водку и подошёл к раковине, чтобы не заляпать пол. Совсем скоро в руках его был алхимизированный янтарный напиток достойный славы богов! Ну. Хотелось в это верить. На самом деле пойло воняло кислым соком и прогорклым спиртом. Не аппетитно. Но он хотел надраться, а не величественно выпить, так что было немного всё равно. Он сделал первый, пока ещё не уверенный глоток. Горло обожгло спиртом. Но вместе с соком было терпимо. Кто-то забежал на кухню и отсалютовал Олеже, после чего убежал обратно в квартиру. После вошли каких-то дав парня – на лицах была смазанная помада и ещё более смазанные тёмные тени – они уселись за стол, закурили и начали приглушённо что-то лепетать о квантовом бессмертии. Олежа привалился к стене возле холодильника и лениво посасывал свой коктейль. Музыка звучала так громко, что Олежа прямо-таки чувствовал как его мясо дребезжит под ритм басов. Время смазалось. Замедлилось и убыстрилось одновременно. Олежа делал лишь один глоток, но за этот глоток в кухне сменились десятки людей. Кто-то забегал оставить алкоголь в холодильнике, кто-то приходил, чтобы засунуть голову под струю холодной воды, кто-то приходил, чтобы поговорить. По кухне расползся запах сигаретного дыма. Становилось жарко. Жар будто исходил от людских тел. Олежа почти видел, как каждая человеческая тушка вмещала в себя средних габаритов обогреватель, который нагревал кровь в сердце и разгонял её по артериям. Он почти даже видел, как плавится воздух вблизи к людям. На кухню всё прибывали люди, будто смазанные тени. В какой-то степени это походило на сонный паралич: странные страшные тени носились туда сюда, а он наблюдал за этим не в силах это изменить. Тело окоченело. Но после мурашки пробежались по спине. Олежа не знал, что здесь курили. И выяснять не собирался. Поэтому всё же набрался сил, оттолкнулся от стены и выплыл в зал. А в зале его взяли под руки, усадили в какое-то стрёмное кресло, всучили гитару и сказали: «Играй». От такого поворота событий Олежа, честного говоря, прихуел. Мозг быстро заработал, пытаясь понять, какая мразь сказала, что он умеет играть на гитаре? А потом вспомнил, что ещё по пути сюда вскользь упомянул что-то такое. Что ж. Похоже, что единственная мразь, что уничтожает его жизнь – он сам. Справедливо. Несправедливо заставлять человека с социальной тревожностью играть перед всеми, и слушать как десятки людей дерёт глотки прямо у него под носом. Ох как несправедливо. При этом лица вокруг не были злыми, никто не ждал его провала, все просто собрались хорошо провести время. Олежа не должен был выдать без запинок арию за авторством бакетхеда, просто постучать по струнам три-четыре самых простых аккордов, пока все орут и заливаются слезами, потому что начали петь максим. Всё в порядке. Ничего плохого не случится, если он сфальшивит. Едва ли тут кто-то из присутствующих ходил на сольфеджио и теперь только и ждал, как бы подловить Олежу на фальши. Но хей! Он тут ради веселья! Специально пришёл, чтобы социализироваться! Общаться с людьми, быть в группе и бороться с тревожностью! Как говорится: «Если у тебя панические атаки – атакуй первым»! Даже если никто так не говорит. Так что он не просто может, он должен хотя бы попытаться! И плевать, что ему некомфортно. Ему всегда не комфортно и что с того? Ну не обламывать же веселье людям просто из-за какой-то там тревожности? Это же просто в его голове. У него есть руки и ноги, ничего не болит, крови нет, среза нет, всё заебончиком чисто. Всё будет хорошо. Всё будет идеально. Идеально не было. Нет, возможно сидевшим вокруг было идеально. Возможно, из сидящих никто особо не обратил внимание на то, как на высоких нотах, или когда они начинали кричать громче, Олежа зажмуривался и стискивал зубы. Возможно, никто не заметил фальши и то, как пальцы в попытке встать «молоточком» чуть было не изгибались в другую сторону. Возможно так же никто не заметил, как мир задрожал и качнулся. Но Олежа заметил. И это повергло его то ли в ужас, то ли в пучину ненависти и зла. Он так и не определился, что звучало драматичнее. Но он продолжал. Время прекращало существование. Пространство кружилось миллионами огней вокруг него. Звуки смешались. В нос вдарил тяжёлый запах пота и спирта. Олежа чувствовал только то, как каждый слой его кожи от рогового до базальтового, стирались под напором ребристой металлической струны. Был только он и гитара. Гитара и он. И стойкое ощущение того, что его сейчас вырвет. Но оказывается чудеса случаются: так же как за руки его в кресло и усадили, так из него и вытащили. Втиснули ему в руку его давешнюю бутылку и вывели на балкон. На балконе его отпустило. Медленно, но отпустило. Рациональные мысли вернулись в голову, мир перестал шататься, а блевать не хотелось. Оказалось, что подик он забыл в куртке и он вновь очень растерянно попросил затянуться у Маши. Маша рассмеялась, рассказала обо всей этой истории своим друзьям. Те так же посмеялись. Какая-то часть Олежи уже собиралась буянить и орать, что над ним все смеются, его ненавидят и вообще ты, ОлегсейМихалович, умрёшь, но остановилась. Какой-то парень, совершенно Олеже не знакомый, протянул руку для рукопожатия и от души похвалил игру Олежи. Сказал, что если бы тот ещё выглядел чуть-чуть более уверенно, то из него бы вышел и Кобейн, и Боуи, и Ленон – разного сорта мёртвые люди. Олежа заулыбался смущённо, но набрался храбрости и от всей души поблагодарил в ответ. Пока что Олежа понял две вещи: люди в принципе не желали ему зла, но единственный, кто действительно приносил ему вред и страдания – он сам. Выводы не из лучших. Потому что когда он к ним пришёл, всплыл один вопрос. Простой, но до жути пугающий. «Всё это время я был не счастлив и лишён любого нормально человеческого взаимодействия только потому что… я сам себе запрещал это?» Круто. Весело. Самоосознанно. Олежа большой мальчик, он вину скидывает только на себя. Осознание навалилось стихийно, а Олежа стоял на балконе одиннадцатого этажа, в руке у него был отвратительный коктейль из дешёвой водки и апельсинового сока, за плечами целая тупая жизнь. И что с этим делать – вообще не понятно. Постепенно балкон опустел. А Олежа продолжал стеклянными глазами пялится на асфальт и думать, сколько секунд займёт полёт. Этот вопрос испугал Олежу, поэтому он засобирался обратно. Когда услышал звук закрывающейся балконной двери. Олежа остолбенел. Повернулся к двери. Через стекло на него смотрела неизвестная. Она плотоядно улыбалась ему. В глазах блестел победный огонёк. Она показала ему язык и задёрнула занавески. Олежа стоял. Занавеска на секунду отошла, появился Эдик, улыбаясь смущённо. Он показал на себя, на дверь балкона, показал пять, а после большой палец. Пожал плечами, как бы извиняясь. А после скрылся за занавесками. Олежа смотрел на то, как это всё разворачивается прямо сейчас и прямо с ним так, будто не с ним это вообще происходило. Только в голове вспыхнуло запоздало: «Всё же смотреть на чужие соски без разрешения не стоит». Так, он тут конечно разводил глубоко осознанные размышления о сущности бытия и своей роли в этом бытие, но сейчас он понял самую последнюю и самую важную истину – пора давать по съёбам. Да, было весело. Да, люди в большинстве своём не такое уж и говно. Да, его социофобия это самосбывающееся пророчество. Но это вообще никак не убирало факт того, что он устал как собака, у него сенсорная перегрузка и он очень близко к тому, что напиться до состояния не состояния. Сколько его тут собрались держать – непонятно. Те кривляния Эдика можно было расшифровать как «Через пять минут я тебя вытащу». Но зная Эдика и зная его любовь к женщинам, он скорее вытащит его окоченевшего на следующее утро. Стучать в стекло тоже не вариант – басы были слишком громкими. А если учесть что сами студенты орали как резаные, то вероятность того, что его кто-то услышит, почти равнялась нулю. Нет, конечно можно было попробовать дозвонится, но этот вариант так же разбивался о басы. К тому же, честно говоря, Олежа чувствовал некоторую вину за случившееся. Возможно, утром он действительно повёл себя немного стрёмно, и желание неизвестной отомстить ему было вполне понимаемым. И кого-то ещё дёргать и впутывать в это не хотелось. Ко всему прочему, у него был способ выбраться самостоятельно. Возможно вариант не самый безопасный, но ему двадцать один, он молод и безрассуден, ему можно. Потому что балкон, на котором он стоял, и балкон другой квартиры(которая была частью этой огромной вакханалии) разделала одна пожарная лестница. Всё выглядело не так уж и плохо. Балкон даже не стал шататься, когда он встал на перила. Всё по технике безопасности – бутылка в кармане штанов, руками он придерживается за потолок балкона и за стенку. Длинны его рук абсолютно точно хватало на то, чтобы схватится за лестницу. И лестница не стала ходить ходуном от того что Олежа попытался сдвинуть её с места. Руки не скользили. Олежа, начиная с первого курса, по таким местам лазил, что какие-то балконы хрущёвки это вообще детский лепет. Он поставил одну ногу на перекладину. «Боже, если ты есть, отправь меня в лайтовый ад к Боуи» Олежа оторвался от балкона и встал на лестницу. Неожиданно, но она всё же не оторвалась и не полетела к херам собачьим вниз. По спине Олежи сверху вниз прокатился нервный спазм. Он глубоко дышал. Поглядывал в низ. Если бы кто-то сейчас выглянул на улицу, то расслышал бы слабое «Мы кочегары, мы не плотники». Нервишки шалили, а Олежа мёрз. Он всё же собрался с силами поставил неуверенно ногу на перила следующего балкона. Балкон так же не выказал никаких попыток отнять у Олежи жизнь. Олежа решился и отпустил одну руку, чтобы схватится за перила потолка. Рука соскользнула, когда он старался аккуратно перенести свой вес с одной ноги на другую. Хорошо, что он всё ещё держался за лестницу как за спасителя. Иначе бы всё. Томатная паста на асфальте. Он обтёр вспотевшую руку об рубашку и вновь схватился за перила. На сей раз он успешно встал на перила балкона. Он встал. Только сейчас заметил, что глубоко и напряжённо дышит. Руки немного подрагивают. Но это ничего. Всё уже позади. Он осмотрелся. Видок был действительно завораживающим. В непроглядной темноте мягко светились жёлтые огоньки окошки. Их было так много. И везде Олежа отыскивал небольшое окошечко, где мягкий свет обтекал вырезанные снежинки. Искусные и резные, корявые и совсем простые. В последний раз он клеил снежинки на окна когда ему было… Шесть? Семь? Наверное семь. У мамы снежинки всегда получались изящные – стремительные острые лучики, с тонюсенькими переходами, словно паутинка. У Олежи получались снежинки недоделки – круглые монстры с неровными краями и слишком маленькими отверстиями. Мама,конечно сетовала на то, что он не старается, но всё равно их вешала. Воспоминание было хорошим. Но грустным. Лет с восьми в его доме не было даже гирлянд. А зачем, собственно, гирлянды? И так нормально же. С отцом они холосто смотрели голубой огонёк в тишине. Ели мандарины, смотрели обращение Путина для проформы и шли спать. А уже потом всю неделю папа возил его по родственникам, будто диковинную зверушку, чтобы Олеже как всегда втиснули в руки мешок невкусных конфет, потискали за щёки, пообсуждали его жалкую жизнь и его тупые интересы, а после сошлись во мнении о том, что Олежа занимается хернёй. Не то чтобы было весело, но в мешках изредка попадались вкусные конфеты. Где-то запустили салюты. Радужные огоньки заполнили небо. Олежа засмотрелся. И ненароком глянул вниз. Балкон держался на месте и не раскачивался от внезапных движений. Теперь высота не выглядела такой страшной. Может даже привлекательной. Снежок из-за освещения то казался синеватым, то внезапно становился оранжевым. И блестел как точёный алмаз. А из-за фейерверков к тому же окрашивался в различные цвета. Олежа отпустил одну руку. Он не суцидник нет. Как минимум, потому что слова «суицидник» не существует. Но он и не суицидент. В любом случае он не спрыгнет. Во-первых, это ж насколько эгоистичным надо быть – кончать жизнь суицидом в новый год. Сколько людей придётся оторвать от застолья, от своих семей, чтобы его, тварь эдакую, отскребли от асфальта. А во-вторых, это больно. Очень больно. Где-то в пятнадцать Олежа наткнулся на статью о том, насколько болезненны различные варианты суицида. К тому же, при падении с высоты одиннадцать этажей был 37% шанс выжить. Выжить инвалидом. Олежа и так был не особо социальным, а если он станет инвалидом, то сил у него уже не будет ни на что. Лучше уж застрелиться, честное слово. Но Олежа отпустил и вторую руку. Он смотрел вдаль. В тёмное небо. В переливы красок феерверка. У него не было будущего. Уж явно не светлое и не счастливое. Да и не долгое. Такие мысли просто возникали сами собою. И потом так же уходили. Находился ли он на шатких перилах балкона или нет. Просто сейчас это казалось так театрально. Кинематографично. Он должен печально воздыхать, а потом внезапно кто-то стянет его с обрыва, прижмёт к груди потом примерно за полтора-два часа экранного времени он в этого или эту кого-то влюбится, у них будут напряжённые отношения, но в конце они поженятся и будут жить долго и счастливо. Жалко, что жизнь это не кино. Жалко, что жизнь это фанфик написанный сомнительным дилетантишкой на коленке. Потому что Олежа абсолютно точно не заметил, как из освещённого пространства за ним выплыла рука, схватила его за ткань рубашки на спине и резко потянула на себя. Олежа успел только испуганно взвизгнуть, прежде чем его с силой втащили на балкон. Его схватили за плечо. А после над ним, словно раскат грома среди ясного неба, прошелестел мягкий тенор. –Куда направляемся? Ох ты ж блять. Ох ты ж блять. Олежа обратился к судьбе с вопросом а какого, собственно говоря, хрена? Он тут сейчас распинался о любви, жарких чувствах, драматическом видении и так далее, а не о мужчинах шкафах, от вида которых у него начинался приступ мигрени. Вот это вот всё, что сейчас произошло, было совсем не весело. Вот нисколечко. Он бы разобрался в ситуации с Антоном, честно, но где-нибудь в конце января в начале февраля, когда он действительно будет знать, как всё разрешить. Но точно не на балконе незнакомой квартиры в полупьяном состоянии. А тут ещё и Антон, будь он неладен. Стоит и смотрит на него своими тупыми щенячьими глазами, полными сожаления. И не просто глазами, а глазами накрашенными яркими красными тенями так, будто кто-то просто измазал пальцы в тенях и небрежно прошлись по векам. Ещё и смазанная красная помада… Не день, а говно на ножках. – Привет. Олежа не нашёл остроумного ответа. Единственное, что он смог придумать это горстка шуток про суицид. Но шутить он их не хотел. Ничего не происходило. Олежа смотрел на Антона. Антон на Олежу. У Олежи в голове разыгрывалась буря. Что происходило в голове Антона – большая загадка. Взгляд Олежи скользнул по лицу Антона. Напоролся на пластырь над бровью. Пластырь, который продаётсяв катушке, под который самому приходится запихивать ватку. Уголочек пластыря отклеился и посерел. В самой середине проступала маленькое коричневое пятнышко. Олежа почувствовал рвотный позыв. Наконец-то отвернулся и вцепился в перила. Постоял какое-то время в тишине наблюдая за падающим снегом. Вспомнил про бутылку в кармане. Достал и сделал пару жадных глотков. Было ужасно. День был ужасным. Вечер был ужасным. Ужасным был Антон. Ужасным был старый пластырь. Ужасным был алкоголь. Ужасной была высота. Ужасным был Олежа. Антон не ушёл. Облокотился предплечьями о перила. Смотрел вдаль. Олежа весь день только и пытался не думать о своих синяках, гематомах, о левом предплечье в бинтах. С переменным успехом, но пытался. И на какое-то время даже забыл. Забыл и о том, как ноет тело. Но стоило рядом появится Антону, как гематомы вновь налились тянущей болью, все ссадины начали покалывать, а бинты стали ощущаться словно петля на шее. Воздуха не хватало. – Как ты? «Ох, ну знаешь, Антон, после того как я в очередной раз убедился, что ты конченый долбоёб, я опустился на такое дикое дно, что думал я действительно сейчас пойду убивать. Но потом из этого дна я пробил новое дно, в котором я погрузился в удивительное пятидневное путешествие по моему извращённому разуму, и эта путёвка называлась «Олежа, тварь ты эдакая, попробую порефлексировать хоть пять минут без мыслей о суициде»! А после у меня случился незабываемый опыт деперсонализации и дереализации в одном флаконе. И всё это время я думал, как бы мне не наткнуться на твою нахальную рожу, но увы, наткнулся! Спасибо что спросил» – хотел ответить Олежа. – Да… нормально в общем, – ответил Олежа. Ответ был напряжённым. Ничего за ним не последовало. Олежа не спросил как дела у Антона, он и так знал. Антон же почувствовал кожей напряжение. Олежа сделал глоток. – Так ты пришёл на вечеринку. – Ты тоже. Антон потёр затылок. – Я пришёл в общагу. Хотел с тобой поговорить лицом к лицу, но тебя там не оказалось. Так что… мне подсказали, где ты можешь быть. Олежа подумал, что был прав в своих рассуждениях. Это разочаровывало с одной стороны, но с другой – веселило. Ему, по сути, сейчас должно быть страшно или тревожно – дрожащие руки, пот, сбивчивая речь. Но Олежа так подумал – он уже в этой ситуации. Прямо в её середине. Да, он хотел разобраться со всем позже, но почему бы и не сейчас? Главные герои в полном составе, декорации подготовлены, сцена освещена тревожными огнями. Если и вдаваться в тяжёлые ситуации, то хотя бы делать это с шиком. А иначе зачем это всё? – Ну так… О чём ты хотел поговорить? О, Олежа знал о чём. Этот сучёныш знал от начала и до конца. Он даже рассчитал примерные эмоции Антона, его реплики, тупую конструкцию извинений. Он знал, о чём Антон хотел поговорить. Но, во-первых, легче это ситуацию не делало, а во-вторых, если Олежа мог заставить Антона стесняться и запинаться, то он его заставит. Моральная компенсация, скажем так. Антон так-то привык, что все ему идут навстречу, что чаще всего он остаётся всепрощающим и всепрощаемым божеством, но то как язвительно с ним иногда общался Олежа, выбивало из колеи. Особенно когда виноват был Антон. Особенно когда Олежа знал это. Антону казалось, что Олежа не просто знает, что Антон действительно виноват, но и полностью заучил все его реакции и то, как он просит прощения. И по отношению к себе он эти заученные слова совершенно не терпит. От чего Антону становилось ещё хуже. У него уже был заготовленный трафарет для извинений, и он пользовался им постоянно. Но когда Олежа смотрел на него, Антону становилось стыдно за то, что говорит такими вымучанными и сухими фразами. – Так сразу? – Ну, ты хотел о чём-то поговорить. Я не вижу смысла ждать. – Ясно. Антон сложил руки в замок. Прочистил горло. Олежа ощущал как голова тяжелеет. Сильно ноет левое предплечье. Главное не смотреть на левое предплечье Антона. Главное не смотреть. – После медпункта… Ты нормально добрался? – Это то, о чём ты хочешь поговорить? Ножом по сердцу. – Нет… Я-, – Антон закашлялся. – Это тяжело. Я просто хочу немного разрядить обстановку. – Плохо получается. – Совсем? – От слова. Антон закусил губу, пригладил волосы. Он не знал куда себя деть. Олежа смотрел перед собой. Сделал ещё глоток. Посмотрел на бутылку. Сжалился. – Будешь? – Что это? – Сок с водкой. Или водка с соком. Антон посмотрел недоверительно на бутылку. Олежа знал, что дома у Антона некоторые бутылки спиртного стоят дороже чем целый ящик элитной здешней водки. И будь Антон в настроении, то даже пошутил бы, что все здесь – дешевки. Но, вместо этого, он слабо улыбнулся, отхлебнул коктейля, поморщился и отдал бутылку назад. Где-то загремел очередной салют. – Насколько сильно ты зол? Олежа удивился. Обычно в таких разговорах спрашивают «ты всё ещё зол?». И обычно в такие моменты Олежа испытывал стыд за свою злобу. Пускай и был полностью уверен в том, что имеет право злится. – По десятибалльной шкале? – Можно и так. – Семьдесят семь. – Довольно… Довольно большое число. – Да. Так и есть. Антон медленно покивал головой. Пару раз открыл рот, будто собирается что-то сказать, но тут же закрывал. – Я- то есть ты… Ты хочешь об этом поговорить? – Ну ты уже начал. – Да, но может… Тебе надо время, – Антон остановился, Олежа уже начал набирать воздуха в грудь чтобы разочарованно вздохнуть – В смысле, может ты не хочешь меня видеть и тебе надо время чтобы всё обдумать, я понимаю. Я знаю, ты меня ненавидишь- – Я не ненавижу тебя. Олежа сказал это тихо, но твёрдо. Антон сразу же замолк. Он схватился за перила, втянул голову, напряг плечи. Потом внезапно расслабился и вновь опёрся предплечьями о перила. – Я… Я очень сильно злюсь на тебя. Но это не значит, что я ненавижу тебя, – Олежа остановился. Поднял голову на небо. В небе расцветали маленькие звёздочки. Он продолжил значительно тише. –Я не думаю, что вообще способен на то, чтобы ненавидеть тебя. Не думаю что кто-либо вообще способен тебя ненавидеть. Антон хмыкнул. – Мой отец считает иначе. Как и полиция – Твой отец почти что полицейский, а их мнения не учитываются. Антон не сдержался и тихо рассмеялся. Олежа не смог сдержать улыбки. Они оба смотрели на звёздное небо. – Так… раз мы всё же сдвинулись с мёртвой точки. Эм… – Антон запинался. Олежа улыбался. – На что именно ты злишься? Я имею ввиду, я к этому моменту так много думал о том, что случилось, что мне кажется, что я даже дышал неправильно. Просто… Я хочу быть действительно уверен, что я понял ситуацию. Антон ходил по краю. Скажи он хоть одно лишнее слово и Олежа бы подумал, что с ним обращаются как с капризным ребёнком. Но на удивление Антон хорошо справился. И спросил его самым нейтральным способом. И пускай Олежа ещё немного злился на факт того, что Антон сам не понял, но он понимал – Антон не телепат. И некоторые вещи, которые будут обидны ему, не будут обидными для Олежи. И он действительно не может полностью понять из-за чего зол Олежа. Поэтому сам Олежа делает глубокий вдох и сосредотачивается на ответе. – Ну… Я думаю, я злюсь на тебя из-за многих вещей. Некоторые из них происходили очень давно, просто я не придавал им особого значения и считал их… мелкими? Ну, то есть на такое обычно обижаются капризные дети, так что я просто забивал. Но из этих мелких вещей рос ком. И в итоге после всего он просто… задавил меня. Наверное… Антон коротко кивнул головой. Вид у него был напряжённый, будто в его голове напрягались тысячи компьютеров, чтобы обработать каждую фразу, каждое слово и интонацию. – И меня на том шествие разозлило много чего. Например то, что ты какого-то чёрта изменил наши планы и сменил маршрут. – В изначальном маршруте улицы были узкими, мы бы были загнаны в угол. К тому же там полиция и сгустилась. – Ты мог мне об это сказать. Антон закусил губу, потупил взгляд. – Это было очень рискованное шествие. Я изначально просил тебя остаться дома. – И это дало тебе разрешение просто забить на меня и ничего не сказать? Антон медленно выдохнул. Он начинал нервничать. В Олеже не осталось прежнего веселья. Он стоял с нахмуренными бровями, стараясь следить за тем, что он говорит. – Я просто… Я боялся за тебя. Я явно не был готов к тому, сколько людей придёт. И сколько полиции будет вызвано на подавления. Там была просто куча мала, задерживали без разбору. – Антон. Я это знаю. Я вообще-то участвовал в таких шествиях. Я знаю, что на кону и что может случится. Мне двадцать один, я вполне себе могу принимать обдуманные решения. Олежа процедил это сквозь зубы. – Я знаю. Я… – Антон зажмурился, стиснул зубы. – Если бы взяли нас обоих никому бы от этого легче не стало. – Но зато легче стало тебе, когда ты в очередной раз просто наплевал на меня. – Я не напевал на тебя, я беспокоился… – У тебя было множество других вариантов показать своё беспокойство, но ты выбрал оставить меня одного во дворах, не сказав, что вся твоя богодельня сворачивает неизвестно куда. Я, знаешь ли, как бы тоже оппозиционер. Да, я не великий и ужасный Дипломатор, но я тут тоже с режимом борюсь. Антон хотел было что-то сказать, но остановился. Лишь одного взгляда на Олежу хватило, чтобы понять – ещё одно слово и он взорвётся. – И, знаешь ли, это мой выбор. Мой выбор пойти на митинг. Мой выбор помогать. Мой выбор ходить параллельно тебе во дворах, чтобы помочь тебе и другим митингующим сбежать. – Олежа сделал вдох. Цыкнул. Перевёл взгляд. – Но ты выбрал просто не обратить внимание на это. Антон набрал грудь воздуха, собираясь ответить. Но остановился. Понурил голову. Олежа старался не смотреть на него. Этот разговор распалял в нём ярость. Иногда ему просто хотелось втащить Антону. Без всяких слов. Но насилие не выход и насилие ничего не решит. Да к тому же насилие порождает насилие. Но Олежа всё же злился на то, что почему-то всё насилие должен останавливать он. Даже если он его не начинал. – Хорошо… Я понял. – Антон стеклянными глазами смотрел на асфальт. – Ты говорил, что тебя разозлило много чего… Что ещё? Олежа раздул ноздри. Хотел было разразится триадой, но замер. А оно ему нужно? Ну, он всё ещё злился на Антона, но вместе с тем испытывал некую вину. То, что он злится это сугубо его проблема. К тому же Олежу начало потихоньку отпускать. Он видел, что Антон действительно чувствует себя виноватым. А так же понимал, что ничего из сделанного Антоном не было сделано ради того, чтобы оскорбить Олежу. Олежа думал. – Ты действительно хочешь услышать? – Конечно. Ты… Ты мой друг. Ты важен мне. И… я может и не понимаю, из-за чего ты разозлился, но я хочу понять. И… просто не делать этого. Мне… Я сложно переживаю наши ссоры. Очень. И я предполагаю, что ты тоже. Поэтому я просто хочу попытаться свести всё к минимуму. –Ладно… Это будет сложно. И неприятно. – Ну и ладно. Олежа набрал в грудь воздуха. Собрался с мыслями. Он чувствовал себя нервно из-за того что прямо здесь и сейчас он должен как нормальный взрослый человек обговорить проблему. Он вполне привык к тому, что он злился, его за это обзывали и газлайтили, он в итоге ничего не говорил, отходил и круг повторялся заново. А сейчас… Олеже казалось, что Антон в любой момент начнёт на него кричать. Он знал, что это неправда. Он знал, что Антон никогда такого не сделает и это вообще не в его характере. Он это знал. Но всё ещё боялся – Ну. Есть ещё кое-что. Оно относится не только к шествию, но и в принципе к дипломаторству. Помнишь свою речь? О том, что надо лицом к лицу встретится с нашими страхами? Лицом к лицу встретится с этой системой и противостоять ей открыто, чтобы «они» знали, что мы не боимся? Антон понял. Он понял, как только Олежа сказал «лицом к лицу». Антон опустил голову. И мёртвым взглядом уставился в асфальт. Он думал, что это то, из-за чего Олежа сейчас просто возьмёт и оборвёт все связи. Но это не было правдой. Даже близко. Олеже действительно важна была эта тема, но это явно не то, из-за чего он ушёл тогда и не отвечал на сообщения. Потому что реальная причина была намного проще и глупее. Но если он начнёт об этом говорить, то точно будет выглядить как сопливый идиот. Как он сам думал. – Ты же понимаешь, что это лицемерно? Антон молчал. – Ты просишь людей быть открытыми. Ты просишь людей говорить громко. Но ты даже своего лица не показываешь. Когда ты уходишь с митингов, когда я смываю эту чёртову помаду с тебя, знаешь что происходит? Ты становишься самым обычным тупым консерватором. Тем, против кого ты борешься. Да, звучит заезжено, но, –Олежа хотел сказать «блять». Но при Антоне он как при старших не матерился. – это правда. Просто… Стольких задерживают. Столькие прямо сейчас сидят под домашним арестом. Кто-то в СИЗО. И они всё равно выходят с открытыми лицами. А ты… Ты не пострадаешь от задержания. Не так как другие люди. И даже так ты не пользуешься тем, что у тебя есть по праву рождения. – Я не выбирал себе отца. Несмотря на спокойствие у Антона от гнева раздулись ноздри. Челюсть ходила ходуном. Он смотрел строго перед собой. – Какая разница?! У тебя есть привилегии, которых нет у большинства в этой стране, ты мог бы сделать столько всего- – Чего? Столько всего это чего? Единственная причина по которой я до сих пор не в тюрьме это то, что никто не знает, что Дипломатор – сын Звёздочкина. Олежа знал, что он распаляет Антона. Знал, что его обвинения не приведут к конструктивному диалогу. Знал и продолжал. Это отвернёт Антона от него. Это заставит Антона забыть о том, что он изначально хотел помирится. И он уйдёт. Как уходили и остальные. Просто потому что Олеже легче разругаться со всеми и быть одному. Даже если это его ранило. – Да, Антон, это и называется лицемерием! Пока другие люди рискуют своим здоровьем, безопасностью себя и своей семьи, ты просто приходишь, бросаешь слова на ветер и уходишь, как будто бы тебя это не касается! Что ты изменишь? – Из-за меня люди не боятся говорить, они выходят на улицы- – Ради чего?! – Олежа закричал. Посмотрел в глаза Антону и стал шептать. – Ради чего? Антон. Система плоха. Система прогнила и не функционирует. Я знаю. Я понимаю. Но ты ничего не изменишь, не играя по её правилам. Чего ты добиваешься? Революции? Ты понимаешь, что революция – это худший вариант? Кровь, жестокость, раскол общества… К тому же ты даже к революции не сподвигаешь… Просто кидаешь расплывчатые фразы… Ты не изменишь несправедливый закон, если не будешь входить в законодательный орган. А это значит у тебя должна быть партия или ты должен быть в партии. Но нет! Нет! Ты не делаешь ничего! Что ты собираешься изменить одним словом? Ты просто говоришь воодушевляющие слова и ни одного действия- – Я рушу коррупцию… – Какими путями? Ты понимаешь, что ты используешь те же преступные методы, что и твои противники? Ты незаконно вламываешься в дома. Ты угрозами, шантажом и дезинформацией заставляешь людей согласится с тобой. Но где гарант того, что они действительно сделают хоть что-либо? – Я… Антон сказал что-то. Что-то такое же оправдывающее его. Опять и опять. Не принимая ничего из сказанного Олежей. Антон распалялся, появилась слабая складочка у переносицы, зардели уши, движения стали хаотичней. Олежа смотрел на него глазами из самого синего льда. И спокойно(как ему самому казалось) парировал его жалкие оправдания. С каждой секундой в Олеже всё больше росло желание сказать «тебе не реформы нужны, а терапевт». Потому что с каждой секундой в Олеже всё больше росла небольшая теория о том, что всё Антоново дипломаторство – не более чем изощрённое самоповреждение. Порезы на теле – одна из самых распространенных практик и наиболее легко замечаемая. Олежа знал, что сам он самоповреждается отсутствием сна и еды, а так же влезанием в опасные ситуации. Но он-то хоть это осознавал. И когда он в очередной раз думал о том, чтобы из героических побуждений ломануться в гущу космонавтов отбивать какого-то парнишу, он себя слегка тормозил. А вот Антон… Он был взращён романтизмом книжной полки, у него добро хорошее, потому что доброе, зло плохое, потому что злое. И всё ему ни по чём и ни что его не одолеет. В конце его ждёт победа, любовь всей жизни и плюшки с чаем. Был бы Антон революционером, в веке эдак восемнадцатом, то писал бы горячо романтичные стихи про революцию. Лез бы под пули, а в горячке бы ему виделся Иисус, Алах и Кришна, которые бы протягивали ему винтовку и розу и со словами « Свобода! Равенство! Братство!» отправляли бы на баррикады. Звучит, конечно, очень сексуально. Только вот Олежаасексуал. И он, блять, заебался. Четыре года и одно и то же. Сначала он казался отважным. Потом самоотверженным. Потом глупым. Но сейчас – он потерянный. Для него и не существует более вариантов – либо быть как отец, либо против отца идти. И в этом противостоянии люди, страна, сам дипломатор – всего лишь красочные декорации, которые отвлекают самого Антона от явного противостояния. Олеже просто больно. Олеже просто обидно. У Олежи просто кончились силы терпеть. Быть оппозицонером – хорошо. Бороться за свои гражданские права – очень хорошо. Пытаться сделать мир для остальных людей – просто прекрасно. Что не очень прекрасно, так это Антон. Олежа бы перегорел к нему, если бы он вёл себя с ним исключительно как с коллегой. Партнёром по спасению «этого прогнившего города». Они бы почти не виделись, говорили бы о погоде, максимум о болячках горячо любимых питомцев. И на этом бы всё заканчивалось. Но нет же. Вот Антон берёт его на руки, ещё не отойдя до конца от адреналинового шока, потому что у Олежи почти вывих, а кеды скользят по заледеневшему асфальту. И всё лицо его будто окурено чем-то сентиментально нежным и тёплым. Но момент – и вот он холодно смиряет взглядом Олежу и даже не говорит стандартное «Добрый день, Олегсей». Как бы сказала одна прекрасная женщина, Антон был то горяч, то холоден, то согласен, то против, то внутри, то снаружи. И Олеже хотелось сказать: «Ну скажи ты хоть что-то! Скажи, чтобы я мог двигаться дальше! Назови меня хоть уродом, хоть пидором, хоть размазнёй, хоть как-то назови, чтобы я понял от чего отталкиваться, куда идти!» Но он молчал. А Антон, тем временем, всё говорил. Говорил про социальную ответственность, про кремль, про тонкую прослойку среднего класса, про Медведевскую оттепель, про подорожание колбасы в магазине, даже капитализм не забыл. Но про Олежу забыл. Впрочем, как и всегда. Было такое ощущение, что Антон вновь погрузился в политические дебаты и на кону его собственная жизнь. И Олежа не понимал – ну как можно после ссоры с человеком не говорить про ссору, не упоминать самого человека, а постоянно пытаться оправдать самого себя? Он Антону вообще важен? Ну вроде же важен, вроде же он заботится о нём, но почему, почему на словах постоянно происходит какое-то говно?! Почему Антон просто не может сказать «Я был не прав». Почему не может спросить «Ты в порядке? Я не сделал ничего такого?» Почему не может просто предложить « Если что, ты останавливай меня, меня иногда заносит». Почему?.. Как будто бы Олежа хоть что-то говорил. Как будто бы хоть раз в открытую сказал «Прекрати пожалуйста, мне не приятно». Как будто бы был хоть один раз, когда он набрался смелости и сказал «Я это делаю не только ради общего блага. По большей части я делаю это ради тебя. Даже если весь мир будет против тебя, то я буду рядом». Как будто бы он хоть раз просто, блять, взял и сделал хоть что-то. Он просто трус. Ссыкло. Он просто привык стоять в сторонке и ждать, когда всё разрешится. Он просто не может говорить. Он не привык. И как бы сильно не хотелось ему сказать «Я люблю тебя, идиот», всё равно не скажет. Потому что в этом мире Олежу не любит никто. Это аксиома. Олежанепрощаемый, Олежа нелюбимый, Олежа неприкаянный. Этого не изменить. И говорить такие глупые слова, только ради того, чтобы услышать отказ… Олежа сумасшедший. У него почти даже справка есть. Но он не настолько сумасшедший. И когда у него на руках появляются варианты «быть эмоционально разбитым, но честным с самим собой» и «возможно не быть эмоционально разбитым, но нечестным с самим собой» Олежа выбирает меньшее из двух зол. Даже если и не хочет. Только всему есть предел. И предел Олежи был прямо на этом балконе. Прямо перед ним. Бормотал что-то о марксизме и социализме, совершенно забывая про человека напротив. Антон говорил о чём угодно, кроме Олежи. Речь идеально обтекала угловатую фигуру Олежи, нигде с ним не соприкасаясь. Олежа пытался хоть как-то намекнуть. Хоть как-то пробить этот твёрдый лоб. Не хотелось кричать. Не хотелось устраивать скандал. Он и так раздражает. Всех и каждого. Но с каждым словом терпения всё меньше. Пока не… –Всё равно ты не поймёшь... Ты не был в той гуще и не рисковал собой. Интонация не была упрекающей. Скорее возвышенно мечтательной. Романтик. Похоже с этого момента Олежа к тому же и аромантик. Внутри конфликтовали два желания – задушить Антона прямо здесь и сейчас, а так же скинуться прямо сейчас. В ушах зазвенело. Лицо раскраснелось. В глазах встали слёзы, но Олежа скалился. – Ты, блять, серьёзно? Олежа буквально прошипел это. Он схватился за перила, вжал голову в плечи. Антон заткнулся мгновенно. Олежа хороший мальчик. Олежа не матерится. Ведь не матерится же? Все хорошие мальчики попадают в ад. – То есть для тебя всё что я делал это… Ничто??? Какая-то херня? – Нет, Олежа, постой, я не это имел ввиду. – Ах не это!? Тогда что??? Что, блять?! – Олежа оторвал руки. Они тряслись крупной дрожью. Он, то сжимал кулаки, то разжимал. – Четыре. Четыре года я был рядом с тобой. Несмотря ни на что. Я… Я мог жить нормально! Я мог вообще ни во что не ввязываться! И я бы знать тебя не знал! И ты был бы мне никем! Но нет, сука, нет, блять… Я выбрал быть с тобой. Помогать. А теперь, ты мне говоришь, что я не понимаю? У тебя есть хоть капля совести?! Антон поднял руки, успокаивающе. На лице явно проступило сожаление. – Олежа, пожалуйста, успокойся, я просто- – Ты просто что? Ты просто говоришь мне, что все мои нервные срывы, панические атаки, бессонницы, и ночи, которые я мог потратить на что-то полезное, а тратил на тебя, твои тупые выступления и твой тупой прикид – это так. Развлечение. И это, блять, не жертва! Я ведь совсем не жертвовал своим благосостоянием, которого у меня даже нет! – Олежа откинул голову назад и одной рукой прижал выбившиеся пряди к макушке. Он смеялся. Слёзы размазывали грим. – И я уж точно не знаю, какого это смотреть на ебаную кучу мала из людей, которым, блять, страшно, которых загнали в угол, которых избивают те, кто должен был защищать! Я ведь абсолютно точно не знаю, каково это убегать от сраных овчарок и волочь при этом на себе тушу какого-то козла на себе! Олежа закусил губу. Антон стоял, будто напуганный заяц в свете фонарей авто. Такого потока яда и обвинений он наверное никогда не слышал. Были какие-то короткие и совсем не остроумные обзывательства от гопарей. Была холодная выдержанная речь отца. Но чтобы так эмоционально, со всей злобой, со всем отчаяньем и разочарованием – никогда. – И ты… хах, ты, – Олежа смеялся истерично, обхватив свои локти. – Как ты вообще смеешь мне говорить, что я «ничего не знаю», когда ты… хах… ты, блять, просто берёшь, и даже не даёшь к себе приблизиться. – Я просто хотел защитить тебя! – Антон почти кричал. Его лицо исказилось в горе и сожалении. Вены на лбу Олежи вспухли. В ушах застыл раздражающий писк. Дамбу прорвало и слёзы хлынули с двойной силой. Он хмурил брови так, что в глазах двоилось. – ТЫ ЕБАНЫЙ ЛИЦЕМЕР! Антон сделал шаг назад. – Когда что-либо делаю я, то ты, ебанат, хочешь меня защитить, но когда это делаешь ты, то это, блять, божье откровение! Когда я прошу тебя что-то сделать, когда я прошу послушать меня – ты не слушаешь, потому что знаешь лучше. Знаешь, что лучше для меня!!! Ты хоть себя слышишь?! – Олежа цедил каждое слово сквозь зубы, плюясь. Глаза раскраснелись, лицо опухло. – Это потому что ты герой, а я типо бледная тупая, всеми переёбанная, принцесска? Так я скажу тебе – ты мудак! Ты не защищаешь меня! Ты не защищаешь никого! Ты не бог, ты вообще, блять, никто! И мне ты – никто! Глаза Антона округлились. Рот слегка приоткрылся. – Единственное, что сделала твоя «защита», так это оставила меня со знанием того, что я ничтожество в твоих глазах! Я никто! И звать меня никак! Я не могу биться за себя. Я не могу решать за себя. Я даже, блять, думать за себя не могу, потому что есть только правильные мысли и мои! Олежа сжал руками лицо и стал бесшумно рыдать. Его трясло. Антон всё ещё не отошёл от шока, но даже так сделал неуверенный шаг. – Хах… Знаешь, в чём ирония? – Олежа сказал это почти шёпотом. – Ты сам пострадал от этих действий. Наконец-то Олеже хватило смелости посмотреть на левое предплечье Антона. На тупой синий гипс вместо обычного, потому что у тупого Антона тупая трещина в кости. Потому что тупые полицаи спустили тупых собак. А совершенно дебильный Олежа, с совершенно идиотской арматурой в руках затормозил, когда Антон чуть ли не прокричал ему в лицо «Не смей!». И Олежа не посмел. А потом сидел долго в травмпункте с пустым выражением лица. И когда Антон вышел и совсем тихо сообщил о переломе, он встал и ушёл. Без слов. Олежа выпрямился. Посмотрел на Антона. Улыбнулся. – У меня был шанс спасти тебя. Был шанс побыть хоть раз действительно полезным. Ты мог бы быть в порядке. И я бы был вместе с тобой. Но ты оттолкнул меня. – Олежа… – Зачем… если тебе всё равно… Я всё понимаю, я знаю, я… Я бы тоже не обращал на меня внимания… Но зачем ты каждый раз приходишь? Олежа уже ничего не понимал. Он не понимал, что он чувствует, что чувствует по отношению к Антону, что он хочет сделать прямо сейчас – в голове сумбурно кружил аж семь вариантов. Он не понимал, почему Антон всё ещё тут стоит. Он не понимал, какого хрена забыл на вечеринке. Не понимал, какого чёрта люди веселятся. Не понимал, почему идёт снег. Не понимал, почему он всё ещё не сиганул с балкона. – Олежа, послушай. – Нет. Олежа прекратил плакать. Посмотрел на Антона. Тот стоял в нерешительности, удивлённый ответом. Олежа знал, что стоит сделать, перед тем как уйти в свободный полёт. Ему уже всё равно. Любимый человек увидел его отвратительную сторону. Олежа наговорил много чего. У него не осталось никого. – А знаешь что? Антон посмотрел на него вопросительно. – Тебе плевать на меня. А мне на тебя. Так что я не извинюсь. – За что? – За это. Олежа ринулся на Антона, схватил его за лацканы пиджака и прижался губами к губам Антона. Антон такого поворота событий явно не ожидал. Но Олеже уже было всё равно. Он приглядел себе хорошее местечко асфальта, не заметённое снегом. Он был в мгновении. У него потёк и размазался макияж, на корне языка был вкус прогорклой водки и апельсина. Целовать Антона было восхитительно. Олежа не мог сказать, сопротивлялся ли тот – он был сосредоточен на одних только губах, на одном только мгновении. Целовать Антона было так отчаянно. Как когда Олежа, что так обречённо бежал его перехватить, отбить, просто наткнулся на прутья двери в арке за детской площадкой. Он схватился за прутья, осознавая, что уже не успеет. Антона уже вели под локти в бусик. И на одно мгновение Антон обернулся. В глазах лёгкая тревога, но он улыбнулся. Олеже. Не той самой дипломаторской улыбкой – клыкастой, с глазами навыкат, а своей – мягкой, слегка неуверенной. На ощупь Антон был мягким и упругим. Кожа почти что идеальная.Даже коротенькие бакенбарды были изумительны. Оглаживать их подушечками пальцев было так чудно. А на вкус… Олежа думал, что на вкус Антон будет как Маяковским. Предполагал, что будет что-то марчноватое от Бродского. Но на самом деле он был наисладчайшим Мандельштамом, солнечным мёдом пчёлок Персефоны. Антон был невозможным. Поцелуй был невозможным. Сам Олежа, который впервые сделал что-то настолько рисковое, был невозможным. Но поцелуй был. Недолгий, мимолётный, но невозможно сладкий. Олежа оторвался. Осторожно, будто в замедленной съёмке. Его руки отрываются от лацканов – каждый отдельный палец выпрямляет фаланги, в последний раз касаясь безумно дорогой и мягкой ткани. Прощай Антон. И если навсегда, то навсегда- Антон резко перехватил Олежу за запястья и прильнул к его губам. Здоровая рука придержала его за талию, нежно заскользила вверх и обхватила спину. Олежа не смог закрыть глаз. Снег медленно падал. Мягкий желтоватый свет обрамлял Антоновы волосы цвета молодого дуба. И как светилась кожа цвета бледной ореховой пасты. Тупая голова была пуста. Но вместе с тем так полна… Мозг напрочь отказывался нормально воспринимать ситуацию, и вместо этого выдавал непристойные описания Антона. Его златых ресниц. Его щёки циннвальдитового цвета. Мощная шея с проступающими мускулами, словно старая кора могучего дуба. Узловатый фактурный нос… Антон целовал напористо. Слегка прикусывал нижнюю губу. Олежу ноги не держали. А Антонова рука – да. Мягко придерживала, чтобы тот не упал. На мгновение Олежа закрыл глаза и растворился в запахе дорогого парфюма. Антон медленно и крайне осторожно оторвался от губ Олежи. Совсем наивно приоткрыл глаза. Ресницы подрагивали. Снег всё так же мягко стелился по земле. Олежа подумал: «Пиздец». Только на это хватило его обезумевший от адреналина разум. В следующую же секунду его пробила крупная дрожь. Он медленно и мягко сполз на пол – спасибо Антону, который до сих пор его придерживал. Он стал глубоко и громко дышать. Горло драло. Перед глазами всё плыло. От части – из-за слёз. От части – из-за внезапно подскочившей температуры. Как он понял, опять все его пиздострадания, все его обидки и так далее были мелочным нытьём, которое он сам себе выдумал, и если бы он был решительней и смелее, то всё давным-давно бы кончилось? Да к тому же всё, абсолютно всё, что он сейчас выкатил – очередное безосновательное говно? У него позор на позоре позором погоняет. Олежа хихикнул. Икнул. В глазах стояли слёзы. Он смотрел на руки. Насчитал восемь царапин. Один выбившийся уголок бинта. Три родинки. Пять заусенцев. Он слегка успокоил тревожность. После чего разревелся. А что было дальше – плохо запомнилось. Огромная ладонь Антона прошлась по затылочку, зарылась в волосы и прижала к широкому плечу. Олежа не сопротивлялся. Ластился словно бедный кот. Схватил Антона в объятья и сжал со всей силы ткань пиджака на спине. Наверное мямлил сбивчивое «люблю». Возможно Антон даже что-то ответил. Возможно они смазано целовали друг другу шею, а может и нет. Это уже было не столь важно. Олеже было тепло. Так тепло, как ни разу в жизни. Он стоял на коленях, прижимался к Антону, а Антон был словно маленькая печка. Ощущать гипс на лице было странно, но всё равно приятно. Снег падал. А они всё так и стояли на коленях вплотную. Плечо Антона пропиталось слезами и, возможно, соплями. Но его это нисколько не волновало. Волновали лишь крупные позвонки, которые можно было погладить сквозь ткань. Как и острые лопатки. Узкие бёдра. Плоский живот. Кудрявые волосы. И самое поразительное – он целовал лицо Олежи. Его безобразное, мерзкое лицо, с его акне, с его прыщами, с его уродливым лягушачьим ртом, водянистыми глазками, острым носом, глубокими мешками под глазами и лошадиным овалом. Он целовал лицо, как что-то драгоценное и неповторимое. Как что-то родное и горячо любимое. Олежа пришёл в себя только когда перед ним обессиленным пытался извиниться Антон. Он настойчиво приносил извинения, держа в руках лицо Олежи, а тот мотал головой и мямлил «неважно», «забей», «я просто тогда устал». Но Антон упорно качал головой и начинал извиняться сначала, повторяя «это важно», «я был не прав», «ты устал из-за меня». – – Ещё раз извини. Ты имеешь полное право злится на меня. Я долго не замечал того, что с тобой творится и я виноват. – Я прощаю. Антон тяжело вздохнул. Но улыбнулся. Олежа слабо улыбнулся в ответ. Они вновь обнялись. – Я люблю тебя. Очень сильно. Давно. Но понял и принял только этой осенью. У меня был целый план признания… – Но он провалился? – С треском, – Антон улыбнулся в изгиб плеча Олежи. – Ничего. Ты хорош в импровизации. – Ты так считаешь? – Нет блин, приравниваю. Антон хмыкнул. – Не смей травить меня математикой в новый год. – Если будешь себя хорошо вести. – Обещаю. – Хорошо. Они ещё обнимались какое-то время, пока Антон не встал. Он протянул руку Олеже и помог ему встать. Они вновь обнялись. Олежа стоял спиной к закрытому балкону, когда там отворилась дверь, кто-то выбежал и крикнул: – ОЛЕЖА! Это был Эдик. В порыве паники он кружился на месте пытаясь найти Олежу. А после со страхом в глазах глянул вниз. Внизу Олежи не оказалось, от чего глаза у Эдика полезли на лоб от удивления. И только тогда он заметил знакомый блеск золотистых глаз. – Эдуард Петрович? – Здрасьте. Я тут короче за Олежей. Олежа осторожно выпутался из объятий Антона и обернулся. Во взгляде его читалось что-то вроде: «Всё ясно с тобой. Я тут уже десять раз умер, а ты…» – Ну, я как вижу вы тут сами с ним разобрались. Антон улыбнулся и кивнул головой. Эдику явно было неловко. – Ну я это… того… пойду, короче. Эдик уже обернулся и кинулся обратно, но Антон его остановил. – Эдуард Петрович. – Ась? – Я надеюсь, что всё это, – Антон окинул взглядом балконы. – останется между нами. Эдик резко кивнул, сложил большой и указательный палец. Провёл по губам, а после раскрыл ладонь. – Я могила. – Спасибо большое. С наступающим вас. – И вас… Обоих. Эдик упорхнул. А Олеже уже было как-то всё равно. Хотелось только чаю, может ананас и прилечь. Лет эдак на сто. – Антон. – М? – Пошли отсюда. Я сейчас сдохну прямо здесь. – Пошли ко-, – он осёкся. –Ты хочешь пойти ко мне? – Да. – Хорошо. Антон отступил на шаг. Встал рядом и мягко взял руку Олежи в свою. Олежа неуверенно взял в ответ. – Ты не боишься, что нас увидят? –Немного. Но я слишком долго боялся. И мне это надоело. А тебе? Олежа смотрел вперёд. Медленно кивнул. – Мне тоже. – Значит будем бояться вместе. Олежа усмехнулся. – Мы лохи какие-то. – Зато нашли друг друга. – Да… Антон сделал шаг и приоткрыл балконную дверь. – Мы делаем это? Олежа посмотрел в пол. Нашёл целых восемь сдохших мошек. Что-то подсказывало, что ему повезёт. – Вместе. – И никак иначе. И они пошли.