Тень Эвридики

Когда звон посуды стихает, Эвридика отрывает взгляд от стола. Тёмный лорд жестом просит тишины, его змеиное лицо светится довольством. — Ну вот мы и собрались, — произносит он. Эвридика ловит на себе взгляд сидящей прямо напротив черноволосой ведьмы, ее пальцы неосознанно сжимаются под столом. Ненависть. Она думала, что научилась справляться с ней, но едкое чувство вновь гложет внутренности. «Отомстить. Отомстить», — стучит в голове, и на долю секунды ей становится страшно утратить контроль. Непреодолимое желание убивать… может, Сириус был прав, когда называл это ее персональным сумасшествием? Тёмный лорд продолжает говорить свою торжественную речь, но Эвридика не слушает. Она переводит взгляд с одного лица на другое, пытаясь узреть на каждом печать Каина. Вот Антонин Долохов — сухопарый колдун с узким лицом. Рядом с ним Роули — высокий, похожий на банковского охранника, с прилизанными светлыми волосами и глазами, осмысленность в которых можно отыскать разве что при наличии очень большого желания и бурной фантазии. Беллатриса разместилась прямо напротив, справа от неё — Рудольфус, по другую руку — Рабастан. Эвридика помнит Рабастана, они вместе проходили посвящение в тот первый, самый страшный день. Как и на всех, тюрьма наложила на него свой отпечаток, но лицо его по-прежнему красиво. Тёмный лорд представляет каждого по очереди, обводя их рукой. Эвридика вздрагивает, услышав своё имя. — Эвридика Адамс, — говорит он. — Наш двойной агент. Коварна, как Цирцея и мстительна, как Немезида. Отправила на тот свет не меньше полутора десятка отступников и предателей. Эвридика, — он чуть склоняет голову и салютует ей. — Мое почтение. Эвридика усмехается. «Ты даже не представляешь», — думает она. «Насколько я мстительна». Но вслух лишь произносит: — Рада служить, мой лорд. Беллатриса щурится. Ее глаза загораются ненавистью, губы искривляет ухмылка. Эвридика мягко улыбается ей, и Тёмный лорд, для которого этот обмен любезностями не остаётся незамеченным, с интересом склоняет голову на бок: — В чем дело, Беллатриса? Что тебя так насмешило? — Малышка потешно скалит зубки, — ее хриплый смех звучит зловеще. — Надо же, убийца. Я помню, как Снейп впервые привёл ее к нам. Она была похожа на загнанного в угол зверька. — Это было давно, — тихо говорит Эвридика. Беллатриса усмехается. — Никто не спорит. Но я по-прежнему вижу страх в твоих глазах. Чего ты боишься? Эвридика молчит. Она старается глубоко дышать, тренируя выдержку. Наконец она поднимает глаза и тихо отвечает, почти не кривя душой: — Боюсь не сдержаться. Ведь, если у вас действительно настолько хорошая память, вы должны помнить, с чего началось наше знакомство. Рука Северуса ложится на ее ледяные пальцы под столом. Лицо Беллатрисы мрачнеет, она стискивает челюсти, глаза под тяжёлыми веками темнеют от ярости. Тёмный лорд переводит испытующий взгляд с одной на другую, словно ожидая, кто же выйдет победителем из этой странной схватки. — Лучше расскажи нам, — шипит Беллатриса. — Где ты была все это время. Где ты была, пока мы, самые преданные союзники Темного лорда, гнили за решеткой. — Я продолжала выполнять свою работу, — бросает Эвридика равнодушно. — Не сочтите за наглость, но это явно принесло Темному лорду больше пользы, чем знание того, что как минимум десять неудачников оказались настолько глупыми, чтобы не суметь остаться на свободе и быть полезными. Глаза Беллатрисы темнеют, над столом проносится возмущённый шёпот. В медвежьей лапище Роули с оглушительным звоном лопается стакан. — Как ты смеешь? — голос Беллатрисы вибрирует от ярости. — Как ты смеешь обвинять нас, ты, ничтожная девчонка! — Не такая уж я и девчонка, — грустно произносит Эвридика. — Впрочем, если это был комплемент моему внешнему виду… выгляжу я и впрямь лучше женщины, проведшей в Азкабане полтора десятка лет. Беллатриса молча смотрит, ее ноздри раздуваются. За столом слышны смешки, некоторым ответ Эвридики явно пришёлся по душе. — Будет вам, дамы, — прибывающий явно в хорошем расположении духа Тёмный лорд поднимает руку в примирительном жесте. — Вы обе преданно служите мне много лет, к чему эти словесные пикировки? Лучше подумайте над тем, чтобы объединить усилия. Все молчат. По лицам обеих ясно, что если они и объединят усилия, то исключительно в целях обоюдного уничтожения. Эвридике больно смотреть на ведьму — непрошеные и такие опасные здесь и сейчас воспоминания окутывают, рисуют страшные образы. Выждав какое-то время, она встаёт и под предлогом посещения уборной выходит из-за стола, а затем и вовсе покидает трапезную.

***

Маленькое сельское кладбище выглядело в этот час абсолютно пустынным. Эвридика молча идёт между покосившихся надгробий, глядя себе под ноги. Снега здесь совсем нет — в Джорджтауне, сколько она себя помнит, зимы были всегда мягкие, а снег мог выпасть всего два раза за несколько месяцев. Так мало. Эвридике нравится снег — он делает обстановку вокруг более праздничной и красивой. Погребает под собой грязь, делая мир чище и как будто бы светлее. Наконец она замедляет шаг. Перед ней четыре могилы, надгробия давно покосились, фотографии выцвели, и теперь на них едва ли можно рассмотреть что-то, кроме слабых очертаний. Но Эвридике не нужно всматриваться в лица на фотографиях, чтобы увидеть их, ведь она и без того помнит каждую чёрточку, каждую морщинку, залёгшую между бровей, каждую улыбку. Родители похоронены рядом, их свадебная фотография, почти такая же, как на надгробие, хранится в ее альбоме. Единственное, что осталось у неё в качестве воспоминаний, небольшая стопка фотографий, которые она всегда брала с собой в школу, уезжая из дома до каникул. В тот раз она просто-напросто оставила их в своей комнате в школе, будучи уверенной в том, что ещё вернётся к экзаменам. И она действительно вернулась. Но исключительно ради того, чтобы забрать оставшиеся вещи и больше никогда там не появиться. Эвридика не знает, как сумела выжить — совсем одна, без средств к существованию, с уничтоженной жизнью и прошлым, приходящим к ней в ночных кошмарах. Впрочем, у неё была цель, и это, вероятно, спасло ей жизнь. «Аурания Медина — 08.05.1936-1978». «Райан Медина — 03.11.1934 - 10.08.1978» А чуть ниже строки: «А у тебя не убывает день, не увядает солнечное лето. И смертная тебя не скроет тень - Ты будешь вечно жить в строках поэта. Среди живых ты будешь до тех пор, доколе дышит грудь и видит взор». Восемнадцатый сонет Шекспира. Здесь выбиты лишь последние строки, но Эвридика знает его наизусть. Она проходит чуть дальше, фотография Дионы совсем выцвела, но она закрывает глаза и на мгновение вновь переносится в прошлое. Туда, где ей четырнадцать, а сестра сидит на высоком стуле перед зеркалом, и ее мягкие каштановые локоны пахнут кленовым сиропом. Она. Ее Диона. Ее заботливая, казавшаяся ей всегда такой взрослой. «Диона Мэри Картер 15.03.1956 - 10.08.1978 Успокойся, дочь; Господь неба и земли даст тебе радость вместо печали твоей». Следующая могила — ее собственная. На надгробии нет фотографии, она сама лично уничтожила ее в первый день своего появления здесь. Слишком опасно. Конечно, едва ли Пожирателям смерти и Темному лорду в частности придёт когда-нибудь в голову наведаться сюда и узнать правду, в конце концов, они не Сириус Блэк и легенда, преподнесенная ими со Снейпом, звучит очень убедительно. Но рисковать не стоило. На надгробие Сеарры те же сухие даты и очередная безликая цитата из Библии. Как глупо. Как больно. Эвридика подходит к холодному камню и протягивает руку. Пальцы дрожат. — Привет, моя хорошая, — она прикрывает глаза. Эвридика знает, что глупо, но она часто разговаривает с Сеаррой, когда приходит сюда. Почему-то всегда только с ней. Порой эти разговоры длятся долго, а порой она уходит совсем, не пробыв и пяти минут. Странное дело, но только здесь она может приоткрыть душу и снова встретиться с собой. — Знаешь, это так странно, — вновь произносит она. — Каждый раз, приходя сюда, я прошу у тебя прощения, но даже спустя столько лет облегчение не пришло. Возможно, ты не хочешь прощать меня. Ждёшь, пока я до конца разделаюсь с ними всеми, или загробного мира на самом деле нет и я просто схожу с ума. Я не знаю, Сеарра. Мне просто хочется верить, что… что я не потеряла вас навсегда, понимаешь? Ведь, если это действительно так, то… Она замолкает на полуслове. Слёзы льются сами собой и она выдыхает — иногда ей настолько хочется плакать, что слез совсем нет. — Вы оставили обрывки воспоминаний, — продолжает она сквозь слёзы. — И я пытаюсь собрать этот пазл, всю жизнь пытаюсь, потому что кроме этих воспоминаний у меня больше ничего не осталось. Я помню, какой фантастический мир тебя окружал. Нашего ретривера Борея, который умел разговаривать. У вас с ним были чудные беседы. Кошку Бетти, которую ты учила танцевать. Однажды она принесла полуживого мышонка и мы вместе выхаживали его, пока я была на каникулах. Ты была просто несносным ребенком, — она улыбается сквозь слёзы. — Никого никогда не слушала и делала по-своему. Вся наша семья плясала под твою дудку, каждый вечер, оставаясь у нас, ты заставляла бабушку петь тебе колыбельные. Я до сих пор помню их наизусть, хотя прошло столько лет. Да и петь мне их уже некому. Она качает головой, вытирает слёзы тыльной стороной ладони. Делает глубокий вдох. — Я чувствую себя такой сломленной, Сеарра. Виновная в твоей смерти женщина сидит за столом напротив меня и смотрит мне в глаза, а я даже не могу убить ее. Потому что тогда я подставлю Северуса, подставлю стольких людей, которые доверились мне… жаль, я не могу познакомить вас, Сев бы тебе понравился, я уверена. Он только кажется злым, но я знаю, ты бы в два счета его раскусила. И Сириус. Он красивый. Даже не знаю, как описать, чем-то он похож на Гефеста из той книжки с картинками древнегреческих богов, помнишь? Когда Гефест появился на свет, он оказался больным и хилым ребёнком, к тому же хромым на обе ноги. Гера, увидев сына, отказалась от него и скинула с высокого Олимпа. Но море не поглотило юного бога, а приняло его. Сириуса тоже отвергла собственная семья. Она замолкает. Проходит несколько минут, прежде чем Эвридика достаёт палочку и вызывает патронуса. Закрывает глаза, и сияющий каракал исчезает вдали. Она думает о том, что вновь совершает ошибку, и на сей раз, может быть, уже непоправимую, потому что убивать она умеет гораздо искуснее, чем играть человеческими чувствами. — Звала? Сириус появляется совсем рядом, в нескольких шагах за спиной. Она даже не вздрагивает, молча кивает, сглотнув. Он оглядывает пустынное кладбище, взгляд падает на надпись на одном из надгробий. «Селеста Николь Медина 06.09.1961 — 10.08.1978 Благ Господь к душе, ищущей его». — Жутко, должно быть, стоять у собственной могилы? — спрашивает он. Эвридика качает головой. — Нет. Здесь ведь похоронен совсем другой человек. Можно представить, что это просто твоя тезка. — Ничего себе тезка, — Сириус усмехается. Он делает глубокий вдох и прикрывает глаза. Эвридика молча глядит куда-то вперёд, ощущая внутри странное опустошение. — Зачем ты позвала меня, Эвридика? — первым нарушает тишину Сириус. Она вздрагивает, затем оборачивается и растерянно пожимает плечами. — Я не знаю. Мне просто… захотелось, чтобы ты это увидел. Сириус делает несколько шагов к ней и тоже останавливается у могилы Сеарры. Пробегает глазами эпитафию из Библии. Эвридика внимательно следит за ним. — Здесь должно быть совсем не это, — она указывает на выбитые на камне буквы. — Похоронами занимались родственники отца, не думаю, что такие мелочи, как надпись на надгробии, их сильно заботили. — А как же родственники твоей матери? — он чуть приподнимает брови. Она машет рукой. — Они не общались. Мать сбежала от них, когда ей было восемнадцать, и вышла замуж за моего отца. Не смогла смириться с брачными традициями, — она усмехается. — Зато прочие традиции предпочитала блюсти до конца своих дней, даже вдали от родины. Знаешь, — она запрокидывает голову и рассеяно смотрит вверх. Сириус молча слушает, не перебивая, он прекрасно понимает, что ей просто необходимо выговориться. — В Греции детям принято давать имена в честь бабушек и дедушек. Диона… так звали мою бабушку. Я никогда не видела ее, но мать много рассказывала. И назвала так мою сестру. А мне дали имя в честь бабушки по отцовской линии, ее тоже звали Селеста. Она умерла ещё до моего рождения. — У тебя красивое имя, — растеряно говорит он. Эвридика морщится. — Отцу оно очень нравилось. А мне… впрочем, оно пробыло моим всего семнадцать лет. — Не правда, — Сириус протягивает руку и чуть касается ее плеча. — Ты по-прежнему Селеста. Просто сама пытаешься убедить себя в обратном, — он улыбается одними уголками губ. Эвридика кивает отстраненно. — Это все совсем не важно, — она вновь переводит взгляд на надгробие. — Знаешь, Сеарра обожала колыбельные. Без них она отказывалась спать, а моя мама знала десятки колыбельных. Но чаще всего она пела ей одну… на греческом, очень красивую. Спи, ангелочек мой, дитя мое, чтобы вырасти быстро, словно высокий платан, — она переводит взгляд на Сириуса. — В Греции растут Платаны. Знаешь, бывают платаны с корой белой, как человеческая кожа? Кажется, будто под ней пульсирует кровь дерева. Сириус молчит. А потом протягивает руку. — Идём, Селеста. — Куда? — она удивлённо и даже слегка напугано переводит взгляд с его лица на протянутую ей руку. Он вздыхает. — Домой. Эвридика опускает голову и послушно, как ребёнок, вкладывает дрожащие пальцы в его ладонь. Спи, голубь мой, чтобы стать как сталь Чтобы стало сердце твое как Христово - большое Чтобы ты не сказал в жизни своей "не могу" И если надо, поднял еще и крест.