***
Оливер вышел в сад. Профессор и его жена безмолвно сидели за столом, их тарелки были пусты. - Элио не взял свой кошелёк, - Оливер занял привычное место. – И деньги из моего портмоне тоже. - Думаю, шантаж можно исключить, – Перлман-старший покрутил в руке вилку. – Если бы Элио кто-то шантажировал, то начал бы с вымогательства денег. - Но Элио никогда не водился с плохими компаниями! – возмутилась Анелла. – Некому его шантажировать! - Прости за вопрос, Оливер… Элио не принимал какие-то запрещённые препараты… ну… сильные лекарства… Ты не замечал ничего подозрительного? - Вы спрашиваете, не был ли Элио наркоманом? - молодой человек неверяще уставился на мужчину. - Ещё раз прошу прощения… - Поверьте, я бы первый почувствовал неладное. В Америке я насмотрелся всякого и забил бы в колокола, если бы у меня зародилось хоть малейшее подозрение. - Не обижайся, дорогой, - Анелла коснулась руки Оливера и чуть сжала. – Сэм всего лишь ищет мотивы. - Возможно, Фабьян что-нибудь знает? – профессор повернул голову и с тревогой посмотрел на Оливера. - Не думаю, что Фаби в курсе. Но это чисто моё мнение. Вы считаете, что нужно позвонить ему? Перлман-старший взглянул на наручные часы. - Через пятнадцать-двадцать минут за тобой уже заедет машина, - сказал он. – Если твоя поездка в дом Пьяветти ничего не прояснит, то позвоним Фабьяну. - Согласен. - А сейчас нам всем надо поесть, хоть через силу, но надо, - мужчина тяжело вздохнул. Оливер налил абрикосового сока в стакан и залпом выпил. - Давайте рассуждать логически - синьор Пьяветти мог узнать обо мне только от Элио, но он заверил, что последний раз видел Элио ещё ребёнком… - Оливер испытующе посмотрел на профессора. - Я помню ту случайную встречу - мы гуляли с Анеллой и Элио в Крема, возле нас остановилась шикарная «Ferrari», оба Пьяветти – отец и сын, вышли из неё и поздоровались с нами, - хозяин дома отхлебнул чай из бокала. - Элио тогда было лет семь-восемь. Он стоял поодаль возле какого-то котёнка. Думаю, именно этот случай упомянул сын Пьяветти, - Анелла закурила. - Может, кто-то видел Элио рано утром, сообщил об этом Сэмуэлю Пьяветти, и теперь он хочет донести эту информацию до нас? – предположил Перлман-старший. - Это всё догадки, - Оливер вытер рот салфеткой. Из-за угла дома вышел смуглый мужчина в светлых хлопковых брюках и белой рубашке. - Доброе утро! Я – Риккардо Бальони, личный шофёр семьи Пьяветти. Меня прислали за сеньором Оливером, - сказал по-английски, с акцентом. - Доброе утро, сеньор Бальони! – откликнулся профессор. Оливер и Анелла тоже поздоровались с посетителем. - Я буду ждать в машине, - водитель развернулся и скрылся за домом. - Мне лучше ехать сейчас, - Оливер посмотрела на чету Перлманов. – Не хочется, ни пить, ни есть… - Мы не станем тебя задерживать. Поезжай! – профессор встал и похлопал своего ассистента по плечу. - Что-то должно проясниться, - в голосе Анеллы не было оптимизма. Молодой человек попрощался с супругами и пошёл к калитке.***
Новенькая чёрная «Ferrari» выглядела вызывающе на узкой дороге между заборами. Оливер не без восхищения посмотрел на неё, едва миновав калитку. Приветливо махнув рукой водителю, он сел на заднее сиденье. За всё время пути, он не задал шофёру ни одного вопроса, а тот в свою очередь не пытался завязать разговор. В полном молчании они доехали до ограды большого парка. Ворота автоматически открылись, и машина покатила по дорожке, ведущей к трехэтажному особняку, напоминающему старинный замок. Хозяин дома стоял у дверей. Автомобиль объехал небольшую скульптурную композицию, обрамлённую цветочными клумбами, на площадке перед зданием и затормозил недалеко от входа. - Добро пожаловать, синьор Оливер! – Пьяветти растерянно огляделся по сторонам. Молодой человек вышел из машины и протянул руку стройному невысокому человеку лет пятидесяти на вид. Черты лица мужчины были тонкими, что не лишало его мужественности. Тёмные волосы, зачёсанные назад, открывали высокий лоб и выразительные карие глаза. Когда же губы Сэмуэля растянулись в улыбке, Оливер невольно вздрогнул. - Благодарю. Надеюсь, поручение, которым Вас обременили, не отнимет у нас обоих много времени. - Прошу в дом, - Пьяветти сделал приглашающий жест рукой, и Оливер вошёл в просторный холл, из которого на второй этаж вела мраморная лестница. – Поднимемся в мой рабочий кабинет. Оливер проследовал за хозяином в уютное, но плохо освещённое помещение – слишком массивные портьеры почти полностью занавешивали два небольших окна. - Признаться, я люблю полумрак, - Сэмуэль подошёл к окну и потянул за шнурок – портьеры разъехались в стороны. В комнате стало ощутимо светлее. – Присаживайтесь! – он указал на диван, обитый натуральной кожей. - Спасибо, - Оливер сел. - Не желаете ли воды или чего-нибудь алкогольного? В жару очень хорошо утоляет жажду «Bordeaux». - Да, если Вас не затруднит, синьор Пьяветти. - Зовите меня Сэмуэлем. - Хорошо. Хозяин дома подошёл к бару, достал бутылку вина и два бокала. Ловко орудуя штопором, он выкрутил пробку и разлил вино. - Прошу Вас, Оливер! – он подал бокал гостю и сел на другой конец дивана. - Этот дом построил мой отец, - начал Сэмуэль, пригубив вино. – Конечно, он не возводил его лично, но принимал активное участие в планировке здания, равно как и в дизайне всех помещений, включая столовую, кухню, библиотеку и даже ванные комнаты. У отца имелись свои причуды – его личные покои совершенно выбиваются из общей концепции внутреннего убранства особняка. После его смерти я не стал там ничего менять. Это был его собственный мир. Для меня он священен… А кроме того, мой сын очень любит проводить там время. Он часто говорит, что дедушкино крыло дома – предел его мечтаний. Пьяветти грустно улыбнулся, и лицо Оливера исказилось, словно от болезненного спазма. - Вам не нравится вино? Я открою другую бутылку, – с досадой в голосе сказал Сэмуэль. - Вино бесподобно, - отозвался гость. - В Америке обычно пьют виски. Вы ведь из Нью-Йорка, судя по Вашему произношению и манере говорить? - Да. Я преподаю в Колумбийском университете. Я окончил его год назад. - Я учился в Гарварде. А мой сын учится как раз в Колумбийском, на филологическом. Он уже перешёл на третий курс. Последние два года он живёт в Нью-Йорке, но на каникулы прилетает сюда. - Простите, Сэмуэль, но мне бы хотелось непосредственно узнать про поручение, которое Вам дали, - Оливер опустошил бокал. - Я налью ещё вина. Вы напряжены. Вам надо расслабиться, - сочувственно глядя на гостя, Пьяветти взял из его рук бокал и направился к бару. Наполнив бокал вином почти до краёв, он вернулся к дивану. - Не волнуйтесь, я не задержу Вас надолго, - Сэмуэль протянул бокал собеседнику и сел. – Я просто не представляю, с чего мне начать… - Начните с главного – кто попросил Вас связаться со мной? – Оливер сделал пару глотков вина. - Думаю, Вы будете шокированы услышанным… - Можете не щадить мои уши. - Сперва я покажу Вам то, что мне велено передать, - мужчина встал, достал из шкафа кейс с кодовым замком, поднёс его к дивану и поставил перед ошарашенным гостем. - Что в этом кейсе? - В том-то и дело, что я не знаю… - Но тут кодовый замок. Вам известна комбинация цифр? – Оливер недоверчиво посмотрел на Пьяветти. - Меня заверили, что Вы без труда откроете кофр. Но это ещё не всё, - Сэмуэль проследовал к столу и достал из выдвижного ящика пухлый конверт. – Здесь - письмо для Вас. Прочтите его, пожалуйста. Я оставлю Вас одного на некоторое время. - Это всё какой-то бред… Не понимаю, что я вообще здесь делаю? Зачем согласился приехать сюда? – Оливер рассмеялся отрывистым нервным смехом. - Поверьте, у меня сейчас те же самые чувства и те же самые эмоции. Я тоже не понимаю, что Вы тут делаете, и какое отношение имеете к моему отцу, который умер четыре года назад в этом доме… - То есть Вы хотите сказать, что поручение Вам дал Ваш отец?! – Оливер неверяще уставился на Пьяветти. - Постарайтесь взять себя в руки. Видит Бог, мне сейчас не легче, чем Вам. Прошу Вас, выслушайте меня, Оливер! - Я Вашего отца никогда в глаза не видел! Готов поклясться в этом всеми богами Олимпа! – молодой человек залпом допил вино из бокала. - Охотно Вам верю. Но и в моё положение войдите – я должен выполнить последнюю волю отца… – в глазах мужчины блеснули слёзы. - Ладно, доиграем до конца эту комедию абсурда. Могу я попросить ещё вина? - Я рад, что благоразумие возобладало над вашим темпераментом, - Пьяветти взял бутылку вина, приблизился к дивану и наполнил бокал гостя. - Простите, Сэмуэль, - Оливер сделал жадный глоток. – Я сегодня на взводе с самого утра… Пропал сын Перлманов… Вы сказали по телефону, что Ваше поручение связано с этой семьёй, но я не вижу никакой связи… Пожалуйста, пожалейте мои нервы, расскажите всё подробно. - Тогда постарайтесь не перебивать меня, - мужчина положил на журнальный столик конверт и нож для вскрытия писем. Сев на диван, он вынул пачку сигарет. – Не возражаете, если я закурю? - Не возражаю. И буду благодарен, если Вы и мне дадите сигарету. Я бросил курить несколько дней назад. Хозяин дома протянул собеседнику пачку «Pall Mall». Оливер вытащил сигарету, прикурил от зажигалки. - У моего отца было слабое сердце, - начал Сэмуэль. – Без сомнений, это последствия Первой мировой войны – он участвовал в битве при Пьяве, был ранен… - Простите, я обещал не перебивать… Вы сказали, что он участвовал в битве при Пьяве?.. - Да. Его зачислили в Ардити - одно из штурмовых подразделений итальянской армии. Солдат Ардити, участвующих в битве при Пьяве, прозвали «Кайманы Пьяве» за их храбрость, граничащую с безумием. Мне кажется, надо быть настоящим патриотом или сумасшедшим, чтобы воевать в авангарде… - Сколько лет ему было на момент битвы?.. - Восемнадцать, - Сэмуэль затянулся. Оливер закрыл глаза и замер. - Когда война окончилась, он эмигрировал в Америку и там разбогател, - Пьяветти стряхнул пепел в необычной формы пепельницу. - Он долго вынашивал план возвращения в Италию, но переехал сюда только двадцать два год назад. Мы с женой захотели жить с ним. В 1964 году у нас с Вайолет родился сын… Впрочем, я отклонился от темы разговора… - он пригубил вино. - Месяцев за шесть до смерти отца, врачи вынесли ему неутешительный приговор - его сердце могло разорваться в любой миг. Лучшие светила медицины предлагали сделать операцию, но её исхода никто не мог гарантировать, риск был велик, а отец хотел жить. Он всегда говорил нам, что мечтает дожить, как минимум, до августа 1984 года… - То есть до сегодняшнего дня… - Да, - хозяин дома потупил взгляд. – Где-то за неделю до смерти, отец позвал меня к себе и сказал, что у него есть поручение, которое я должен выполнить, если он не доживёт до 19 августа этого года. Он сказал, что ему и так будет плохо в его персональном аду, а если ещё и я не выполню его просьбу… - Пьяветти смахнул слёзы. - Он дал мне конверт и кейс… и ещё инструкцию. Я лучше покажу её Вам… Сэмуэль вновь отошёл к рабочему столу и вынул из ящика лист бумаги. Вернувшись к дивану, он протянул лист гостю и сел. - К тому времени отцу уже было тяжело писать. Любые физические усилия, даже письмо, вызывали у него одышку. Я записывал его слова – он диктовал мне распоряжения. Отставив свой бокал на журнальный столик, Оливер взял испещрённый мелким подчерком листок и начал читать: «19 августа 1984 года сделать следующее: 1). В 08:45 – 09:00 позвонить Перлманам (номер телефона и адрес в моей записной книжке) и позвать к трубке Оливера. 2). Сообщить Оливеру, что для него есть «передачка», и что её нужно вручить, как можно скорее. 3). Если он откажется встретиться, сказать, что дело касается семьи Перлманов. 4). Прислать за Оливером машину к 10:00. 5). Принять Оливера в рабочем кабинете, куда заранее следует принести кейс и конверт. 6). Отдать конверт Оливеру и оставить его одного в кабинете. 7). По окончании ознакомления с содержимым конверта, дать распоряжение личному водителю отвезти Оливера обратно в дом Перлманов. 8). Самое главное – проявить максимум терпения, такта, вежливости, доброжелательности и гостеприимства. Не отказывать Оливеру НИ В КАКИХ просьбах и помощи». Оливер молча передал лист бумаги Пьяветти. - Я готов прочесть письмо… - сказал он пугающим замогильным голосом. Лицо молодого человека было подобно предсмертной маске, в его глазах застыла скорбь. - Тогда я покину Вас… Если захотите ещё выпить – не стесняйтесь, я оставлю бар открытым… И можете курить… Пачка почти полная. - Спасибо… - Я буду ждать Вас внизу, в холле, - хозяин дома поднялся и направился к двери. - Хорошо… Маленький жёлтый конверт Оливер взял дрожащими от волнения пальцами. Он долго крутил его, прежде чем вскрыть канцелярским ножом. Когда сложенные вчетверо листы бумаги оказались у него в руках, он не сразу решился развернуть их. В какой-то момент он затаил дыхание, на миг зажмурил глаза и решительно расправил письмо.«Оливер! Свет очей моих!»
Он прочёл первую строчку и отбросил бумажные листы, словно они обожгли его пальцы. Закрыв ладонями лицо, он испустил хриплый стон. Плечи его затряслись от рыданий. Потом он застыл в неподвижности, и только тихие всхлипы рассекали тишину кабинета. Наконец, он вытер мокрое от слёз лицо и снова взял письмо в руки.«Оливер! Свет очей моих!
Прости!.. Прости меня за то, что тебе сейчас так больно!.. Поверь, мне тоже сейчас больно… Даже по прошествии шестидесяти двух лет… Ты был со мной всего лишь прошлой ночью – ласкал моё тело и целовал мои губы, а я уже шестьдесят два года без тебя… Не знаю, кому из нас больней… Ты ведь уже всё понял… Прости, любимый! Но я не виноват, что остался в том страшном сне, что меня поглотила мрачная дыра времени! Мы привыкли считать, что время – линейно, что оно неумолимо движется только вперёд, в вечность, но на самом деле время, как хрупкий слоёный пирог, в который Бог и Дьявол тычут пальцами, оставляя в коржах (временны́х периодах) сквозные дыры. В одну из них я и угодил… Я всю свою жизнь не перестаю задаваться вопросом: почему это случилось именно со мной? Чем я прогневил Небеса и Бога? Я много раз слышал фразу: «За всё надо платить», может быть, счастье последних двух недель, которые мы провели вместе, было настолько запредельным, что плата за него - шестьдесят два года жизни без тебя?.. В последнем кошмарном сне я снова оказался в лагере итальянских войск недалеко от реки Пьяве. Мимо меня сновали солдаты, катились какие-то телеги, отовсюду доносились приказы, вокруг возвышались палатки цвета хаки, а я шёл между ними в твоей голубой рубашке-парусе, словно бросая вызов обстоятельствам… Как ни странно, на меня никто не обращал внимания… Потом я увидел военного фотографа – он стоял возле треноги и периодически залезал под чёрное покрывало, чтобы заснять очередного солдата. Я подошёл к нему и попросил сфотографировать меня. Он с недоверием отнёсся к моей просьбе и сказал, что фотографирует только бойцов подразделения Ардити. Пришлось соврать ему, что я новобранец, и жду, когда мне выдадут обмундирование. Зато он меня сфотографировал… в твоей рубашке… за день до начала битвы при Пьяве… В кейсе, в другом конверте, ты найдёшь эту фотографию. Когда технологии шагнули вперёд, я сделал несколько копий снимка - одну из них я вложил в письмо родителям… вторую – в письмо Фабьяну…» Оливер снова отложил листы бумаги и прикрыл глаза рукой. Слёзы капали на его рубашку, шорты. Вытерев глаза тыльной стороной ладони, он встал, подошёл к бару, крышка которого была откинута, и достал бутылку «Hennessy». Вернувшись к дивану, он плеснул коньяка в бокал из-под вина, выпил, потом вынул сигарету из пачки, жадно закурил и продолжил читать. «Когда я понял, что уже не проснусь, меня сковал дикий ужас… Помню, я сел на траву в каких-то кустах и разревелся. Я представил, как ты проснёшься утром и обнаружишь в кровати мой бездыханный труп… Но позже, поразмыслив логически, я пришёл к выводу, что даже трупа не будет, потому что я провалился в прошлое, как в кроличью нору… и, стало быть, я просто исчезну из жизни, словно меня вообще никогда не было… Потом я уверовал в то, что сошёл с ума, и всё, что происходит, на самом деле лишь плод моего воспалённого воображения. Я усомнился в реальности места и времени, в котором нахожусь. Мне захотелось действий, захотелось доказать себе, что мой мозг, подвергшийся необратимому разрушению, просто выдаёт галлюцинации. Приступ паники сменился отчаянным желанием совершить что-нибудь невероятное. Я прекрасно знал про штурмовые отряды Ардити, я читал про шальную храбрость служивших в них солдат – она граничила с безумием, поэтому я и записался именно туда, добровольцем. Я воевал под своим именем – Элио Перлман. До сих пор не понимаю, как я выжил в той мясорубке… Меня ранили на шестой день сражения. Я провалялся в госпитале несколько дней, и, в итоге, военврач настоял на моём увольнении в запас. Поскольку я ожесточённо дрался с австро-венграми, и хорошо себя зарекомендовал, мне без проблем сделали новый паспорт и выдали удостоверение, подтверждающее моё участие в битве при Пьяве. Эти документы я тоже оставил тебе» Оливер смахнул набежавшие слёзы и стряхнул пепел. «Шесть долгих дней я выплёскивал на поле боя свою боль, свою агрессию, свою злость на судьбу. Поверь, я буквально лез на штыки. Мои яростные вопли пугали соратников, некоторые солдаты из моего отряда сторонились меня, явно считая психом. Когда же я покинул пределы воинской части, мной овладела стотонная тоска. Мой враг – время, был невидим. Я не знал, куда мне бить, с какой стороны лучше на него наброситься, как одолеть его врукопашную. Ощущение безысходности казалось абсолютным. А ещё я ужасно тосковал по тебе…» Оливер закрыл глаза. Сигарета в его руке мелко задрожала. «Тогда я принял решение покинуть Италию. Сам посуди, что мне было здесь делать? А кроме того, я прекрасно знал, что в 1939 начнётся Вторая мировая война. Одно дело, умереть на поле боя, покрыв себя вечной славой, а другое – безвестно задохнуться в газовой камере или сгореть заживо в печи какого-нибудь концентрационного лагеря. Я мог снять с шеи кулон со звездой Давида, но у меня на лице написано, что я – еврей. Я понимал, какая участь меня ждёт в Европе через двадцать лет… Я эмигрировал в Америку, в Нью-Йорк. Меня сразу взяли коридорным в отель «Le Meridien» у Центрального парка, потому что я владел тремя языками. Вскоре я уже работал на стойке регистрации. В ресторане при отеле был рояль «Steinway & Sons», и как-то раз я попросил разрешения иногда играть на нём. Закончилось всё тем, что я стал выступать по вечерам со своей программой. Наверное, если бы я родился в 1900 году, это было бы верхом моих мечтаний – меня стали приглашать в другие рестораны, я давал концерты в небольших залах, но беда в том, что я был человеком из будущего, и это будущее не давало мне покоя… Уже тогда я решил, что даже если не доживу до 19 августа 1984 года, то мои дети или внуки передадут тебе и моим родителям информацию о временно́м провале. Я и раньше слышал о случаях исчезновения людей – это самое ужасное, когда человек пропадает, и его ищут долгие годы, напрасно ждут… Лучше уж горькая правда, чем такое подвешенное состояние…» Оливер затушил окурок и снова закурил. «После того, что случилось со мной, я не могу призвать в свидетели Бога. Так вот – дьявол свидетель, что я не любил свою жену… Я вообще никого больше не любил в своей жизни, кроме детей и внуков. У меня были женщины, и до моей жены, и после развода с ней, но хочу, чтобы ты знал – у меня не было других мужчин. У края разверзшейся передо мной вечности нет смысла врать – ты был и остаёшься единственным мужчиной в моей жизни...» Руки Оливера затряслись. Он снова отложил листы и, закрыв глаза, замер. Он не вытирал слёзы, льющиеся по щекам, они оставляли на его лице мокрые дорожки. Сделав пару затяжек, молодой человек снова взял письмо. «Я знал заранее, как назову своего первенца. Ещё в пору ухаживания, я сказал своей жене, что имена для детей выберу сам. У меня три сына и дочь. Я всех их безумно люблю, но старшего – Оливера, я баловал и лелеял, как никого. И каждый раз, когда я звал его по имени, я думал о тебе. Впрочем, о чём я вообще – я всегда о тебе думал… Второго сына я назвал в честь папы – Сэмуэлем, а когда Маргарет воспроизвела на свет разнополых близнецов, я нарёк их Фабьяном и Анеллой. Так что четыре бесконечно дорогих моему сердцу человека, оставшихся в будущем, всегда незримо присутствовали в моей жизни. С женой мы разошлись мирно, в конце Второй мировой войны – она влюбилась в героя - лётчика американских ВВС. Я прекрасно понимал её выбор, учитывая, что мы не занимались сексом после рождения близнецов. Я дал ей развод с одним условием - дети будут жить со мной. Она тогда даже обрадовалась – её ждала новая жизнь, четверо детей только тяготили бы её. Суд принял во внимание и тот факт, что в нашей семье зарабатывал только я, так что, в итоге, детей оставили мне. После развода я купил дом на окраине Нью-Йорка, нанял повара, домработницу и няню. Я освободился от сковывающих мою свободу цепей брака и полностью предался делам. Не буду долго и нудно писать о том, как я разбогател, скажу только в двух словах – ещё работая коридорным в отеле, я начал скупать акции бесперспективных компаний-производителей. Выброшенный из 1984 года, я отлично знал, какие бренды станут самыми успешными, какие концерны и конгломераты сказочно разбогатеют после Первой и Второй мировых войн. Я брал кредиты и скупал ценные бумаги, вкладывал деньги в убыточные, на первый взгляд, предприятия, и потом всё окупалось, и не в разы – в десятки, сотни раз. Я продюсировал самые кассовые голливудские фильмы, раскручивал начинающих актёров, певцов и музыкантов – я знал, кто из них навсегда войдёт в Историю. К концу пятидесятых я стал крупным инвестором, одним из влиятельнейших людей Америки. Имя Элиота Пьяветти знал любой, даже самый зелёный, финансист. Как ты уже понял, по прибытии в Америку, я немного изменил имя и отказался от фамилии Перлман. Нынешний Я возник из небытия перед сражением на реке Пьяве, поэтому я и придумал себе соответствующий псевдоним… Ты как-то назвал меня «Капитан Очевидность», думаю, вряд ли ты удостоил бы меня звания «Капитан Оригинальность». Печальная улыбка тронула губы Оливера. В уголках его глаз снова заблестели слёзы. «Стоит ли писать, что меня всегда тянуло на родину. Италия… Ломбардия… Бергамо… Крема… Пандино… чаще этих слов я шептал по ночам только твоё имя, любимый… Я хотел вернуться в мой маленький хрупкий мирок, который был связан с тобой… Я не случайно акцентировал твоё внимание на конце пятидесятых – к тому времени мои дети выросли, получили достойное образование, наметили цели в жизни. Оливер отучился в Англии, в Оксфорде. Он горячо полюбил Лондон и остался там после учёбы. У него прекрасная жена и дочь. Теперь он уже доктор математических наук. В Фабьяне каким-то фантастическим образом проявилась страсть ко всему французскому – ещё в школе он принялся с увлечением осваивать французский язык, стал читать классическую французскую литературу, изучать богатую историю Франции. Вопрос о его образовании даже не вставал – он мечтал учиться в Сорбонне. Как я мог отказать ему в этом? Сейчас мой Фаби живёт в Париже, он – известный искусствовед. Про моего среднего сына ты уже знаешь - Сэмуэль окончил Гарвард, но финансовая деятельность скоро наскучила ему, и он полностью посвятил себя искусству скульптуры. Когда я решил перебраться в Италию, он захотел поехать со мной. Сэма необычайно привлекла перспектива жить в стране, которая дала миру великих художников, скульпторов, философов, поэтов, полководцев, императоров. Его жена Вайолет поддержала идею переселения в Европу. Она была очень милой и доброй женщиной. К прискорбию, она умерла, когда моему внуку исполнилось всего лишь восемь лет. Сэмуэль однолюб в меня, не удивлюсь, если он до сих пор одинок. Из всех моих детей, в Нью-Йорке осталась только Анелла, она окончила Колумбийский университет, факультет журналистики. У неё своя передача на телевидении, очень популярная, я не пропускаю ни одного эфира. По материнской линии Анелла унаследовала многоплодность – она родила тройняшек. Я - счастливый дедушка, у меня пятеро внуков, но четверых из них я, к сожалению, редко вижу. А в 1959 на свет появился ты, Оливер…» Оливер глубоко затянулся и затушил окурок. Тяжело вздохнув, он вернулся к чтению. «Я готовился к твоему рождению. Ты однажды разоткровенничался со мной и немного рассказал о своих родителях – как их звали, где они жили. Я навёл справки о твоей маме Лорейн – она снимала комнату в далеко не самом престижном районе Нью-Йорка - в Южном Бронксе, работала закройщицей в ателье. В городе у неё никого не было. Я поднял информацию о семье Лорейн, и оказалось, что её троюродный дядя - Хаим, который жил в Европе, и которого она не видела в глаза, пропал без вести во Вторую мировую – оно и понятно, он был евреем. Позже я нашёл информацию о нём – он умер в «Дахау»… И я стал для твоей мамы дядей Хаимом. Я разыскал её, сказал, что бездетен и достаточно богат. Поскольку я сторонился средств массовой информации и не светил лицом, Лорейн не смогла бы уличить меня во лжи. Поначалу, мы встречались в маленьких ресторанчиках, иногда я вывозил её на прогулки в пригороды. Позже я купил ей квартиру на Лонг Айленде и, как образцовый родственник, наносил ей нечастые визиты. Я получал странное, болезненное удовольствие, общаясь с ней – у тебя её глаза, её улыбка. Лорейн была моей отдушиной. Твой отец Джеймс приехал в Нью-Йорк искать счастья на четыре года позже, чем твоя мама. Их роман закрутился бурно, он вскоре переехал к Лорейн. Она представила мне Джеймса только тогда, когда он сделал ей предложение. Мы поладили с твоим отцом, но в моём присутствии он всегда был скован и насторожен. Я устроил им пышную свадьбу и преподнёс в качестве подарка свадебное путешествие – твоя мама мечтала побывать в Аргентине, я оплатил им десятидневный тур в Рио-де-Жанейро. После их свадьбы я уехал по делам в Европу и вернулся только через десять месяцев. Когда мы встретились с Лорейн после долгой разлуки, она сообщила мне, что беременна, уже на шестом месяце. Это было по меньшей мере странно – сидеть рядом с твоей мамой, смотреть на её округлившийся живот и осознавать, что маленький плод внутри – ты… Помню, я не удержался, приложил руку к животу, и в тот самый миг ты толкнулся… Может, ты уже тогда почувствовал меня, почувствовал мою любовь?...» Ресницы Оливера задрожали. Он плеснул коньяка в бокал, и, сделав глоток, продолжил чтение. «Чтобы роды прошли без осложнений, я оплатил одного из лучших врачей Нью-Йорка. Пока твоя мама рожала, я сидел в холле клиники и ждал. Через несколько часов ко мне спустилась медсестра и сообщила, что Лорейн благополучно разрешилась от бремени, что мама и малыш чувствуют себя хорошо. В палаты к новоявленным мамам не пускают, но для меня сделали исключение. Я явился с огромным букетом. Лорейн лежала на кровати очень счастливая, обрадовалась цветам. А потом принесли тебя… Когда я взял тебя на руки, завёрнутого в тонкое одеяльце, то еле устоял на ногах. Я сел на край кровати и, глядя в твоё сморщенное личико, заплакал… И пока я держал тебя, обливаясь слезами, ты очень серьёзно, пристально на меня смотрел. Не в силах справиться с захлестнувшими эмоциями, я наклонился, поцеловал тебя в лоб и отдал Лорейн. И тут ты разревелся. Твоя мама засмеялась и сказала: «Оливер явно не хочет расставаться с тобой! Он словно чувствует, что ты его уже любишь». Кто осмелится сказать мне, что она была не права в те минуты?». Ком резко подкатил к горлу Оливера - он сглотнул, закашлялся. Отложив листы бумаги, он сделал пару глотков коньяка. Его рука снова потянулась к пачке сигарет. Он прикурил, затянулся, выпустил густую струю дыма. Откинувшись на спинку дивана, он пару минут смотрел прямо перед собой невидящим, отсутствующим взглядом. Сигарета в его пальцах погасла. Он положил её на край пепельницы и взял в руки письмо. «Тебе не было и двух лет, когда твой отец настоял, чтобы ваша семья переехала в Вэр – его родной город в Новой Англии. Я не стал отговаривать твоих родителей, удерживать их в Нью-Йорке. В конце концов, всё должно было идти своим чередом… Я не имел права менять что-то в твоей жизни. К тому же, я уже готовился к строительству дома – участок земли близ Крема ждал начала работ. Разумеется, я позаботился о том, чтобы твоя семья ни в чём не нуждалась. Представляю, как ты обрадовался, когда на семнадцатилетие получил уведомление из банка в Вэре, что на твоё имя открыт счёт. Я имел представление, сколько стоит обучение в Колумбийском университете, я ведь сам собирался там учиться с 1984 года, поэтому сумма денег, которую я тебе подарил, была достаточной, и для получения университетского образования, включая аспирантуру, и для покупки квартиры, и для достойной жизни в Нью-Йорке на протяжении нескольких лет. А ещё, накануне отъезда вашей семьи, я встретился с твоей мамой и передал для тебя подарок на бар-мицву – мой золотой кулон – звезду Давида, которая была на мне в день исчезновения. Я не снимал кулон до 1961 года, когда наши с тобой пути разошлись навсегда…» Оливер поднял руку, проник пальцами под ворот рубашки, сжал в ладони кулон и отрешённо покачал головой. «Цепочка, которая, соответственно, переместилась в прошлое вместе с кулоном, требует отдельного внимания. Меня свели с мастером – пожилым армянином Агамяном, который сделал из моей старой цепочки ещё два кулона – точные копии звезды Давида, которую я носил с семнадцати лет и впоследствии подарил тебе. Но сперва, Агамян отлил три копии цепочки. Одна из копий на тебе с оригиналом кулона, второй экземпляр цепочки с копией звезды я ношу с 1961 года, а третий, тоже с копией кулона я передал моим родителям, чтобы они подарили его мне же на моё тринадцатилетие, что они и сделали. Я помню, что недолго тогда проносил кулон - снял и отдал маме, а когда увидел у тебя такой же летом 1983 года, то мне загорелось снова его надеть. Такой вот парадокс – вплоть до моего провала во времени мы с тобой одновременно носили одну и ту же звезду Давида… Но я отвлёкся… Итак, ваша семья уехала Новую Англию, но я не терял связи с твоей мамой – звонил ей из Италии, посылал вам подарки на Дни Рождения и Хануку. Я предупредил начальника почтового отделения в Крема, что из Америки будут приходить письма до востребования на имя Хаима Зильберштраля, и что я лично буду их забирать. Он был рад оказать мне эту услугу. Лорейн, по моей просьбе, присылала мне твои детские фотографии и рисунки, которые ты рисовал в благодарность за подарки. «Спасибо, дедушка Хаим!» - эта подпись была на всех твоих творениях… Сперва печатными буквами, позже – неуклюжим, корявым почерком школьника начальных классов… А потом твоя мама умерла… Прости, Оливер, что я оживил тяжёлые для тебя воспоминания…» Оливер снова взял сигарету, щёлкнул зажигалкой. Затянувшись, он продолжил читать. «Твой отец не писал мне. Когда я звонил, он говорил со мной сухо – возможно, его самолюбие уязвлял факт моего покровительства. Письма из Вэра с твоими рисунками и фотографиями перестали приходить. Мысль переписываться с тобой напрямую я отмёл сразу – за всё время нашего с тобой общения ты ни разу не упомянул о дальнем родственнике, который жил в Крема, из этого я сделал вывод, что ты даже не знал о месте проживания Хаима Зильберштраля, а значит, не переписывался с ним лично. Я решил не нарушать ход Истории. Теперь я хочу вернуться в 1961 год, когда я вплотную занялся планировкой моего нового дома в Крема. Мне повезло с архитектором – он, в итоге, воплотил все мои мечты, учёл все пожелания. Я рисовал по памяти эскизы помещений, а он схватывал на лету. Полгода ушло только на чертежи, потом полтора года длилось строительство, отделка, декор и меблировка. Некоторые из помещений на моём, третьем, этаже, оставались пустыми ещё несколько лет, но в остальном, особняк был полностью благоустроен и готов к эксплуатации, как и парк, который разбили ландшафтные дизайнеры без моего участия – я только одобрил проект. С моим отцом я связался почти сразу по приезду в Италию – у него на тот момент вышла одна из его научных книг, и я написал в редакцию, с просьбой переслать моё письмо автору - Сэмуэлю Перлману. В своём письме я лестно отозвался о его работе и выразил надежду встретиться и обсудить некоторые учения древнегреческих философов. Я сообщил, что живу на окраине Крема, и буду рад визиту. Отец откликнулся на моё письмо и поддержал идею личного знакомства – его приятно удивил факт, что мы почти соседи. Летом того же года он приехал в мой особняк. Я был ужасно взволнован и зажат в ту нашу встречу - моё сознание отказывалось признавать отца в стройном безбородом молодом человеке. Меня терзали противоречивые чувства, но я справился с нервами, мы долго беседовали с папой в тот день… Мы не дружили – я искусственно держал дистанцию, и вовсе не потому, что мы с отцом были людьми разных социальных слоёв – я боялся сближения, боялся разоткровенничаться. Обычно, мы встречались семь-восемь раз в год – то у меня в особняке, то в доме Перлманов, то в ресторанах близлежащих городов. Впервые он пригласил меня в моё родовое гнездо вскоре после отъезда его сестры - моей тёти Фаины - она эмигрировала в Израиль. К тому времени отец женился. Как описать мои эмоции, когда я приехал в любимый с детства дом и увидел маму – такую же красивую, какой я её запомнил, только совсем молодую?.. Помню, как приветствуя, я взял её руку и долго не выпускал из своих ладоней… Для меня до сих пор загадка - как я не разревелся тогда? Я даже дедушку Иосифа застал сравнительно здоровым и бодрым… Мы сидели вчетвером в саду за обеденным столом, а меня самого ещё не было на свете!!! Ты только вдумайся! Я общался с родными мне людьми и не мог назвать их «мама», «папа», «дедушка»! И я – их родной сын и внук, был для них всего лишь сеньором Пьяветти… Очередная злая усмешка судьбы… Мой младший внук – сын Сэмуэля, родился на два года раньше, чем я сам. Наверняка, мой отец считал меня человеком чудаковатым – я не знакомил его с родственниками, не приглашал на семейные обеды. Я боялся, что в ком-то из моих детей или внуков он разглядит знакомые черты лиц своих предков… Мне пришлось представить ему Сэмуэля, чтобы не вызывать подозрений. На этом общение моего отца с отпрысками закончилось. Если папа приезжал ко мне, то мы общались только вдвоём, в моём рабочем кабинете. Обеды и ужины нам накрывали там же. Когда Сэмуэль с женой и сыном отдыхал за границей, я позволял себе вольности – приглашал папу и маму на прогулки в парк имения, мы обедали в столовой, проводили музыкальные вечера в гостиной, играли в бильярд. Общался ли я с самим собой? - Я сторонился себя – ребёнка. Пока я был маленький, меня не сажали за стол с гостями, этой привилегии я удостоился только по достижении десятилетнего возраста. Ты знаешь, что у нас бывает много народу, но до десяти лет я мало кого помнил из папиных и маминых знакомых, далеко не все они проявляли ко мне интерес. Самое ужасное, что я действительно вспомнил себя – старого, в своих детских воспоминаниях. Мне было девять или десять лет… К нам приехал странный старик с бородой (бороду я отпустил специально, чтобы сходство с самим собой не бросалось в глаза) и смотрел на меня искоса. Я прозвал его «колдуном». Я испытывал к нему неприязнь… Смешно, правда?..» Оливер снова отложил письмо, сделал пару глотков коньяка. «Я уже написал завещание, в нём есть распоряжения о моих похоронах. Я хочу, чтобы прощание прошло скромно в узком семейном кругу. И чтобы никаких священников и панихид – я разуверился в Создателе. Я знаю, что меня ждёт в моём персональном аду, знаю как и то, что никакие молитвы не извлекут меня оттуда. Я заранее купил большой участок земли на местном кладбище. Я даже нарисовал эскиз своего памятника и указал, что именно на нём должно быть написано. Конечно, мой друг Фаби сделал бы это лучше… Тебя уже, наверное, утомила моя исповедь… Прости, любимый, но мне нужно было излить душу... Я вожу ручкой по бумаге, но воображаю, как говорил бы тебе всё это монологом… А ты бы сидел рядом, и я смотрел бы в твои ясные глаза… Представляю, как ты красив сейчас… Что на тебе надето? Интересно… Вряд ли ты в рубашке-парусе… Похоже, она переместилась в 1918 год вместе со всем, что было на мне в утро исчезновения… Я же так и не написал тебе, как всё случилось… 19 августа 1984 года я проснулся около пяти часов утра. В комнате уже было светло. Я открыл глаза и вдруг осознал, что ночью мне не снились кошмары, что моё пробуждение не сопровождалось леденящим ужасом, слезами и моими собственными криками. Я так обрадовался! Ты спал рядом, на боку, спиной ко мне. Я осторожно прижался к тебе сзади, чтобы не разбудить, и ощутил прилив нежности. Я лежал, улыбался и невесомо целовал твоё плечо, чуть притрагиваясь губами к коже… На смену нежности пришло возбуждение… До ломоты в теле захотелось войти в тебя пальцем, но я сделал над собой титаническое усилие и отодвинулся на свою сторону кровати. Я пообещал себе, что обязательно осуществлю своё намерение позже, в восемь утра. Какое-то время я просто наслаждался покоем. Мне было хорошо, безмятежно, но потом я подумал, что глупо бездельничать, что три часа до «подъёма» я мог бы уделить дневниковым записям, которые в последние дни совсем забросил. Я встал, достал дневник из бюро. Внезапно я поймал себя на мысли, что для полного счастья мне не хватает музыки – так, чтобы в наушниках и на полную громкость. Я начал оглядываться, пытаясь найти плейер. В комнате я его не обнаружил, поискал в бывшей дедушкиной комнате, и там вспомнил, что оставил плейер вчера на столе у бассейна. Я вернулся к кровати, отыскал трусы, потом надел шорты, сунул ноги в эспадрильи. По утрам с середины августа обычно свежо, так что я решил накинуть твою рубашку-парус. В саду было тихо. Солнце поднималось где-то за деревьями. Трава, мокрая от росы, приятно щекотала кожу стоп чуть выше края эспадрилий. Я нашёл плейер на столе и вернулся в дом. Ты спал в том же положении, на боку. Я присел на краешек кровати рядом и смотрел на тебя, спящего. Я любовался тобой и сам себе завидовал! У нас с тобой вся жизнь была впереди! Прекрасная жизнь, полная любви друг к другу!..» На глазах Оливера снова выступили слёзы. Он читал, словно не замечая их, не вытирая мокрых щёк. «В плейере стояла кассета с вальсами Шопена, именно с вальсом можно было сравнить моё настроение в то утро – мне хотелось кружиться, плавно скользить по полу или в траве, порхать в танце. Я нажал на кнопку «Пуск», мелодия зазвучала в моей голове. Я сел за стол перед открытым окном в бывшей дедушкиной комнате и уставился на сад. Меня переполняло счастье! Я был молод и любим, любим человеком, которого сам запредельно любил! О чём ещё можно было мечтать? Разве что о том, чтобы мы провели вместе всю жизнь!.. В то утро я написал всего лишь несколько строк в дневнике и отдался во власть своего состояния - мне хотелось смаковать его, прислушиваться к малейшим колебаниям настроения, изучать свои собственные эмоции. Наверное, моя психика перенапряглась из-за наплыва сильных переживаний и ощущений, потому что вскоре я почувствовал усталость, начало клонить в сон… Я отодвинул от себя дневник, сложил руки на столе, как школьник, опустил на них голову… Я собирался просто вздремнуть несколько минут… Помню, как я посмотрел на дверь, ведущую из дедушкиной комнаты в мою, и вспомнил, как после нашей первой ночи, ты взял у меня в рот прямо на пороге между комнатами… Я засыпал с улыбкой на губах и с мыслью о тебе, Оливер… И я уснул, чтобы уже никогда больше не проснуться… Я исчез из твоей жизни в самом зените нашей любви, когда мы ещё не пресытились друг другом. Я так и остался непресыщенным, голодным. Я недолюбил тебя, милый, недоласкал, и так многого тебе недосказал… И если бы сейчас предо мной возник Сатана во всём блеске своего адского великолепия, и спросил, готов ли я променять свою прожитую жизнь, всех моих детей и внуков на возможность снова проснуться с тобой в то утро на нашей кровати, я бы не задумался ни на секунду - я выбрал бы тебя, любимый…» Оливер отложил письмо и зарыдал, закрыв лицо ладонями. Спустя несколько минут, он подлил коньяка в пустой бокал, сделал пару глотков, закурил. Выкурив сигарету, он опустошил бокал и снова взял в руки письмо. «В кейсе, который передаст тебе Сэмуэль, много всего. Там письма, которые я писал тебе на протяжении всей жизни, подписанные для тебя открытки из разных стран мира. Там же - письма твоей мамы с твоими рисунками и детскими фотографиями, одна из книг моего отца с автографом. Жаль, что я не доживу до издания твоей книги о Гераклите… Я бы обязательно купил её… Что касается остального содержимого кофра – это подарки тебе, родителям и Фабьяну, некоторые из них я приобрёл на аукционах – они все с сертификатами, упакованы, имена я везде указал, ты без труда разберёшься. Сверху ты найдёшь три конверта – один для родителей, второй – для Фаби, третий – для тебя. В твоём - только фотографии, в остальных, кроме фотографий, ещё и письма. У меня к тебе просьба – позвони Фабьяну в ближайшие дни, обязательно встреться с ним, передай письмо и расскажи ему всё. И родителям тоже. В письмах к ним я не описывал подробности своей жизни. Ты можешь сам прочесть им какие-то куски из этого письма – на твоё усмотрение. Мама и папа, не смотря на то, что потеряли меня, не одиноки в этом мире - у них есть внуки и правнуки. Если у родителей возникнет желание наладить родственные связи со своими «потомками», то пусть покажут им своё письмо. У меня хорошие отпрыски, они будут рады обрести бабушку и дедушку, прабабушку и прадедушку. А я, глядя на семейную идиллию, улыбнусь в своём персональном аду. Как ты уже понял, никто из моего окружения не знает, что я – Элио Перлман. Надеюсь, что унесу эту тайну в могилу. Код от замка на кейсе восьмизначный, это дата: день, месяц и год, когда ты предложил возобновить наши отношения. Уверен, что ты не ошибёшься». Руки Оливера задрожали. По его щекам покатились слёзы. «Для тебя не секрет, что я богат, очень богат. Но, на самом деле, все мои богатства не стоят и ломаного гроша – я не могу купить на них даже одну единственную ночь с тобой… Деньги дают мне только ощущение комфорта, но не более того. Поверь, счастья они мне не приносят. Но меня все эти годы грела мысль, что не только со своими детьми и внуками я могу поделиться состоянием, которое «сколотил» в течение жизни. Я открыл вам счета в банках: маме и папе – в местном итальянском, Фабьяну - в миланском отделении французского банка «BNP Paribas», тебе – в миланском отделении американского банка «JPMorgan Chase» и положил каждому из вас по сто пятьдесят миллионов долларов. Мои дети и внуки не знают об этих деньгах, завещание я написал уже позже, после перевода денег с моего тайного счёта в Швейцарском банке. Вы четверо – полноправные владельцы денежных средств на ваших счетах. Я понимаю, что хрусткие купюры и звонкие монеты не заменят вам меня, но, всё же, надеюсь, что они хоть как-то вас утешат, поспособствуют осуществлению заветных желаний или позволят реализоваться планам, требующим материальных затрат. А теперь пришло время прощаться… Я оттягивал этот момент, как мог, но мне пора написать тебе последние слова… А потом я поцелую каждое имя «Оливер» в этом письме, вложу в конверт, заклею его и отдам сыну… И наша с тобой история закончится… Но только где мне взять сил, чтобы поставить точку???.. Мои глаза сухие… Я уже выплакал все слёзы по тебе… Только в груди всё сжало, как тисками… Не война надорвала моё сердце, а моя любовь к тебе… Мне предлагали операцию, но я отказался… И не потому, что я боялся смерти, как говорил своим родственникам – я боялся долгой жизни. Было время, когда я хотел дожить до 19 августа 1984 года, чтобы лично рассказать тебе о том, что случилось, но позже эта идея показалась мне отвратительной – вечером 18 августа ты заснул с юным, цветущим мальчиком, а утром 19-ого пред тобой бы предстал 84-х летний дряхлый бородатый старец с седой головой и сказал бы, что он Элио… Думаю, это слишком для любой, даже самой устойчивой нервной системы… Хорошо, что ты не увидишь меня старым… В твоих воспоминаниях я навсегда останусь молодым и желанным, таким, как мой младший внук… Я не буду писать: «Помни обо мне!» - потому что ты и так будешь помнить. Я не буду писать: «Люби меня!» - потому что ты и так будешь любить. Я лишь пишу: «Утешься тем, что я оставил после себя». Прощай… Оливер! Любимый! Свет очей моих!.. Всё-таки слезы заволокли мои глаза… Я писал это письмо несколько дней, я привык мысленно общаться с тобой, а теперь я тебя покидаю… Прошу: никогда никого не приводи в дом моих родителей – ни невест, ни жён, ни возлюбленных, какого бы пола они ни были. Не оскверняй память о наших отношениях, о нашей любви. И никому не показывай наше место Моне… Пусть оно останется только нашим… Любовь моя… Единственный мой! Я рад, что скоро уйду в небытие, и закончатся мои прижизненные муки. Я устал жить без тебя… Я жду смерть, как избавление… Знай, что последнее слово, которое слетит с моих губ, будет твоим именем. Я люблю тебя, Оливер… Твой Элио. Твой! Только твой и ничей больше! 30.09.1980г. P.S. Я люблю тебя. P.P.S. Я тебя люблю. Люблю. Люблю. Люблю». Плечи Оливера снова сотряслись от рыданий. Он покрыл поцелуями край бумажного листа с подписью Элио, потом свернул письмо и вложил в конверт. Рука потянулась к пачке сигарет. Он жадно закурил. Выкурив сигарету, он положил кейс на диван и выставил на колесиках кодового замка цифры: 04081984. Чуть потянув за ручку, он открыл кофр. Оливер не стал разглядывать содержимое, только взял верхний конверт. Отложив его, он закрыл кейс. Когда молодой человек поднялся с дивана, его повело в сторону. Он восстановил равновесие, но следующий шаг сделал с осторожностью. Сунув конверт под мышку, и прижав его рукой, Оливер схватился за ручку кейса и нетвёрдой походкой направился к выходу. По лестнице он спускался медленно, держась за перила. - Оливер! Вы в порядке? – Сэмуэль устремился к гостю и поддержал его за локоть. - Спасибо. Я просто выпил лишнего. Вы напрасно оставили бар открытым… Я этим воспользовался. - Надеюсь, письмо что-то прояснило? В нём есть информация о сыне Перлманов? – голос Пьяветти прозвучал взволнованно. - Я не могу Вам ничего сказать, - Оливер остановился на последней ступеньке. – Мне нужно ехать. - Да… Разумеется… Присядьте пока тут… Я попрошу водителя подать машину. Но если Вы себя плохо чувствуете, то можете остаться в гостевой комнате, поспать… - Благодарю… Но я лучше посплю у Перлманов… - Оливер сел в кресло. - Тогда подождите немного. Я скоро вернусь! Сэмуэль вышел из дома и махнул рукой мужчине, читающему газету в тени оливкового дерева. - Риккардо! Водитель поднялся и скрылся за углом дома. Через несколько минут к парадному входу в особняк подкатила машина. Хозяин и гость вышли из дверей – Оливер тяжело опирался на плечо Пьяветти. Риккардо с завидной прытью выскочил из автомобиля и помог усадить молодого человека на заднее сиденье «Ferrari». Туда же положили кейс. - Проследи, чтобы синьор Оливер ничего не забыл в салоне, - обратился к Риккардо Сэмуэль. – И доведи его до дома. - Не беспокойтесь, синьор Пьяветти! – ответил водитель. - Я боюсь, что в машине его укачает и ещё больше развезёт… - Если синьору Оливеру будет трудно идти, я позову сеньора Перлмана, чтобы он помог мне. Сэмуэль наклонился к открытому окну автомобиля. - Оливер! Я положу Вам в карман свою визитку, - он протянул руку и сунул визитную карточку в нагрудный карман гостя. – Вы можете обращаться ко мне с любыми просьбами. Звоните, не стесняйтесь! Я рад нашему знакомству! До встречи! - Спасибо… за гостеприимство… - с трудом выговорил Оливер, и «Ferrari» тронулась с места.***
Едва Оливер и поддерживающий его водитель вошли дом, в дверях гостиной показалась Анелла. - Прошу прощения, синьора Перлман, - учтиво сказал Риккардо. - Меня попросили проводить сеньора Оливера до дома. - Спасибо… - женщина удивлённо уставилась на молодого человека. - Оливер… – возникший на пороге библиотеки профессор поспешил к вошедшим и подставил плечо своему ассистенту. – Прошу сюда, в гостиную. - Хорошо, сеньор! Куда положить кейс? - Оставьте здесь! – Анелла перевела взгляд на мужа. - Я принесу воды, - она устремилась на кухню. Мужчины подвели Оливера к дивану. Молодой человек скинул кеды и лёг. - С Вашего позволения, сеньор! Мне нужно ехать обратно, - водитель замялся. - Конечно! Я не смею вас задерживать! Спасибо, что позаботились об Оливере! - До свидания! – Риккардо покинул дом. В гостиную вошла Анелла с большой бутылкой воды. Оливер протянул хозяину дома конверт. - Это – вам с женой, - еле выговорил он. - Что в этом конверте? – растерянно спросил Перлман-старший. - Там письмо и фотографии. Вы сами всё увидите… - Он сейчас не в состоянии ничего сказать, caro, - Анелла поставила возле дивана бутылку с водой и поправила под головой Оливера диванную подушку. – Пойдём в библиотеку, там прочтём… - У меня плохое предчувствие… - профессор тяжело вздохнул. Супруги прикрыли ставни на окнах и покинули гостиную.***
Оливер оторвал голову от подушки и осмотрелся. В гостиной был полумрак, сквозь рейчатые ставни свет почти не проникал в помещение. Молодой человек сел, задев ногой бутылку с водой – она покатилась по полу. Он наклонился, взял бутылку в руки и отвинтил крышку. Громко заглатывая воду, он опорожнил пластиковый сосуд на треть, потом встал и вышел в холл. Профессора он нашёл в библиотеке – Перлман-старший сидел на диване, глядя перед собой невидящим взглядом. В руках он держал жёлтый конверт. - Всё так, как тут написано?.. – мужчина поднял на Оливера полные скорби глаза. Молодой человек остановился у стола и молча кивнул. - Разве такое возможно? - Я бы тоже не поверил… но у Сэмуэля Пьяветти улыбка Элио… - Оливер сглотнул подступивший к горлу ком и прикрыл глаза ладонью. - И как нам с этим жить?.. - Не знаю… - плечи Оливера задрожали. Он прислонился бёдрами к столу и закрыл руками лицо. Профессор поднялся с дивана и устремился к Оливеру. Обняв его, он заплакал. Когда всхлипы смолкли, хозяин дома отстранился и вытер мокрые глаза. - Как Анелла? – еле слышно спросил Оливер. - Ей совсем плохо… подскочило давление… после письма… Пришлось вызвать врача… Он сделал сильный укол со снотворным. Она в спальне под присмотром Мафальды… - С Вашего позволения, я пойду наверх… - Конечно, Оливер… - профессор смахнул слёзы. – Спускайся потом, поешь… - Я пропущу ужин и завтрак. Не знаю, во сколько встану завтра… - Понимаю… - Фабьян не звонил? - Нет, - профессор потёр переносицу под очками… - Боже… Он ведь ещё ничего не знает… - И я ему завидую… Счастье в неведении… Надо позвонить Фаби, но у меня нет его номера… - Я сейчас найду, - профессор взял записную книжку со стола и раскрыл на букве «Д». – Вот, держи, - он протянул книжку молодому человеку. - Спасибо. До завтра, профессор. Хозяин дома кивнул в ответ. Оливер вышел из библиотеки и направился к телефонному аппарату, стоящему на тумбочке в холле. Сев на стул, он снял трубку и набрал номер. - Алло! Оливер зажмурился и тряхнул головой. - Привет, Фаби! – он постарался придать голосу непринуждённость. - ОливЭр! Привет! Эли́ мне весь день не звонЬит! Я уже собиралсЬя сам вас набрать! - Мы чем-то отравились, за обедом. Элио… весь день лежит, - молодой человек закусил губу. - Merde! – выругался Дюбуа. – Надеюсь, мадам Перлман вас лЬечит? - Да! Мы съели кучу каких-то таблеток, но Элио… ещё слаб. - Так что? Купание завтра отмЬеняется? - Давай так – встретимся в четыре часа в Каменной роще, и там видно будет. - Договорились! Завтра в четыре! Передай Эли́ привьет! ВыздоравлЬивайте! - До скорого, Фабьян. - Пока! Оливер положил трубку и закрыл руками лицо.