С неё?
С каду?
Не спрашивать ли ни о чём — не играть в её игры? Такой своевольный паразит, должно быть, в состоянии сам за себя ответить на все мои вопросы. Было сложно. Решила действовать по ситуации. И ситуация не заставила себя долго ждать. С утра за мной пришла одна из служанок: теперь она приносила мне еду и принадлежности для утреннего туалета, а также ждала за дверью, чтобы провести в кабинет и прочитать оставленный список дел, данный ей Димитреску. К слову, её я не видела с нашей последней встречи у Гейзенберга. Хотелось думать, что ей совестно, но, вероятнее всего, причина её отсутствия была в другом. Девушка, явно меня опасающаяся, достала из наплечной сумки дорогой блокнот с атласной лентой-закладкой и негромко зачитала мои сегодняшние обязанности. — ...и последним пунктом Госпожа отметила подвязку узлов для подвальных сосудов. Вся кровь, которую мы фильтровали, относилась на «склад» — одна из самых дальних комнат цокольного этажа. Сухое помещение с деревянными бочками до потолка. Видимо, когда-то давно трухлявая древесина не выдержала возложенного веса, и бочки рухнули, расплескав всё своё содержимое. После этого хозяйкой замка было велено сплести «паутину» — многоуровневую сеть, напоминающую небольшие гамачки для бочек. Такая организация хранения, видимо, упрощала жизнь, однако, просьба вязать узлы самостоятельно немного меня удивила. — Госпожа велела это делать мне? — поправляя рабочий фартук, я в недоумении повернулась к служанке. — Да, мисс. — У меня много работы здесь, в кабинете... — Велено было управиться до полуночи. Ответов от неё было не добиться. Я оперлась руками в стол и тупо уставилась в дневники: — А кто этим занимался раньше? — Такого я не знаю, мисс. Я всего лишь передаю то, что записала Госпожа, — девушка снова нырнула в сумку, убирая блокнот и доставая поношенную бумажку. — Пожалуйста, — протянула она. Я взяла свёрток. Бумажка эта оказалась ничем иным, как старинной инструкцией по вязанию узлов. На ней десятью плитками уместились пожелтевшие схемки, на которых уже от руки были дописаны какие-то замечания и стрелочки. Подписи были на испанском, отчего разобрать их мне было невозможно. Следом, прямо за инструкцией, из сумки на свет появилось два мотка необработанной джутовой веревки, свёрнутой восьмеркой и перевязанной посередине. — Это для пробы, — девушка отряхнула руки от пыльного волокна. — Теперь я вас оставляю, — мышкой она развернулась на носке и удалилась из кабинета. Работы было много. С тех пор, как каду поселился во мне, я стала перечитывать дневники снова: теперь они не были для меня абстрактными сказками о живущем внутри паразите. Отныне я хотела видеть в них инструкцию по применению, эдакое краткое руководство жертв паразита: как жить теперь, возможно ли питание без убийств и чего опасаться. К сожалению, информации такой в дневнике не было, ведь автор, добровольно сделавший шаг силе, прахом рассыпался под этой самой силой. Единственные свидетели, которым удалось примириться с такой своеобразной формой жизни, нынче играют в кошки-мышки, бережно оберегая свои тайны от других. А кто-то и вовсе, как мне казалось, бездумно наслаждается властью, упавшей на них с неба, не желая (или опасаясь?) познакомиться с паразитом. Как бы то ни было, вопросы так и оставались без ответа. Уже не было сил на злость, на долгие размышления о жизни, нет. Теперь было интересно только то, как отныне жить. Поэтому я с новой силой ударилась в изучение материала. Материала старого, рукописного, никем не проверенного... В такие дни я особенно скучала по интернету в руках, когда достаточно только начать писать вопрос, а всемирная паутина тут же выдаст тебе тысячи ответов. Сейчас это казалось мне большей сказкой, чем происходящее вокруг. Такой темп работы быстро высасывал ресурс. Поэтому, перечитав одну страницу на немецком раз двадцать, я решила передохнуть. Взгляду моему попалась оставленная служанкой верёвка. Может, оно для этого и было дано? «Сменить сферу деятельности — это лучшее лекарство от усталости», — говорил мой папа. Я взялась за покорный джут и схему. Сгибать причудливые узоры оказалось совсем не трудно, но куда сложнее — крепко это всё завязать. Дело было то ли в лохматой верёвке, то ли в голоде, то ли всё это от недостатка практики — не знаю. Но решила не бросать. Другого варианта не было совсем, да и впрочем, это действительно замечательно отвлекало. Проведя за такой работой добрый час, я услышала, как дверь легко открылась, и по полу прошуршали мягкие кожаные туфли. Тут же — запах духов госпожи и близкое её присутствие. Она встала позади меня и, очевидно, через плечо смотрела на проделанную работу. Сердце не пойми от чего забилось, но вида я не подавала. — Ты слабо вяжешь, — она нагнулась ближе, и длинные пальцы подушечками проскользили по лохматому джуту. — Такой узел никуда не годится. Взгляни, как его ещё можно утянуть, — она взялась за оба конца верёвки и подняла её до уровни груди. Кулаки её мягко сжались, веером пальцев крепко сдерживая волокно, и приподнятые локти разъехались в стороны. Джут тихо заскрипел и в напряжении затрясся в руках женщины, слегка прикусившей губу. Узел стал гораздо плотнее и меньше. — Видишь? Такой узел многое сдержит, — она протянула веревку мне. Украдкой я увидела следы: покрасневшие текстурные дорожки, разрезавшие ладони поперёк. — А это..? — я увидела «слабое место», кончик, за который можно было легко потянуть, и весь узел тут же распадался. Самодовольно я подняла глаза на Димитреску. Она криво улыбнулась: — Вытяни обе руки, дитя, — голос её прозвучал с доброй насмешкой. Я вытянула, как и было положено. Верёвка тут же оплела мои запястья. Несмотря на грубость её, на таких нежных местах она ощущалась вполне комфортно. Госпожа присела на колено до моего уровня — то ли чтобы было удобно вязать, то ли чтобы исподтишка смотреть в мои глаза, когда получится осадить меня. Её шея и волосы были у моего лица так близко, как не были никогда. И в этот момент я услышала старый аромат по-новому: он стал как будто в разы мягче и теплее — ровно настолько, насколько быть может тёплым запах. Я замерла: пальцы её, тонкие и длинные, едва касались моей руки. Иногда она задерживалась дольше, чем на мгновение, слегка сдавливая мою кисть в своей хватке. Сердце в такие моменты ёкало, а по рукам, прямо от ногтей и до локтя, будто бы пробегался электрический удар — совсем не больно, но ощутимо. — Ne bouge pas, Элизабет, — она ещё раз провела кончик верёвки под петлей, точно так же, как и я, и затянула узел. — Попробуй высвободиться, — она подняла лицо ко мне — прямо под свет лампы и самодовольно улыбнулась, точно зная наперёд исход. Сначала я попыталась едва двинуть любой из рук, рассчитывая, что узел тут же распадётся, но он оказался крепче. Захотев приложить чуть больше силы, я внезапно поняла, что верёвка не даёт мне ослабить себя и на долю миллиметра — абсолютно никакого движения. Мои резкие попытки делали только хуже — узел, словно питон, только сильнее и острее обвивал мои руки, противно царапая кожу. В последнюю попытку, когда терпеть стало невозможно, я сдалась и вытянула руки вперёд. — Этот узел тем и хорош, — руки Альсины вместо верёвки легли чуть ниже узла, полностью обнимая мои кисти. — Он прост в исполнении. Его легко связать, но так же он крепок — не поддастся многим. Но когда надо... — указательный и большой пальцы взялись за спрятанный кончик и едва потянули за него, как руки мои освободились, и красные следы на них тут же были обхвачены тёплой рукой. — ...от него легко избавиться, — локальная боль в секунду сменилась на лёгкий дискомфорт, а позже совсем исчезла. Госпожа всё ещё сидела на колене, а руки её невесомо массажировали красные дорожки от верёвки. Я случайно посмотрела в её глаза — в них снова сиял зверь, но теперь как-то совершенно иначе. Завлекая и маня, он старался сейчас не только показать свою силу, но и... заботу? Заботу, которая обволакивает, обнимает, обдаёт своим теплом, медленно вырастающим до жара, а затем сжимает тебя до испускания воздуха из лёгких и поглощает. Я сидела так, молча, совершенно не двигаясь. «Ne bouge pas, Элизабет», — стучало в висках. Хотелось снова взяться за верёвку, снова вытянуть руки и вновь оказаться обездвиженной — отданной под абсолютную власть зверя и наблюдающей за тем, как он поступит дальше. Но зверь снова спрятался — госпожа убрала руки, совсем не скрывая своей улыбки, поднялась с колена и оперлась бёдрами о стол у меня. — Ты обязательно научишься, — с издевкой сказала она. Всегда странно было наблюдать за ней такой: расслабленной, полностью рассыпавшейся в своей работе. Как спокойно и мягко её лицо, какие плавные движения рук, перелистывающие страницы обшарпанных журналов и дневников. Глядя на неё такую, становилось особенно дико вспоминать её-другую, ту, которая тёмным силуэтом появляется в подвале, ударяя огромными звенящими лезвиями по сломленным костям и разорванной плоти девушек, что работали на неё и так нелепо оступились. Ту, что с нескрываемым, абсолютно наглым наслаждением впивалась зубами в их кожу, высасывая все соки. От такого сильного контраста, мне кое-что прояснялось о паразите: как бы он ни старался притвориться своей жертвой, бывали яркие моменты, в которые ты точно разделял, кто есть кто. Так я научилась различать и семью Димитреску. Дочери, следуя записям в дневнике, к сожалению, практически полностью утратили в себе всё человеческое, всецело отдав в себя Каду. Оттого была в них эта первобытная жестокость и жажда крови. Их же матери, Альсине, удалось сберечь себя: утонченную женщину с неутолимым желанием учиться и жить духовно, слушать тягучий соул в перемешку с сопливыми романсами по вечерам и разбираться в парфюме. Паразит её, однако, от такого угнетения, может, и был злее всех: как он расцветал в моменты эмоционального подъёма, как он заставлял её меняться у всех на глазах, окропляя бледное скульптурное лицо грязными кровавыми ошмётками. Должно быть, им понадобился не один десяток лет, чтобы найти компромисс в таких сложных взаимоотношениях: мол, ладно, мы будем пить кровь, если ты так желаешь, но делать это будем из тонкого, исключительно охлаждённого янтарного кубка, — и речь тут совсем не о пошлости, а о сохранении вкуса. Я перевела свой расстроенный взгляд с госпожи замка, постепенно мыслями возвращаясь обратно, к реальности. Руки — в красных чешуйчатых змейках от верёвки, вокруг — всё тот же кабинет, пыльный и заваленный, в котором всё своё последнее время трачу на изучение какой-то адской плесени. Подумать только. — К такому меня жизнь не готовила... как и к многому здесь. — Всё когда-то случается впервые, — женщина уселась в излюбленное кресло, уголком рта улыбаясь своим словам. Интересная черта в ней: несмотря на место, в котором она живёт, дела, которыми она промышляет, и образ, который она так усердно поддерживает, ей очень легко удаётся кокетничать. И выглядит это, разумеется, очень по-светски. — Госпожа, могу я спросить? — как только появилась сила в ногах, я встала со стула, обойдя его сзади и обхватив узорчатую спинку. — Ты можешь. — Вы помните то чувство, когда впервые ощутили его?.. Каду. — Размыто, — она откинулась и устремила взгляд в потолок, будто бы вспоминая давно забытую картину, — но что-то припоминаю. Я гораздо хуже отреагировала на паразита. Как не сложно заметить, он заставил меня... измениться. Время было не из лучших. — Почему так? Отчего кто-то страдает, меняется... а кто-то просто мучается от голода. — Дитя, я рассчитывала, что такого вопроса не возникнет — ты же читала дневники! — женщина рассмеялась. — Всё, что там написано, так это какая плесень непредсказуемая! Исследований слишком мало. — К сожалению, это правда так. Ты, должно быть, уже поняла: работать с таким материалом крайне сложно. В деревнях непросто найти специалиста, а те, что были найдены, испугались такой работы. Поэтому, да, — она надела очки и взялась за ручку, окунув её в чернила, — единственная теорема, которую нам удалось вывести и доказать — паразит непредсказуем. — Но зачем ограничиваться только деревней? Можно обратиться дальше, вы представляете... — Элизабет, — этот тон не говорил ни о чём хорошем, — не расстраивай меня, не делай вид, что ты глупа — это не так. Надо было замолчать. Срочно замолчать. Но внутри всё свербело, тряслось, не давало покоя. Хотелось говорить, спрашивать, надоедать! Или слушать. Должно получиться. У меня есть мои вопросы. — Вчера вы... — Да? — Не закончили историю. Про Домнула.***
Прошли недели от моего последнего письма. Жизнь круглым счётом никак не изменилась: была работа, обязанности, дела. Но, конечно, вечерами мне не хватало общения, которое я восполняла в переписке с моим Домнулом. Этот молодой человек абсолютно непростительно избаловал меня светскими беседами, своей детской привязанностью. Переписка вошла в привычку, с которой сложно расставаться. Вечера проходили уныло, долго-долго и надоедливо. Пока однажды ко мне не прибежал мой курьер. — Госпожа, письмо! Из местной церкви, — мужчину одолела одышка. В покрасневших и грубых от мороза руках его лежала книга, из сомкнутых страниц которой едва ли показывался краешек дорогой бумаги для открыток. — Кто тебе это передал? — я забрала книгу. — Кто-то из тамошних — кто их разберёт? Сказали срочно и прямо в руки. Там ведь, как узнали, кому письмо, сразу зашуршали: мол, от кого? Сказали, что приехал какой-то писатель, поселился у них и не выходит. Только вот оставил это на хозяйском столе ночью, и всё. Конечно, это была она — «Biserica lui Constantin». Красивая коричнево-бардовая обложка с золотым курсивным шрифтом и тонкой рамочкой. Я зашла в свои покои и открыла первую страницу, на которой не было ничего кроме посвящения:Той, без кого этой книги бы не случилось. Призрачной ДД. Спасибо за всё.
И тут же рука моя неосознанно потянулась к открытке, скрытой в страницах — именно на том моменте, на котором прекратилось моё «рецензирование». От бумаги тонко пахло духами, а выверенный тонкий почерк пера гласил:«Дорогая Домна Д.! Вы попрощались так скоро и внезапно, что я физически ощущал эту неимоверную тоску. Сказать честно, первое время было тяжёло, но позже тоска эта помогла мне закончить книгу — ту самую, что вы держите в руках! Представляете? У меня теперь есть книга! И, конечно, я целиком и полностью обязан ею вам. Поэтому, прошу, не сочтите мой жест наглым и грубым. Я лишь хотел отблагодарить вас и, если это возможно, встретиться. В ваших краях я проездом, и уже скоро мне выезжать в Бухарест — говорят, писателям там лучше живётся. Если вы хотите со мной увидеться, то вы знаете, где меня искать. Если нет — ничего страшного! Оставьте эту книгу себе в качестве моей вам безмерной благодарности. Со мной же — навсегда ваши письма. Спасибо ещё и ещё раз. Ваш Д.И.»
Всё внутри — бунтовало: ярко, бурно, безоговорочно. Я не должна была идти. Не должна, и всё тут. Мне даже неинтересно — разве что чуть-чуть. Бунтуя сама с собой и ведя внутренний диалог, я, не спеша, дошла до гардероба. — Он писатель, обязательно расскажет об этом, — звучало в голове, пока я рассматривала платья. — Он писатель в моей деревне, ничто не мешает забрать его в замок и подарить дочерям, — чёрное или зелёное? — Он наверняка уже сказал кому-то, куда он едет, его потеряют, — шляпа с вуалью хорошо подойдёт. — Оттого подарков только больше, — в целом, выглядит неплохо. Диалог не стихал, но наряд уже был подобран и надет. В замок вошёл мужчина, передав, что авто на улице уже заведено и готово ехать. В любом случае, ничего не мешало мне приказать развернуть автомобиль и вернуться в замок, а в деревню так или иначе нужно наведаться. Какие нынче мелкие машины! Машина встала у церкви, тарахтящий мотор заглох. Всё вокруг — в полной тишине и тьме, как обычно. Только сегодня народ ещё решил погасить свет в домах и шторы задёрнуть, едва подглядывая на гостей в щёлочки. Милые, милые мышки. Старая-старая двухэтажная церковь. Покосившаяся, потемневшая. Выглядела, как из детских страшилок, и мрак вокруг совсем её не красил. Надо быть настоящим смельчаком, чтобы поселиться тут. Двери церкви — единственное свежее в ней. Были перестроены лет двадцать назад: стали выше и чуточку красивее. Я вошла. Ладан и лаванда. Всё помещение освещало только пару светильников: один за церковной кафедрой, где местные фанатики обычно поражали своими речами, второй — у дверцы в стене, напоминающей вход в шкаф. Это была крохотная комната для исповедей: слева отделение для того, кто говорит, справа для того, кто слушает. Левая дверка — видно сразу — закрыта за щеколду изнутри, правая — слегка приоткрыта, ждёт меня. Я надела шляпу, снятую в авто, и закрыла за собой дверь маленькой комнаты. — Вы пришли!... — из-за окошка послышался совсем уж юный полушёпот. Его с лихвой перебивал стук сердца: отсюда мне казалось, будто это не сердце совсем, а кто-то барабанит мне по фанере с той стороны. — Я не могла не проводить вас в Бухарест. Скажите, Домнул, надолго вы туда? — Как повезёт! Говорят, такой город живёт совсем другой жизнью, и слабым там не место... — голос его скакал по нотам: к середине предложения он становился по-девичьи чистым и звонким, но после паузы непременно падал вниз до театральной наигранности. — А вы слабый? — Как и все люди творчества, полагаю... Откровенно говоря, мне страшно — и даже очень! Я не знаю ни души за пределами своего городка. Только вы. И вы представить не можете, насколько мне не по себе. — Пожалуй, могу, — было действительно забавно наблюдать за его пульсом. Молодой человек совсем не умеет скрывать эмоций и, должно быть, трясёт ногой сейчас, отбивая пяткой единый ритм. — Знаете, Домна, мне так понравилась наша переписка, — голос его совсем стих и взобрался наверх. Темп речи замедлился. — От каждого письма — да что там! — от каждого абзаца ваших слов, мне становилось так тепло и уютно, что переписка быстро переросла в интимный, очень личный ритуал, без которого сложно было жить. Такие вещи сложно забыть, сложно оторвать от себя все узелочки, понимаете? Поэтому — простите, пожалуйста, если вас это заденет, но — я вас воспринимаю, как настоящего друга. Близкого мне по духу и понятного по душе. — Поэтому вы здесь? — Верно. Меня едят тревоги и страхи, корень которых я хочу вам открыть, мне чрезвычайно нужен человек, чтобы поговорить. Обещаете мне, что не уйдёте сразу же? — Обещаю, — с каждой минутой становилось только интереснее. — Я открою заслонку, — шепнул голосок, и я услышала, как рука неуверенно легла на фанеру слева от меня. Быстрым движением, я опрокинула со шляпы вуаль. Стенка, разделяющая нас, заскрипела и зашуршала. Маленькое окошечко открылось, и мне пришлось слегка нагнуться в шее, чтобы заглянуть туда — в комнатку, где сидел Домнул. В полумраке это было тяжёло, но я справилась и разглядела маленькое худое лицо, огромными глазами пытающееся разглядеть меня. Кожа на вид была совсем ещё юной: нежной, без намёка на морщины, с очаровательным персиковым румянцем на щеках и россыпью маленьких родинок. Острый нос с горбинкой, густые длинные брови и свекольно-красные губы, застывшие в вопросе. Не в том, вопросе, которого боялась я, а в том, что поедал Домнула. Хотя правильнее уже сказать Домну. Сомнений не было: прямо передо мной сейчас сидела девушка, так старательно это прятавшая за балахонами, шарфами, капюшонами и собранными волосами. — Я не вижу вашего лица, — она отвела разочарованный взгляд в сторону. — Пожалуйста, скажите что-нибудь. — И как вас зовут, Домна? — Ивана. Имя её в этом сумраке прозвучало по-семейному спокойно, даже на выдохе. Очевидно, девушку — хоть на минуту — отпустило то, что так беспокоило. Она откинулась назад и, кажется, улыбалась, безмолвно благодаря меня. Должно быть, такой беспокойный ум придумал с добрый десяток сценариев, как Домна Д., так ей дорогая, возмущённо ахает, вскидывает руками, ругаясь и убегая в ужасе из церкви. Но мне было слишком интересно. — А могу я узнать ваше имя? — Меня зовут Альсина. — Альсина, — шёпотом повторила она, и я услышала, как скрипнул пол, и девушка поднялась, выходя из исповедальной. — Вы не подумайте, Альсина, я в своём уме и совсем не маньячка. Один мой хороший знакомый, редактор в крупном издательстве, посоветовал мне печататься от мужского имени. «Так будет проще», — говорил он. Проклятый патриархат, чтоб его... но оно сработало! Работы мои увидели свет, и с тех пор снежный ком только начал расти. Домнулу предложили контракт, Домнулу написали вы... Пути назад как будто и нет уже. Может, когда мне будет лет семьдесят и я буду избалованной бабкой, я открою людям правду на каком-нибудь шоу по телевидению, и буду ещё долго смеяться, как я всех провела. Но сейчас я этого сделать не могу. Только вам. Простите меня, если вы сейчас взглянули на меня другими глазами. — Вы очаровали меня, как писатель, Ивана. Смотреть на внешность не в моих приоритетах, — и я вышла. Вышла, возвышаясь над юной девушкой на метр с небольшим. Она смотрела на меня округлившимися глазами, не говоря ни слова. Наверное, ей хотелось быть вежливой в ответ, и это лучшее, что она смогла сделать. — Приятно познакомиться, Альсина. Я присела на скамейку и достала мундштук, а Ивана встала напротив, облокотившись на кафедру. И разговор пошёл. Она не задавала своих вопросов и охотно отвечала на все мои. Рассказывая о своём пути, как ребёнок, дорвавшийся до конфет, она расцветала с каждой минутой: щёки налились румянцем ещё больше, кисти бурно жестикулировали в воздухе, а на шее проступила фактурная венка. Она была маленькой девочкой, когда родители ударились в религию, и они стали жить всей семьёй при церкви небольшой деревни. Божество заняло первое место для взрослых, и маленькая Ивана и ещё дюжина таких же крошек, оказались сами по себе. Они, босые, скакали по лесу, палками избивая кусты и пуляясь в белок шишками, но маленькой Иване это было неинтересно, и почти всё время она проводила в церковной библиотеке с дедом Уодимом — весьма своеобразным стариком: упёртым, строгим, но умным и внимательным. Он старался привозить ей «правильные» детские книжки, задавал вопросы, заставляющие задуматься, а ещё учил её грамоте. Так она стала той, кем стала. Писательницей, невозможно жадной до человеческого внимания и заботы. И, конечно, безнадёжной атеисткой, обиженной на господа за потерянных в вере родителей. Шли часы. Голос её уже немного осип. Помню, я взглянула на наручные часы, а она восприняла это на свой счёт: — Ах!.. Я вас ужасно утомила, — она рассмеялась в ладони. — Вас, наверное, заждалась семья, муж. — Мои дочери, вероятно, вне себя от счастья — я в кои-то веки оставила их одних. И нет, не утомили, — я взглянула через плечо и в чёрном окне увидела три деревенские чумазые мордашки, освещённых парой светильников. Они тут же хором охнули и испуганно юркнули вниз. — Вы остаётесь здесь? Надолго? — До пятого числа. — Какой кошмар, — в дереве церкви журчали термиты, из-за оконных рам дуло не на шутку. — Вы подарили мне книгу с подписью — настоящая драгоценность. Позвольте мне отплатить вам и обеспечить хорошим жильём и едой. — Я не хочу вас стеснять, что вы! — Поверьте, ни в коем разе вы меня не стесняете. Если хотите, я позабочусь о том, чтобы вас никто не беспокоил. Мне не трудно. Я ожидала долгие уговоры, но девушка согласилась почти сразу. Пробежав наверх, она забрала свою небольшую сумку, и, надёжно укутавшись в шарф, пошла за мной. Говорить о её удивлении от вида моего жилья я не буду. Ребёнок пребывал в настоящем шоке от высоких потолков, резного дерева, рукописных портретов... но изо всех сил старался этого не выдавать. Очаровательно. К концу вечера все обитатели замка были в курсе гостя и все знали, что женщин, приходящих со мной, лучше не трогать и желательно совсем не попадаться на глаза. Замок впервые за долгое время ожил, зашуршал, в ванной запахло пеной, а в столовой — жаренной на открытом огне говядиной с овощами. Обслуга улыбалась, играла в «нормальных». Подумать только. Я скучала. Во время, когда уже не знаешь, ещё ночь или уже утро, мы с Иваной сидели в гостинной, всё так же разговаривая о жизни. Она уже устала, совсем вымоталась от впечатлений. Кое-как держа глаза открытыми, она боком легла на спинку кресла напротив и спросила: — Знаете, Альсина, что меня всегда бодрит и поднимает настроение? — Что же? Она нырнула в сумку. Оттуда в руках её показался старенький едва работающий проигрыватель с кассетой внутри. Достав карандаш, она отмотала плёнку на нужный отрезок, точно зная, что делает. — Это моя любимая. Заиграла мелодия. Девушка, старающаяся изо всех сил дождаться припева, засопела на второй строчке куплета. Её подбородок упёрся в плечо, колени были поджаты к груди. Волосы, плотно прикрывшие лицо, колыхались от тяжёлого и размеренного дыхания. От неё пахло вином и душистым мылом. Так я впервые услышала «ABBA».***
— Получается, мама была писательницей? — выцарапывая себя из транса, спросила я Госпожу. Она, кажется, тоже впала в него. — Получается, писателем, — она улыбнулась и устало потёрла глаза. — Подумать только. Что-то общее у нас с ней точно есть. — Больше, чем ты думаешь, — женщина выглядела совсем уставшей. Складывалось ощущение, что воспоминания, сокрытые так глубоко, были по-настоящему тяжёлым грузом для неё. Их страшно трогать, стараться поднять — боишься, как бы не подвели трясущиеся колени, и тело не рухнуло под натиском прошлого. Беспрестанно растущего прошлого. Стоит начать вспоминать что-то, как через какое-то время задумываешься, а правда ли оно было таким? Стоп-кадры в сепии, эхо звонкого смеха и большое-больше счастье — всё оно настоящее? Или додумалось таким? И, кажется, Альсина сейчас думала именно об этом. — Я хотела извиниться, Элизабет, — после паузы молвила она. В её голосе звучала такая сильная досада, что извиниться захотелось мне. — За вчерашнее. За то, что было. Мы все тут victime des circonstances. Я не оправдываюсь, но хочу сказать, что каду — это крайняя мера. Лгать не буду, не без оснований. Ты хороший претендент. И без него ты бы, к сожалению, не выжила. Я была слишком зла... он тоже. — Я, наверное, не злюсь. — Наверное? — Во-первых, это моя вина. Всё тут — моя вина. Оно всё идёт непонятно откуда: этот страх, это пожирающее любопытство. Мне сложно бороться, и я часто проигрываю. Каду — всего лишь логичный конец моих поступков. И сейчас мне не обидно, нет злобы совсем. Только опять они: страх и любопытство, — говорить стало сложно. Голос сошёл на тихий хрип из-за сжатого мышцами горла, слёзы сами подобрались. Я столько времени старалась не думать о чувствах, но стоило один раз сказать, как они посыпались все разом. — Я не знаю, что теперь делать, — я хотела было упасть на стул, закрыться руками, зарыться в волосы, задержать дыхание и завязать покрепче себя изо всех поясов, чтобы не разлететься на маленькие кусочки, но руки госпожи перехватили меня быстрее. — Бебелуш... — прошептала она, поглаживая рукой мои волосы и каждым движением руки прижимая меня ближе к мягкому телу. Это слово повторялось вновь и вновь, стараясь мягко сдуть очередной мой всхлип, в конечном итоге превратившись в эдакую шелестящую мантру. Я кое-как подняла лицо: заплаканное, влажное, покрасневшее, одним словом — совершенно безобразное. Сквозь размытое мутное стекло на меня смотрела она, настоящая, пробудившаяся воспоминаниями. Её кисть, необычайно тёплая, выскользнула из перчатки и легла на липкую щёку. Большим пальцем она вытерла широкую мокрую дорожку и ещё пару раз провела им, каждый раз становясь в движении всё медленнее и трепетнее. — Я не позволю себе оставить тебя наедине с этим чувством.